- За подвиги и заслуги, что ли, его брата, покойного Казимира? Я думаю, все это только интриги, чтобы поссорить между собой членов сейма. Пулаский уж и так попрекает тарговицких союзников в ненасытной жадности и продажности.
      - В данный момент нам нужен совсем другой вождь.
      - Я-то даже знаю - кто. Но пока что Пулаский пригодился бы для наших планов: это человек, горячо любящий родину.
      - Уж не из этой ли любви к родине предводительствует он Тарговицей?
      - Имеется, я слышал, проект, - продолжал Зелинский, не обращая внимания на язвительное замечание Зарембы, - чтобы на сейме предложить его королю и депутатам кандидатом на великую булаву. Микорский решил взять слово в его пользу. Как вам это нравится?
      Я своего протеста заявлять не буду, потому что во всех этих делах ничего не смыслю, - увернулся Заремба от неприятной темы и встал, берясь за шляпу.
      - Ну а теперь пойдемте, благодетель мой дорогой, закусить, - там нас ждут. Познакомитесь с несколькими горячими оппозиционерами и с капитаном Жуковским.
      - Я принципиально не общаюсь с оппозицией, чтобы не привлекать на себя внимание шпионов. В Гродно каждый честный человек считается подозрительным и находится под бдительным наблюдением. Мне приходится, безопасности ради, надевать на себя личину ярмарочного зеваки или гуляки, - объяснил Заремба серьезным тоном. Должен был, однако, пообещать прийти завтра обедать, за что пан подкоморий горячо пожал ему руку и сказал на прощанье:
      - Считайте мой дом во всякой нужде своим.
      Заремба отослал лошадей и почти бессознательно очутился перед домом Изы как раз в тот момент, когда туда подъехал фон Блюм и солдат вынес за ним из экипажа огромную корзину роз. Они поздоровались очень дружески, причем офицер покровительственным жестом приглашал его войти.
      - К сожалению, у меня нет времени. Мне хотелось только узнать что-нибудь о пане кастеляне.
      - Завтра приезжает. Так говорила за обедом панна Тереня. Сегодня мы идем в театр, не соберетесь ли вместе с нами?
      - А большая будет компания?
      - Только свои: камергерша, панна Тереня, я, ну и сам камергер.
      - А князь? - не мог удержаться Заремба от вопроса.
      - Явится к концу спектакля. Сейчас у него над душой младший Зубов, приехал из Петербурга. Он награбил роз у Сиверса и поручил преподнести пани камергерше. Теперь он блаженствует: вернул себе утраченную милость, рассказывал фон Блюм спокойным тоном, с глуповатой улыбкой.
      - Я очень рад, - проговорил заикаясь Заремба, заставив себя прибавить несколько слов в оправдание тому, что князь и фон Блюм не застали его дома.
      - Князь очень жалел, так как заезжал к вам, чтобы выразить благодарность.
      Лицо Зарембы выразило неподдельное удивление.
      - Он признался мне, что благодаря вашему заступничеству получил прощенье.
      - Моему заступничеству? Ах, да, да, - засмеялся он как-то странно и, попрощавшись с фон Блюмом, пошел медленной-медленной походкой, точно сгибаясь под тяжестью стопудового груза.
      - "Благодаря моему заступничеству"! - повторил он с невыразимым чувством. - Отплатила мне! Как последняя девка! - вспыхнул он на одно мгновенье, но вскоре надел на себя маску безразличия, остановился у кафе, где, как каждый день в это время, собиралась модная молодежь, разглядывавшая проезжающих дам.
      Был там и Марцин Закржевский, но какой-то кислый, ворчливый и в таком настроении, словно искал случая, чтобы устроить кому-нибудь скандал.
      - Ты сегодня угрюм, точно пани подкоморша дала тебе отставку, - шепнул ему Заремба.
      - Ты несколько ошибся, но кто-то мне у нее строит козни, - посмотрел он подозрительно на Севера.
      - Подозрение совершенно ложное, ищи другого следа.
      - Если бы я знал, кто мне там портит дело! - пробурчал Марцин, подергивая усики.
      - Ты бы лучше смотрел, чтобы тебя не отставили от Терени.
      - Ты хочешь меня обидеть или предостеречь? - подступил к нему Марцин с угрожающим видом.
      - Я хочу только, чтобы ты видел, кто тебе строит козни и где...
      Закржевский побледнел. Его обычно кроткое лицо застыло, точно окаменело.
      - Я считаю тебя другом, можешь меня не щадить.
      - Сам узнай! Дамы будут сегодня в театре, конечно, в сопровождении... Помни только, что Сиверсовым офицерам запрещено драться на дуэлях!
      - Но мне не запрещено намять каждому из них бока, хотя бы палкой.
      - И проехаться за это в Калугу... Малое удовольствие и не ведет к цели. Не устраивай скандалов. Надо поискать средств подейственнее.
      - Жди тятька лета, а пока кобылку волки слопают, - буркнул презрительно Марцин и убежал.
      Заремба тоже собирался уже уходить, как вдруг из кафе выкатился какой-то огромный пьяный мужчина и шлепнулся на него всей своей тяжестью, бессвязно бормоча повелительным тоном:
      - Веди меня, сударь, - и икнул ему прямо в лицо.
      - Я тебе не слуга, - оттолкнул его с отвращением Заремба, так что тот ударился о стену и, судорожно ухватившись за нее, завизжал плаксивым тоном:
      - Да помогите же, сукины сыны! Эй вы, шушера! Позовите мне экипаж!
      Никто не спешил помочь, зато градом посыпались насмешливые замечания.
      - Растянется перед кафе, приберут его полицейские.
      - Скотина паршивая! Сейчас изукрасит тут стену!
      - Отдать его патрулю. Проспится в кордегардии, тогда сам уж попадет к Массальскому.
      - Бог правду видит, да не скоро скажет, - проговорил кто-то из прохожих.
      - Так гибнет великая слава! - прибавил другой по-латыни, плюнув в сторону пьяницы.
      - Эх, господа, господа, - вмешался какой-то солидный мужчина в кунтуше, - как вам не стыдно издеваться над пьяным и выставлять его на посмешище толпы! Закройте его хоть от посторонних, я сбегаю за каким-нибудь экипажем.
      Молодые люди без особенной охоты закрыли пьяницу своими спинами от глаз прохожих, поддерживая, чтобы он не упал.
      - Что это за фрукт? - спросил Заремба, указывая на пьяного.
      - Понинский, бывший казначей Речи Посполитой, теперь последний пьяница.
      Это был действительно пресловутый князь Адам Понинский, в свое время главнейшая и подлейшая личность в Речи Посполитой, которого сеймовый суд присудил, как врага отчизны, к лишению чести, шляхетства, титулов, фамилии и чинов и к пожизненному изгнанию из страны. Предполагалось даже провезти его по улицам города под звуки труб и объявить изменником.
      "Один из худших, но не единственный", - подумал Заремба, глядя с брезгливым состраданием на его мерзкое, словно забрызганное грязью и подлостью, лицо.
      - Тарговица вернула ему права, но все бегут от него, как от заразы.
      - Кто может снять позор с этакого! - раздавались голоса рядом с Зарембой.
      - Даже прежние друзья и те от него отрекаются. Один только епископ Массальский дает ему приют да иной раз бросит ему несколько дукатов. Воображаю, как его грызет совесть.
      - Совесть и Понинский! Ха, ха! Не слыхал ты, как видно, какою он пользуется славой.
      - Зато знает о нем кое-что простонародье. Глядите-ка, сколько собирается тут зевак.
      - Он ведь не разборчив в компании, пьет со всяким, кто подвернется.
      Подъехал, наконец, экипаж, пьяницу с трудом усадили, и, когда лошади тронулись, толпа уличных мальчишек и подростков понеслась за ним с пронзительным свистом и гиканьем.
      - Подхалим! Вор! Предатель! - летели ему вслед возгласы вместе с камнями и грязью.
      Несколько гренадерских офицеров, стоявших в стороне, громко зааплодировали, покатываясь со смеху.
      - Надо бы, чтобы это видели теперешние министры! - бросил кто-то из молодежи.
      Заремба поспешил отвернуться от этой сцены и пошел домой.
      Закат уже догорал, небо покрывалось чешуей из раскаленного пурпура, а над землей поднимались сизые сумерки, пропитанные пылью и голосами замирающего дня. На площадях и углах улиц сменялись караулы под глухой рокот барабанов и крики уличных ребят. Жители толпами высыпали на улицу, облепив все подъезды и пороги, торговцы убирали уже лари, закрывались кафе и трактиры, ибо городские стражи, треща алебардами, кричали протяжно:
      - Закрывать! Гасить огни! Закрывать!
      Заремба хотел переговорить с отцом Серафимом насчет перевозки ружей, но, не найдя его в монастыре, заглянул в келью игумена и остановился на пороге, пораженный представившейся ему картиной.
      Вся келья была залита отблесками зари. У окна в оранжевых лучах заходящего солнца стоял на коленях игумен, окруженный целым облаком трепещущих в воздухе птичьих крыльев. Птицы сидели у него на голове, на плечах, даже на руках, сложенных для молитвы. И в этой благодатной тишине сумерек раздавался только птичий щебет и шепот старца, не слышавшего, как открылась дверь.
      Заремба вышел на цыпочках и долго еще стоял под окном в саду, предаваясь мечтательным думам. Воспоминания о доме, о матери, о детстве живыми красками заиграли в его душе. Былые годы, былые мечты, былые надежды! К ним уносил его благоуханный вихрь и неумолимой чередой донес его до первой, до единственной любви - до Изы. Вздрогнул. Страдание железными когтями заскреблось в его сердце.
      - Почему ты такая? - простонал он, мысленно видя, как с чудесной, цветистой мечты осыпались в его руках нежные лепестки и умирали, летя в отвратительное, грязное болото, сами превращаясь в липкую грязь.
      А немного спустя поплелся опять в город по направлению к дворцу князя Сапеги, где в тот вечер ставился французский спектакль.
      VI
      Пан кастелян нежно прижал его к груди.
      - Очень рад тебя видеть. Как поживаешь?
      - Как горох у дороги, - ответил веселым тоном Север, целуя его руку.
      - Ты похудел, потерял свою былую молодцеватость.
      - Отставной солдат теряет перья, как курица после цыплят.
      - Верное замечание. Тереня натрещала мне тут, будто ты намерен совершенствоваться в своих военных талантах, - улыбнулся он снисходительно.
      - Я подал уже прошение и надеюсь на благоприятный ответ.
      - На этом фундаменте не строй своей карьеры. Предстоит сокращение армии, и от всех полков останутся лишь жалкие остатки.
      - Как от всей Речи Посполитой, - тихонько вставил Север.
      - Хватит еще под стопы его величества. Ведь это он сказал, что не снимет с головы корону, пока хватает земли для его ног.
      - Хватило бы только еще ему для могилы...
      - Так ты думаешь? - задумался пан кастелян. - Кто может предвидеть завтрашний день? Такие трудные времена приходится переживать, что, если бы я не верил в великодушные гарантии императрицы...
      Заремба впился глазами в его лицо и прошептал:
      - А если они нас обманут?
      Кастелян понюхал табак, чтобы скрыть внезапное волнение.
      - Эта вера - наше спасение. Нет другого выхода из этой сети, нет другого исцеления. Разве если конъюнктура сложится счастливее.
      - Пока взойдет солнце, роса очи выест.
      - Каков же твой совет, мой государственный муж? - пожал плечами пан кастелян, задетый словами Зарембы.
      - Мое дело - драться и, когда нужно, сложить голову за отчизну.
      - Ты выбрал самую легкую часть, - ворчливо проговорил кастелян, глядя в окно на камергера, который, весь закутанный в шали, грелся на солнышке под деревьями.
      Он озабоченно вздохнул и, несколько раз поднося к носу табак, принялся расхаживать по комнате.
      Пан кастелян был мужчина уже пожилой, но еще вполне бодрый и статный. Лицо у него было красивое, бритое, нос римский, большие карие глаза, привлекательная улыбка, голос властный и сенаторское величие в движениях. Одевался он на французский манер, откидывая на затылок завитые букли. Человек он был хитрый, холодный, настойчивый, осторожный, всегда добивавшийся своего. Жестокий в данный момент противник короля, когда-то, однако, его закадычный друг, так как в молодости они вместе путешествовали, добиваясь в Петербурге положения и карьеры.
      Он был женат во второй раз на даме из знатного рода, о которой шептались, однако, как о бывшей фаворитке короля, и получил за ней в приданое, кроме связей и крупных поместий, еще какое-то заштатное кастелянство, в виде отступного. Заявляя себя вольтерьянцем и человеком без предрассудков, он из весьма низменных побуждений высказывался против конституции третьего мая, стал одним из столпов Тарговицы, горячо защищал шляхетские привилегии и жестоко угнетал своих крепостных. При этом не забывал приумножать свое состояние и взбираться все выше и выше по общественной лестнице.
      - Как тебе нравится наш камергер? - спросил он вдруг, усаживаясь в кресло.
      - Я его почти что совсем не видел... Вообще же он мне кажется немножко с серинкой...
      - Совсем выдохшийся чурбан, - вырвалось неожиданно для Зарембы из уст пана кастеляна, - ведь он уж едва ноги волочит. Наказал меня господь таким зятем.
      - Говорят, он много путешествовал по свету, - улыбнулся ехидно Север.
      - Да, и из этих путешествий привез в костях такие сувениры, что ни один доктор уже от них не вылечит. Противный старикашка.
      - Говорят, будто он рассчитывает получить от царицы графский титул?
      - Я сам хлопотал об этом, а теперь глубоко сожалею. Ты не можешь себе представить, что это за скряга, скопидом и домашний тиран. Мучит Изу сценами ревности, угрожал ей даже скандалом. И без всякой причины, просто по своей злобности. Иза решительно требует развода.
      - Перемена корма радует скот, - проговорил Север чуть слышно, с трудом скрывая непонятное чувство радости.
      - Брось ты свои издевки. Для Изы это настоящая драма.
      - Никто ведь ее не неволил выходить за него... - Север посмотрел прямо в глаза кастеляну.
      - Ну, конечно, - растерянно заерзал кастелян, - виды рисовались самые радужные: он обещал перевести часть состояния на ее имя, наобещал золотые горы, а теперь отказывает ей в предметах первейшей необходимости. И ко всему еще эти сцены ревности, прямо непонятные... смешные...
      - А Изе нравится полная свобода... Она такая молодая, красавица!
      - Ты встречал когда-нибудь женщину, которая бы разводилась ради нового любовника? Им так же нужна официальная свобода, как собаке грамматика. Ей представляется блестящая партия в полном смысле этого слова.
      Заремба побледнел, однако, скрывая волнение, бросил наугад:
      - Разве князь уже сделал предложение?
      - Это пока еще большой секрет - пусть останется между нами, усмехнулся пан кастелян Северу, как посвященному. - Сейчас я ожидаю консисторских юристов. Дело будет щекотливое, и сейчас мне, сказать по правде, совсем не до того. К тому же я терпеть не могу сутяжничества, а камергер на компромисс не пойдет, захочет использовать свое положение.
      - У вас этот вопрос уже решен, дядя? А вы хорошо знаете князя?
      - Только по отзывам Сиверса и по письмам Изы. Знаю, что он командир гренадерского полка, близкий друг Зубова и любимец петербургского общества. Состояние, говорят, у него большое, несколько десятков тысяч душ, ну - и княжеский титул...
      - От этой крымской светлости попахивает овчинами, бычьими шкурами...
      - Таков уж свет, что ему достаточно видимости для почета. Я узнавал о нем в разных местах: молодой человек с хорошим именем и пользуется успехом у всех.
      - Потому что никому не жалеет комплиментов и швыряет золотом направо и налево.
      - Ты питаешь к нему какую-то антипатию.
      - Я говорю беспристрастно, тем более что я с ним отчасти даже в близких отношениях. Только просто человек он нам чужой, пусть даже и самого высокого круга, - чужой и верой, и характером.
      - Просвещенные люди везде одинаковой веры - они свято верят в разум и природу! Оставим эти предрассудки простонародью, - начал раздражаться пан кастелян.
      - Но ведь он служит против нас! - Заремба едва сдерживался.
      - Я так и знал, что ты это скажешь. Так вот это-то и является одним из важнейших мотивов, чтобы выдать за него Изу. Сиверс как-то сказал мне по секрету, что князь будет назначен губернатором всех отошедших к России воеводств. Прикинь только в своем уме, какие из этого могут быть для нас последствия, какие блестящие перспективы и выгоды. Открою тебе по секрету: в Петербурге с каждым днем усиливается партия наследника, с которым Цицианов состоит в очень близких отношениях. Царица уже стара, и при ее склонности к бурным эксцессам надо быть готовым ко всяким возможностям. Другие это уже понимают. Князь Четвертынский, который поехал в Петербург с верноподданнической депутацией от имени отошедших воеводств, обхаживает уже Павла и договаривается с Нарышкиными о своей красавице дочери. Многие наши знатные роды строят подобные же планы. А чего ради заставил выбрать себя в эту делегацию князь Сангушко? А князь Любомирский, а Собанский, а витебский кастелян Ржевуский? А Грохольский, Вылежинский? Им нужно выразить верноподданнические чувства шляхты царице, а заодно похлопотать о своих личных делах.
      - Поехали ловить хлеб "заслуженных"!
      - Даю голову на отсечение, что с пустыми руками они не вернутся. И вполне справедливо, чтобы то, что отнято у Речи Посполитой, вернулось, хотя бы частично, в руки ее почетных граждан.
      - Привычка шакалов питаться трупами, - прошептал Север глухо.
      - А если у меня не выгорит дело с Изой, - продолжал кастелян, не слушая его, - так я отдам своего Стася в полк наследника цесаревича, пускай шлифуется парнишка и добивается карьеры и положения.
      - А где он сейчас?
      - В Сеняве, у князя, генерала подольских земель.
      Север удивился, так как пан кастелян недолюбливал "родственников".
      - Пришлось помириться поневоле, - подмигнул кастелян лукаво. - Князь генерал, магнат, каких мало в Польше, и хотя от гордости задирает нос и даже насчет прусского короля выразился, что шляхтичи познатнее его подают ему чубук, но все же человек он высокообразованный, с прекрасными манерами и щедрый. Он взял Стася под свое покровительство. Парнишка наберется светского лоску, высших манер и научится кое-чему в государственных делах. У князя имеются связи при дворе во всех соседних державах, и с его протекцией можно далеко пойти. Княгиня ведет свою политику, горячо ратует за оппозицию и поддерживает связи с эмигрантами в Дрездене и Лейпциге. Такие связи могут Стасю очень пригодиться в жизни. Кто добивается карьеры, тому нельзя пускаться в рискованные странствия по бурным волнам сантиментов, надо избрать себе проводником рассудок.
      - Принцип, достойный уважения, - проговорил Заремба, не глядя ему в глаза, но что-то в его голосе, должно быть, встревожило кастеляна, так как тот прибавил:
      - Бог свидетель и честные люди, что я служу отчизне, как могу и как понимаю. Не считаю, однако, грехом заботиться при этом о будущем своего единственного сына.
      Признания его становились все более и более откровенными. Север, не будучи в силах больше выслушивать его низменные излияния, прервал его почтительным тоном:
      - Вы надолго в Гродно, дядя?
      - Епископ Коссаковский слал почту за почтой, чтоб я поспел ко времени ратификации трактата с Россией. Потом приступят к обсуждению прусских дел и еще многих других. Наверно, придется мне тут оставаться до конца сейма.
      - Вплоть до торжественной панихиды по светлейшей Речи Посполитой...
      - Ерунду порешь! - рассердился пан кастелян. - Очень легко смеяться и критиковать. - Он завел золотые часы, усыпанные мелкими бриллиантами, и, смягчившись, обратился опять к Северу: - Присядь, а я похожу еще для лучшего пищеварения. Скажу тебе откровенно, мой мальчик: ты поступил умно и честно, покинув своих якобинских друзей. Я давно говорил твоему отцу: пусть только повоюет и собственными глазами увидит, сам тогда остепенится.
      - Действительно, я набрался опыта и правильных взглядов на жизнь.
      - Долго ты пробыл в Париже?
      - Больше полугода.
      - Ну и как тебе понравились эти хвалебные равенство, свобода и братство? Какого ты мнения об этом рае озверелой черни? Молчишь? Тебе стыдно сознаться в своем разочаровании? Я так и знал, что ты быстро отрезвеешь. Французские лекарства лучше лечат здоровых, чем больных. Устроили бойню из этой республики и всеобщее смертоубийство. Мне знакомы эти принципы, хорошо знакомы... На предыдущем сейме, как только я увидал эту "черную процессию" с декретом впереди, я сразу понял, что они пришли не прав добиваться, а захватить власть над нами. Я слышал, как они кричали: "Да здравствует король! Да здравствуют сословия!" Я не поддался ни высоким чувствам, ни внешней видимости. Сам ксендз-вице-канцлер Коллонтай, и Малаховский, и Вейсенгоф, и другие их защитники и покровители первыми сложили бы, как и в Париже, свои головы, а вслед за ними то же было бы и с остальными. А стоило бы потом еще подняться крестьянству, и от нас...
      - Но, может быть, уцелела бы Речь Посполитая, - вставил шепотом Север.
      - Речь Посполитая - это мы! - с жаром воскликнул кастелян. - Сдвинь краеугольный камень - и вся постройка рухнет, и останется лишь куча развалин. Ты видел, что творится во Франции? Якобинцы казнили короля, вырезали дворянство, упразднили церковь, уравняли все сословия и изгнали господа бога! А какое счастье от этого людям? То, что ссорятся теперь между собой и грызутся, как бешеные волки, из-за власти! Разве не так? Ты, может быть, будешь это отрицать?
      - Я ничего не отрицаю, ничего, - ответил Север глухо.
      - И посмотришь, чем окончится эта санкюлотская свадьба! Прусский король начал уже в Майнце учить уму-разуму своих якобинцев.
      - Да, да, - поддакивал Север, весь дрожа от с трудом сдерживаемого волнения.
      - Оставим это, однако, - решил вдруг кастелян. - Эти разговоры портят мне только кровь. Давай поговорим лучше о тебе. Я готов дать голову на отсечение, что твое прошение королю останется без последствий. Но я придумаю для тебя какое-нибудь доходное местечко. Положись на меня. Я говорил уже о тебе с епископом Коссаковским. Он как раз ищет человека, заслуживающего доверия и умеющего владеть пером. Голова у тебя толковая, образование ты получил хорошее, и при его посредстве ты сможешь выйти в люди. Пойдешь сегодня со мной к нему на прием. Если ты ему придешься по вкусу, так мне это будет тоже очень на руку. Потому что, видишь ли, хотя я с ним и в хороших отношениях, но мне хотелось бы знать со стороны, что там у него делается по секрету от меня. Епископ - умная голова. Немножко только чересчур горяч. С Сиверсом напрасно ссорится и слишком надеется на могущество Зубова. А кто ж не знает, что даже и самые могущественные фавориты, рано или поздно, приходят в конце концов в немилость. Скажу тебе по секрету: и этого вытесняет мало-помалу его брат родной, который сейчас находится как раз в Гродно. Так вот, фокус-то в том, чтобы не дать захватить себя врасплох непредвиденным случайностям, а знать наперед, чем в воздухе пахнет. Если ты только захочешь, твоя карьера будет расти вместе с моей. Время сейчас благоприятное для людей умных и предусмотрительных. После сейма возможно, что мне удастся попасть в члены Постоянного совета. А если я окажусь в совете, то и для тебя там должна будет найтись какая-нибудь работишка. "Общими силами", по поговорке римлян, - намотай себе это на ус, мой мальчик, - и ты скоро добьешься карьеры и положения. Посмотри, как быстро возвысились Коссаковские! А Ожаровские! А что такое Анквич! Какое видное место занял Миончинский! А Залуский? А о ком, как не о всемилостивейше властвующем над нами короле, ходят стишки:
      Дивны дела твои, великий зиждитель:
      Сынок - король, отец - сенатор,
      А дед - волостной предводитель.
      Почему же не могут попасть на самые высшие должности Гурские и Зарембы? Можешь ли ты сказать что-нибудь против? Надо только не лениться и не пропускать случая. Все дороги в Рим ведут! Скажу только еще, что без состояния не добьешься карьеры. Разве персона с пятью мужиками может решать судьбы народа? Мне это все знакомо: я начинал карьеру при пане Краковском мальчишкой на побегушках. Не фокус родиться с кастелянством в колыбели. А вот нужна голова, чтобы из мелкой сошки подняться до сенаторского кресла и добиться карьеры и состояния. С самодовольством, превосходившим даже меру такта, он распространялся о себе самом. Заремба слушал эти щедрые откровения с испуганной улыбкой, вызванной глубоким отвращением и брезгливостью. Поддакивал ему все же, ни в чем не возражая, и мысленно решал слепо слушаться его советов, только бы очутиться в самом лагере врагов. Представлял себе мысленно все выгоды, какие из этого удастся извлечь. В это время кастелян, перейдя на злободневные политические темы, заявил вдруг многозначительно:
      - Готовится какая-то перемена погоды, - может быть, дождь, а может быть, и что-нибудь похуже.
      - То есть? Что вы этим хотите сказать, дядя? - спросил с оживлением Заремба.
      - Что в Лейпциге и Дрездене идет какая-то агитация. Не сидят там ксендз-вице-канцлер и его сотоварищи зря, без какой-нибудь новой интриги. Ведь и оппозиция на сейме ставит палки в колеса всяким разумным мероприятиям не без поощрения оттуда. Готов дать голову на отсечение, что там строятся какие-то планы. И еще больше убеждает меня в правильности моих подозрений то, что на Онуфриевской ярмарке в Бердичеве я встретил воеводича Дзялынского. Пил, кутил, каждый день задавал обеды и ассамблеи, братался даже с русскими офицерами. Все ведь знают его как человека очень воздержанного и не любящего зря транжирить деньги, а такое швыряние не может быть без причины. Мой Клоце, который слышит, как трава растет, шепнул мне как-то по секрету, что воеводич особенно охотно дружит с отставными офицерами, рассылает по всему краю какие-то секретные эстафеты, скупает целыми гуртами скот и лошадей и отправляет их в Варшаву.
      - Он, как известно, очень заботлив к своему полку, может быть, все это для полка.
      - Мне это, однако, кажется странным. Клоце говорит, что он даже рядовых привлекает и комплектует свои роты. Это в такое время, когда общее сокращение армии почти что решено уже в сейме.
      - А что вы об этом думаете? - спросил Заремба с бьющимся сердцем.
      - Да еще Гаумана привлек к себе в качестве полковника.
      - Он понимает военное дело и любит храбрых людей, а Гауман в последней войне вызывал удивление своей храбростью.
      - Все-таки я готов побожиться, что что-то готовится. В пограничных воеводствах распространяются агитационные листки, язвительные стишки на сейм. Шляхта, особенно мелкая, волнуется и грозится. Кто-нибудь, наверно, разжигает эти опасные настроения. Но кто?
      - Наверно, не кто иной, как честная забота о будущем родины.
      - Говорят, будто отставные офицеры помышляют о какой-то конфедерации. Но ведь ты бы, наверно, что-нибудь знал об этом, - посмотрел он ему пытливо в глаза.
      - Не знаю ровно ничего. Ведь даже за подачу прошения о возвращении мне чина мои прежние товарищи со мной сейчас чуть не на ножах, - не узнают меня на улице и считают изменником, - уверял Заремба с жаром.
      - Они всегда презирают всякого, кто не держится их мнения. Меня тоже объявляют изменником и взяточником за то, что я по своему разумению работаю для отчизны.
      Он продолжал бы еще жаловаться на людскую неблагодарность, но вошел Клоце, его правая рука, а за ним бесшумно проследовали в комнату двое юристов с физиономиями голодных собак. Лица их имели лисье выражение; сгорбленные фигуры в черных кунтушах, головы бритые, длинные хищные руки, а под мышками папки с бумагами. Кастелян радушно поздоровался с ними и, усадив их за длинный стол, стал шептаться о чем-то в стороне с Клоце, который поминутно разражался громким смехом, обтирал потное лицо и жирные, точно опухшие руки. Это был человек довольно плотного сложения, румяный, как свежеиспеченная булка, седой, всегда расшаркивающийся и приседающий. Кастелян души в нем не чаял, так как он был чрезвычайно деятелен, весел, сыпал анекдотами, всегда был полон новостей, знаком со всеми, знал обо всем, был на все способен и умел хранить тайну, как никто. Происходил он из древнего немецкого рода, но считал себя поляком и очень гордился своим шляхетством, недавно полученным при содействии дукатов и кастеляна, которому был правой рукой и самым интимным советчиком.
      Заремба вышел незаметно, чувствуя себя настолько подавленным, что едва держался на ногах. К счастью, в гостиной никого не было, и он мог дать волю своему волнению, которое сдерживал до этого с большим трудом. Как этот дядя, уважаемый всей родней, ее краса и гордость, этот "непреклонный в своей добродетели и чувствах к отчизне" сенатор, показался ему в настоящем свете! Какое горькое ощущение позора и разочарования! Отец Севера учил его считать дядю человеком высокого ума и образования, мужем непреклонным в гражданской добродетели. А кого он увидел? Низкого эгоиста, единственной целью которого являлось собственное повышение и богатство. Не лучше тех, кому он поклялся накинуть петлю, совершенно таким же. Ему вспомнились принципы, которые дядя пытался ему внушить, и в мозгу его словно зароились отвратительным клубком черви и мерзкие гады. И что же теперь делать? Последовать его совету, уцепиться за рясу епископа, стать доносчиком и шпионом? "Все дороги в Рим ведут", - сказал кастелян. "Но всякой ли дорогой можно идти к святой цели?" - резнула его совесть. "Зато я буду у самого источника всяких махинаций против отчизны, - прозвучал в его душе голос рассудка. - Там я узнаю ее тайных врагов, там я буду оком и ухом на пользу дела!" Мучился, пробовал рассуждать логически, колебался, терзаемый противоречивыми чувствами. В конце концов, однако, строго сказал себе: "Я исполню свой долг перед отчизной!" Непоколебимо решив это, почувствовал большое облегчение. Он отправился в апартаменты кастелянши.
      Лакей в белом парике провел его в большую затененную комнату. Зажженные "казолеты" распространяли приятный аромат, застилая розовым туманом очертания стоявших в комнате предметов. Даже зеркала блестели со стен тусклым блеском. В комнате пахло еще воском и вянущими цветами, как в костеле после богослужения. Лиловые обои с золотыми узорами на стенах, тишина, трепещущая отлетевшими вздохами и только что смолкшей музыкой, еще больше усиливали сходство комнаты с часовней.
      Кастелянша, привстав с широкого и глубокого кресла, устланного подушками, встретила его очень радушно и подала свою изящную руку для поцелуя. Сидевший рядом с ней монах-доминиканец со строгим аскетическим лицом отложил виолу и, отойдя к окну, стал забавлять попугая, качавшегося в золотом обруче.