- Скажи Мацюсю, чтобы был готов каждую минуту!
      - А ведь еще, пан поручик... - он посмотрел с горестью на бочонки, должна быть иллюминация... еще...
      Язык у него уже заплетался, но, встретив нахмуренный взгляд, он вытянулся в струнку, повернулся на каблуках и ушел послушным солдатским шагом.
      Северу хотелось отколоться от общей компании, но то и дело его брали в плен разные группы и ему приходилось разговаривать, сыпать комплиментами, пожимать чьи-то руки и пить, несмотря на то что ему надоели все эти забавы, раздражали разомлевшие дамы, а Сиверсовы офицеры, бойкие, утрированно галантные перед дамами и слишком свысока любезные к мужчинам, выводили его из себя. Под конец он уже нарочно бросал им едкие, оскорбительные словечки. Толкал локтями, при первом же проявлении с их стороны раздражения клал вызывающе руку на рукоять сабли. Особенно неприятно ему было смотреть на Блюма, не отступавшего ни на шаг от Терени, но и тот, несмотря на явные придирки и намеки, не дал вывести себя из равновесия, принимая их со снисходительной улыбкой. В конце концов Север оставил их в покое, покоряясь страстным взглядам Изы, которая как будто бдительно следила за ним, с неподражаемой нежностью, мастерски разыгрывая при этом восторг и любовь, оказываясь поминутно на его пути, поминутно бросая на него любовные взгляды, обрывки слов, дышащих жаром и бросаемых мимоходом, рукопожатия, прикосновение благоухающих кудрей или даря его вниманием столь заметным, что кругом подымался общий шепот и кавалеры, возлагавшие свои надежды на наследие Цицианова, бросали на него ревнивые взгляды. Минутами это доставляло ему даже удовольствие, и он торжествующе обводил глазами лица соперников, чаще же принимал эти знаки внимания с неудовольствием и тревогой.
      "Манит меня, как ребенка фигой!"
      Не успел он подумать, как она очутилась перед ним.
      - Сейчас будут какие-то сюрпризы, а потом мы убежим. Ты молчишь?
      - Молюсь на тебя! - с трудом произнес он лживый, затасканный комплимент.
      - В моем сердце - храм для тебя! - повеял на него ее шепот, с которым она удалилась.
      "Скорее заезжий дом, где останавливается всякий, кто захочет!" мелькнуло у него в уме, и тут же он подумал: "Откуда во мне эта странная злоба и раздражение?"
      Но мысль его прервал появившийся в двух шагах от него Новаковский. Рядом с ним шел какой-то субъект с бочкообразным животом и лицом, лоснящимся, как миска топленого масла. Одет он был в полотняный балахон, подпоясанный простым ремнем, на котором висела сабля в черных железных ножнах. Выражение лица у этого шляхтича позволяло угадать в нем бывалого человека, завсегдатая сеймов и пьяницу. Увидав, однако, дам, он снял с головы потертую шляпу, провел рукой по мохнатым усам и стал раскланиваться во все стороны. Стройный паренек в темно-синем жупанчике, с лицом херувима, сопровождал его, не отставая.
      Новаковский шепнул что-то Блюму, и тот вежливо подошел к незнакомцу.
      - Просим в нашу компанию, вместе поужинать!
      - А с кем имею честь? Меня зовут Кулеша. Сын ливского стольника. А это - мой сын.
      - Садитесь, сударь, без церемоний! - приглашал слегка возбужденным тоном Новаковский.
      Пришлось, однако, представить его участникам пикника и дамам. Он чмокал всех по очереди в ручку, вплоть до горничных, только те разбежались во все стороны.
      - Нещипаные птахи всегда пугливы. Ясь, поцелуй ручки девчатам!
      Ясь, покраснев, как пион, казалось, вот-вот разревется от смущенья, но под строгим оком родителя вынужден был целовать; дамы взяли его на свою половину и, любуясь его красотой, стали кормить его конфетами, как птичку, гладить, а в конце концов и нежно целовать.
      - Вы должны нас догнать! - смеялся Блюм, наливая Кулеше огромный кубок.
      - По плодам их познаете их.
      Кулеша чмокнул языком о небо, точно кто хлопнул бичом, и осушил кубок.
      - Малые пичужки - пустые штучки! Не с такими случалось иметь дело. Могу высушить этот бочонок до последней капли не отрываясь, - указал он на ведерный бочонок, поставленный на козлы.
      - В нем целых пять гарнцев!
      Кулеша взял бочонок за оба конца и взвесил в руках.
      - Выпьете? - вскричал даже Воина с удивлением. - Одним духом?
      - В больших делах достаточно пожелать, а кто пожелает - тот свершит, проговорил он хвастливо, уснащая свою речь латынью.
      - Латынь безупречная, живот - как у бернардина, а все же бьюсь об заклад, что вам не осилить.
      - Держу, что выпью! - протянул тот руку, лукаво подмигивая припухшими глазками.
      - Двадцать пять дукатов, что - нет! - горячился Воина.
      - А я ставлю за него! - воскликнул фон Блюм, скорый на всякий азарт.
      - Я тоже! Я тоже! - раздалось несколько голосов.
      Все окружили его, сбежались даже дамы, расспрашивая с любопытством, что случилось.
      - Деньги на бочку, господа! - крикнул Воина, высыпая в чью-то шапку свои дукаты.
      Его примеру последовали остальные, и через минуту собралось с полсотни червонцев.
      - Принимаете заклад? В шапке пятьдесят червонных!
      - Принимаю, ради денег чего не сделаешь! - проговорил он с серьезным видом по-латыни.
      - Выдуешь - твои дукаты; нет - всыплем тебе пятьдесят горячих. Таков уговор! - заявил категорически Новаковский.
      - Ладно, только пороть на ковре. Шляхтич я, как и вы все, вельможные...
      - Ладно! Принимайтесь за дело! А на ковре, так уж конечно! - раздались возгласы.
      Кулеша отвернулся, чтобы расстегнуть пояс и шаровары, саблю воткнул в землю, повесил на нее шапку и, усевшись на траве, велел подложить себе под лопатки свернутый в трубку коврик.
      - Эй, мужичье, выбивай пробку! - крикнул он прислуге.
      Сташек ловко выбил пробку и подвинул бочонок. Кулеша перекрестился, схватил бочонок за уторы и, подняв его надо ртом, откинулся слегка назад и стал тянуть вино.
      Кругом все стихло, даже музыка смолкла; все сбежались посмотреть на такое зрелище и впились в шляхтича глазами, а он пил и пил, работая лишь вовсю кадыком и отдуваясь, откидывался все больше и больше назад, пока не уткнулся спиной в свернутый коврик, и продолжал тянуть, но все медленнее и медленнее. Глаза уже выкатывались у него на лоб, обильный пот заливал посиневшее лицо, жилы на шее вздувались, как веревки, а живот разбухал с поразительной быстротой. Зрелище из потешного становилось до того отвратительным, что дамы разбежались, молодые же люди с беспокойством ждали конца. Кулеша допил последнюю каплю, отбросил бочонок и пробормотал:
      - Ничего удивительного. Слово сказано - кобылка у плетня. Ясь, гляди в оба, не спи.
      И свалился на траву, мертвецки пьяный.
      Паренек сунул шапку с дукатами ему под голову и принялся стебельком травы щекотать его высохшую глотку, пока не последовал благодетельный результат.
      Все отшатнулись с отвращением, один только Сташек с удивительной заботливостью подошел, чтобы закрыть пропойце лицо полой балахона, пробуя одновременно добраться до дукатов, но Ясь буркнул грозно:
      - Не трожь, по башке получишь. - И с молодецким видом схватился за свою шпажонку.
      - Не допился бы он только до царствия небесного, - забеспокоился Заремба.
      - Выспится и завтра опять будет готов.
      - Это пьяница, известный на всю Речь Посполитую! Обучался, сказывают, под руководством самого покойного князя "Пане Коханку"! Мастер, однако! поражался Новаковский.
      - Откуда вы его раздобыли?
      - Из корчмы. Рассказывал он мне такие прибаутки и так пересыпал латынью, что я решил привести его, чтобы развеселить публику. Не знал я, что он такой фокусник. Куда едете? - обратился он к пареньку.
      - На сейм, в Гродно, - ответил тот, вытирая платком отцовскую физиономию.
      - Найдет достойных партнеров. Сомневаюсь только, чтобы кто-нибудь его перещеголял. Есть ещё дюжие глотки, особенно между сермяжниками. Думаю, что и Подгорский мог бы с ним потягаться.
      - Пять гарнцев бургундского одним духом не выпьет. Скотина, не человек, этот стольников сын, - процедил сквозь зубы с отвращением Воина и пошел вместе с Зарембой к дамам, весьма смущенный Капризом княжны Четвертынской, которой вдруг захотелось во что бы то ни стало свежего молока.
      Блюм был в отчаянье, так как молока не оказалось ни в привезенных запасах, ни в корчме. К счастью, кто-то подал проект привести корову с ближайшего выгона. В эту геройскую экспедицию отправились бегом все трое Кротовских с несколькими офицерами, и через некоторое время появились на поляне, таща и подталкивая какую-то мычащую коровенку. За ними бежала, вопя благим матом, пастушка с развевающимися по ветру волосами.
      - Есть молоко! - торжествующе восклицал Блюм. - Но кто его надоит?
      - Конечно, я сама, - заявила решительно княжна.
      - Фи, от нее так несет хлевом! - скорчила гримасу пани Новаковская.
      - Даже в романах коровы не благоухают лилиями, - заметил насмешливо Воина. - Можно ее, впрочем, спрыснуть духами, это будет очень поэтично.
      Корове действительно обмыли вымя "Ларендогрой" и всю обрызгали духами, ко всеобщему умилению и великой потехе прислуги. Особенно Сташек, стоя за своим барином, положительно чуть не лопался от хохота.
      - Ой, не могу, пан поручик, с ума сойду... Ой, батюшки, святые угодники, и довелось же моим грешным очам увидать этакую штуку! Ох, пес ее возьми! Хо-хо-хо!
      Корову с большими церемониями повели на разостланный ковер, прислуга держала ее за рога, спину и хвост, княжна уселась под ней на целой куче подушек и среди всеобщего безмолвия принялась доить в какую-то вазу.
      - Божественная картина! Очаровательно! Восхитительно! Невообразимо! посыпались сразу восторги, когда княжна, надоив с полвазы, подняла ее вверх и воскликнула:
      - Кто жаждет, того напою настоящим нектаром!
      Жажду почувствовали, конечно, все, но лишь не многие коснулись устами волшебной чаши и хлебнули, точно в экстазе, неизъяснимого счастья.
      Когда же дошла очередь до Воины, тот заметил:
      - Удивительное превращение: корова черно-белая, а молоко - фиолетовое!
      - В самом деле! Что за чудо! Это что-то удивительное! Фиолетовое молоко! - поражались все.
      - И даже пахнет фиалками, - с серьезным видом обратила внимание пани Ожаровская.
      - Княжна доила в перчатках, и они слиняли, - захохотал Воина.
      Княжна подняла руки. Действительно, длинные вышитые золотом фиолетовые перчатки на пальцах и ладонях совсем побелели, вылиняв от молока.
      Кругом запенились сдержанные смешки. Воина же изрек снова:
      - Так кончаются всякие чудеса!
      - Противный вольтерьянец! - злобно прошептала задетая за живое пани Новаковская.
      Конечно, молоко тотчас же вылили на землю, корову же прогнали с позором. Кто-то, однако, заметил пастушку, стоявшую точно в столбняке под дубом.
      - Прелестная девчонка! Ты чья?
      - Папина! - подбежала она к корове, пощипывавшей в двух шагах траву и забывшей уже обо всем, что с ней проделывали.
      - Надо нарядить ее, она будет совсем похожа на лесную дриаду, предложила графиня Камелли.
      Дамы сразу подхватили эту идею, словили девочку, повели в кусты и, невзирая на ее визг и слезы, наскоро нарядили ее нимфой.
      Тем временем солнце уже зашло за горизонт, белый туман окутывал поляну, мрак пеленой ложился на леса и расползался по долинам. На поляне зажгли большие костры, над которыми взвились причудливые языки огня и клубы дыма. Откуда-то с берега Немана доносилось протяжное мычание коров, возвращающихся домой, и отдаленное, заглушенное расстоянием, пение.
      Веселая компания стала собираться домой, покрикивая на прислугу, разыскивая потерянные предметы и суетясь, со смехом и новым градом острот.
      Заремба давно уже нервничал в тщетном ожидании знака Изы, не уезжал еще, однако, держась вблизи, хотя она не обмолвилась ни единым словом, оживленно веселясь с окружавшей ее кольцом молодежью.
      Все уже тронулись к корчме, где ждали экипажи, как вдруг из кустов блеснуло несколько десятков факелов, и в огненном их кольце предстал хор фавнов, который, дуя изо всех сил в дудки и пищалки, вел посредине смущенную и совершенно растерявшуюся пастушку, наряженную нимфой. На белых, как лен, распущенных волосах красовался венок из цветов. Она была почти вся обнажена и покрыта только гирляндами из зелени и полевых цветов. Высоко подобранная над коленями юбчонка открывала ее худые и грязные ножонки, она шла, вся дрожа от страха, слезы оставляли на ее накрашенном лице глубокие следы, голубые глаза, однако, сияли восторгом, и на открытых губах играла улыбка детского изумления. Картина, несмотря на свою причудливость, была совсем необычная, а сама пастушка так полна дикой красоты и перепуганной прелести, что со всех сторон посыпались аплодисменты и крики восторга.
      - Просто прелесть! Надо взять ее с собой в Гродно, - решила пани Ожаровская.
      - Мы изловили лесную русалку и свезем ее всей кавалькадой пани Дзеконской.
      - Даже на картинке трудно придумать что-нибудь красивее! - раздавались возгласы.
      Никто не обращал больше внимания на спящего на траве Кулешу и на сидевшего рядом с ним Яся. Все тронулись бурным потоком с поляны, и лесной мрак затрепетал от мерцающих огней факелов, свиста флейт и возбужденных возгласов.
      - Жду тебя. В полночь будет свет со стороны сада. Люблю! - услышал вдруг Заремба, и одновременно чьи-то жгучие губы прильнули к его губам таким жадным поцелуем, что у него захватило дыхание и из глаз посыпались искры.
      Через минуту он опять шел по лесной тропинке. Иза растаяла в темноте, и он услышал только ее серебристый смех где-то в общей компании. Оглянулся с тревогой. Он был один, даже Сташек вдруг куда-то исчез.
      Перед корчмой стояли уже готовые экипажи. Первой села Иза с пани Ожаровской, княжной Четвертынской, графиней Камелли и с нимфой, которую они заботливо усадили между собой. Остальные рассаживались как кому хотелось.
      Экипажи вытянулись длинной вереницей. Перед каждым ехало двое конных гайдуков с факелами в руках и красный музыкант с трубой у губ. По данному знаку они грянули торжественной фанфарой, и вся кавалькада тронулась в путь. Было уже совсем темно. Ночь спускалась тихая, пропитанная благоухающей влажностью лугов, теплая. Белые стволы придорожных берез и свешивающиеся гирлянды веток мутно маячили в свете факелов. В недалеких деревушках неистово заливались собаки.
      - Боже мой! - воскликнула вдруг пани Ожаровская, откидываясь с ужасом назад.
      В дверцах экипажа показалась чья-то косматая голова, и завыл чей-то плачущий голос:
      - Это моя девчонка! Отдайте мне девчонку!
      - Глупый мужик, приходи завтра во дворец, по лучишь назад свое сокровище! - прикрикнула она на мужика, тыкая ему в руку дукат.
      Но в то же время фон Блюм наехал на него лошадью и, стегнув хлыстом по спине, крикнул сердито:
      - Пошел вон, а то прикажу тебя выпороть!
      Мужик со стоном упал на землю. Ему ответил душераздирающий крик из экипажа, но все утонуло в громких звуках труб, грохоте колес и конском топоте.
      Заремба, ехавший почти в самом конце, был так погружен в свои любовные размышления, что не заметил даже, когда Мацюсь неожиданно остановил лошадей.
      Впереди кавалькады возникла суматоха: факелы сбились в кучу, и экипажи поспешно съезжали в сторону, так как навстречу со стороны Гродно мчался во всю ширину дороги отряд какой-то кавалерии.
      - Кавалерия нам навстречу, - докладывал Сташек, - казаки конвоируют кибитку.
      Черная туча несущихся всадников была уже совсем близко, когда вдруг из середины ее донесся ужасный, отчаянный крик:
      - На помощь! Спасите!
      Заремба инстинктивно схватился за рукоять сабли и отдал короткий приказ:
      - Влево, загороди барьером, живей!
      Мацюсь подобрал вожжи, круто повернул, стегнул лошадей и погнал их навстречу несущейся конной ватаге. Одновременно грянул выстрел, коренник у кибитки грохнулся наземь, остальные спутались, поднялся неописуемый крик и суматоха.
      - Спасите! - прохрипел в последний раз сдавленный голос.
      Заремба со Сташеком бросились к кибитке, но им преградили дорогу ружейные дула, стена конских тел и взбешенный крик офицера:
      - С дороги! Эстафета ее императорского величества! С дороги! А то прикажу стрелять!
      Немыслимо было уже мечтать отбить увозимого. Подъехал фон Блюм с товарищами, засверкали факелы, кто-то обрезал упряжь подстреленного коренника, конвоирующий офицер кричал, угрожающе размахивал кулаками, но Блюм как-то легко успокоил его, и вскоре казаки сомкнулись вокруг кибитки, засвистели нагайки, отряд быстро тронулся в путь и пропал во тьме.
      - Лошади испугались, я с трудом удержал их, - заговорил спокойно Заремба с фон Блюмом, который смотрел как-то подозрительно, но уехал, не сказав ни слова.
      - С парадом, дьяволы, в Сибирь отправляют, - буркнул Мацюсь, оглядываясь назад.
      - Где Сташек?
      Заремба был сердит на себя оттого, что поддался первому впечатлению.
      - Бросился наутек со страху... Да такой пострел не пропадет.
      "Черт возьми, мог я впутаться в скверную историю", - размышлял про себя Заремба и не поехал уже за Изой к пани Дзеконской, а прямо домой.
      Кацпер ожидал уже с докладом, рассказывая с честной хвастливостью о своей вербовке, хлопотах и удачах.
      - Сколько у тебя и где квартируют? - перебил его нервно Заремба.
      - Сто десять человек в понемунских лесах, часа два пути вдоль Немана. Баржи уже приготовлены, поедем в полночь, как раз во время смены караула на берегу. Посмотрите, пан поручик, что за народ: молодцы, как на подбор, так и просятся в драку с врагом. Командование над ними сдал я Фурдзику. Старик бомбардир из Полонного. Сразу взял их в ежовые рукавицы.
      - Где ты наловил столько?
      Заремба с беспокойством посмотрел на часы.
      - Немного отец Серафим повытаскал из разных нор, немного я повыгреб от гродненских горожан, у которых они попрятались, остальных отбил я потешным фортелем у московских вербовщиков. Целая была история.
      - Не интересно мне знать! И все дезертиры?
      Принялся шагать по комнате.
      - Из бывшей Украинской дивизии генерала Любовидзкого. Безоружные, поэтому большую часть загнали штыками во вражью службу: ну, кто там почестнее, ждал только случая, чтобы бежать. Приплелись бедняги, прося по дороге милостыню, пробирались только ночью лесами, немало легло по дороге, немало и переловлено, да под розгами, поди, на тот свет отправилось. Зато каждый, что остался, стоит десятка новобранцев. Говорят: пусть только кликнут клич о войне, так ни один солдат не останется под вражеским знаменем. И так целые тысячи перебираются из самых дальних сторон в Польшу. Ничего, что в Киеве с изловленных беглецов кожу живьем сдирают, колесуют и четвертуют. Того, кто хочет стать на защиту отчизны, и смерть не остановит.
      - Да, не остановит! - повторил Заремба, думая о чем-то совсем другом. - Куда пойдут?
      - В полку Дзялынского не хватает трехсот человек для полного состава.
      - Хорошо складывается. Обещал я им, что получат недоплаченное жалованье в Варшаве. А после присяги еще сегодня должны получить по пять дукатов.
      - И мне надо к ним съездить? - спросил вдруг Заремба.
      - Ждут. И нельзя медлить ни одного часу, а то шпики рыщут по всей округе. Все они у меня вписаны в табель, только вам, пан поручик, надо быть при присяге и дать походные планы и маршрут.
      Заремба не слышал больше, уставившись глазами в колеблющееся пламя свечи.
      "В полночь... свет со стороны сада... люблю..." - услышал он вдруг шепот Изы, охватывающий сладостью упоения. Вздрогнул от сладкого трепета ожидания.
      - Какая на дворе погода?
      - Пасмурно, и на небе ни звездочки. Как раз для нас!
      - Как раз! - повторил он, как эхо, подсел к столу, закрыл лицо руками и медленно утонул мечтой в этой беззвездной ночи.
      Какой-то парк шелестит листвой над его головой... Он пробирается сквозь чащу... Огонек вдали... На стеклах колеблется тень... Она ждет, вглядывается в темноту... Еще только несколько шагов до рая...
      Пробило где-то одиннадцать, и Сташек, с руками по швам, остановился в дверях.
      - Через полчаса пора уходить, - послышался решительный голос Кацпера.
      Севера вдруг охватила тьма и холод, пронизывающий до мозга костей. Все вдруг сразу рассеялось, и в душе заговорил неумолимый голос долга. Он встал из-за стола и бросил коротко:
      - Приготовить деньги, надо собираться!
      Он отвернулся, как будто опасаясь, чтобы лицо его не выдало тайну, и, расхаживая по комнате, снова предался мечтам.
      Последние слова Изы все время бродили у него в мозгу, дышали тоской любви и ожиданием лучших наслаждений в мире так, что по временам он искал ничего не видящими глазами шляпу, перчатки, брался уже за ручку двери, но не уходил, - его отрезвляли доверчивые глаза Кацпера, казалось говорившие: "Того, кто хочет стать на защиту отчизны, и смерть не остановит".
      "Значит, никогда уже ничего для себя! Никогда, ни одной минуты собственного счастья", - терзался он в безмерной муке.
      Но, когда Кацпер приготовил ему дорожный костюм, принялся бессознательно одеваться. Вдруг, увидав Сташека, подбежал к нему с диким блеском в глазах.
      - Ты стрелял в казаков?
      Сташек побледнел и пробормотал что-то бессвязное.
      - Без команды?! - шипел Заремба вне себя от гнева. - Я тебя научу, как себя держать. Кацпер, пятнадцать палок этому негодяю!
      Сташек со слезами грохнулся на пол.
      - Двадцать пять заработал, и меньше не приму, - завопил он, хватая его за ноги. - Заработал, как пить дать, потому могла беда выйти! Мой капитан не пожалел бы мне и все полета. Бей, Кацпер, как в барабан, только пущай не серчает на меня пан поручик.
      Заремба схватил его за ворот и, поставив перед собой, крикнул:
      - Ты у меня не отвертишься своими фокусами; получишь завтра, что тебе следует!
      - Пора уж, пан поручик! - напомнил Кацпер, подавая ему длинный военный плащ.
      Заремба оделся, посмотрел еще раз на часы и, тяжело вздохнув, словно над могилой своего счастья, крикнул повелительным тоном:
      - В дорогу!
      И тронулся сам вперед, точно убегая от чего-то стремглав.
      V
      Когда они очутились, однако, за монастырскими постройками, Заремба приказал Сташеку вернуться и бдительно смотреть за Мацюсем и лошадьми, а всех подозрительных прохожих, слоняющихся вокруг дома, гнать прочь.
      Сташек, огорченный немилостью пана поручика, горячо напрашивался, чтобы его взяли с собой.
      - Отработай сначала палки, которые ждут тебя! - прикрикнул на него сердито Заремба. - Кацпер, веди!
      Кацпер, отыскав в темноте тропинку между деревьями, повел зигзагом по откосу вниз к реке.
      Ночь была темная; по небу плыли бурые, изодранные лохмотья туч. Изредка налетал с шумом знойный ветер, от которого раскачивались макушки деревьев. Временами воцарялась глухая, тревожная тишина.
      Заремба с Кацпером прошли мимо лачуг, прятавшихся в чаще садов, землянок и логовищ, в которых грозно ворчали собаки, и скользнули в проход между двумя домами, почти соприкасавшимися своими боковыми стенами. Узкий проход вывел их на Мостовую улицу, через которую им надо было перейти, что представляло некоторую опасность, так как неподалеку, налево, над завешенной цепями заставой, горел фонарь, а под ним стоял конный и пеший караул.
      Оба прошмыгнули крадучись, и не успели спрятаться в тень наглухо запертого трактира, как сверху, со стороны города, послышался топот конских копыт.
      - Смена караула! - объяснил Кацпер и, нащупав дверь, отпер ее ключом и тщательно захлопнул за собой.
      Сени, в которых они очутились, пересекали дом. С обеих сторон через щели в дверях просачивался свет, сдержанные голоса и звон стеклянной посуды. Во дворе, застроенном амбарами и заполненном экипажами и людьми, сновали какие-то тени, но Кацпер смело направился к знакомому ему проходу, и оба вышли на дорогу, ведущую от моста по берегу Немана.
      - Теперь будет жарко! - шепнул Кацпер, вглядываясь в темноту.
      Немыслимо было что-нибудь разглядеть даже в двух шагах, так как высокие прибрежные холмы отбрасывали густую тень на дорогу и часть реки, покрытой блестящей рябью.
      Оба пошли туда, соблюдая большую осторожность, останавливаясь поминутно или прячась между штабелями сложенных у дороги дров, так как очень часто слышался грузный топот копыт проезжающих патрулей. На другой стороне Немана довольно часто виднелись огни солдатских костров.
      - Охраняют, как крепость.
      - Через каждые полсотни шагов - верховой,
      а со стороны поля даже расставлены секреты.
      Дошли до какого-то домика, втиснувшегося между дорогой и рекой. Кацпер постучал в окно условным знаком. Тотчас же вышли двое.
      - Готово, можно ехать! - шепнул кто-то и повел их к самому берегу, густо заросшему кустами. Там, в густой тени, была спрятана лодка.
      Оба вошли в нее, и тот же шепот скомандовал:
      - Лечь на дно!
      Оба подчинились команде. Лодка качнулась, выплывая на воду, точно лебедь, и, тихо покачиваясь, поплыла вдоль берега. Река булькала в темноте. Тесные волны, словно запыхавшись, спешили куда-то вперед, беспрестанно о чем-то споря и задевая друг друга; иная вдруг лизнет, шипя, песок пенящимся языком или взметнется вверх, как рыба.
      Небо висело низко. Вздутые клубы туч, казалось, гнались за волной, все убегавшей в торопливой тревоге. Очертания гор уходили черными изогнутыми контурами.
      Ветер шумел вверху, только макушки деревьев шевелились, сонно шелестя листвой. Ночь была глубокая, безмолвная. В деревнях начинали уже петь первые петухи.
      Лодка плыла смело, чутко, однако объезжая песчаные отмели и избегая глаз военных дозоров. Ночная тьма тщательно охраняла ее и редкий седой туман окутывал влажной пеленой.
      Заремба привстал немного. В верхних окнах дворца, точно где-то в облаках, блестел огонек. Север тяжело вздохнул и снова опустился на дно. Шепот Изы обвеял его опять сладостной мелодией любви, будя в то же время томительную, щемящую грусть. Он лежал и глядел в бездонную пучину небес, весь охваченный душевной мукой. Стеклянное журчанье волн, бульканье, вздохи, поднимающиеся неизвестно откуда, всплески струй и таинственные голоса ночи усиливали его муку, так как каждый из этих звуков причинял новую рану, пробуждая воспоминания и несбыточные надежды, каждый напоминал прощальный всхлип.
      Через некоторое время, однако, он стряхнул с себя бесплодную жалость к себе самому, отбросил ее прочь от себя, точно букет ярких цветов, и, подняв голову над бортом лодки, стал внимательно всматриваться в реку и в черные, едва уловимые тени казаков. Они плыли мимо места, где Городничанка впадает в Неман. Как раз в это время стало немного светлее, тучи внезапно разорвались, и серебристая полоса лунного сияния разлилась по реке, открыв их прибрежным патрулям.
      - Стой! Стой! - послышались с берега громкие оклики.
      Лодка бешено рванулась вперед, и в ту же минуту грянул им вслед выстрел.
      - Ближе к берегу! Живей! - скомандовал Заремба, доставая из-за пояса пистолет. Несколько взмахов веслами, и лодка опять подплыла под нависшие ветви прибрежных деревьев, спасаясь от зорких глаз караульных.
      - Стой! - скомандовал Север, ухватываясь за ветви.
      Гребцы погрузили весла в волны, но, не будучи в силах справиться с течением, которое увлекало их на простор, опустились сами в воду и остановили лодку.
      Заремба и Кацпер, с пистолетами в руках и готовые ко всему, ожидали, затаив дыхание и прислушиваясь к поднявшимся на берегу крикам. Минуты казались вечностью. Патрули подходили все ближе и ближе и, ругаясь, окликая поминутно кого-то, бегая взад и вперед, обыскивали берег, настойчиво тыкая пиками в каждый куст. Слышно было даже, как плескается вода под копытами и трещат зажженные факелы.
      - Меть на близком расстоянии и стреляй! - спокойно командовал Заремба.
      Перевозчики щелкали зубами от холода и страха.
      Но вот, после долгих минут мучительного ожидания и неуверенности, крики стали стихать и удаляться. Прождав еще немного, Заремба со спутниками тронулись дальше, долго держась еще затененного берега. Лишь за Лососной, объехав гренадерские лагеря, когда предательская луна скрылась опять за тучу, лодка быстро выплыла на простор реки и понеслась точно на крыльях. Ее увлекало быстрое течение, подталкивали вперед весла и подгонял ветер, поднявшийся над рекой и дувший им в спину. Скрипели уключины, брызгала взметаемая пена, и весла, словно огромные плавники, ударяли раз за разом в такт движениям перевозчиков, не жалевших сил.
      Подплыли к лесам, спускавшимся с обеих сторон до самой воды, точно к дну черного блестящего ущелья, над которым клубились серой пеной облака. Плыли мимо лугов, подернутых белесым пологом тумана и гудящих криками дергачей, завыванием выпей и жалобными стонами чаек. Плыли средь окутанных туманом полей, благоухающих гречей и дымов, где со стороны деревень доносился лай собак и словно трепет тяжелых вздохов спящих крестьян. Был уже третий час на исходе, и на востоке начинало светать, когда они подплыли к высокому холму, покрытому лесом, и вышли на берег.
      - А как вы вернетесь? - спросил озабоченно Заремба, разминая усталые от неудобного положения в лодке члены.
      - Мы уж как, дескать, выехали еще утром на ловлю с пропуском от мостового, вернемся без никаких, хоть и с пустыми сетями.
      Хотел ткнуть им по дукату, но они не взяли, старший же из них сказал с достоинством:
      - Не ради гроша подставляли головы. Служим по доброй воле, ради долга.
      - Хочу знать, кому я обязан благодарностью!
      - Трояковский я, Шимон, рыбак. А это мой сын Войцех.
      Заремба горячо пожал мозолистые руки, тронутый этой горячей преданностью делу, и пошел вслед за Кацпером в гору по очень крутой и скользкой тропинке. Лес окутал их непроницаемой тьмой. Они шли ощупью, натыкаясь поминутно на деревья, стоявшие плотной стеной. Лишь на самом верху стало немного светлее, и сквозь колышащиеся, шумящие ветви стало проглядывать небо.
      - Кто идет? - послышался вдруг грозный шепот, и раздался металлический звук взводимого курка.