На протяжении всего похода держалась температура от -20° до -30° [от -28,9°C до -34,4°C], для весны - это не мороз, но тем не менее наши спальники к этому времени пропитались влагой, что отныне грозило нам беспокойными ночами. Наутро мы проснулись мокрые, а пока сворачивали спальные мешки, верхний и нижний концы, голова и ноги, превратились в лед.
      Примус в это утро издавал пренеприятнейший запах, такого я еще не знал, хотя знавал запахи отвратительные, - он чуть не выкурил нас во время завтрака из палатки: пеммикан попался жирнее обычного, а когда Абботт и Кемпбелл разожгли свои трубки, судовой табак и вовсе доконал меня. Я не раз слышал, что замерзших людей находят иногда совершенно голыми, среди разбросанной одежды, как если бы перед кончиной они ощущали нестерпимую жару. Одолевавшая меня тошнота оказала такое же действие: выскочив из палатки на свежий воздух, я сорвал с себя всю одежду до нижней сорочки - и это при -48° [-44,4°C]. Это был тот редкий случай, когда я пожалел, что не курю. Запретить товарищам курить - невозможно, а дым судового табака всегда был моим злейшим врагом в санных походах; надышавшись им, я не раз пропускал завтрак, который все равно не пошел бы мне впрок.
      В тот день пеммикан показался невкусным не только мне - его нечем было посолить, так как мешок с солью куда-то запропастился. Человеку, который знает палатку на троих только с виду, покажется странным: как это так, мешок с солью, не соломинка, - и вдруг затерялся. Но тот, кто сам жил в такой палатке и участвовал в подобных трапезах, когда три человека сидят на скатанных спальниках среди разбросанной в беспорядке одежды и перед одним стоит продуктовый мешок, а перед другим - кухня, тот способен лишь удивляться тому, что в такой обстановке вообще удается что-нибудь отыскать.
      Стуит снять рукавицу, чтобы развязать или завязать продуктовый мешок, как она при малейшем неосторожном движении в мгновение ока исчезает. Пальцы начинают мерзнуть, а ты не можешь ее найти, как ни шаришь вокруг. То же самое относится к ложкам и кружкам. Добавьте к этому, что в палатке царит полумрак, в котором с трудом удается что-нибудь различить, и тогда легко понять, почему пропавшие вещи отыскиваются только после еды, при сворачивании лагеря. Поиски затруднены еще и тем, что в такой мороз не хочется браться голыми руками за холодные предметы, тем более что вслепую их и не узнать, если только ты не научился уже распознавать их наощупь.
      После завтрака мы все вместе прошлись к бухте Кресчент - хотелось получить общее представление об острове и собрать образцы пород. Остров был сложен из обрывисто падающих пластов твердого зеленого кварцита, почти со всех сторон ограниченных крутыми утесами. В глубине бухты склон был более пологим. Большая коричневая прогалина на нем, покрытая гуано, свидетельствовала о том, что на острове гнездится или гнездилась когда-то небольшая колония пингвинов Адели.
      В самой низкой точке этой прогалины мы набрели чуть позже на трупик пингвина Адели, привязанного веревкой за лапу. Птица лежала лицом к морю, натянув веревку до предела - немой укор жестокой забывчивости, из-за которой несчастная была обречена умереть, видя и слыша свою родную стихию, где все ее желания были бы удовлетворены.
      Второго августа мы сняли лагерь, перепаковали сани и отправились в обратный путь. Погода не предвещала ничего хорошего, поэтому мы взяли курс на ближайшую к нам точку на мысе Адэр, находящуюся в нескольких милях к югу от ледника Уорнинг. Лагерь мы разбили на ровном участке припая под утесом. Заструги вокруг нас, направленные в диаметрально противоположные стороны, не позволяли судить о преобладающем здесь направлении ветров. Сильный порыв ветра, налетевший вскоре после того, как мы остановились, заставил нас передвинуть сани к северной стороне палатки. Южная, считали мы, вполне надежно закреплена снегом, наваленным на борт палатки. Решив, что мы достаточно обезопасили себя от атак ветра и с юга, и с севера, мы залезли в палатку в надежде отдохнуть, насколько это позволят влажные спальники.
      Только мы улеглись и нас уже как будто начало клонить ко сну, как вдруг с востока-юго-востока на палатку налетели яростные вихри. Сразу стало ясно, что метель неизбежна. Я лежал с наветренной стороны и спустя несколько минут почувствовал, что палатка прижимает меня к Абботту, зато вверху она раздувается и становится больше. Это меня не насторожило: сколько раз, когда я вот так лежал в палатке, снегопад делал ее тесной для троих, а сейчас тоже шел снег, я отчетливо слышал удары снежинок о стенки. Прошло еще полчаса, я уже впал в приятную дремоту, как вдруг услышал громкий голос Кемпбелла. Я расстегнул мешок и увидел, что палатка забита снегом, подветренный борт оторван от земли и отчаянно полощется на ветру. И тут же я понял, что наветренный борт вместе с наваленным на него снегом медленно сползает вниз по льдине, угол наклона которой слегка изменился из-за отлива. Я исхитрился наполовину высунуться из мешка и после нескольких секунд упорной работы вклиниться, как был, в мешке, под только что наметенный сугроб. Теперь борт палатки был надежно прижат ко льду моим телом. Но неистовый ветер успел набедокурить: наветренный полог надувался не хуже паруса и то проваливался глубоко внутрь палатки, то с громким хлопаньем вырывался наружу. Хорошо еще, что палатки были сделаны из прочного уиллесденского брезента - другая ткань наверняка порвалась бы. Край борта уже поднялся от земли дюймов на пятнадцать, и я не мог ни на секунду изменить положение тела, иначе он бы мигом взлетел вверх.
      Кемпбелл в свою очередь удерживал на месте подветренный борт, иными словами, мы оба были прикованы к палатке, выйти из нее мог только Абботт. Он начал поспешно одеваться, что было нелегко, так как на этой стадии похода дневное обмундирование замерзало, как только мы сдирали его с себя, но все же за несколько минут он влез в смерзшуюся ветрозащитную одежду и выполз наружу.
      Он нашарил в темноте лопату и попытался выпрямиться во весь рост, но с трудом удержался на ногах. Один раз ветер одолел его и повалил, когда он вышел на подветренную сторону, но он дополз до саней и, опираясь на них, поднялся. И все же ему удалось дотащить до палатки и навалить на борта несколько больших ледяных глыб, а с наветренного полога, наоборот, - снег сбросить, так что палатка почти вернулась к первоначальной форме. После этого я приложил все старания к тому, чтобы снова втиснуться в пространство между двумя наветренными плоскостями, но мне удалось лишь частично вернуться на исходные позиции.
      После того как Абботт сделал все, что мог, мы расстегнули вход и, дождавшись кратковременного затишья, впустили его внутрь. Ветрозащитные вещи, меховые рукавицы, записные книжки мы засунули к себе в спальные мешки и приготовились провести ночь без сна, всем телом удерживая борта палатки, пока ветер не уляжется. Когда Абботт влез в мешок, я препоручил ему участок стенки, который придерживал ногами, и сосредоточил свои усилия на том ее участке, где находились мои голова и плечи и где палатка снова ходила ходуном. Абботт каким-то чудом сумел сразу занять удобное, вернее, относительно удобное положение, и через час я услышал его храп. Мне повезло значительно меньше, я так и не сомкнул глаз и все время старался изо всех сил прижимать палатку головой, плечами и одним локтем, наполовину высунувшись из мешка. Впрочем, это скорее было преимуществом, так как в палатке было тепло, а кроме того, нас согревали физические усилия удерживать палатку на месте было вовсе не легко. Кемпбелл тоже не спал всю ночь и лежал очень неудобно: при первых попытках выйти из палатки он порвал свой спальный мешок в головах. Около 4 часов утра я поменялся местами с Абботтом, чтобы дать отдых уставшим мускулам, но не успел выведать у него секрет погружения в сон. Мне же удары развевающегося брезента в затылок так и не дали заснуть.
      С 5 часов утра ветер начал понемногу стихать, и мы воспользовались затишьем для того, чтобы выйти из палатки и оглядеться. Но вскоре налетел страшный вихрь, затем еще и еще. Не меньше получаса над нами свирепствовал ветер ураганной силы. После этого заключительного аккорда шторм исчерпал свои последние силы, и все успокоилось. Теперь мы смогли сползти с бортов палатки и отдохнуть, но я все равно не мог заснуть от усталости и решил взять реванш ночью.
      На следующий день мы сделали несколько миль вдоль берега по отвратительной дороге, но к югу от ледника Уорнинг были вынуждены заночевать. Здесь после бессонной ночи мы выспались на славу. Кемпбелл решил подняться пораньше, чтобы успеть добраться до хижины за дневной переход. И действительно, мы встали в пять часов утра, в полной темноте, чтобы к рассвету уже выйти, и хотя воздух был сырой и холодный, без всякого сожаления расстались с влажными спальниками. Когда мы выползли из палатки за примусом и котлами, нашим взорам предстало полярное сияние. Таких холодных красок я еще никогда не видел. Это было само воплощение холодности, и я понял, что впредь буду иметь в виду, говоря о холодном свете. Одна-единственная дуга яркою зеленовато-серого цвета пересекала небосклон с юга на север подобно кривому лезвию турецкой сабли, сверкающему в свете луны. Подобные утренние сияния я видел и раньше на мысе Адэр, когда снимал в 2 часа ночи показания приборов, но я выходил из теплого помещения тепло одетый и оно казалось мне иным. В это утро мне привиделось в нем нечто демоническое, и оно напомнило мне две строки из книги, прочитанной двумя неделями раньше. Стихи эти говорят о том, что и на севере полярное сияние порой производит на путешественника такое же впечатление:
      И, отсветом геены озарен,
      Янтарный, фиолетовый, багряный,
      Пылает полуночный небосклон.
      В это утро мы согрелись не сразу, потому что довольно сильно промерзли еще до подъема, но тем не менее управились с завтраком быстрее обычного. Может быть, подстегивала мысль, что если не случится ничего экстраординарного, следующий раз мы будем есть уже на мысе Адэр.
      После завтрака мы протащили сани около пяти миль [8 км] до самой выдающейся точки мыса Адэр, здесь их оставили, а сами взвалили на плечи спальные мешки и прошагали еще 12 миль [19,3 км].
      Левик, Дикасон и Браунинг, последние два дня выходившие нам навстречу, встретили нас милях в четырех [6,4 км] от дома. Мы не без удовольствия отдали им бульшую часть груза и спустя полтора часа уже сидели в хижине, уписывая огромные бутерброды и запивая их горячим чаем. Вечером нас поставили на весы. Кемпбелл потерял за время похода три фунта [1,36 кг], я - пять [2,3 кг], Абботт же, который в момент выхода находился в наихудшей форме, похудел на девять фунтов с четвертью [4,2 кг].
      ГЛАВА IX
      АВГУСТ НА МЫСЕ АДЭР
      Умеренность - вот лучший пир. - За санями. - Веселый поход. Прекрасная погода и виды ей под стать. - Разводья на морском льду. Невиданный ураган. - Склады разгромлены, морской лед унесен. - Термометр пробит камнем. - Утрата мареографа. - Сооружение гидросаней. "Картодиаграмма" урагана. - Памятка наблюдателям. - Солнце пригревает
      Потребовался всего один день после возвращения из похода, чтобы мы втянулись в привычный ритм жизни, и он напоминал о себе только возросшими аппетитами и стремлением есть сахара значительно больше, чем это полезно. Впрочем, нас вскоре и вовсе отвернуло от сладкого, камнем ложившегося на желудок.
      После нескольких дней отдыха Кемпбелл предложил мне сопровождать Левика, Дикасона и Браунинга в походе за оставленными санями. Восьмого августа мы вышли из залива, взяв с собой только спальные мешки, а из еды немного сухарей и шоколада для ленча. По первоначальному замыслу мы должны были идти со вторыми санями, поставив их на железные полозья. Битых три часа их терли наждаком и парафином, и все только для того, чтобы убедиться, что сани надо сначала укоротить, а потом уж ставить на полозья. Мы отложили это занятие на другое время, взвалили мешки на плечи и пошли.
      Из ткани, предназначавшейся для перегородок между нашими закутками, и белого полотна Абботт смастерил заплечные мешки для спальников, настолько удобные, что в пути я почти забывал про свой груз. Не сравнить с нашим возвращением из похода, когда мы в его последней пешеходной части несли спальные мешки на лыжных палках через плечо. Из этого следует, что упаковка личных вещей должна быть продумана не хуже остального экспедиционного снаряжения.
      Боюсь, что на этот раз я утратил репутацию человека, безошибочно определяющего расстояния. Я сказал Дикасону и Браунингу, что до саней осталось не больше мили [1,6 км], а на самом деле нам пришлось прошагать намного больше двух миль [3,2 км]. Меня извиняет лишь то, что в Антарктике расстояния очень обманчивы.
      Один комичный случай из нашего тройственного похода доказывает, что без соответствующего антарктического опыта судить о дальности нельзя, даже с приблизительной точностью. На второй день пути утром я между прочим заметил, что при наших темпах передвижения мы достигнем острова Дьюк-оф-Йорк примерно через два дня. Абботт решительно заявил, что мы придем к цели до наступления ночи, и так настаивал на своем мнении, что в конце концов мы заключили пари: если проиграю я, то ставлю бутылку пива, если Абботт - он угощает меня лимонадом. В этот вечер мы ночевали в восьми милях [12,9 км] от острова, на месте же были назавтра к вечеру. Но дело-то в том, что, определив на глаз предполагаемый путь до острова, я умножил его на два и только таким образом получил почти правильное решение.
      По дороге мы сделали лишь два привала и подошли к саням засветло, когда можно было разбить лагерь на снегу и сварить ужин, не пользуясь свечами, что и всегда-то намного удобнее, особенно же если кашеварит неопытный кок, как это было в этот вечер. Мы, наверное, перестарались накидали слишком много снега и льда на борта палатки, - но события недавней бурной ночи были еще свежи у меня в памяти, а мои спутники находились под впечатлением наших красноречивых рассказов.
      Девятого мы проделали несколько миль на север вдоль берега, но поверхность льда по-прежнему была настолько плохой, что при всем желании идти быстро мы продвигались со скоростью черепахи и стали лагерем в нескольких милях от дома. Пока мы устраивались под защитой большого выступа, погода ухудшилась, поднялся сильный ветер. Был момент, когда казалось, что не миновать повторения последней метели, но, к счастью, ветер вскоре улегся. На следующий день благополучно вернулись на зимовку. В миле [1,6 км] от берега нас встретил Кемпбелл и сообщил, что Абботт потянул ногу и был вынужден весь день пролежать, но растяжение быстро проходит и через пару дней он снова будет на ногах. Наша вылазка, как и положено, опять закончилась позорной оргией из чая с бутербродами.
      Такой непродолжительный поход не угрожает участникам серьезными неприятностями, хотя температура воздуха оставалась низкой и на обратном пути оба дня нам докучал отвратительный ветер с северо-северо-востока. Главной особенностью похода было необыкновенно веселое расположение духа всех его участников, и когда я обращаюсь к нему памятью, стараясь припомнить какие-нибудь инциденты, в частности когда пишу эти строки, в моем сознании немедленно возникает некий приятный фон. И, по мере того как память моя проясняется, он принимает форму припева к песенке, которую непрестанно мурлыкал себе под нос Браунинг, разжигая примус или готовясь к ночлегу. Слова у него такие:
      Мы уходим в поход, мы уходим в поход,
      Мы хозяйкам давно за квартиры должны,
      Но, увы, после нас там оценщика ждет
      Грязный пол, потолок да четыре стены.
      Еще темь за окном, ровно в три мы уйдем,
      Ровно в три мы уходим в поход.
      День-два после возвращения мы занимались только тем, что делали записи об обоих походах и лишь изредка выходили размяться. Погода оставалась хорошей, в течение двух или трех дней Антарктика была повернута к нам своей лучшей стороной.
      Особенно прекрасно было утро 12 августа. Когда мы вышли из дому, луна висела низко над западными горами и казалась в три раза больше, чем в Англии. Она была темно-желтого цвета с золотистым оттенком, игра теней и света подчеркивала неровности ее поверхности и хорошо их выявляла.
      Горы на нашем мысу виднелись совершенно отчетливо, казалось, что долины и хребты вырезаны из камня, как на камее. Хотя гряды облаков бульшую часть дня скрывали от нас солнце, горы и холмы перед ними в продолжение трех или четырех часов купались в солнечном свете. Они словно хотели в это утро вознаградить нас сторицей за трудности, выпавшие на нашу долю в санном походе. Но падение температуры воздуха утром и накануне вечером сопровождалось возникновением вихрей и столбов морозного тумана к северу от нас - это означало, что на морском льду открылись старые разводья.
      Несколько дней спустя мы с Левиком отправились посмотреть на такой участок чистой воды, замеченный недалеко от мыса, и впервые поняли, что наши санные походы находятся под угрозой. На полпути до окончания мыса дорогу нам преградила полоса воды со снежурой [54], где на волнах покачивались небольшие льдины и айсберги. Если такие разводья встречаются и дальше на запад, то прощай санные экспедиции, по крайней мере в ближайшее время. Было настолько холодно, что вскоре после разрыва льда вода покрылась мешаниной из ледяных кристаллов. Они не дали бы нам пересечь водное пространство на легкой лодке, но и саням здесь, конечно, не пройти. Мы бы попали, фигурально выражаясь, между двух огней и были вынуждены остановиться. Но не исключено, что разводья открываются и затягиваются в зависимости от местных условий, возможно даже, что на этот процесс влияет специфический рельеф мыса Адэр, и тогда на севере и на западе может быть такая же обстановка, какую застала на участке морского льда от мыса Баттер до бухты Рилиф Северная партия экспедиции Шеклтона. Борхгревинк, к сожалению, не оставил никаких записей, из которых явствовало бы, сталкивалась ли с подобной ситуацией экспедиция на "Южном кресте". А нам так важно было это знать! Никого из нас почему-то не прельщала перспектива утонуть в море и стать печальным примером неосторожности в назидание другим мореплавателям.
      Вскоре, однако, все сомнения отпали. Проснувшись утром пятнадцатого, мы почувствовали, что с востока-юго-востока задул ветер. В течение дня он усилился, а к вечеру достиг ураганной силы. Почти все выходы к метеорологической будке и обратно пришлось совершать на четвереньках, но и в этой позе невозможно было обойтись без помощи леера, хотя он мало ускорял продвижение. Это было не легче, чем травить брасы [55] на "Терра-Нове". На судне выпадали такие моменты, когда казалось, что тянешь из последних сил. Так было, например, когда мы однажды долго, но без малейшего успеха, выбирали подветренные брасы, пока не выяснилось, что вахтенный забыл отдать наветренные.
      Особенно трудно было пробираться вдоль стены дома, где ветер всегда бушевал с особой яростью. А тут еще под ногами санные полозья, которые никто и не думал убирать до прекращения ветра. Я дважды ударился о них ногой, а ведь этого во всяком случае можно было избежать. Дикасон во время шестичасового дежурства потерял электрический фонарь, а так как другие имевшиеся фонари, слюдяной например, в бурную погоду не годились, мы впервые за все время признали себя побежденными и отказались от наблюдений, требовавших света. Да и, говоря по чести, многие приборы, словно в предвидении этой последней катастрофы, вышли из строя еще в начале дня. Дверца метеорологической будки отказалась закрываться, мы поставили на нее крючок, но ветер его немедленно вырвал, и я начал опасаться, как бы мы вообще не лишились термографа.
      Трудно отобразить на бумаге силу ветра. Во всяком случае я, наверное только находясь около метеорологических приборов, понял, что такое настоящий ураган. Даже когда я пишу эти строки, у меня при одном воспоминании о нем перехватывает дыхание, каково же было дышать на этом ветру! Камни маленькими пулями летали по пляжу, и хижина, несмотря на все подпорки, сотрясалась и стонала, словно живое существо. В наш домашний быт некое разнообразие вносили лавины вещей, то и дело сходившие со стен и полок, и ночью мука просыпалась в масло, а сухари попадали в шпинат. Температура в комнате весь день колебалась между 20 и 10° [между -6,7°C и -12,2°C]; замерзли чернила в автоматической ручке и вода в ведрах, а простая железная ручка, которой я делал записи в дневнике, больно пощипывала пальцы. В этот день была моя очередь мыться, но в кухне кончилась вода, а так как принести лед в такую погоду не представлялось возможным, пришлось мне пожертвовать предусмотрительно сделанным банным запасом.
      Когда я дошел в дневнике до 15-го, мне показалось, что буря ослабевает и вскоре прекратится совсем. Она действительно близилась к концу, это было видно из того, что периоды затиший увеличивались, но порывы ветра, став более редкими, набрали больше силы. От 23 часов до 23.30 они были всесокрушающими. Наверное, именно в течение этого получаса, в кульминационный период, ураган нанес зимовке главный ущерб. Хижина раскачивалась и скрипела так сильно, что мы опасались за ее судьбу, а в комнате, несмотря на раскаленную докрасна печь, быстро холодало. Мороз начал пробирать нас даже в спальных мешках из гагачьего пуха. И неудивительно - ветер гулял по комнате. Любопытно, что из-за изменений силы ветра давление в хижине то повышалось, то падало, перо барографа [56] колебалось вслед за этими изменениями и вместо прямой вычерчивало зигзаг шириною от двух до трех десятых дюйма. Скачки давления причиняли невыносимую боль барабанным перепонкам.
      Утром всюду виднелись следы необычайной ярости пронесшейся над мысом бури. С хижины Борхгревинка, превращенной нами в склад, сорвало крышу. Соединенные треугольником деревянные балки, каждая размером три дюйма на шесть [7,62х15,24 см] при длине 12 футов [3,66 м], которые мы смогли поднять только общими усилиями всей партии, ветер сорвал и отнес на 30-40 ярдов [27,5-36,6 м]. Внутри склад имел такой вид, словно ураган хозяйничал там всю ночь.
      Счастье еще, что на складе хранились такие вещи, которые не могли сильно пострадать, и наши потери были незначительными. Но чтобы читатель представил себе, какой на складе воцарился хаос, достаточно сказать, что даже мои тяжеленные ящики с геологическими образцами оказались опрокинутыми.
      С наветренной стороны нашего жилого дома стенки ящиков были вдавлены внутрь, вокруг валялось множество консервных банок, но они, по счастью, почти все остались целы и невредимы. Два двенадцатифунтовых [5,4 кг] брикета топлива, которые Браунинг уронил, заворачивая за угол дома, ветер отнес на подветренную сторону, а один из флагштоков Борхгревинка, могучий столб высотой 15 футов [4,6 м] и 5 дюймов [12,7 см] в диаметре, буря носила взад и вперед, пока тот не зацепился за леер, натянутый между обеими хижинами. Нам необычайно повезло, что никто не был ранен, хотя во время бури по воздуху, должно быть, носились десятки предметов. Не говоря уже об опустошенных ящиках и бесчисленных банках, весь берег был усеян обломками.
      Метеорологическая служба понесла значительно более серьезные потери. Кроме легко заменимых гелиографа [57] и флюгера, камень угодил точно в актинометр [58], находившийся, по-моему, в затишке, проделал две аккуратные дырочки во внешнем вакуумном шарике и отбил кусочек от зачерненного шарика внутри. Камень двигался, очевидно, с огромной скоростью - на уцелевшем стекле почти не было трещин. Что же касается минимального термометра, то он, боюсь, во время метели был ненадежен из-за сильной вибрации будки. Во всяком случае при снятии показаний он неизменно показывал около минус 120° [-84,4°C].
      Все происшествия, хотя и представлявшие известный интерес как свидетельства силы ветра, раздражали нас лишь потому, что заставляли делать лишнюю работу и мешали вести наблюдения. В них не было ничего из ряда вон выходящего, и мы относились к ним с полным равнодушием. Но попытайтесь представить себе - ибо описать это я не в силах, - что мы почувствовали утром, когда увидели, что морской лед в открытом море, за пределами залива, - единственное, что давало надежду на санные походы, - за ночь исчез. С наблюдательного пункта у двери хижины все выглядело даже хуже, чем было на самом деле, из-за того, что густая пелена морозного тумана ограничивала обзор и мы не видели ничего, кроме открытой воды.
      Нас и прежде немного тревожило то, что в последнее время к северу от хижины периодически возникали промоины и полыньи, но вряд ли кто-нибудь предполагал, что во льду может появиться такой огромный разрыв. Когда днем туман рассеялся, мы немного успокоились, так как полоса воды имела в ширину не больше одной, местами двух миль [3,2 км]. Но она тянулась на запад от мыса Адэр, сколько хватал глаз. Отныне, конечно, мы уже не отважимся на продолжительные вылазки.
      Исчезновение части припая внесло опустошение в наш и без того скудный запас научных приборов. Вместе со льдом уплыл единственный надежный мареограф [59], и теперь мы были вынуждены прибегать к услугам приливомера устаревшего образца, который закрепляли в щели у подошвы припая. Судьба этого приливомера, великодушно подаренного нам гидрографом администрации Нового Южного Уэльса, сложилась печально с того самого момента, как его даритель, профессор Дейвид и я вломились в министерство общественных работ в Сиднее, горя желанием его осмотреть. Невзгоды приливомера начались с того, что в момент выгрузки на берег мы его искупали в ледяной воде прибоя. В течение нескольких месяцев после этого мы никак не могли решиться установить его - лед казался недостаточно прочным. Наконец в июне продолбили во льду отверстие и вставили в него приливомер, но на следующий же день лед вместе с прорубью и нашим неудачником отошел от берега на сто ярдов [92 м]. Пришлось ожидать, пока полынья сомкнется. Только мы собрались снова установить злосчастный прибор, как наступил июль, и мы, не успев его отладить, ушли в поход на остров Дьюк-оф-Йорк. После возвращения мы время от времени возились с ним по несколько часов на льдине, но трос, пропущенный через трубку, защищавшую его ото льда, из-за отсутствия парафина приходилось покрывать рапсовым маслом и при очень низкой температуре она плохо ходила.
      И вот наконец в августе мы получили от него долгожданный полный набор данных... Но тут налетел ураган и - прощай навеки, приливомер. Браунинг, взявший теперь на себя вместо Дикасона обязанности кока, узнав о потере, сказал: "Ну, затонуть он не мог, иначе его вес удержал бы лед на месте". Поскольку приливомер весил около 60 фунтов [27,2 кг], это замечание можно было воспринять только как остроту. Ее следует поместить в один ряд с другим высказыванием Браунинга. Однажды в сильный мороз, когда обледеневшие термометры особенно сильно пощипывали руку, я возмутился: "Какое бездушие! Ни капли сочувствия бедному метеорологу". "О нет, сэр, - возразил Браунинг, - в некоторых термометрах души хоть отбавляй!" [60].
      Семнадцатого августа мы вышли на мыс Адэр и осмотрели море с высоты более тысячи футов [305 м]. Картина открылась безрадостная: к северу от мыса Барроу вода простиралась до самого берега и, хотя она уже затягивалась, было ясно, что этому льду доверяться нельзя.
      Внимательно осмотрев окрестности мыса к востоку и западу от него, мы собрали несколько эрратических образцов, Левик положил в сумку труп замерзшего пингвина, чтобы произвести вскрытие, и мы направились к дому. Под влиянием солнечных лучей со склона утеса уже начали сходить камни. Это означало, что в летний сезон здесь следует ожидать камнепада.
      Зная по опыту, как долго образуется морской лед около мыса Адэр - наша партия наблюдала этот процесс еще осенью, - мы без долгих размышлений решили, что для путешествий по морскому льду на север необходима лодка или другое плавучее средство. Наша тяжелая норвежская лодка, почти совершенно плоскодонная, для использования вдали от побережья не годилась, и Кемпбелл задумал сделать взамен нее какую-нибудь посудину, которая обладала бы двумя важнейшими качествами: легкостью и плавучестью. Врожденная изобретательность, уже не раз выручавшая нас, подсказала ему мысль сделать из прочного брезента покрышку в виде кокона с отверстием посередине для гребца, пропитать ее для непроницаемости рапсовым маслом и натянуть на походные сани. Первые "гидросани" мы окрестили "Адели". Осенью, когда их спустили на воду, они оказались вполне остойчивыми и очень легкими - при помощи тонкого бамбукового шеста, заменявшего весло, на них можно было развить вполне приличную скорость. Однако для перевозки грузов они были слишком малы. Пришлось создать еще одну модель, усовершенствованную. Брезентовую покрышку сделали намного больше - между ее верхом и санями теперь свободно помещался скатанный спальный мешок, - а кроме того, значительно увеличили высоту надводного борта. Вторая лодка получила название "Великая западная" - мы собирались ее использовать в следующем походе, на запад [61]. Она сидела очень высоко в воде, было видно, что в ней помимо команды поместится несколько сот фунтов груза. И действительно, когда ее попробовали нагрузить до верха, она оказалась на удивление остойчивой - в ней можно было спокойно передвигаться, не рискуя упасть в воду. Таким образом, при очень незначительных затратах труда и времени мы получили лодки, на которых могли со снаряжением в несколько приемов перебираться через разводья. Абботт тут же, не теряя времени, начал мастерить аналогичную, но более легкую покрышку на сани для второй партии. Для нее он использовал все тот же шторный материал, попавший в немилость. Покрышки "каяк" [62] для главной партии, хорошо пропитанные маслом, весили соответственно всего 15 и 20 фунтов [6,8 и 9,1 кг] и в сложенном виде занимали на санях очень мало места.
      Тогда в походах нам не пришлось воспользоваться самодельными лодками, но они очень пригодились летом на мысе Адэр. Годом позднее, когда партии надо было перебросить склад из глубины бухты дальше по берегу, предприятие увенчалось успехом несомненно лишь благодаря аналогичному каяку, сделанному по модели Кемпбелла. На нем участники партии пересекли быстро расширявшуюся полынью.
      Восемнадцатого августа южный ветер снова грозил превратиться в бурю, но, к счастью, этого не случилось и не окрепший еще морской лед уцелел. Ветер на несколько минут достиг ураганной силы и так же внезапно, как налетел, стих. На этот раз мы стали свидетелями явления, наглядно продемонстрировавшего коварное поведение ветров всякого рода на участках, находящихся под высокими утесами мыса и защищенных ими.