Вечером, когда в доме затихло, вышла украдкой с сеновала, где спала всегда, и, боясь, что кто-то увидит ее, остановит, бросилась в темноту.
      На хуторе брехали собаки, а ей казалось, кричали голоса: "Куда... стой... куда... стой".
      Перед рекой остановилась.
      Шла Катя на ту сторону, к Шелганихе, которая в своей избе за селом у лесочка избавляла девчат и баб - изводила плод.
      Кате путь туда за прощальную ночь с Федей. Расплата? Или счастье свое бежала губить?
      Угра крутила глыбами воды, которые стремительно проносились во мгле.
      Кате надо было по затопленным кладям перебраться на ту сторону.
      Была лодка. Но стояла она возле двора, и стащить ее к реке было не под силу Кате.
      Она разулась, связала ботинки и по разлившейся воде добралась до кладей. И когда поднялась на них, ужаснулась бесконечности, открывшейся перед ней... Куда она идет? Зачем? Но то, что было там, впереди, не так пугало ее, как то, от чего бежала она.
      Она не боялась и пропасть в этом разливе. Что будет, но только не тот самый миг, когда узнают о стыде ее. Как уродец жалкий будет сидеть она у стола - такой видела она себя. Нет, нет, только не это!
      Она не каялась, что так случилось с ней. Она вспоминала встречи с Федей, как самые красные минуты в своей жизни. Но то, что было тогда, в прощальную ночь, под копной ржи, сейчас прихлынуло по-другому. В ней есть эта тайна могучая, которая зажигает новую жизнь, уже бившуюся в ней.
      Медленно перебиралась по кладям, держась за трясущуюся в напоре воды перекладину.
      Вода была выше пояса. Одной рукой Катя держалась за перекладину, другой прижимала связанные шнурками и перекинутые через плечо ботинки. Под ногами узкая половица кладеи над зыбучей бездной.
      Она все дальше н дальше уходила от берега, а другой берег все не веял близостью, и вдруг ей показалось, что до того берега она никогда не дойдет и назад не вернется.
      Она стояла на самой середине разлива.
      Поток прижимал ее к перекладине так сильно, что Катя спешила добраться до связи с опорами, на которых все и держалось. Но и опоры тряслись и качались, бились с потоком, который передавал эту дрожь и основе. И когда там, в глубине, слабла слитность с землей, опоры сметало и уносило с распадавшимся настилом.
      Катя протянула руку и почувствовала, что перекладины впереди нет. Ей хотелось закричать, чтоб услышали отец с Кирей, и подплыли бы сюда к ней на лодке, и взяли бы ее.
      Но она не закричала. Так устроен человек. Стыд бывает страшнее смерти.
      Она тронулась дальше. Перекладины нет, и лишь под ногами половинка кладеи среди этого несущегося безумия. Катя успела схватиться за опору. Но кол, наклоняясь под ее тяжестью, потянул Катю в поток. Она бросила ботинки и загребла воду, отстала от тянущей в прорву опоры.
      Стыд бывает страшнее смерти, но бывает сильнее и стыда и смерти жизнь, когда вся она встает по тревоге ужаса.
      Катя рванулась вперед, и как раз всей этой силы ее хватило дотянуться до другой опоры.
      Эта опора крепче, но и она качалась и билась, рвалась из рук.
      Катя еще чуть прошла. Вот и перекладина, и уже не так страшно.
      "Только бы добраться, только бы добраться",- думала Катя, зарекаясь на всю жизнь вот так знакомиться с Угрой. Беспощадная она в разбуженных из глубин трагедиях, среди которых, цепляясь за жизнь, билась еще одна былинка человеческая.
      Впереди вздымались какие-то темные волны. Вот-вот они захлестнут Катю, и вот, уже наклоняясь к ней, зашумели... Это шумели кусты. Она пробежала сквозь них и, бессильная и несчастная в предчувствии, что еще ждало ее, упала на землю с пронзительным запахом холодной тоски в траве.
      Как она хотела встретить утро со свободой и радостью, когда все кончится. Неужели это будет?
      Надо переждать эту ночь. Такая вокруг мгла, что кажется, свет никогда не размоет ее.
      Катя поглядела в ту сторону, где хутор: милое, родное там. А эта сторона, где стояла она сейчас, казалась недобрым миром, в который она перебралась к своим первым мукам.
      "Мама... мама",-зашептала она. "Мама... мама..."- почудился ей другой шепот в ней самой. Чудилось, кто-то звал ее: "Мама... мама..."
      "Кто ты?"
      "Сынок твой".
      "Ты сынок мой?"- удивилась она.
      "Ваня... Ваня я твой".
      "Ваня?"- еще больше удивилась она и улыбнулась.
      "Мама... мама".
      "Что ты, милый? Мама... А я стыжусь тебя, милый ты мой, милый... Ваня, сынок,- думала она со слезами, что идет голосок этот погубить.- Сынок ты мой. Спи, милый.
      Никому не отдам тебя. Спи, милый. Ты со мной. Спи,- говорила она чудившемуся ей голоску.- Спи... А весной солнышко увидишь. Ты еще ничего не видел. Так все тебе будет интересно... Спи, милый".
      Катя услышала какой-то стон. Кто-то шел прямо на нес, но медленно, останавливаясь. Все ближе и ближе.
      Видение какое-то. Вот остановилось, приглядываясь к Кате.
      Так это же Феня!.. Что с ней? Почему она тут?
      Шла она оттуда, куда минуту еще назад спешила Катя.
      - Гибну, Катюша.
      Феня села на землю и, не в силах сидеть, повалилась на бок.
      Катя тронула ее лоб, холодный и скользкий.
      - Что... что с тобой?
      - Дура я, дура! Погубила себя. Теперь погубила.
      Катя подбежала к берегу и закричала.
      Река, сама тревожная, далеко разносит голос тревоги людской. Но закрыты двери и окна в избах. Кто услышит?
      Катя вернулась к Фене.
      Побудь тут, Я сейчас.
      - Не ходи. Не надо,- хотела Феня удержать ее, слабо сжав руку Кати.Киря не знал. Сама я.
      Катя бросилась к кладям, чуть прошла по ним и почувствовала впереди пустоту.
      Смыло клади. Из воды, совсем близко, торчал лишь кол с зацепившейся за него тиной, дрожал и бился, и казалось, плыла навстречу потоку женщина с распущенными длинными волосами.
      Катя закричала.
      Крик услыщали: потому ли, что кричала Катя с кладей, или таким сильным был зов отчаянья, что пробился па хутор.
      Услышала Гордеевна.
      Она не спала. Разгадывала в сумраке невеселых раздумий, как все уладить, чтобы все на хорошем сошлось.
      Не так сына жалела, как Феню бабьей своей жалостью:
      понимала, что не ветром шальным бросило, замело ее на эту любовь, а сердцем пристала. Разве теперь оторвешь?
      А что делать? От мужа уйдешь, да не скроешься. Велика земля, а и у нее край есть, и там достанет, нс смирится.
      Не потому, что другой бабы не будет, а что плюнула. Не каждый такое простит.
      "Девок сколько. А вот где нашлось,- подумала Гордеевна о сыне.- Из непутевого непутевое и выходит".
      Крик ей почудился. Слабый, даже детский какой-то крик.
      Гордеевна поднялась и вышла на крыльцо. Голос с той стороны. Не перевоза просил, а звал с отчаяньем.
      Гордеевна вернулась в избу, разбудила мужа.
      - Отец, с той стороны кто-то кличет.
      Никанор тяжело встал; размооило сном.
      - Кто?
      - Да выйди ты. Беда, может, какая.
      Прислушалась Гордеевна и сердцем узидла голос дочери. Бросилась на сеновал. Нет Кати. Пуста постель.
      - Катюша там наша. Она,- заметалась Гордеев?;а.
      Кирьян и Никанор, быстро одевшись, в нижних рубахах побежали к лодке. Тяжело стронули ее - спихнули.
      Лодка поползла и застряла- на камнях. Едва свернули ее на траву. По траве пошла легче, заскользила.
      Подбежал сторож с тока. Теперь трое ворочали и тащили лодку с бугра.
      Гордеевна принесла фонарь, замахала над головой пугливым светом надежды в этой тьме.
      - Сюда-а-а! Сюда-а-а!-теперь уже ясно слышался далекий голос Кати.
      Лодку дотащили до воды.
      Тяжелая и неподвижная лодка теперь дернулась из рук, потянула Кирьяна в поток, и едва забрался в нее, как закрутило, понесло в темноту.
      - Против не лезь, а наискось гони!-кончал Никанор вслед сыну.
      Кирьян круто загребал шестом. Лодку закружило. Вода несла сломанные кусты, жерди и бревна, словно весь свет стронулся и стремился куда-то мимо маленькой этой лодки, которая пробивала себе путь и даже заворачивала навстречу потоку.
      Кирьян подплыл к берегу.
      Подбежала Катя, босая, прозябшая.
      - Скорей! Феня!..
      Кирьян подошел к Фене.
      Она лежала на боку, поджав ноги. Щекой терлась о землю, стонала: был это голос боли, которая брала верх над слабеющим телом. И только еще земля спасала - сырой травой и холодом студила в теле тошнотный жар.
      Кнрьян взял Фсню на руки, положил в лодке к корне.
      "Киря, перевези",- вспомнил он, как летом перевозил ее вот от этого берега в венчально-белых вьюнках.
      На берегу уже толпился народ. Еще никто не знал, что случилось. Но когда подчалила лодка и Кирьян вынес Феню, поняли, зачем в такую ночь была на той стороне.
      "Вот, милая, как ты нескладно решила^,-подумал Никанор и сказал дочери, чтоб живо за телегой бежала.
      В этой суматохе не до разговора с Катей: как оказалась она на том берегу? Правда, Гордеевна решила, что Катюша Феню провожала по ее делу: "Отчаянные головушки, по такому разливу пошли".
      Пригнали телегу к двору Стремновых. Гордеевна подстелила сена, на которое и положили Феню.
      Кирьян погнал коня.
      Расходился по избам народ. Переговаривались. И как всегда бывает у русского народа, все слабое и беззащитное невинно для него. Зато винили теперь Кирьяна.
      "Один губил, и другой не лучше",- об этом не говорили, но думали так.
      Зашли в свою избу Стремновы, и только тут Никанор спросил дочь:
      - А ты зачем на том боку была?
      - С Феней,- ответила Катя, только бы отстали, и ушла в горницу.
      Укуталась в одеяло, согреваясь своим дыханием.
      Никанор крепче прикрыл дверь горницы.
      - Беду хотели отмести, а вон какая намелась. Это не дело так бабу загублять. Пусть отроются и живут, раз не хочет с Митей жить. Силом не заставишь.
      Гордеевна ушла на печь. Слезы там свои уняла.
      - Жива бы осталась. Как холстину вон положили.
      - Рожать надо, а не по шелганихам бегать. Стыд это разве - на свет человека родить?
      Катя привстала на подушке, прислушалась к голосу отца.
      - Только змея своих детенышей пожирает, да и той природа так закляла змеиное отродье окоротить. А человеку рожать повелела, рожать и рожать, чтоб в смертях и войнах род людской не извелся. Для того и любовь.
      Она на свет новую жизнь вызывает.
      Никанор подвернул лампу, вглядываясь в огонек, как будто хотел прозрить в золотом, легком его свете дорогу, по которой мчался сейчас Кирьян.
      Над излучиной Угры, на правом высоком берегу среди сосен - бревенчатый дом. Больница.
      Не гаснет тут и ночью огонек в дежурной комнате, горит среди леса.
      Крик послышался под окном.
      Выбежала дежурная. На крыльце Кирьян с почерневшим лицом. На руках женщина в мокрой, облепившей тело одежде.
      Положили Феню в приемной на деревянный в белом чехле диванчик.
      Заполошились в больнице.
      Дежурная сказала Кирьяну, чтоб ехал на тот берег, к лесничему: сестра у Родиона Петровича гостюет, врач из Москвы.
      - На лодке скорей, Киря. Плохо дело.
      Сестра Родиона Петровича - Полина Петровна Елагина, по фамилии мужа, приехала в гости к брату. Она приезжала каждое лето или ранней осенью, когда в лесах прянеет запах сухой листвы, а стога рябин в оранжево-красных пожарах далеко видны в просинях березняков.
      Полина Петровна проснулась от тревожно раздавшегося по дому стука и подбежала к окну. От Угры угрюмо накатывались всплески волн и шум кустов.
      Ночь страшна была в этой глуши: темнота, видимо, будила в душе древние инстинкты, настораживала воспоминанием перед опасностями, которые когда-то бродили и перед предками в здешних лесах.
      В дверь комнаты тихонько постучали: это брат.
      - Поля,- раздался голос Родиона Петровича.- Открой.
      Полина Петровна быстро оделась и открыла дверь.
      Из комнаты повеяло теплом и сиреневым запахом духов.
      - Тут наш объездчик приехал. Просит в больницу.
      Больная там в очень тяжелом положении,- сказал Родион Петрович.
      - Хорошо. Я сейчас.
      А через минуту Кирьян увидел на крыльце женщину, показавшуюся ему в темноте молодой, с белым лицом под тенью капюшона черного блестевшего ее плаща.
      Выбежала Юлия с пуховым платком для Полипы Петровны.
      - Поля, надень,- и сама накинула на нее платок, завязала.- Ночь, ночь-то какая, господи!
      Родион Петрович проводил Кирьяна и сестру.
      - Осторожнее, Киря. Дай знак с той стороны, и я буду спокоен.
      Угра, суженная тут высоким берегом, бывала и в тихие дни с быстриной, а сейчас и крутила, и завихривалась.
      Лодку подхватило и понесло.
      Полина Петровна сидела на перекладине, держась за борт, в который хлестала вода.
      - Не бойтесь,- сказал Кирьян, перекидывая со шлепаньем шест и загребая.
      Она сидела спокойно, в задумчивости.
      Подплыли к берегу и выбрались на его уступ, на который Кирьян втащил и лодку, привязал цепью к ветле.
      Потом он зажег спичку: дал знак Родиону Петровичу, что добрались до берега.
      На том берегу радужно метнулся огонек и погас: это Родион Петрович ответил.
      Кирьян и Полина Петровна поднялись по крутой, обрывистой тропке среди олешников на венец берега, где больница.
      - Что же будет с ней? - спросил Кирьян Полину Петровну.- Спасите ее. Она не виновата.
      Полина Петровна скрылась за дверью больницы.
      Кирьян сел на край телеги.
      Снизу доносился шум течения, всплески от подмытой земли. ^Дождя уже не было. Чистое черное небо. В восточной половине его просеивался из бездны звездный туман.
      Кирьян подошел к окну с белой занавеской, за которой двигались какие-то тени.
      Он не верил, что может случиться страшное, и эта вера была от молодости, перед годами которой далекой кажется смерть.
      Он не представлял, что кто-то выйдет к нему и скажет: "Все кончено".
      Ночь, которой, казалось, конца не будет, сходила с неба. Рябиново зарделась полоска зари. Кирьян сидел в телеге, опустив голову: мучился, видения пронзали душу ужасами, даже вскрикивал он,
      - Киря... Киря...- услышал голос Фени. Соскочил с телеги. Перед ним Полина Петровна
      - Что?
      - Она молодая и сильная - это ее счастье,- сказала Полина Петровна.Вот пока все.
      К лодке пошли через луг в опаловом и холодном зареве.
      - Могу я быть откровенной с тобой? - спросила она вдруг.
      - Конечно.
      - Не обижайся. Я уже кое-что слышала... Феня не жена?
      - Нет.
      - А тебя не смущает такая жизнь с женщиной, само это положение, что она может так жить?
      - Разве нужны бумажки? Есть у нее, законная да клейменная.
      - Тогда надо было сделать себя свободной и устраивать семью, не уродуя жизнь, как это вышло. Знаешь, почему я так говорю? Мне знакомы такие случаи. Ты, Киря, должен знать ее состояние. Она не могла себе простить...- Полина Петровна не договорила.
      - Говорите.
      - Не могла себе простить, что пошла на измену, и в стыде сотворила над собой это уродство.
      - Я не знал. Она скрыла.
      - Феня боялась усложнить положение. А ты был невнимателен к ней.
      - Что же делать?
      - Тут трудно что-либо посоветовать. Жизнь постепенно смоет все. Но скорее смоет горе, чем позор. Мы делаем много ошибок, особенно в любви: что-то не так, и уже расплата, очень жестокая порой. Это женская доля, Киря.
      Они спустились к лодке.
      Мутная вода кружила, с хлюпаньем и журчаньем вскипала в воронках, несла охапки водорослей и прелой соломы.
      "Бывает и расплата, а от любви не уйдешь",- подумал Кирьян.
      Полина Петровна села на свое вчерашнее место - на перекладину и, когда тронулись, подняла капюшон, натянула его поверх платка: ветер на реке был резким и холодным.
      Они пристали на той стороне под кустом. Полина Петровна, держась за ветки, выбралась на берег.
      - Прости, Киря! Может, я и погорячилась, все высказала. Мне жаль ее, потому-то я и сказала. Ты, особенно сейчас, побереги ее,- прощаясь, сказала онп.
      - Спасибо,- ответил Кирьян с удалявшейся лодки, в которой стоял он с шестом, и вдруг пол" ..; его, и с сплои ударил в быстрину.
      Чуть светало в моросисто мигающих потемках, когда Гордеевна вышла из дома. За хутором свернула на лесную тропку в меди опавшей листвы.
      Шла Гордеевна к святому ключу.
      Ключ в лесной глуши, на прогалине, среди сосен. Вершины их достигли такой высоты, что кажется, живут они небом, ближе к небу, чем к земле с ее сумраком во мхах и черничниках.
      Под сосною с мускулистым комлем в натеках смолы затаен родник в ольховом срубе. Сруб вровень с землей, в малахитовых наростах мха.
      На стволе - икона без позолоты и серебра, подревневшая плашка с ликом богоматери. Глядит она печально куда-то вдаль, перед которой бессильны руки матери с дитем. Чуть склонив голову, все ждет и ждет она с бесстрашным смирением, что должно быть. Дрожит на руках ее и на лице свет родника.
      На коленях, склонись, стояла Гордеевна в белом с синими горошками платке. Молилась за Кирю и Катю.
      Припала к роднику. В сумрачной глубине его, там, на самом дне, вздымалась и кипела земля с прорывавшимися струями воды, с песком и черными прожилками корней, размытых где-то в глубинах, под новыми толщами схороненных с веками пластов, и туда, туда шептала Гордеевна:
      - Не отними волю и хлеб у детей моих. Не отлучи от двора. Пошли Кире жену хорошую, а дочке моей Кате мужа забочего. Без воли тяжко, без хлеба голодно, а без жены и мужа прийти не к кому. А Феню, хоть и не нашего двора она, огляни на Митю. Дай им счастья и, если уж взять негде счастья-то, от меня возьми все до последней капельки да брось беде. Пусть отлетит от них беда.
      Глядят из-под воды глаза, ее глаза, а будто чужие всматриваются. Мрак клубится за ними. Глаза что-то страшное сказать хотят. Что? Что?.. И среди этой отрешенной тишины услышала Гордеевна голос материнского своего предчувствия: не это лихо, с каким пришла она, а будет лихо чернее тьмы, как в этой глубине кромешной.
      - Господи! - прошептала Гордеевна и, обняв ствол, прижалась к иконной плахе.- Сохрани! Сохрани!
      Туманные полосы света прорывались на землю из прорубей среди медленно качавшихся вершин, меленые тучи хвои - они далеки, но еще дальше их матовобелые раковины облаков, перламутрово отливавшие от зари.
      - То, что делает Шелганиха, ужасно,- утром поделилась с братом Полина Петровна.- Я должна поговорить с ней. Либо она прекратит свое варварство, либо надо заявить куда следует.
      - Сходи. Но какой толк? К ней женщины сами идут,- сказал Родион Петрович.
      Все трое - Юлия, Родион Петрович и Полина Петровна - сидели за столом на террасе. Завтракали. На столе - жаркий самовар с чайником на конфорке. Кувшин топленого молока к чаю.
      За стеклами террасы, промытыми дождями, небо прозрачно синилось над осинами в винпо-красном багрянце.
      - Ты лучше отдохни,- сказала Юлия Полине Петровне.- Последние теплые деньки.
      - Нет, нет. Я пойду,- решительно ответила Полина Петровна.- Она уродует женщин.
      - Но ведь не силой она их тянет к себе,- хотела убедить Полину Петровну Юлия.- Что делать? От доли к ней идут. Да, слава богу, никто не умирал.
      - Ты ничего не изменишь,- поддержал жену Родион Петрович.
      - Зачем берется, не умеет делать!
      Родион Петрович вышел из-за стола: ему было все равно, пойдет сестра или нет. Его больше тревожило, что его объездчик, Кирьян Стремнов, запутан в этой истории.
      - Не Шелганиха виновата, а само положение, в котором оказалась Феня. Ей ничего не оставалось делать,- сказал Родион Петрович, как говорили сейчас все.- Ты знаешь Дмитрия, ее мужа? - обратился он к сестре.- Это характер запутанный, слабый и сильный. Он еще покажет себя. Мне жаль Кирьяна. Силы душевные потратит, а цели никакой. Мог бы хорошие дела делать. Я так и думал: уйду вот на отдых-он место лесничего займет в нашем лесу. Такие истории губят.
      - Он любит ее,- возразила Полина Петровна.- Я поняла. Мы разговаривали с ним.
      - Вот и ужасно, не может разорвать этот узел.
      Митя так не уйдет.
      - Кирьяну с Феней бежать надо отсюда,- сказала Юлия.- Тут им житья все равно не будет. Не простит Митя.
      - Сам виноват. Он по-человечески у нее прощения просить должен: порвал жизнь своей жены. Откуда берется такое? - спрашивая и сожалея, сказала Полина Петровна.
      Родион Петрович набил махоркой свою трубку: табак не признавал - курил махорку с донником, который засушивал и хранил в пучках на сеновале.
      - Откуда берется такое? - повторил он вопрос сестры.- Мы многое, я уверен, решим. Человек будет сыт, иметь жилье, будет образован и занят делом, творить чудеса, о которых сейчас и понятия не имеем. Но вот смятения души останутся. У одних и сейчас жизнь в удачливом состоянии, как-то вот так выходит, что жизнь идет без всяких завихрений. А у других и боль и трагедии.
      Даже самая высокая любовь оборачивается вдруг трагедией, когда умирает один. И так бывает, что после такой потери человек живет с надломом. Его не утешишь, не отзовешь. В новой семье он становится несчастьем. Это вот от хорошего, от высокого. А бывает, что люди душами не сошлись. Мучают, терзают друг друга, пока кто-то не надломится или, наоборот, взбунтует, закричит, бросится в огонь и воду с отчаянья. А тут сразу двое бросились, сперва он, потом она. И любить хочется или быть любимым, а любви-то нет. Вот это-то никакой наукой не разрешишь. Но кто знает? Может, и придумают такую формулу, в которую вставят признаки человеческие. И если выйдет хороший ответ, женись, а нет - уходи, чтоб трагедии потом не было. Взаимосвязи людские, сцепления - они и дают вспышки, от которых или пепел остается, или не гаснет потом, горит всю жизнь ясный счастливый огонек.
      - Все это гораздо сложнее,- выслушав брата, заключила Полина Петровна.
      - Да,-согласился Родион Петрович.-Мы только пытаемся как-то объяснить.
      Родиону Петровичу пора было в контору лесничества.
      Юлия подала ему картуз и брезентовый плащ, просушенный на печи.
      Он оделся и уж хотел было идти, как заслышал шаги на крыльце.
      Юлия еще раньше, через стекло террасы, увидела поднимающуюся на крыльцо женщину.
      - Шелганиха!
      В дверь постучали.
      - Что ей тут надо? - недовольно проговорил Родион Петрович.
      Но не провожать же от двери человека.
      - Заходите,-сказала Юлия.
      Дверь открылась, и на террасу вошла женщина, высокая, с бледным строгим лицом. Темный платок на ней.
      Что-то властное было во взгляде ее темных глаз.
      - По делу к вам,- взглянув на Полину Петровну, сказала она.
      - Ко мне? - поняла ее взгляд Полина Петровна.
      - Да, к тебе.
      Она стояла у двери, ждала, когда Родион Петрович и Юлия выйдут, и не сводила глаз с Полины Петровны.
      Родион Петрович и Юлия вышли.
      Шелганиха угрожающе приблизилась к Полине Петровне и сказала:
      - Тварь ты! Плюнуть бы в глаза твои и уйти. Что ты там вчера в больнице на меня говорила? В суд повести грозилась. Тварь!
      Полина Петровна покраснела. Она хотела крикнуть с гневом: "Вон отсюда!.." Но не крикнула. Спокойно приняла ее вызов: "вызов тьмы", как подумала она.
      - Ты зачем сюда приехала? Отдыхать от московской жизни? Вот и отдыхай. А в нашу жизнь не лезь белыми своими ручками. Вон как расходилась! За что ты мне судом грозила? За что?
      - Вы женщину изуродовали.
      Шелганиха еще ближе подошла к ней.
      - Дай я погляжу на тебя, на такую умную...
      Дура! Не в брата пошла. Понимаешь ли ты что-нибудь в нас?
      - Какая вы злая! - удивилась Полина Петровна.
      - Злей змеи! И отступись от нашего бабьего дела.
      - Нет! Хоть бы умели делать, а то не умеете.
      - Не училась.
      - Так и не беритесь!
      - Так вы же не делаете: запретили. Кому надо,тот родит. А кому легче на тот свет, чем рожать? Муж у нее, а она с парнем связалась. Парень не берет, а к мужу нельзя. Куда же ей? В Угру? На коленях Фенька просила, только избавь. Сделайте, чтоб никто не изменял да чтоб и седьмой рот не лишним был. Мужья жен бы любили, а жены мужей до конца. Тогда и запрещайте и в суд жалуйтесь. Я их не зову, силом не тащу. Сами просят. Да что же я, бессердечная?
      - Как же вы решаетесь на это?
      - Приезжай работать в нашу больницу. К тебе будут ходить. Я тогда и решаться не стану. Жизнь непутевая.
      Кого выслали. Бабенки молодые остались. Пожить хочется. Куда же ей хомут такой? Вот и бегут потом ко мне:
      избавь!.. Вы люди чистые, бабье дело не знаете. Пошел в магазин - взял хлебушка. А тут и посей его, и сожни, и обмолоти, да еще свези. А на покосах сколько забот!
      А тут, глядь, и ленок поспел: выбери его и свяжи, потом расстели, потереби. Без разгибу спина ноет. Вот сколько дел! А тут еще и с ребеночком ходи, роди его и вырасти.
      Пожалуйтесь вон в суд, что бабу не жалеем. Ей дома бы с детьми сидеть, да по грибы или по ягоды с ними ходить. Вот тогда она и молодая будет и румяная. Перемучаем бабенок - хворь на детей перейдет, так и дальше до выродков. Медицину свою с жизни начинали бы - с бабы, чтоб ей хорошо было, и народ будет здоровый.
      А лекарства ваши не помогут: это только свидетели хворей посеянных... Сказала я тебе. А то правду-то не знаете. Отворотились. Жить уж гнушаетесь с нами, только погостить, а жить - нет. Там лучше. Землю бросили. А ты грозить приехала. Не пахала, не сеяла тут. Нет тут твоего дела,- снова распалилась Шелганиха и подняла руку так, что Полина Петровна отступила в страхе.- Отстань!
      - Я и не грозила,- сказала Полина Петровна.- Я только хотела предупредить вас: не делайте. Мы ведь ее вчера от смерти едва спасли. Сколько потеряла крови.
      Как вы решились на такое?
      - Что с тобой говорить,- с унижающим презрением сказала Шелганиха.- Она через разлив ко мне пришла, как без памяти была. "В Угру уйду, тетя. В Угру уйду",- вот как просила. А я жалостливая. Сама в тюрьму пойду, суд накажет, а избавлю: человек вопит.
      - Знаю. Бывает так. Но он бы ее не бросил,- сказала Полина Петровна про Кирьяна и Феню.- У них могла бы сложиться жизнь. Неужели не могли отговорить ее?
      Шелганиха устало села на стул.
      - Разве не говорила? Кинулась она из избы. Замечется, пропадет. Догнала я ее. "Иди, говорю, возьму грех на душу". Страх божий! Руки трясутся у меня... После уложила я ее, одеялом укрыла. Притихла вроде бы. И я прилегла. Не помню, как и заснула. Проснулась. Гляжу, а ее нет. "Значит, думаю, ничего, раз ушла". А сегодня-то и слышу, что с ней. И твои слова обо мне дошли. Только ведь она никогда не признается, что у меня была. Ведь не призналась?
      - Так догадалась.
      - А не призналась и не признается. Сама вот призналась, знай ты правду. Не за корысть делала, а по жали своей.
      Не простилась Шелганиха.
      Через окно видела Полина Петровна, как шла эта женщина, не горбясь, прямо, без торопливости, останавливалась изредка, как бывает, когда чувствуют, что-то забыли и хотят вспомнить.
      В походке обычно виден характер, радость, покой или смятение душевное.
      На терраску вошла Юлия и сразу спросила Полину Петровну:
      - Что она?
      - Ничего. Бывает, думаешь о человеке одно, а он совсем другой.
      - Человека не узнаешь, пока с ним пуд соли не съешь... Что она сюда нагрянула?
      - Поговорить пришла о вчерашнем.
      - Боится?
      - Я погорячилась там, в больнице. Не так все просто.
      Умные люди, видимо, потому и умные, что очень осторожны перед чужой жизнью... Я сейчас пойду к Фене. Юлия, милая, если можно, баночку смородинового варенья?
      Для нее.
      Феня сама добралась до скамейки за больницей и села тут среди кустов бузины. Бледная, слабая еще, в сером больничном халате и в белой косынке, она радостно огляделась вокруг: новым и прекрасным показался ей мир.
      "До чего ж хорошо! До чего ж хорошо! Жить... Житьто как хорошо",радовалась она и свежему воздуху, в котором сияюще вились паутинки, и красным гроздьям ягод на бузине, и небу с густо налитой синевой, и далеким лесам - все было удивительно ярким, новым и сильным в сполохах света, который солнечно брызгал изза кустов на колени ее и под ноги, где стелился просвиркик. Цвел еще: и осень как весна для его былых цветков.
      Она посмотрела в сторону Угры. Там черные ольхи.
      А дальше, на той стороне, дорога среди сжатых полей, дышавших свободным простором.
      Она услышала, как кто-то сзади подошел к ней. Положил на плечо руку. Тонкая, маленькая рука.
      - Катя!.. Катюшка!
      Катя выбежала из-за скамейки и остановилась перед Феней. Обняла ее и расцеловала.
      - Как я узнала, что тебе лучше, так сразу и собралась.
      - Посиди. Посиди со мной.
      Катя села рядом. Развязала узелок. В узелке антоновские яблоки заскрипели, крепкие, с блестящей желтинкой.
      - Мама прислала.
      Феня взяла яблоко. Зажмурившись, понюхала его, осенью пахнет.
      - Мы все так переживали за тебя. А Киря сам не свой.
      - Пусть успокоится,- с отчужденностью сказала Феня.- Поиграли, и хватит. За все мне... Если бы не ты, то и каюк... А теперь жить хочу.
      - Прийти он хотел.
      - Не надо. Не к чему. Да и волноваться мне нельзя.
      Покой нужен... А как же ты на той стороне очутилась? - спросила Феня.
      Катя опустила голову, вздохнула.
      - Сказать?
      Наливались слезали глаза Кати. Это цидела Феня.
      Напрасные, может, слезы?
      Нет.
      Напрасные!
      Нет. Я тоже, как ты, туда шла.
      Куда? - с испугом спросила Феня.- К Шелганихе?
      - Только ты пока не говори никому.
      Феня поправила косынку на голове Кати, загладила ржистую прядку волос.
      - Глупая ты. Это я шла, а тебе-то зачем?
      - И тебе незачем было идти. Что, с ребенком бы мы тебя бросили? Все хорошо было бы.
      - Мое кончено, не вернешь. А что не вернешь, о том и тужить нечего. У меня совсем другое. Ты вольная, и Федя вольный. Замуж выйдешь. Вот и все... Он знает?
      - Нет?
      - Так нельзя.
      - Стыдно мне.
      - Вспомни, как я на берегу валялась. Тошно. Я теперь за жизнь семерых родила бы, только не это. Тошно и грязно.