- Здравствуй,- сказал Кирьян. Обождал, что ответит она, и с лязгом цепи запустил ведро в колодец.
      В глубине, отдаленно плеснуло. Кирьян, подергивая за цепь, утопил ведро - оно с силой, тяжело потянуло, как только он стал поднимать его.
      - Как съездила? - спросил он, накручивая цепь взмахами железной ручки на валке.
      - Хорошо,-ответила Феня и поставила свои ведра рядом со сг'убом.-А еще лучше, что приехала.
      - Быстро ты. Мнтю видела?
      - Видела.
      - Досада ему с такой разлукой жить. Сбежал бы я.
      - Не больно сбежишь.
      - К такой, как ты, сбежал бы. На одну ночку, а сбежал бы.
      Глаза Фени остановились перед ним. Открыто поблескивает в них ласка.
      А другой крикнул вдруг:
      "Убью!"
      Даже вздрогнула Феня.
      Кнрьян вытащил ведро и вылил воду в ведро Фепи.
      - Позавидуешь тебе,- сказала она.
      - А что такое?
      - Вольный ты. Что я сейчас за волю бы отдала!
      Кирьян снова пустил ведро в колодец.
      - Не в колоды закована, так по воле тужить. Вон она, ночка какая, сама в душу стучится со всеми звездочками, только откройся ей.
      Кнрьян и в другое ведро Фени налил воды с бурлившей родниковой прохладой.
      - Ясный ты на слова... И лампу зажигать не надо,- с лукавинкой в голосе добавила Феня.
      - Видишь, какая экономия выходит. Забогатеть можно.
      - Был бы ты еще такой и в душе, как в словах,- никаких богатств не надо.
      Он помог ей поднять коромысло, опустил с осторожностью на плечо, поправил ровнее и почувствовал, как обдало его чем-то терпким, будто запахом вереска.
      - А будь воля - пришла бы вечерком?
      - Пришла,- она положила руку на коромысло и повернулась к нему,Нравишься ты мне,- сказала она новым для Кирьяна голосом.
      Распрямилась и пошла, плавно покачиваясь под коромыслом, на котором так же плавно покачивались и полные ведра, подзолоченные огнями из окон, взблескивали, как любовь в душе.
      "Да хоть беда, сгорю, а нагляжусь на ее красоту",- подумал Кирьян.
      Тихо на вечерней улице. Ярче разожглись звезды, и хуторская дорога теперь светлелась отбеленным холстом.
      * * *
      Отступала с росой и туманами июльская ночь. Уже развидняет - свет родниково дрожит на востоке, стремится ввысь, где плоские неподвижные облака таят еще в своих недрах тьму. Рассыпался ветерок по мокрым кустам, торопливо заплескались листья, вздрогнули лопухи с жемчужно блестевшей росой в зеленых чашах.
      Федор и Катя у вчерашней копны ржи.
      Катя лежит на снопах. Голова - на коленях Федора.
      Какая косынка повила ее! Вот только сейчас, перед зорькой, рассмотрел зеленая с красными маками косынка прощанья.
      Снпт Катя или так закрыла глаза, продлевая для себя ночь, в тени которой еще и лежала на самом краешке мглы перед засветающей стерней.
      Глядит на нее Федор: на ее косынку, еще ярче запылавшую в ржистых волосах, на лицо с чистым невысоким лбом, на ее по-детски нежные, милые для него губы, на шею с гордон и плавной линией и впадинку, размежевавшую грудь; открыты коленки загорелых ног.
      Одной рукой она обняла Федора у пояса, другая - пригрелась в его руке.
      Лежит, как после жатвы.
      Вот так бы и лежать женою его, по-бабьи просто и вольно, сладко задремывая на страдной полосе.
      Последние минутки вместе.
      Что будет? Как сойдется их жизнь?
      Прощанье всегда тревожит, и этой тревогой, как сполохами, озаряет глубины неясных предчувствий.
      Что будет?
      Не дано это знать и пророкам. Одно лишь время скажет, когда пройдешь его.
      Забилась рука Кати в руке Федора, и он сжал ее.
      Пора!
      Катя раскрыла глаза в ласковой, просиявшей вдруг зелени.
      - Федя... Федя, ты здесь. А мне приснилось, что ушел ты.
      - Пора уже, Катенька.
      - Не ночь прощальная, а зорька наша прощальная,
      Федя.
      - Что будет, Катя?
      - Не гадай, что будет, не надо, Федя. Что было - это наше с тобой. Реки камни смоют, а это останется.
      Она обняла его и прижалась к его груди, где под'суровой гимнастеркой бились в сердце любовь и горесть, с которой рвала жизнь самое нежное, что сама и дала человеку для счастья, или человек сам рвал в неумолимых надеждах на еще большее счастье.
      - Какой ты запомнишь меня, Федя?
      - Вот в этой косынке всегда буду помнить тебя, Катя... Катенька, спасибо тебе за такое счастье.
      - И тебя я люблю за это счастье.
      Они поднялись. Уложили в копну снопы.
      - Сразу простимся, Федя.
      Он обнял ее на тропке, поцеловал.
      - Вот и все,- сказала Катя,- иди.
      Он пошел по тропке возле Угры, не оглядываясь.
      Не пройдет и часа, как уедет он на почтовой телеге к станции, дальше по своему пути к границе.
      Неужели простились? Может, остановить его?
      Может, побыть еще с ней хоть минутку?
      "Иди, Федя, иди".
      "Мы простились для нашей встречи, Катенька".
      Сжав руки у подбородка, Катя смотрела вслед уходящему Федору и, когда скрылся он, опустив голову, долго глядела в землю, будто хотела понять его судьбу в судьбе земли.
      ГЛАВА II
      Юность еще не знает, что такое любовь,- она узнается с годами. И если это была истинная любовь, годы не тронут ее. И разрушат то, что не было любовью. Как пепел рассыпается отжившее, когда приходит истинная любовь. Со смятенным порывом разжигает она новый огонь, который бывает порой страшнее грозы, ударившей в дом.
      Любовь юности - это закрытая карта, которую берем у судьбы.
      Вот, кажется, она и пришла к Фене, эта любовь.
      Что делать?
      Она брала у судьбы новую, как казалось ей, нерасплатиую карту: беспощадна бывает любовь.
      "Да хоть что, а отлюблю свое",- подумала Феня, переворашивая граблями сено на своей делянке в лесу.
      Сама косила, а завтра возить на свой двор.
      Под вечер устала и от страды и от зноя. Прилегла в тень - затонула в траве под березой.
      Мигает солнце в листьях и ветвях, как в зеленой сети. Обдает прохладой березка, и все тело вянет во сне.
      "Покой-то какой! И только в душе нет покоя. Сжиться бы с травой,думает Феня.- Да и у травы свое ненастье бывает, а не ропщет и перед косой покорна. Что ж человек так тревожен, когда и тревоги-то нет? Не живется спокойно, все счастье свое ищет. Как во сне пгше счастье".
      Слышит она хлест шагов по траве... Кто-то идет, Кирьян шел.
      Он уже объездчик. За спиной ружье, сумка полевая па боку и, на случай пожара в лесу, лопатка в чехле, топор в кольце на поясе. Гимнастерка просолена потом на груди, шинель на руке.
      Заметил Кирьян, как мелькнула из-за травы рябиновая косынка.
      Подошел.
      Феня сидела, прижавшись спиною к стволу береги, подбирала волосы под косынку. Коротки рукава кофты, и видно, как в тени подмышек таится ячменная рыжинка.
      - Хоть разок посидеть с тобой,- сказал Кнрьяч, и прилег рядом, и вдруг с березою обнял ее. Глаза Феян перед ним - и зелень и синева в них горячо слиты. Мечутся по лицу теки от листьев, и губы то вспыхнут ярко, то погаснут. Припал к ним Кирьян.
      Волнится трава над ними, и пахнет от земли сухим хмелем.
      - Как воды чистой-пречистой напился, Феня.
      Она одной рукой обняла его за шею, другой тронула его волосы, выплела просушенный зноем листик.
      - Мутная моя вода, Киря.
      - Значит, с сердца весна еще не сошла.
      - Навек бы так, на всю жизнь, а хоть бы и на денек - асе равно. Без загадок жить буду. Все равно не угадаешь. Мужа ждала, а дождалась тебя. Как случается!
      Они забрались под кусты, на знойное сено, легли,
      - Кирька, безумный!..
      Как лоза засвежела ее обнаженная грудь...
      Не заметили, как подкрался вечер. Укрылись шинелью.
      Темна августовская ночь, вливается прохлада с лугов, затопленных туманом. Кусты да копны чернели в вареве багровой, как сквозь закопченное стекло, горевшей над лесом луны.
      А им не до сна.
      - Как хорошо-то,- прошептала Феня и уткнулась в его плечо. Под ключицей стучало с силой.-.
      Как далеко раздается от сердца,- и тихонько засмея"
      лась.
      - Наверное, на хуторе слышно.
      - Да хоть в Москве!
      - Далеко так не надо. Только я должна слышать, а то Митя убьет, как узнает.
      - Теперь с тобой. Никто не тронет.
      - Со мной, как с бедой. И чего ты связался?
      - Слаще счастья эта беда.
      - А как от меня накривь твоя жизнь пойдет?
      Рука его, поглаживая, успокоила Феню, что и забыла про все, заснула.
      Заснул и Кирьян,казалось, на минутку.
      Что так рано закричали на хуторе петухи? Не рано, время счастья быстро летит.
      Карминно прожигалась сквозь кусты заря. Спит Феня. Волосы подзолоченные, как цветы мать-и-мачехи.
      "Как же такую тебя не любить? Любить и молиться на тебя, что ты такая",- проснувшись, глядел на нее Кирьян.
      Она раскрыла глаза, потянулась, зажмуриваясь от зорьки.
      - Снилось мне, будто ты мне про любовь говорил.
      Так хорошо. Слов будто не слышу, а все понимаю.
      Но пора расставаться, а то люди увидят.
      Она поднялась. Пылинки сена задымились в полосках зари.
      - Когда еще увижу тебя? - спросил Кирьян.
      - Завтра... Вечером.
      - Правда? - рад был он, что так скоро увидит ее.
      - Только не здесь. К дальней пуне приходи. Прятать надо счастье.
      Она сползла с сена и выскользнула из-под кустов.
      Росистая рань радостью обдала ее.
      "А я, дура, тоску на свою жизнь нагнала. Вот какая она!" - подумала Феня и с быстрой легкостью выбежала ра дорогу. От изб вдали туманно просеивались потоки утренних теней.
      Дальняя пуня - сарай для сена, стоит на круче берега в ольховых дебрях, под которыми скрыта размытая половодьем пойма, заросшая крапивой, смородиновыми и черемуховыми кустами в буреломе.
      К воде тут не подступиться, и лишь с того берега напротив промята в траве тропка к глубинке, завораживающей тихой тьмой.
      Сено в пуне заложено в запас до весны, луговое, с донником и клеверами. Ворота крепко заплетены ольховником - не пролезешь. Да и кому охота забираться сюда?
      Страх перед людьми, что люди узнают, гнал сюда Федю, в эту глушь, где думала до какой-то поры затаить от гомона и сплетен свою любовь.
      Небо к вечеру нахмурилось.
      Северный ветер разносил сырой запах ненастья, напоминая о близкой осени.
      Феня уже пришла, а Кирьяна нет. Жутко тут одной.
      Скрипят над кручей ольхи, а кажется, кто-то на телеге едет. То вдруг заметила она куст под сосной - показалось: человек сгорбленно сидит.
      Тот берег луговой, светлее. Чернеет с блеском воды глубинка, а перед ней обрывается тропинка, и кажется Фене - кто-то был там и пропал, и лишь тропка осталась памятью о следе... Раздался стон от реки. Страхом обожгло сердце Фени. Хотела она бежать. Но завидела Кирьяна, как он торопится к ней, и все страхи ее прошли...
      У пуни, как показалось Кирьяну, ветелка качнулась.
      Из темноты вышла украдкой Феня. И сразу обнял ее. Задышала, пригреваясь. Знобило ее от росы и от этой притаенной от людей, как украденной, встречи.
      - Прости. В лесничестве задержался,- сказал он.
      Посмотрел на небо - клубились тучи.
      Он расплел несколько ветвей в воротах пуни.
      Приоткрыл воротца и помог Фене забраться наверх.
      Потом сам забрался.
      На лугу запах сена, разбавленный ветром, легче, прозрачнее. А тут, в пуне, гуще, дурманнее, жарче пылает позднее лето, особенно ночью, когда влага нахлынувшего росного воздуха как бы воскрешает в засохших травах память о цветущих лугах.
      Едва успели они забраться на сено, как по крыше закрапал дождь сильней и гуще, и среди этого ровного, покрывшего землю шелеста раздался звенящий плеск дождя от реки. Тяжело зашумели олешники с пронзительно прорывавшимся скрипом.
      Под крышу, где так душно, прорвалась сырость с пресным запахом дождя, травы и ольховых листьев.
      К щелям словно кто лампу поднес - молния. Она еще далеко: нс сразу докатился гул.
      Кирьян достал из кармана кусок ржаного хлеба.
      Разломил его.
      - Хочешь?.. Я только домой заскочил и сразу сюда.
      - Как я боюсь за наше счастье, Кнря. Под рубашку бы его с куском хлеба, и уйти куда-нибудь темной ночью - для всех и пропал наш след.
      - А чего ты боишься?
      В щелях еще ярче вспыхнуло. Гроза шла в эту сторону.
      - Бояться нам нечего,- сказал он и спустился поближе к воротам. Отсюда, как с высоты, видна была река. На миг озаренная молнией река зеленовато сверкнула из черноты.- Не чужое берем, а наше это, как сердце.
      Кирьян доел свой хлеб.
      - Вкусный. Мало только.
      - Не знала, а то щец бы тебе принесла на свидание.
      Они приютились напротив ворот в яме, вырытой в сене.
      - Пока вот так, а потом избу срубим. Заживем с тобой.
      - Не сули. Налюбиться бы вволю!
      Короткий сухой треск раздался над крышей. На миг все заслепило огнем. Феня прижалась к Кирьяну. Он успел заметить, как зигзаг молнии пронзил реку до разверзщихся ее глубин, а там еще свои бездны и провалы открылись... И сразу черно стало.
      Молния уже из отдаления осветила их: Кирьяна, который склонился над Феней, и ее лицо с призрачной дрог* нувшей красотой.
      - Почему не вечна любовь, Кнря?
      - Вечного ничего нет. Звезды и те гаснут.
      - А мы - как искры костровые.
      - Искры ветер метет, а человек и против злой бури стоит и шагает.
      - Куда же шагает?
      - К далеким сказкам.
      - А какие эти сказки, Кнря?
      - Честные, красивые и умные. И добрые.
      - И долго еще идти к этим сказкам?
      - Пусть дальше кажутся.
      - Почему?
      - Для терпения и веры в пути к ним.
      - Правду ты говоришь или придумал все?
      Кирьян лег на спину. Задумался. Взметывались по краю неба зарницы, желтые и багровые - отблески грозы, такой далекой, что из той дали уже не пробивался звук: он был слабее быстрого света.
      - Говорим и думаем одно, а выходит совсем не так.
      Я хочу жить, чтоб другим не было плохо от меня. А вот плохо.
      Феня схватила его за руку, так хотела вдруг остановить его.
      - Ты вспомнил про Митю?.. А ведь я решила быть с тобой, а не ты. На твой свет к тебе и пошла. А с ним темно было. И встретил он меня с темнотой своей. Пожалеть хотела его за проволокой. А жалеть и нечего. Не люблю его. Это теперь и узнала. Так что же, в загон идти из страха перед ним? Лучше в омут или искрой костровой сгореть на вольном ветру. Вот и сгорю! И не сули мне ничего. Ничего не хочу.
      - Что ты вспугнулась так? Я только подумал, как сильна любовь.
      Он нагнулся к ее лицу, услышал дыхание Фени, в чуть развиднявшейся темноте увидел улыбку и почувствовал, как от ее волос пахнет горечью репейника, что вечно стоит у дорог, и цветет багровея, и никнет скорбно под ненастьем холодной осени.
      Любовь их смелела.
      Они уходили за хутор в поля или сидели возле Угры на любимых местах на берегу. Ночная вода с отраженными звездами казалась и небом и бездной концом всего света, где иногда таинственно зажигались огни будто бы какой-то другой жизни. А рядом кусты и трава с налитыми росой купырями.
      Раз она пришла к нему, когда он ловил рыбу на приглянувшейся глубинке напротив дальней пуни - месте их первых встреч: теперь только от ненастья там хоронились.
      Феня пришла и тихо села возле тропки в свитую горошком и вьюнками траву.
      - Это я, Киря,- сказала она.
      Он сидел спиной к ней в лодке, причаленной под лозовый куст. Обернулся к ней молча и радостно, с удочкой в руке.
      Заря отгорала в реке, сперва ярко-желтая, затем с бронзовой оттенью, меркла, сливаясь с водой. Перед лодкой потемнело. Но кусты на той стороне и пуню еще обдавало заревом.
      Феня молча глядела на это зарево. Ей было хорошо, что рядом Киря, и не было забот. Они были, эти заботы, Но перед любовью ее все казалось легким, радостным, ведь каждый день дарил ей вечернюю встречу.
      Кирьян достал из коробки кузнечика, насадил его на крючок, вонзив жальце под панцирь грудки, и бросил.
      Кузнечик, поблескивая, замерцал на воде, и в этот момент что-то темное и большое поднялось к нему, чмокиуло.
      Кирьян дернул удилище и сразу потянул.
      Рядом с лодкой метнулся голавль. Кирьян вывел его, дал глотнуть воздуха и не помнил уж, как выбросил его.
      Голавль высоко вспрыгнул из травы. Феня руками прижала его к земле. Голавль тяжело дышал, широколобый, с оранжевыми плавниками. Раскрыленный хвост его с дрожью хлестал по траве.
      - Куда его? - спросила Феня.
      - В подол,- засмеялся Кнрьян.- Прут сломи.
      Феня сломала лозовый прут и конец его просунула под жабры, из-под которых струйкой потекла кровь.
      "И это живое. Кричит, поди. Больно! Больно-то как.
      А мы и не пожалеем",- подумала Феня.
      Кирьян снова бросил насадку в удачливое место, и снова под кузнечиком хлюпнуло, и вода закружила, словно кто колом завернул ее.
      - Еще один отвоевался!-крикнул Кирьяп, быстро заворачивая удилище к мысу лодки, и, не вываживая, внбросйл в лодку второго голавля. Упал он с оборвавшенся лески, задышал тяжело в своей серебряной с золоченым отливом кольчуге.
      Кирьян не стал связывать оборвавшуюся леску-решил надеть кузнечика на вторую удочку. Но поплавка на воде нет, а леска косо уходила под лодку.
      Он тихонько потянул ее. В ответ дернуло сильно, повело в глубину. Конец удилища согнулся, треснул и исчез в воде.
      - Видела!-и Кирьян показал руками, какая уплыла рыбияа, хоть и не видел ее, но еще шире развел руки, чтоб такой фантастичностью уж совсем потрясти Фсню.- Сивое что-то. А пасть вот такая. Белизна, наверное?
      Про белизну в соседних реках не знают, и только в Угре будто бы водится такая рыба. Некоторые говорят, что это выдумка рыбацкая. А вот местные рыбаки уверяют, что видели ее. Она рвала зубцы и сети, а сежи с ходу пробивала, оставляя дыру кулака в два, и никогда не попадалась, и никто толком не мог сказать, какая она на вид. Но что только не рассказывали про белизну, все самое невероятное в рыбацких историях и случаях с восторгом приписывали ей.
      Кирьян стал присматриваться: может, где сломанный конец удилища покажется? И заметил, как кувшинки на том берегу потянулись под воду.
      - Видишь,- прошептал Кирьян и погрозил засмеявшейся Фене, чтоб тихо стояла.
      Он отцепил лодку и с осторожностью подплыл к кувшинкам.
      Между спутавшихся стеблей конец удилища дернулся, зашевелил упружистые стебли.
      Кирьян вытащил конец удилища и стал перебирать леску. Она шла легко, но иногда дергалась. И вдруг прямо под лопухами забурлила вода.
      - Белизна! - успел только крикнуть Кирьян и в беспамятстве бросился с лодки в самую гущу кувшинок, заваливая их к берегу, где всплыла рыбина, вся в серебре, длинная, и скрылась мгновенно.
      Долго не мог успокоиться Кпрьян.
      Он гнал лодку к хутору под высоким, скрытым кустами берегом.
      Феня сидела на корме. Под ногами улоз-два головля.
      - А какая она красивая, так и горит! А хвост вроде как коса, длинный. Им, наверное, сети и режет?
      - Вот и хорошо,- сказала Феня.- Других рыб выручает.
      - И этот хвост прямо на меня, как пику, наставила.
      Я в сторону, а она как мотнется - осоку так и срезала, Я а лодку скорей.
      Феня рассмеялась.
      - Испугался?
      - А кто ее знает, куда она метила? Будешь потом всю жизнь нейтралитет перед тобой соблюдать.
      Теперь вдвоем смеялись,
      - Чудак ты,
      - А ты как пришла, и рыба сразу заклевала.
      - Значит, счастье со мной.
      В темноте причалили к берегу напротив двора Фени.
      Кирьян снял с прута одного голавля.
      - Тебе... А это мне дома похвалиться,- и подержал перед собой голавля, любуясь им.
      - В гости сегодня заходи, раз жарянка такая,- сказала Феня.
      Тихо отчалил Кирьян от берега. Впереди, расширяясь, открылась река с голубой, мерцающей от луны тропкой, где омут.
      Феня зажгла лампу с засиявшим в чистом стекле огоньком, похожим на солнечный лепесток, и повесила ее на стену. Занавесила окна ситцевыми шторками.
      Чуть прибралась в избе: подмела пол, застелила стол белой скатертью. В горницу заглянула. Тускнеет между окон зеркало на комоде. Кровать в углу с высокими поставленными на уголок подушками в белых наволочках и с белой накидкой. В сенях она почистила рыбу с засохшей уже чешуей, нарезала на куски, посолила ее и обваляла в муке. На загнетке печи разожгла керосинку, поставила сковороду с рыбой. Вышла иа огород нарвать огурцов. А ночь-то какая! А луна-прозрачная, чистая, как стекло, отмытое в небе из звездного ковша. Присела у гряд, ощупывая прохладные огуречные листья. Нарезала Феня и цветов у окна. Цветы поставила в кувшине на стол-солнечные шары, как называли их тут,-ярко-желтые, с густо свитыми лепестками. Стоят огуриы в тарелке, влажно-зеленые в изумрудных крапинках. Вес готово, кажется? Теперь и самой пора прихорошитьст.
      Надела желтую вязаную кофту, привычно обгладила на груди и боках. Думала ли когда, что чужого ждать будет? Да разве теперь чужой! Роднее его нет. Так бы его всегда и ждала, всю жизнь. Она слышит его шаги...
      Идет!.. И лишь вошел он, как сразу на все затворы замкнула двери. Он обнял ее, долго глядел в глаза.
      - И до чего же ты красива сегодня!
      - Такой всегда буду. Всегда для тебя... Как хорошо мне. Бывает же такое счастье на земле. Киря...
      Скажи...
      - Не нагляжусь на тебя, словно век уж не видел.
      - И нет же у нас ничего, даже стен своих нет, как у других, а сколько счастья.
      - Как это ничего у нас нет? А жизнь! А воля! Дороже всего.
      - Ты уж свою волю отдал: связала я тебя. Л я и жизнь отдала: убьет за тебя Митя!
      - Молчи!
      - Нет у нас ничего. Так и есть. И закона-то между нами нет. Закон у меня с Митей. А с тобой счастливая.
      - Хочешь, на лесной кордон уйдем? В лесу будем.
      - Нет, нет. Люди еще не говорят про нас, не знают, потому-то и хорошо еще. Рано: погубим все, чую я, погубим... Так давай поживем. Да разве это не жизнь? Счастья па всем хуторе только былинками, а у нас травой некошеной. Что еще желать нам?- говорила она из боязни что-либо изменить: хотела, чтоб так и было, раз хорошо сейчас.
      - Как хочешь,- сказал Кирьян.- Только любовь наша незащищенная какая-то.
      - Я еще от Мити неотвязапная и не хочу с этой привязью на людях с тобой идти. Да и стыдно перед родными ТВОИМИ.
      - Хватит, Феня!
      - Все еще будет, погоди. Дай только на первом камне нашем хоть чуть постоять спокойно. И так, считай, жена твоя. Садись, Киря... Устал. Я замучила. Да брось ты меня. Брось! - вдруг обняв его, сказала она ожидая, как от горького этого слова встрепенется счастье.- Железом бы нас сковать, не разлучаться. Незащищенная любовь наша. Ты правду сказал.
      - Бывает клятва: закон тут и железо. Клятвой скуем и защитим себя... Пошли! - сказал Кирьян и бросился к двери, раскрыл ее.- Пошли!
      - Куда же?
      - Я знаю.
      Они вышли за хутор, где мрачно шумела лесная мгла, спустились к Угре-к камням, замшелым на берегу и гладким, скользким, смолисто блестевшим в воде.
      Луна отражалась. Камни разбивали ее, но россыпь снова сплавлялась в алмазный кусок, который сверкал из темноты.
      - Навсегда вместе мы. Вот тут и поклянемся,-сказал Кирьян.
      Феня обняла его, прижалась щекой к его груди, глядела на камни. Вода вилась, и шелестела, и что-то, как в горячке, шептала из-за камней.
      - И без клятвы нам хорошо, пока есть любовь,- сказала Феня.- А разлюбим - никакая клятва не поможет: раскатимся, как с Митей мы раскатились.
      - Жалеешь его?
      - Тебя жалею. Берешь ты меня, как блесенку.
      А блесекка с острым крючком. Митин крючок. Хочешь, отцеплю, пока не поздно?
      - Ты меня не пугай и не испытывай.
      - Я видела его в лагере. Такой страшный глядел на меня из-за проволоки.
      - Не бойся. В обиду не дам,- сказал Кирьян.-Для него ты жена. А для меня ты выше жс-пы
      - Что же выше?
      - Ты на всех путях заезда моя негасимая.
      - Киря...
      * * *
      Подходили праздники - успеньев день, или, как говорят, успенье, которое хлопотливо встречали на хуторе.
      Ни к одному празднику так не готовились, как к этому. Ьго ждали, о нем говорили и долго вспоминали потом.
      Красный угол в году.
      Праздник полных закромов, ржаных скирд на току и у риг. Летняя страда позади - почти конец августа, когда сжаты хлеба и луга откошены. На огооодах полно огурцов, новой картошки. В садах налиты яблоки. В лесу залежи грибов - белых, березовых, осиновых. Кочки в кистях брусники кармннно горят среди зеленых мхов болотца засыпаны клюквой. А на старых вырубках, где зеленые навесы орешников, выспели уже орехи в буроватых гранках.
      Дни в прозрачной синеве, солнце уже не палит, а греет с прощальной ласковостью и чуть теплит к вечеру Но еще высоки гаснущие пожары закатов.
      Ночи самых ярких звезд.
      А по зорям в тумане рдеющими рябинами уже молодится близкая осень.
      Недели за две до праздников начинают готовить гриоы - соленики, которые в мешках приносят из лесу Крепкие, с углисто-черной шляпкой грибы в решетах промывают в Угре, потом пересыпают солью в бочках, добавляя чеснок, укроп, смородиновые листья, и покрывают холстиной, сверху ставят гнет-деревянный круг с тяжелым камнем.
      Мочили бруснику в ушатах, заливая ягоды подслащенной водой. Брусника давала бледно-розовый кнслосладкии сок, который с особенной яростью пили ковшами с похмелья. Сок освежал и придавал силы с утоа когда начинался второй день праздника.
      За деиь до праздника ловили рыбу сетями, в сежи и па зуицы, которые ставили по берегам и на бродах. Приносили щук, окуней, лещей, иногда ведра по два по три всякой рыбы, как кому удавалось.
      Из ульев вытаскивали рамки с сотами, наполненными медом с луговых и лесных цветов и с лип вековых, которые в июльское цветение желтыми пахучими облаками стояли над хутором.
      Резали баранчиков и поросят на холодец и па кандюк, с запахом и вкусом которого ни одна колбаса в мире не сравнится.
      А делался кандюк так. В вымытые кишки набивали рубленого мяса с чесноком, перцем и салом. Клали в большой чугун с растопленным жиром. Чугун крепко закрывали и ставили в печь - томили на углях, в сухом жару.
      Это была одна из закусок, после которой самый крепкий самогон бездействовал.
      Гкать самогон не разрешалось, конечно. Наезжал иногда для испуга участковый милиционер из района - Стройков Алексей Иванович.
      Вот и на этот раз свернул он на дымок, курившийся нз надбрежпых олешников.
      Привязал коня за куст на лужайке, скрытой от хутора ольхами. Приподнял ветку и глянул из-под нее. Прямо перед ним самодельный аппарат, похожий на артиллерийское орудие, дымит, как в минуту жаркого боя. В тени на скамейке сидел Никанор, задумался, что и не заметил, как из-за кустов вышел Стройков в милицейской форме, в фуражке. На ремне револьвер в желтой кобуре. Хромовые сапоги чисты: перед хутором суконкой налощил. Молодой еще, с веселой хитрецой в голубых глазах.
      - С поличным, Никанор Матвеевич?
      Никанор вскочил со стукнувшим в сердце страхом...
      Вот не ждал!
      - Или не узнал? - с веселым удивлением сказал Стройков.
      - Как же это не узнать? Знаем вас и почитаем всемерно.
      Стройков снял фуражку. Волосы сумрачны, с сединой, проколовшейся на висках, смяты и влажны от пота.
      "Никанор подставил скамейку. Но Стройков сел в траву, в прохладок под лозы.
      Трещал костер под большим чугуном, в котором кипела барда.
      - Дымит завод? - сказал Стройков и попугал: - Додымится!
      - Пропади он пропадом!-выругался Никанор.
      - Что это? Или план не выполняет?
      - Выполняет.
      - А качество?
      Никанор в растерянности взял стакан: шутит?
      - Похвались, похвались,- подсказал ему Стройков.- Что делать. А то особой беседы не будет.
      Ннканор сполоснул стакан в ведре и из большого, литров на восемь, кувшина налил.
      "Что за беседа у него на уме, о чем?"
      - Погодили бы вы до закуски. Сейчас мигом,- хотел Ннканор сразу сходить домой и обдумать по дороге свою тревогу, но Стройков взял стакан. Спустился к берегу, цыппл и сразу зачерпнул стаканом воды из Угры.
      - Крепка,- с восхищением сказал Стройков и опять завалился под куст.-Природа... Я тут, при деле бы, и капли нс взял. А то природа. Перед природой тянет.
      - Закусочка вот еще будет.
      - Я так, на миг. А посидел бы. Дела...
      - Успеется все, Алексей Иванович. Чего не посидеть, раз охота есть?
      - Охота есть. На такое все охотники, Да дела ждут.
      - И то гляжу, все на коню да в дороге,- сказал Никанор, подтрапливая так Стройкову, который это заметил, хотя уже и привык, что люди держались с осторожностью, хитрили и льстили перед его властью.
      - Есть в смоленском мужике, заметил я, одна этакая черточка,- заговорил Стройков.- Как тебе сказать, жилка, что ли? Не в душе, нет. Душа - это особое. А вот перед душой хитрая жилка, тонкая, вроде паутинки, только нс рвется. Цоп в нее - и попался, а душа во все глаза глядит, свое думает и решает. Я тоже из смоленских и знаю про эту жилку, и, когда чужая душа на меня глядит, я сам гляжу, свое думаю и решаю.
      Никанор и тут подладил Стройкову.
      - При вашей работе как же это мимо души проглянуть? Глаз у вас, Алексей Иванович.
      - А вот проглянул...
      - Жигаревых? - не утерпел Никанор. После такого признания он еще налил в стакан.
      - Догадлив ты, Никанор Матвеевич, с лету хватаешь.
      Не обижайся. Я с дураком и говорить бы не стал, хотя дурак-то все и скажет без сортировки.
      В это время из-за кустов вышла Гордеевна с ведром барды - так вся и вспрянула с испуга, увидев Стройкова.
      - Видеть вас рад, Гордеевна,- сказал Стройкой.
      - И мы вас, Алексей Иванович,- скрывая испуг, как можно нижайше ответила ему Гордеевна и, заметив, что Никанор глазами показал на тропку с поворотом отсюда, успокоилась: не лихо тут, беседа, значит.
      - Да закуски постарайся сюда,- сказал Никанор.