Завздыхало орудийным гулом с нашего края, горестно и беспросветно, как одинокое на покинутом ненастном дворе. Загнело тоской.
      Недалеко вчерашнее место ожидания. Крюк-то какой дала!
      Вошла в круг. Тут могли и подкараулить ее. Все блазпилось, кто-то ходил за ней. Постояла. Вон и курган с темными дырами-старые барсучьи норы. Вершина провалилась, все замшело и заросло. В одной из нор рюкзак с минами, а вон под тем кустом ее пистолет.
      "Схвачу и назад".
      Окрестные звуки - чудившиеся голоса, стрекот моторов где-то за далеким гребнем - нс тревожили ее.
      Кристаллически блестела зубренная трава. Там! На ресницах вспыхнуло. Задыхаясь, спеша, как перед водою в жажде, искала под кустом пистолет. Руку отдернула, повернувшись вдруг, повалилась на бок и сверкнула выстрелом.
      - Стой, Фенька!
      Она сползла за бугор и снова выстрелила. Потом летела как в бездну.
      Феня поднялась в папоротниках. Ало-красное солнце маковой грядой тлело в тумане. У поваленной березы кто-то сидел, псник над автоматом.
      - Ваня!
      Новосельцев, улыбаясь, потянулся.
      - Ваня! Ты! Живой!
      В слезах синели ее глаза.
      - Ну, и ловил я тебя. Думал, кто чужой. Чую, человек где-то, а ис видать, ке слыхать. Хочу уйти-он за мной, я за ним - он от меня. К нашему месту подойти боюсь. Мерещится. Чуть ты меня...
      - Ты уж прости. Со страха.
      - Со второй пули как раз, если бы скулой не отвернулся.
      Новосельцев достал из-за пазухи кусок хлеба и ломоть сала. Положил на разостланную стеганку, порезал финкой.
      - Я хоть с питанием ходил. А то и не догнал бы.
      До чего ж ты легко бежала. Залюбуешься. И зигзагами, и обходами, как учили. Не забыла. Л в папоротники уж по-пластунски заползла. Ешь! Помыться если-ванная там,- показал Новосельцев на болотце.
      Феня зашла в зеленый шатер яверя. В порванном мху мочажина наполнена болотной водой. Воздух запареи солнцем. Черемуховым цветом сладил стрелолист.
      Окунулась как в сон. Что-то тонкое порвала на дне, и снизу застудило холодом. Еще глубже соступила от высокого над ней неба. Как в раскрытом окне с синевой, в сиявшем пространстве тихо тронулось облачко. Завораживало, тянуло в покой. Под мхом, будто по стенке, узор заводнился, показалось вроде бы зеркальце в красках, и вдруг ясно-ясно увидела в том зеркальце бережок и себя в розовой с гречишный лепесток кофте, и маленькую лодку, и Кнрю, и еще дальше и выше хутор с маленькими избами и совсем маленькими муравчатыми окошками, и все покачивалось, удалялось, помахивало - скрылось в промоине. Какие-то красноватые корни вились, а вода мутилась от поднимавшегося снизу мрака, в котором ноги ее высвечивали шафранными всполохами.
      Феня оделась, вышла из яверя и села на кочку напротив Новосельцева. Он посмотрел на се волосы, подзолоченные солнцем.
      - Ты платок набрось. А то видать. Позолотела сильно.
      - Со тьмы кажется, Ваня. Совсем другая жизнь.
      - О какой жизни говоришь? Та прошла, а новая будет.
      - Ну, значит, про эту.
      Феня накинула платок-как сумраком погасила свет на себе.
      _ Ваня, а ведь нас унюхали в то утро.
      - Как унюхали?
      Когда Феня рассказала о кромешной ночи, неразгадной как суеверие, Новосельцев спросил:
      - Как же ушла?
      - За мной они кинулись, в поле. А не видели: за плетнем стояла. Сказать-то, и на свете меня не было в ту минуту; умерла я от такой страсти, Ваня. Промахнули мимо меня.
      Новосельцев повернулся на желтых калгановых цветочках.
      - Считай, у того плетня заново родилась.
      - Заново не надо. Если на такое, жаль ее костить.
      - А сама ты ничего не унюхала? Почему к Дарьиной избе все сошлось? Словно сбор какой. И мы здесь.
      Что может быть? Это правда! Она, обойдя ложь годами, является. Не пропадет, пока не исполнит свое назначение. Ты понимаешь, стягивает сюда. Нет будто иной точки. Какая в ней сила! В правде. Она владеет судьбой.
      - Умный ты, Ваня,- сказала Феня с надеждой в неясном.
      - Умна правда. А ложь вколачивали в вашу избу.
      Сломалось. Вон куда отошло. Так видела ты этого Павла Ловягина?
      - Это верно, на Митьку он глазами походит.
      - И какой вывод?
      - Обманут был Федор Григорьевич. Поняла его.
      И мучения Мити. А я, Ваня, прости, домучила.
      Глядела Феня под кустик, в бруснику красную.
      - Это потом,-сказал Новосельцев.-А теперь о дальнейшем. Сейчас ты через явсрь в лес украдкой, а я останусь. Ждать меня будешь у условного ключика.
      Люди должны подойти. А я отсюда с оглядкой за минами - и к ключику. Поняла? Жди.
      Уходила Феня. Деревья смеживались за ней - все уже и уже редины, и вот слились чащей непроглядной, ночью казалась даль.
      Под березой родник бочагом, с заливцем под корнями, куда, проникая от вершин, солнце постреливало.
      Смородинники по бурелому.
      Феня забралась в гущу, легла на сухой хворост.
      В колосьях хвои зажигались капли смоляной росы.
      Прохлада стекалась с жаром, небо мутнело. Палили смородиновые запахи. Она уткнулась лицом в хворост на грани золотого света и тьмы, из глубины которой, со дна, веяло влагой, покоем.
      Новосельцев осторожно подходил к норам. На одну минуту дело: взять рюкзак с минами и назад.
      Огляделся без особой тревоги. Встал на колени перед норой. Выбросил листву и хворост. Полез туда, потянул рюкзак. Не успел подняться. Что-то прошелестело, и темное накрыло его. Потоптали ногами.
      - На теребилку,-показался знакомым голос.
      В избу, где прикрученный к стулу вожжами сидел Новосельцев, вошел Желавин. Он только что вымылся в походной немецкой бане и пообедал. Не все еще кончилось для него, и как кончится?
      Новосельцев взглянул и вдруг опустил глаза. Тяжело поднимал взор.
      - Никак, мертвец? - проговорил, быстро оглядывая Желавина. По одежде не изменился: в сатиновой рубахе, в галифе, в наших комсоставскях сапогах, да и с лица не стронулось прежнее: взгляд тот же- беглый, тревожный, замирал, настораживал какой-то опасностью.
      Желавпн тихо зашел со спины к Новосельцеву, потрогал петли на сидевшем. Как быть? Разговор подслушивали. Не сказал бы чего лишнего учитель. Все хитро.
      - Признаться, не верил, а вон ты какая стерва! - сказал Новосельцев.
      - К лицу ли учителю так выражаться? - Желавин сел напротив за стол. Выдвинул ящик и достал коробку с папиросами.-Не доверил бы детей такому учителю.
      Ты их партийной вере обучал, борьбой без милосердия зануздывал. Что сам и получил. А требуешь уважения.
      Моли бога, собственными кишками к стулу не прикрутили. Короткая твоя песенка. Да уж и спетая. Жалковато тебя. Что ты умел? Как и я, впрочем. За что умирать-то пошел? За коммуну? За нее, значит, эшелончик под откос, коммуне польза. И себе петлю на шею. За нее. Пьянее вина: и пошатывает, а особо всякие мечты возбуждает.
      - Грамоте без милосердия учили вот такие, как ты, на таких стульях,сказал Новосельцев.- Сдерут вас с нашей земли без жалости. Сила-то у нас. Породилась на мерзавцев и взошла с правдой. Не вера виновата, а неизбежное. Учил честности и добру. А имел я волю с зари до зари. За нее и пошел. А ты завидуй.
      - Я и завидовал. Да мне по распределению комиссарскому не досталось... Мелкая рыбка от шума бежит, а крупная за коряги становится. Так что за корягами?
      Чего-то не разгляжу, намутили.
      Желавин исподлобья напастью посмотрел. Глаза голубоватым светом провкднелись перед ним.
      - Что знаю, не скажу, а врать не стану,- ответил Новосельцев.
      - Стало быть, очень решительно на тот свет собрался? Погоди. На этом поживи. Чего получше пока обещать не могу. Погляди на эту правду, а остальную сам доскажешь.
      Желавин отдернул занавеску на окне. Сквозь дрему соломой желтела заря. Хрустально поблескивали капли на ветлах, а за обочинами, в пару вываривались кусты волчьего лыка: ягоды - нарядом под красную смородинувызревали налитой в них отравой.
      * * *
      После поимки Новосельцева Павлу Ловягину дали три дня на отдых. Попросил разрешения слетать к отцу.
      Вот и прибыл в его сторожку.
      Сидел в старом отцовском кресле.
      Хлама в сторожке прибавилось. На полу свалены спинки от стульев и резные, источенные червем иожки, треснувшая ваза с голубыми ангелками, какая-то картина: темное лесное озеро, перед которым обрывалась заросшая тропка. На глади озерной цветы лилий, как будто рассыпались из венка. Рядом с рамой бутыль, оплетенная резной позеленевшей медью.
      В тишине среди теней старины Павел забылся. Время погасло в нем: не было жизни и памяти о ней.
      Словно бы счастливым сном успокоил его: он поразился самой этой свободе от всего, как будто зашел в ноля, далеко-далеко.
      "Под снегом совсем тихо и тепло,-подумал Павел.- Ночью слушать вой метели. Хорошо. Вырваны из природы. Зачем? Или делаем что-то чудесное? Ничего".
      Антон Романович поставил на стол вазу с яблоками.
      - Когда в этой комнате я зажигаю свечку и смотрю, мне кажутся сокровища. Таинство,- сказал Антон Романович.- Сюда приходят посидеть большие господа. Без иллюзий нельзя. Реализм гнетет даже самого сильного и ломает. В иллюзиях наше спасение: утешение от жестокости и несправедливости жизни. Реализм и прекрасные иллюзии, а между ними разочарование и пустота. В этом истина всех трагедий.
      - Пустая консервная банка,-сказал Павел.
      - Ты о чем?
      - Обо всем.
      Антон Романович налил из графинчика в рюмки.
      - Ну, расскажи. Вепри двинулись на юг,- сказал о немцах.- Завернули от Москвы.
      - До нашей усадьбы чуть оставалось.
      - Да я уже было собрался. Что их заставило повернуть на юг, когда, казалось, вот-вот затрубят и заорут- все Россия пала. Покой потерял. Ждал. Страшно представить, а свидетелем сохрани бог. Душой не вынесу. Что же остановило их?
      - Не знаю,-ответил Павел.
      - Помнишь по истории, как было? Наполеон в Москву а Михаил Илларионович в Тарутино. Дорогу отрезал и выход закрыл. Вот где русский ум, гляди. Непонятное сперва, а после потрясающее. Немцы боятся такого же, разговоры, отец. Будто русские, чтоб усилить отпор на Московском направлении, сдвинули свой центральный фронт к востоку, и открылась брешь на юг. Гитлер полез в нее.
      Антон Романович, в стареньком халатике, поднялся и перекрестился перед маленькой иконкой в углу.
      - Значит сдвижение, историческое, божеское.
      - Видел я как небо горело над Смоленском.
      А Днепр был красным от крови. Вершина столпотворения российской истории. Кровавая река среди лугов.
      Жуткое зрелище!
      - Все как по Писанию. К тому идет-к геенкс огненной-Антон Романович выдернул из хлама пожелтевший бумажный свиток и развернул на столе. Павел увидел на картинке какой-то провалившийся, вымерший лес и грязных остромордых вепрей. Они стояли на задних ногах как бы уж и люди, и толкали нагую женщину. Один зверь, подняв морду, скалился, выл от страсти и бессилия возбудить в женщине такую же страсть.
      Она была измучена и покорна, а вепри, могучие, рыжие, во власти над ней все толкали ее.
      - Уничтожено все ради страсти. А без любви конец - сказал Антон Романович. Бумага выползла из рук свернулась с шелестом и соскочила на пол.
      - Был я под Ельней, отец. Вспомнил, как на ярмарку с тобой ездили. Лощину проезжали. Денек солнечный и зеленый от лугов.-Тележка неслась тогда среди ржи. Жаворонок взлетал и падал. Не видать птаху, словно небо звенит и звенит. С улыбкой вернулся из тон дали Павел.- Помнишь, отец?
      - Как же. Недалеко от тех мест наши земли, по дороге на север поворот. Кусты волчьего лыка границей. На вырубке столбик.
      - Столбика нет, а лыко не извелось.
      - Бывало, едешь рано весной, еще вода снеговая, прохлада, а лыко кораллами зацветало.
      - Вот вспоминается как. И я люблю. Все во мне русское, а вот любви от русского нет. Кто объяснит?
      - За верную службу отечеству пожалованы поместьем. Стражу несли. А они республикой на готовенькое. Русское поразнили на виноватых и невинных. Сами себе страшнее татар с их прошлым нашествием.
      - Погоди, отец. Полистаем их комиссарские книжки. Будут зубами рыть могилы себе... Про лощину тебе сказал. Да вот еще незабудки вспомнил; по склонам синели. Теперь лощина смерти, завалена мертвецами.
      Некоторые, провалившись в землю, стоят. Волосы шевелются. Погребено отборное, русское. Исходит сила, на тысячу лет загаданная. Три Америки на своей бы земле устроили. А пали в лощинах. Скоро конец!
      - Не спеши.
      - Кончилось. Кончилось. Каждый умный русский мог бы вырыть миллион из своей земли с ее богатствами. А он, в обмотках и рваной рубашке, сдыхаег в лощинах нищим за какое-то счастье. Теперь миллионы достанутся немцам!
      За окном лист клена простился с летом. Сплыл на траву, и словно вдруг сама осень, осторожно, по ночам, холодом ходившая с севера в свою разведку, отпрянула в сад, оставив на газоне багряный след.
      Антон Романович и Павел не притронулись к вину в рюмках: судьба уже напоила горькой, из чаши.
      - Ты навестил усадьбу?-спросил Антон Романович.
      - На косогоре елочка маленькая, будто сестренка родилась. Она меня встретила.
      Антон Романович стер слезу с щеки.
      - Разбросаны камни в былье, как кости белые,- продолжал Павел.- А где впадина от усадьбы осталась, сосны и ели. Вокруг светло, только эта впадина и темна. Дороги и помину нет. Так, приглядеться, руслецо песчаное. За низиной Угра, вроде как голубыми небесами в траве. А дальше - столбы огненные, И страшно, и красиво. А простору конца нет. Что там какойто фронт, передовые, пушки всякие - все поглотит и землею замоет. Где парадные двери были, провал.
      Туда спустился. Мрак да мох. А на дне бугор, как надгробие.
      - А два белых камня под сиренью целы?
      - Заросли.
      - Скамейка была. На ней, при дедушке твоем, сидел сам Глинка. Приезжал из Спасского песни послушать.
      Павел достал из кармана какой-то тряпичный комок. Развязал, развернул на столе грязную рвань от гимнастерки. Горсть праха-пепел с кусочками угля, с песчинками сгоревшей земли и корешками мха, как нитями золота.
      - Из раскопок Российской империи,- проговорил Павел.
      Антон Романович долго глядел на горстку пепла. Когда-то, по вечерам, усадьба сверкала огнями и издали была похожа на хрустальный с золотом кубок. Неужели от всего осталось только эта грязь и рванье.
      "Господи, господи, за что ты нас?" - вопросил Антон Романович и поник.
      - А брат? Ничего нс слышал?
      - Не слышал,-ответил Павел: затаил от всех следы дядюшкины.- Если бы меня не тронули, я босиком бы до Сибири дошел, дополз бы, да в самую глушь.
      Теплая печь, жена. И пропади все пропадом! Спокойной воли хочу: дышать морозом, косить да на час к реке. Все дано человеку, а он, гад, поуродовал!.. Гитлер - сила, ниспосланная освободить землю от человеческих тварей. Люди закрывают и сжигают себя, как падаль.
      Нечего жалеть.
      - Что стряслось? - с тревогой спросил Антон Романович.
      - Жуткая жизнь, отец. В болоте, на островке, я видел, как в корни вползала змея. Позавидовал ей: она могла скрыться. Я не могу больше. Как исчезнуть, где ход? Я должен снова идти туда, рядиться в гимнастерку. Есть женщина, которая знает меня. Может провалиться все. С меня шкуру в гестапо сдерут.
      - Вот несчастье-то.
      - Я боюсь.
      - Кто она?
      - Постарался на свою голову. Помнишь лесника?
      - Его жена нянчила тебя. Была твоей мамкой..
      Я тогда хотел, чтоб ты мужицкое впитал прежде французского. Для укрепления в родной почве. Крепче такто. Соков вон сколько! А от чужого со своим разжижение получается. И жил ты у них. На харчах крестьянских. Не давал тебя баловать. Умных людей мы замечали. Живы?
      - Да. Это их дочь. Что делать? Она на хуторе.
      Я видел ее.
      - Поговори с ней,-дал совет Антон Романович.- По матери и отцу она должна быть доброй.
      - За такую доброту отвечают как за измену. Во врагах числюсь.
      - Или что натворил над ней?
      - Ничего.
      - Как же так? Неужели убить?
      - Не убью.
      - Ты не говори никому.
      - Я хитро все, хитро.
      - Продержись.
      - Немцы могут не пойти дальше, укрепятся на линии Днепра. Столько земли взяли! С перерывами как бы не затянулось на годы... Зачем мы слезли на этом проклятом месте? Надо было дальше и дальше.
      - Не пускала родина наша. Да и поджидал брата.
      Мы были знакомы с паном. Викентий бывал у него, охотился вот на этих землях. Перед бегством договорились, здесь вот остановимся. Бежали бы дальше. Хотели в Бразилию. Там укоренить свое дело, не теряя из виду Россию. С чем было бежать?-сказал Антон Романович.- Брат не явился, а у нас ничего не было.
      - Пропади пропадом. И эти бриллианты. Лучше бы ты поливал цветы в московском парке.
      - Они и так пропали. Я сказал тебе о них для твоего спасения. Ты искал их, понял, фамильное, но врагом не был.
      - Я между двух огней,- проговорил Павел.- Не спасут никакие бриллианты. Не я придумал мятежи, войны - весь этот подлый мир. Все явилось до меня, а я должен отвечать. Боюсь, дрожу, скорее убью, чем выйду и скажу правду. Да какую правду? Я не знаю ее. Одно знаю. Назван человеком тот, кто не может им быть.
      - Пустые слова,-перебил Антон Романович.-Собьют с толку. Люди не выйдут из прорвы. Стоит ли задумываться, как жить? Мысли проверены тысячелетиями, и ни одной подходящей. Какая польза, что умный и'святой возвестит о добре, а темный подлец и дурак раздавит? Волю дает богатство. Я был богатым, а сейчас у разбитого корыта, знаю, что говорю. Есть сознание, где является красота, а есть грязный трактир.
      Это там 'кричат: пропади все пропадом! Пропивая последнее, ты не забывай, кто мы. Служили престолу.
      В тысяча восемьсот двенадцатом году наше имение было разорено. Твой прадед Хрисан взялся за оружие, когда французы были в Москве. Партизан беспощадно расстреливали и вешали. Не побоялся. Был казнен в городе Красном. Дерись до последнего и не сетуй на мир. Другого не будет. Ты вспомнил нянюшку. Веселая была, а на иконку поглядывала. Она едина, иконка-то.
      Или с дочкой разбивать будете? За что? И за кого? - Антон Романович показал в небо,- Там проверка.
      - Ты прав. За кого и за что?
      Антон Романович протянул руку, тронул лаской волосы сына.
      - Не тумань голову. Не думай, что воина закончится так просто. История как дорога, где ровно, где круто, а то и вовсе не видать за метелью. Бывало. Не пугайся, не кричи. Конь дорогу чует и так повернет, что окажется, совсем не туда в оглоблях ломали и гнали.
      * * *
      - Зажгу свет,- сказал Антон Романович и поднялся, пошел занавесить окна.
      - Постой. Тише.
      Павел бросился к двери. Ничего не поведала чужая ночь, отпрянула с шумом листьев, показала дорогу и скрыла ее.
      Он вернулся к столу. Чернел в тряпице прах.
      - Был с вами в ту ночь еще кто-то невидимый, близкий к нашему дому человек. Не пустые же собирались бежать. На это и рассчитывал. А оказались бриллианты. С ума сойти! Гляди, в армяке и лежат непотрошеные. Куда с ними сунешься? Там лишь получка.
      Доходы на школы, книги и пушки.
      - Поклонись. Сурово, но только сила сохранит Россию. При царе начался разлад. Проникало чужеземное, покупало и низвергало в беспорядок. Как устояли?
      Не перестаю удивляться. В мгновение ока образовалось вокруг одного. Какой же силой? А ты говоришь. Что-то есть. Летел и летит всадник. Конь стремится в грядущее, а всадник, обернувшись, целит стрелой в врагов на следах его. Вот тебе стремление России. Сильное, единое, никакой расплывчатости в сферах мировых, враждебных. Так говорил и брат. А я продолжу нынешним, чтоб ты уяснил. Гитлер пробивает брешь с запада навстречу восточному пришествию. Вот когда поймем, какою свободою жили. Не только мы. В настоящем судьба будущего мира на московской заставе, Пашенька. Решит солдат в окопе, быть или не быть потрясению от помрачненного ума Германии.
      - Очнись, отец. Я про армяк.
      Антон Романович поднялся, прошаркал по комнате войлочными чеботами, хотел занавесить окно. Павел остановил его.
      - Не надо. За занавеской и подслушать могут.
      - Кому здесь. Я не забыл, о чем речь. Память-то не потерял. И с кем же мне поговорить, да в такой час.
      - Я хочу знать, отец, кто схватил армяк с бриллиантами? Мне надо. Кто?
      Антон Романович опустился в свое кресло.
      - Рюмочку бы выпил. Что ж ты? Поспишь хорошенько. Тут-то тихо.
      - Не уймусь. Потом, отец.
      - Попробуем начать. Так скажу. Человек, взявший бриллианты, с такой тайной, Паша, на нормальном не устоит. Миражи в сокровищах, а жизнь серенькая. Какая-то заброшенность этого человека в ней. Отчаянье недостижимого. Минуты ослепления страстью и снова подавленность. А раз тайна, то и ложь, само собой, на такой почве. Вот тут и зацепка-сам дух следа. Если, конечно, не в заграничном пребывает и не пропито.
      И такие дерзают, за бутылку. По камню все и снесут подзаборной бабе. Придется, присмотрись к избам, где курево самогонное бывало. Не брезгуй. Украло ничтожество. Ищи самую грязь. Скорее обнаружится. А вдруг?
      Даже часть изменила бы нашу жизнь. Хоть бы на домик в Швейцарии. В наше возвращение не верю, лишь в начале был ослеплен надеждами. А когда немцы ушли туда, в леса, будто все потерялось. Немецкое-то и не переживу. По мне сейчас любое, только бы русское.
      - А я хочу выспаться с миллионом на бразильском берегу. Ты что-то начал, отец. Ну, ну, еще. Ведь завертелось. Рядом совсем. Много знает о вас. Он видимый и невидимый. Ты знаешь его. Его нет в твоем сознании, так далека твоя мысль от него. Невозможно представить, а он есть. Кто-то вертелся? Поройся в грязи, в нашем дне. Родня на хуторе завелась, а может, есть и еще - не по крови, а от вас уродился.
      - О ком ты?
      - Так вот и хочу знать. Мне надо. И сейчас влияет.
      А не пойму.
      Антон Романович задумался.
      - Про родню ты упомянул, с чего? Не Жигаревы ли?
      По наследнику? Бумаги я зарыл и завещание брата на имя сына его Дмитрия /Кигарева. Отрыть не могли.
      Одно лицо той сделки - Грпгор1ж Жнгарев в ту войну где-то на фронте погиб. Было известие. Федор, сын его?
      Мог ему сказать? Зачем? Для бунта? Не было смысла.
      Им дали землю. Только мечтать, а не бунтовать. Да и Федор мужик тихий. Любил петь. Сколько разных талантов водилось у нас! Без земли - одной какой-нибудь песенкой миллион бы напели. Отпадает Федор... Рыжоха, баба его? - Антон Романович вздохнул.- Грехом своим перед мужем изводилась. Иная и ничего, а эта в какойто год уныла. Видел ее как-то в церкви. Молилась печально, долго. Вот исступленно бы молилась, тогда можно подумать.
      - А гадюкой подползла, а? С греха и молилась.
      - В печали нет зла.- И снова задумался Антон Романович.- Кто еще? Астанька Желавин?
      - Ну. Погадай.
      - Бестия, мог знать. Знал, что не положено. Слушать умел. Ему и образование дали, чтоб мог всякий разговор понять и пересказать с умом. Брат специально с собой в Москву брал на деловые свидания. Все схватывал. Получал, и от стола перепадало, и от веселья. Погулять дядюшка твой любил. Тут уж все, и вино, и красотки разные. А вот же к рыжохе потянуло. Про брата, про брата я.
      - Желавин что ж, отлетел? - спросил Павел.
      Белые зубы старика жестко блеснули из-под нафабренных усов. Он засмеялся.
      - Псу была бы чашка полная да хозяин.
      - А говорил ты как-то, нашему брату головы рубил?
      - Голодный и без хозяина - на всех бросается.
      Жив?
      - Так, выходит.
      - Лучше бы сдох. Никому не нужен. Бродячих псов на живодерню волокут, боятся. И запомни: грызутся насмерть.
      - А погладить? Пес ласку любит. Вдруг армяк в зубах да и принесет?
      - Осторожно руку-то, злой.
      - На жигаревский двор повадился,- вел разговор Павел.
      - А что ему там?
      - Бабенка во дворе молодая. Жена братца моего.
      - Невестка тебе. Пригодится.
      -Дочка вышивальщицы нашей,-досказал Павел.
      - Родила, значит. Должна быть в мать красива
      - Да пес в репьях и постарел. Может, в молодой новую хозяйку почуял?
      - Вон ты куда подвел, вон ты куда подвел,- повторил Антон Романович.Не хозяйка, а наше хозяйское унюхал. Уволок?
      - Тише.
      - Незнамое открылось. Гляди, гляди, и пепел засверкал. Колдовство. Видела бриллианты красавица вышивальщица. И пояс видела. Раз, под секретом, Викентий показывал.
      - Зачем?
      - Для игры воображения. Потом шитьем как бы ловила тот блеск.
      - Ты чего-то не договариваешь, отец?
      - То, что происходит по ту сторону рассудка, непередаваемо. Как сны, которые забываем. Она просидела над шалью год. Вышло что-то нелепое. Дядюшка в гневе схватил шаль и выбросил из окна. Случилось чудо.
      В некотором отдалении шаль переливалась словно бриллиантовая. Шаль была продана одному богатому англичанину. Воображение превратилось в золото. Дядюшке пришла мысль являть воображение и получать золотом.
      В каждом человеке заложена тайна, и она должна являться, и является храмами, картинами, песней, кровью и отчаяньем. Тот же алмаз был замечен человеком в камне и отгранен в драгоценное. Человек, в сущности, страдает потому, что его мучает неразгаданная его же тайна. Вся борьба на свете по врожденным тайнам. Поэтому никогда, никто не объяснит, что и почему. Самая прекрасная и великая мысль - одна из тайн среди множества тайн. Определенного нет и не будет. Сотворено для чего-то. Для конечного. Что там, мы не знаем.
      В общем и вкратце дядюшкина теория. Но одна тайна постоянна: страсть к женщине и женская страсть. Брат и решил явить ее как бы видимым. Не знаю, что получилось, и сказать ничего не могу... А дочку ты видел? - внезапно спросил Антон Романович.- Красива? Желавин зря вертеться не будет. Как зовут ее?
      - Феня... Родня, дальше некуда. Братец из тюрьмы только что, мучитель жены. А невестка огоньком под откосами вышивает.
      - Как это огоньком вышивает?
      - Эшелон немецкий спустила.
      - Как, дочка!
      - Плевала она и на все бриллианты на свете. Сама дороже бриллиантов. Что Желавин унюхал, не знаю.
      Видать, тоже инстинкт, предчувствие кола осинового.
      Развели псов да сучек на свою глотку. Туда и дорога всему! - Павел сошвырнул со стола рвань с пеплом.
      Антон Романович бросился собирать землицу на полу.
      - Прах дома. Святое,- шептал, искал землицу и плакал.
      Павел обнял его, прижал к груди голову отца.
      - Прости!
      * * *
      Павел снял сапоги, завалился на диван.
      - Нельзя сказать всю правду. Я знаю, отец.
      Антон Романович сидел в кресле.
      - Как было жить иначе. В сущности, любое богатство копится из награбленного. Никто не виноват. Я зазеваюсь, ограбят меня, и я стану нищим. Ограбление происходит как бы само, по каким-то расчетам, которые называем делом. И у нас было дело. Как же без дела?
      Все хотят, чтоб им помогли, вывели в люди. Но потом забывают, стараются избавиться от своего благодетеля, ненавидят и не пускают на порог. Брат брал расписки в таких случаях. Он не требовал выплаты. Но расписку оставлял. Обычно интимного свойства, придуманного или бывшего на самом деле: как быть? Не насильно же.
      Человек закладывал душу сам и счастливо жил. Вот из такой расписки и вышла для нас история неприятная.
      Татьяна Опалимова с нашей помощью приобрела дом.
      Жила хорошо. Но, вырастив дочь-красавицу, забоялась, что и она будет зависима от нас, потребовала расписку и пригрозила выдать кое-какие наши тайны. По нашему доверию к ней что-то и знала.
      Павел, закрыв глаза, слушал отца.
      - Знала она и о бриллиантовом поясе,- продолжал Антон Романович.- Брат не всегда проявлял осторожность. А в чем это выразилось, не знаю. И в то же время сомневаюсь, что могла предать. Так или не так, а брат вспылил. Такое он не прощал, когда нарушались условия, необходимые для общего дела. Брат почувствовал, что его предали злейшему врагу нашему Додонову, миллионеру, человеку по той поре всесильному. Дела наши пошатнулись. Боялись и пожара. За деньги любой бандит мог поджечь нас. Татьяна Опалимова внезапно скончалась, а вскоре Додонов был убит и ограблен. Говорят, взяли на миллион драгоценностей. Брат находился в те дни в усадьбе. Дела наши в дальнейшем пришли в порядок. Но брат переменился. Порывался куда-то бежать. Прежний Викентий словно таял и исчезал. Из сил его являлся грубый, хитрый, недоверчивый, боязливый, чего прежде не бывало. Желавина то выгонял, то сам на коне мчался за ним. Чему-то верил, а чему-то нет. Кажется, и Желавин, учуяв что-то, раздувал разные страхи. С ведома барина создал тайную платную охрану.
      Кто в ней был, даже мы не знали. Но брат успокоился, ожил. Старые наши дела отмирали, уже не было нужды в них. Брат готовил что-то новое и даже собирался открыть свою газету. А как все повернулось, ты знаешь,- закончил свой рассказ Антон Романович. Показалось, Павел спит.
      "Да и хорошо, что не слушал",- подумал отец.
      Павел повернулся на диване, глядя в угол, где будто из стены выполз старик и снова скрылся. Да нет, лицо вон от звезд лоснится, а по морщинам черно, как в зарослях хоронится.
      - Чего же боялся дядюшка? - спросил Павел.
      - Приезжал какой-то человек к нам в усадьбу. Кто и откуда, не знаю. Многое не знал из дел брата. Он сказал, что человек от Додонова с предложением о союзе.
      А к вечеру уехал. Больше никому и ничего не говорил про него. Но что-то было.
      - Мне один старик сказал, что Гордей Малахов предал дядюшку.
      - Какой старик?
      - Не назвался. А лицо его было забинтовано.
      - Нс касайся, Паша. Отстань от всего. Есть невидимые люди, они вершили и вершат не только нашей судьбой. Я их не видел. Это вира, которая начинает со складчины, помогает одному выбиться в люди, и тот тянет остальных. Сообща проникают всюду. За измену беспощадны.
      - Я вспоминал ночь в трактире,- сказал Павел,- как незабываемое, светлое, возгласившее сбор людей отважных. А это вира, в которой запутались навсегда.
      - Чтоб не пропасть, надо было принадлежать к какой-то вире или бежать всю жизнь к воображаемому берегу, которого нет на самом деле. Отстань от всего, а попадется - бери.