Лейтенант показался во дворе.
      Хозяйка сверкучим потоком выливала воду в кадку.
      Нежным и прекрасным светом словно почудилось Павлу лицо ее в сумерках будочки: напомнило тоской о жизни, забытой им в грязи болотной. Желтый дурман ромашек качнул в сон.
      Он подошел к хозяйке, сказал:
      - Я из особой разведки. Нет ли в доме посторонних?
      - Старичок тут один, больной совсем, не встает.
      - Где он?
      - А в чулане.
      Павел зашел в чулан и закрыл дверь. Отдернул занавеску на маленьком окошке.
      На койке лежал старик с забинтованной головой, лицо его в грязных бинтах. Глаз едва-едва приоткрылся.
      - Где я?
      - Прогуляться не хочешь?- сказал Павел.
      - Слаб, слаб я,-пошептывал старик и приглядывался к лейтенанту.Пашенька?
      Павел оглянулся. Дверь закрыта.
      - Кто ты?- спросил старика.
      - Дядюшка твой Викентий.
      Глаз радостно заморгал, блестел от слез.
      - Дядя Викентий,- прошептал Павел.- Спаслись, спаслись. А теперь бежать.
      - Нет, Пашенька, не так просто.
      Павел вышел во двор.
      Хозяйка наполняла водой кадушку, лила из ведра - по листве прозрачно волнился свет, лила и смотрела на Павла.
      - Муж ваш далеко?- спросил Павел.
      Юленька показала в лесную чащу.
      - Позвать?
      Он обнял ее и поцеловал. Проговорил, раздувая ноздри:
      - Вот так, для знакомства.
      Юленька вспыхнула.
      - Совсем стыда нет.
      - Мужа зови. Да поскорей.
      Хозяйка скрылась за калиткой. Павел и Викентий Романович перебежали через двор. Завернули оврагом к краю леса и там уползли в таволги. Притихли, залегли,
      Викентий Романович приподнял бинты с лица. Глаза повеселели.
      - Я тебя по нашей породе узнал. Да и Желании рассказывал. Он ко мне прислал?
      - Да, он.
      - Захворал в болотной норе. Желавин меня сюда подтащил. А хозяева подобрали.
      - У меня свои люди. Они помогут. Уйдем.
      Викентий Романович обнял Павла, свалил на землю его.
      - Да как же я рад, Пашенька. Что с отцом?
      - У границы садовником служит.
      - Неужели увидимся? Двадцать лет прошло. А момент, как тогда. Уйдем или конец? Я больше не выдержу.
      И тебе погони этой не желаю.
      - Кто же?- с угрозой сказал Павел.- Назови.
      - Я сам не знаю, Пашенька. Главный есть. Гордей Малахов, старый знакомый, с мешком и ножом служит ему. Меня ищет. За бриллианты.
      - Где же они, бриллианты?- спросил Павел.
      - Ты не найдешь. Надо сбить, запутать сперва охотников. Тогда пойдем. Или убьют на армяке. Ты же знаешь, Пашенька, как сбить. Хорошо, что этому научился.
      Злее будь. Никто так не предаст нас, как наша жалость.
      Иди к Желавину. Вон у лесочка лазарет. Раненых туда привозят. Там за банькой завалюсь как-нибудь. Ты придешь с ним. Увижу. Все трое уйдем. Тогда не удалось, теперь-то с тобой, с новой силой.
      - Кто же схватил тогда армяк с бриллиантами?
      Сбил нам всю жизнь.
      Не время рассказывать.
      Где же они?
      Не горячись. Дай уж я доведу это дело.
      ГЛАВА II
      Серафима разделась в метелистом явере и, оглядевшись, накинула лямки узелка на плечи, в платке и в суровой рубашке, сползла в болото. Знала наддонную тропку. Оступись - и пропадешь: свяжут водоросли, утянут и венком из белых живых цветов накроют. Наступала на коряги, и они колыхались под ней, ворочались в кромешном. На поверхности пыхтела, бурлила жижа. Бардой забродившей дурило голову: тошнотный дух, отравный, в каких-то слоях настоянный. Брось камень-прорвет пелену, и пузырьки закипят. Поднеси спичку - пламя глубокое пыхнет с жарким шелестом. Дышала через толстый мокрый платок: в повязке лишь глаза виднелись. Все знала, и про одно местечко свободное.
      Желавнн вздрогнул, выхватил из-за ватника наган, скатился за яверь.
      Из-под берега всплыла тина, шлепнула, и на островок поползло грязное, живое. Из водорослей высунулась словно бы головка змеиная. Мраком, настороженно поводили глаза - нашли тревожную точку: в явере, как из щели, зрачок поблескивал жальцем.
      - Ты! - Желавин ползком выгребся из яверя, показал лицо.- Одна?
      Серафима на коленях стояла. Сбросила платок, мокрую, присосавшуюся к телу рубашку стянула и, обессилев, как-то сломилась, упала.
      - Измыл, ирод.
      Серафима полежала на клюквенной травке, отдышалась. Долго отмывалась в бочаге. Потом прополоскала рубашку, отжала и раскинула посушить. Постелила стеганку и легла, укрывшись платком.
      - И дочке на слезки оставил. Пожри вон. Смотреть страшно.
      В узелке колбаса, кусок сала с любовинкой, хлеб, сухари и желанная махорка в старом, оторванном, связанном рукаве.
      - А дочка где?
      Серафима вытерла слезы.
      - На Волге. Взяли сиротку люди хорошие.
      Желавин поел. Закурил и спросил:
      - Зачем сюда? На Волге-то спокойнее.
      - За твою рожу да в рогожу. С окопов сюда.
      Желавин поворочался в грязном ватнике. Тмил глухое свое дно и воображением туда не проникал- не светило оно даже тусклым огарком. Боялся: Серафима немигучимн глазами, как тьмой, и искорку с чужой души отразит. Желавин вспышками ослеплял: верой и жизнью бросался. А чего стоит жизнь без чудес: разное давала - не брал. И последним соблазном, в бочаге искупала и показала божеством языческим, заревым анисом тело жен.
      ское. Желавин мутными от угара глазами как бы страхом закрылся. Повел взором по яверю, спряденному дымом, а в уголке дальнем - огнище с небес раной рассекло прорву.
      - Елагина можешь на меня навести?- одно, казалось, желание вдруг встрепенуло его.
      - Где я найду его?
      - А на бережку, не поджидает, нет? Да не божись! - схватил и отвел ее руку: из-под тени грудь в белой слепоте тронулась.- Мутишь? По болоту след долго не затягивает: трава тяжелая, мертвая.- Показал на ручьистую борозду среди водорослей.- Глянь!
      Там что-то шевелилось.
      - Здесь он где-то. Слышал я. Ты куда целила-то - на Волгу? С чего сюда?
      - Озябла я.
      - На чем обожглась?
      - Да нечаянно я, господи.
      - Опоминаться потом будем. Как было, говори.
      - Говорить-то не хочется. Тошно. Устала я. Николай Ильич с толку сбил. Тросточка эта его. Как в квартирку войти, стук да стук тросточкой в половицу перед дверью.
      Прежде не замечала, а тут вдруг и запало, какой-то знак показался. Чего это он?
      - И давно?
      - Недели с две как заметила. Словно что-то есть под половицей. Захворала. Как дурная хожу. Проверить решила. Из интереса я. Ну, любопытно. Вот топор принесла. Спрятала в подъезде за батарейкой. А как открыть половичку-то? Заскрипит - слышно в квартирке-то, Боюсь. Ночью сами дома, и днем кто-то да есть. Всего-то минутка какая. Подсматривать стала из окошка напротив Мое уж местечко давнее. А тут и он на грех.
      - Кто?
      - Стройкой! Форточку открывала, гляжу, напротив у поливного крана умывается. Полотенце ему в окно показала.
      - Зачем?
      - Дорожку разведать. К дочке на Волгу хотела.
      А чего-то к адвокату его принесло.- Серафима помолчала, дала время подумать.
      - Значит, дело.
      - Будто бы за Митю хлопотать. Сам мне сказал, Митя-то признался, мол, тебя топором.
      - Ему сейчас не до Митьки. Дело у пего другое...
      Что же с половицей? - спросил Желавин.
      - Мешало все. Но минутку выбрала. Да как бешеная... к двери. Сперва позвонила. Никого. Ведь страх такой, что и не удержусь. Открыла дверь-то. Ключик у меня был. Ведь как своя у них: и убиралась, и на посылках у Николая Ильича по его делам. В квартиру вошла. Покликала. Все гудит. Половицу оторвала - глазам не поверила, ощупала. Слышу, шаги в подъезде. Я - в квартиру и дверь-то держу. Кто-то перед половицей и остановился. Затолкнуть-то ее не успела. Чую, на колени встал поглядеть. Я - дверь настежь и узлом с консервами... по лицу... Не то бежала после, не то шла, не то на карусели меня вертело.
      - Кого же ты?
      - Стройкова.
      - А под половицей что?
      - Пусто.
      Желавин ниже плеч опустил голову, скреб грудь.
      - Для смеха дерьма бы хоть положил. Куриные твои мозги. Николая Ильича провести хотела, этого бурлака.
      Он же с ночлежки. Была такая под Даниловкой в барже.
      С жульем и крысами спал, а теперь трость. Адвокат! Ишь ты, стук-стук. Чего-то глубоко проверял, по дну крючочком водил. Рыбке и показалось: на пустом цевье вроде как блеснуло. Что? С кровью хватила! Стук-стук. И отворяется. Прямо отсюда, напротив, на границе Антон Романович, барии при бардаке дворником стоит, а тут Пашенька, сынок, бандитом по ягодки жигает. А злато?
      Злато? Адью!
      Есть вода прозрачная, леденит в звоночке родника, а бывает - просочится из пластов неподвижная, и неведом исток ее: где-то в плывунах, от которых, случается, вдруг треск пройдет по избе - что-то силой в земле стронулось.
      - Стук-стук,- повторил Желавин.- Тростью, говоришь? Не по доске, а в башке твоей проверял разные струны. Значит, знал твой тон.
      Стронулся неподвижный взор Серафимы - отравилось в глазах болотное огнище. Закрыла лицо платком.
      - Не стучал. Наврала. Выдавать не хотела. Сама видела у него камушки красивые - так и горят, и куда-то делись.
      - Меня не касается,- как скосил голосом Желавин.- Я на охоту не выходил. У меня свидетель, и я этому человеку свидетель.
      - Половица-то и померещилась. Будто там, во тьме, камушки-то.
      - Дела не меняет. След, след за тобой. Ловягины с живой шкуру сдерут за камушки. Они любят камушки.
      - Раба вечная, поломойка, паскуда. На такие короны глаза подняла!покаялась Серафима.
      Желавин вывернул из кармана комок льняной и подал ей. Она расплела прядки. В гнездышке спутаны цепочкой крест и кольцо обручальное.
      - Мое. Личное. В случае скажешь, что взяла. Пол порогом у честного человека от аспидов прятала. Поняла?
      В кончик платка завязала кудель желавинскую: что-то спрядется. Стянула крепко.
      - Жалеешь. То огнем, то холодом,- сказала она.
      - Как через Стройкова перешагнула?
      - Через живого. Ошалела я. В чужую грязь лезет, в гниль порушенную. Новым не живется. Затхлое старье ворошит, исподнее. Мы пострадали, сами и отсудим своим судом. Еще раз его во дворе залила.
      - Уйти бы,- посмотрел Желавин в тонкую полоску:
      далеким подсолнуховым полем сияла над израненным склоном.-Дочка, дочка наша. Холуй папенька-то.
      По щекам Серафимы потекли слезы.
      - Я виновата.
      - В чем? Что из грязи хотела встать, что плевками трактирными тебя клеймили и душу, душу лоскутком растянули, да гвоздями и прибили, чтоб вдруг не свернулась, позорная, а стыдилась на глазах.
      Серафима подползла к Желавину, стоя на коленях, обняла его голову.
      - На той стороне жди меня,- сказал он.- Иди.
      Серафима скрылась за зелеными стаями яверя: стелились и бились-хотели взлететь, да все рассыпались крылья над вечными прорвами.
      Павел Ловягин взгребся на островок и, распластавшись, зарылся лицом в мох - в прохладу его погребную.
      В нижней рубашке лежал, босой. Вся обмундировка в узелке с ременной уздой, чтоб на голове держалось - не замокло: и гимнастерка в завязке, и галифе, и сапоги с пистолетом в голенище, и документы до первой случайности - особо пристального взгляда. Порою могильный покой казался усладой, а жизнь убеждала в неподвластности времени, в котором менялись лишь цвета: нет дела заре, идет ли человек или червь ползет.
      Он раскрыл глаза во мху. Как на ресницах, слезами свет зеленоватый мерцал.
      Желавин скрутил цигарку, раскурил и тронул за плечо Ловягина. Тот посмотрел на жарок дымившийся, на руку, горбастую, настороженную.
      - На, покури. Чего ты?
      Ловягин опасливо вытянул цигарку из пальцев Желавина.
      - В гости ходил?- недобро спросил.
      Ловягин окинул взглядом островок. У края охапкой тина подсыхала, а от нее следы затекли.
      - Кто причаливал?
      - Жалёнка приходила. Срок нам, барин, отгребать отсюда.
      - Куда?
      - А у лесничего что? Старичка-то не видел?
      - Солдаты там. Близко не подходил,- насторожила Павла какая-то перемена.
      - Не клюнуло? Лучше бы к какой-нибудь в погребок.
      Сколько ты бегал, а не приглядел.
      - А твоя где?
      - Жалёнка-то? Спровадил. Сама без двора.
      - Как оказалась здесь?
      - С окопов сбегла. Местечко это давно знает. Сини.
      лия ее. Купалась тут и на солнышке грелась. А бол&ше плакала. На тот свет просилась. Да живьем туда не пускают, все равно как без пропуска на заводской двор.
      - Не выдаст?
      - Кому она нужна. У батюшки Антона Романовича в работницах нужды нет? Постирать что, полы помыть?
      Вот зябнет, беда. Да и чудная. Воображение какое-то у нее. Не сказать чтоб дура, а есть.
      - А в работницы предлагаешь.
      - Собаку хоть бей, хоть гони, она все к хозяину жмется.
      Желавин отрезал по ломтику колбасы и хлеба.
      - Пожуем перед дорожкой.
      - Куда?-допытывался Ловягин.
      - Хоть куда. А уходить надо.
      Ловягин понаблюдал, как крепко завязывал узелок Желавин, заметил:
      - Жалёнка что-то нагадала? Заторопился.
      Желавин снял с куста высохшие портянки. Потер их, сложил и убрал в голенища.
      - Вести не очень хорошие.
      - Да вижу, и болото стронулось.
      - И черту бы душу заложил, только бы выбраться отсюда. Но, видать тяжко будет.
      - Угорел, смотрю.
      - Угорел от проклятого вопроса. Дядюшка твой поставил, а отвечать мне и тебе.
      - Не вопрос проклятый, а земля проклятая. Нет на свете страшнее ее,проговорил Ловягин.
      - А когда-то по ее травке весело бегал, радовался.
      - Лобное место!
      - Березнячки детства. Батюшка Антон Романович на гнилушках старого ума светлячками смутил. Новые березняки, барин. Походил я по ним. А вот родниковым их воздухом не дышал, а словно бы духотою груди своей.
      Может, и заставишь кого замшелые камни на место поставить. Только сомневаюсь. Ты вон родные места проклял. Так что остается? Чужой мундир да какая-нибудь шлюха пьяная в награду. Вот он, угар-то! Не поберегли тогда, ошиблись с мужичком-то. А теперь на этих холмах вся Европа кренится. Ходун пошел.
      Пожарища смолою горели и чадили тьмой, будто уж и устал огонь, изгорелся, как больной бредил в духоте.
      Водицы бы из сруба, что пахнет черемухой, испить, мятой бы росистой вздохнуть и поспать в прохладе избяной.
      - Если разные твои шутки отбросить, что же предлагаешь?- спросил Ловягин.
      - Когда роют могилу, червя не видать. Он в человеке заложен. Почуяв гниль в теле, оживает. Давай на свежее, пока не ожил.
      Желавин спустился в болото, а за ним и Ловягин в теплую и смрадную жижу зашел.
      - Не силом рождаемся, барин, а по любви милой.
      Так что греби и улыбайся ее чудесам.
      Желавин медленно подгребал под живот водоросли - бурлило воздухом: держало на плаву, и полз дальше, осторожно, чтоб не запутаться, вился по поверхности, а провалившись, снимал тину с одного плеча, выносил руку кулаком вверх и другое плечо обнажал и снова подгребал под себя вороха.
      На кочках отдыхали, распластавшись: руки крестом и ноги враскидку.
      - Мать ты, барин, помянул и родителя, вроде как туды его вдогон послал,-на одной из кочек, отдышавшись, сказал Желавин.- А про господа помалкиваешь. Не обижаешь разными словами. С почтением к нему.
      - Поздно,- ответил Ловягин.
      - Почему? Все впереди.
      Желавин постоял перед берегом на корчине - упавшем в веках мореном дубе. Ткало ряднину осинника темнотою с отсветами.
      Смял ком тины и бросил в сторону. Тина шлепнулась.
      Пригляделся: не покажется ли кто на приманку?
      Тихо отмылся и выбрался на берег. Притаился, прижавшись к зазубренной осоке; по сосцу резануло: "О, боже, боже, страшную ты жизнь сотворил!" Оделся в липкое и холодное. А где же барин? Желавин помахал - дал знак выходить.
      Ловягин не вышел.
      "Утонул, что ль? Да заорал бы".
      Желавин прокрался по берегу. У самого края размазанная грязь: след ползучий в траве. Походил. Никого.
      Из-за куста выглянула Серафима. Пальцем показала в лесок.
      - Туда пошел. Чудной какой-то.
      - Лихорадка взяла. А ну-ка посмотри за ним Не упусти.
      Павел Ловягин подошел к развалинам усадьбы.
      К бугру подступало лесное нашествие. Ровно белели два камня: на них покоилась когда-то плашка скамейки в кустах сирени под окнами, и запахи цветения вспомнились Павлу минутами весны-далеким-далеким лаем и бубенцовым звоном где-то на границе бескрайних полей ловягинских. Да был край на дорогобужской меже, царской милостью и властью заповеданный за службу верную.
      Между камней, во тьме, будто бы лицо показалось.
      Он, как в слюде, увидел сидевших в лесу беженцев.
      Зарябило перед глазами.
      "Как же это?"- отполз и, поднявшись, пробежал под тенью леса. Ручей бурлил на камнях и темно лился под берег.
      "Надо к дороге",- и вдруг поразился, что не помнил, как подходил к усадьбе - где и как шел: разум ужасало и ослепляло где-то ждущее, внезапное, страшное.
      Присел у дороги, будто бы переобуться. Шли уставшие солдаты дорогой и лесом, покачивались повозки - везли раненых.
      Тут всех не проверишь. Да и документы имелись у Ловягина. Но подойдет один прикурить, а другой - сзади, и поведут, долго будут вести, пока не скажешь, откуда и кто ты, гад!
      А пока и сам мог. Он остановил солдата.
      - Исполни просьбу, браток. Вон там, за банькой, Катю Невидову позови. Скажешь, Стройков просит.
      В ельнике буду ждать. Да поживей пусть.
      Ловягин зашел в сырой ельник. Хвоей пахло и гарью, как на болоте. Зачем он тут? К дядюшке надо. Какие бриллианты, откуда? Что-то пошатывало.
      Недолго ждал. Подошла Катя. Вот она, близко к нему, сердце под стеганкой. Вдруг повернулась. Он вышел из-за кустов.
      - Тихо, дочка лесникова.
      Катя чуть отступила.
      - Ты звал, бандит?
      - Вот явился, как обешал. Отблагодарить же надо.
      Спасла па границе меня. Тихо!
      За лесом прозрачно осветилось и упало.
      Ловягин выхватил из кармана складной нож Что-то
      щелкнуло - из рукоятки сверкнуло лезвие.
      - Мог бы и убить! Ведь предашь. Но слушай, что я тебе скажу.- Павел пригнулся, огляделся по сторонам и вдруг словно из скрытого выдрался. Лицо его было бледно,- С мешком и ножом ходит с бандой Гордей Малахов. Ждите его в избе его жены.
      Ночь скрыла его. Только за куст зашел - и как провалился.
      Катя бежала и падала.
      Повалилась в росистый дягиль.
      Показалось, Федор стоял, держась за березку, высоко поднялся - земля под края небес поширилась.
      Она забежала в палатку. Вот он, лежит под шинелью, старичок, а глазами мальчик, без ног.
      - Ночь это, мильгй.
      - Ночь.
      - А и днем так. Сейчас уйти мне надо,- прижалась к лицу его.- Увезу тебя скоро.
      Ночь скроет, да близко засадой заметит. Днем виднее и спокойнее в шуме. До зари еще четверть.
      Павел Ловягин снова вышел к дороге: приближался к встречальному месту. Завалился под куст. Холодит сыра земля. Мокро от росы.
      "Ради чего ей сказал? Что толку. Ничего не изменилось. А что хотел? Что-то я хотел,- раздумывал Павел.- Но уходи. Уходи. Потерянное не вернешь. Голова дороже.
      Дальше бежать от этих мест. А куда? По всей Европе патрули. В Харбин бы, а там в Гонконг. Вот где с ножом гуляют. Скорее наберешь. Дальше, дальше! На какойнибудь островок с хижиной. И жаркий бочок будет. Вон ты, Пашенька, куда от России,- зло признался он тому далекому мальчонке в синем с белым матросском костюмчике.- За царя хотел, а вышло за немецкую корку".
      Да была ли когда эта дорога в сосновом солнце, и он ли проносился в тележке с отцом? Вон там поворот и невысокий обрыв - омуток, где голавль проплывал темным и красным чудом.
      "В чем же вина моя? Я же только явился в устроенное".
      Вокруг пожары ранами. По стволам сосен мелись тени. Солдаты шли. Беженцы являлись, как будто одни и те же понуро шагали, а земля тянула назад.
      Рядом повалилась женщина, прилегла. Глянули немигуче глаза и закрылись.
      Он посмотрел на нее. Брови как глухарки лесные, и учуял он бражный запах мокрых черничников, будто уж и виделось когда-то в ночном бору литое, белое и ползучее тело.
      - Ночь ли, день?- пробормотала она.
      - Ночь,- прошептал он, глядя в меркнувшие зрачки ее.
      - Забудем и свет.
      - Рядом,- показал он на разваленную баньку,- пошли.
      - Там нет.
      Но встала и пошла с ним.
      В баньке цигарка распалилась. Какие-то люди сидели.
      -- Баба, заходи,- потянули за подол Серафиму.
      Ловягин показал нож.
      - Моя!- сжал ее руку.- Пошли?
      За пунькой раненые по всей поляне.
      - Туда!- заметил он темное в кустах.
      Она села в куст. Воздух словно обожгло сухим смородиновым зноем.
      - Моя! - сказал Павел и еще крепче сжал ее руку, повел за собой.
      - Не найдем,- сказала она.
      -- Здесь,- свалил ее на одинокий заросший сноп.
      - Глядят.
      Все остановилось на миг.
      Он увидел возле кустов дядюшку, руки его были связаны за спиной. Он выше поднял голову, завидев его,
      "К признанию, к признанию",- будто гласило.
      На дороге девушка в шинели, в платке глядела на Павла.
      "Катя".
      Перед банькой стоял человек в гимнастерке - Гордей Малахов. Другой Шабанов - показывал на Ловягина, и Гордей тронулся к нему, набирал ход все быстрей и быстрей.
      Серафима отбежала.
      - Сюда!
      Гордей спешил к Павлу, вытаскивал пистолет из кобуры.
      - Стой!
      Павел прыгнул в овраг, выбрался на ту сторону. Удар в голову ополошил его.
      Он, ломая кусты, повалился па дно оврага. Встал и полез по склону. Поднялся было и отвернулся. Удар скользнул ниже затылка.
      Павел, заваливаясь, но не падая, ворвался в орешники. На колено поднялся. Ждал с ножом. Кровь ползла по лицу. Рядом гомонили, не могли успокоиться.
      - Убьют, не ходи!- раздался крик женский.
      Серафима проползла по яверю. С шелестом поднимались против ветра темные вздохи его и падали.
      Рука легла на ее спину, придавила.
      - Стой!- потащило и бросило навзничь.- Здесь, здесь.
      Взор ее занесся куда-то, будто хотела заглянуть на другой, неведомый за небесною прорвою берег. Огнище в глазах красотою прозрело вдруг.
      Грудь закатилась и потекла в рваной кофте.
      - ^ я^- говорило бородатое и грязное.- Да очнись!
      Ворочались в яверном иссохшем хворосте, да словно что сплетало их и душило в путах.
      Серафима опустила голову. Платок скрывал ее лицо.
      Желавин стянул платок.
      - Все как-то мимо. И глядим мимо. Будто противные. Не разберу.
      Она замахнулась платком, хотела накрыться, да с одной руки сорвалось: платок затянуло яверем.
      - Не размахивай. Заря-темное ловит. С бугров видать.
      Заря не пробуждала от беды, не звала на крапивный двор, не грела, холодная, конопляники у овинов, лишь напоминала о радостях, дорогих теперь. Запаривала болотные прорвы красным адом наступавшего дня.
      Луженой зеленью засветал яверь.
      - Как на дне морском,- проговорила Серафима.
      - Туда бы. Ты - в короне алмазной, а я - с вилами.
      Дырявь корабли. А из трюмов золото монетами разными.
      Кучами в водорослях. Вилы бросай, лопатой греби. Одно не купишь. А что? Чего-то и неведомо. Все другим достается, да никак не купит, что нищему какому даром подтрапнт.
      - Что ж такое?- пробормотала Серафима.
      - Слова этому нет. И сопляк любит, богач и герой.
      А есть, одним взглядом поразит - бриллиантом драгоценным. Берн! А отблеск не возьмешь. И в руках и на душе пусто. Любовное, да не любовь.
      - Фенька блазнится.
      - Вот и очнулась, милка. Где была, что видела? Где знакомый наш? Весь клубочек распряди.
      Серафима посмотрела на зарю. Огнище показалось в глазах, и чуть отвела взор, погасло.
      - Тошно,- проныла она.- Червяк на сердце.
      Упала в яверь, уползти хотела. Желавин достал ее и повернул на спину. В рваной кофте - в тени и в заре малиновые ягодки. Из-под ресниц помертвело смотрела и ждала. Теплым болотом обдавало ее.
      Она села и снова с силой замахнулась платком, сказала:
      - Взорами сгорели, на чужое-то глядя. Много видел, да брать боялся. Все около.
      - А как за чужое стукнут. От дома убежишь, а от стыда своего нет.
      - На подлом стыдом не провалишься. Иди к Стройкову со стыдом. Строгий мужик и по совести, хотя и замучил. Не в меня, в старое, трактирное торкнулся.
      - Не он решает.
      - Пошел бы?
      - Я под Ельню сходил бы. А оттуда, на целых если ногах, с отпущением шел бы и шел бы к тому океану Ледовитому и вкось к другому. Волей бы надышался.
      Умираю без волн.
      - Кто этот знакомый?- спросила Серафима.
      - А что тебе? И знать не надо.
      - С Катюшкой Стремновой в ельнику встречался.
      - Как! - вертанулся Желавин поближе к Серафиме.
      - Чего-то поговорили скоро.
      - Вон что. Умом того не достигнешь, что глазами увидишь. Значит, с комиссарами он?
      - Или чего ты болтал на болоте?
      - Нет, нет,- заслабевшим голосом проговорил Желавин,- Так,всякое.
      - И всякое оборачивается.
      - Упустили.
      - Это бы ладно, с комиссарами. Бандюга он голодный.
      - Ас Катькой чего ему надо?
      - Мало ли знакомство какое. Форма-то на нем командирская. А бандюга. Где же ты подобрал такого?
      - В жигаревской избе, в погребе прятался.
      - И ты туда же.
      - С сеновала его видел.
      - А ты Феньку ждал. Все к ней. Да свое не отдаст, счастлива. Не оторвешь - и ты, и Митька, два дурака.
      - Зависть гложет тебя.
      - Что видела с тобой? Днем света боялся, ночи у окна просторожил. От колесного стука под берег бегал.
      - Под притолокой гнися. А я забыл,-с раскаяньем, как-то и посмеявшись, сказал Желавин.- Допрешь до поговорочки своей. Что дальше, говори.
      - Пошла я за ним: от следа его, как за лодочкой, берегом. А след путает. Уйдет, скроется, и откуда-то опять на том же месте. Только чудно. Если глядеть, сразу и видать: нехороший чего-то ходит. И все в тень, в тень. А того не понимает, перед заревом фуражка-то его тетеревом. На развалины барские завернул. Подремал, подремал, да как вскочит. Беженцев испугался. Занырял по осиннику. Потом вдруг будто опомнился. Под пеньком чего-то заковырял. А когда скрылся, я к пеньку.
      Серафима осторожно вытащила из кармана стеганки что-то завернутое в рвань. Расплела лохмоткн. Засохшая грязь рассыпалась, в глинце что-то блеснуло. Желавин хотел ближе разглядеть, а Серафима отдаляла и смотрела, как он клонился будто бы сном.
      - Поиграй, поиграй, милёнка ты моя,- заговорил, оглаживая ее колено, омывал порезанное осокой,- Тихонькое. А ночкой?- глянул в глаза.- Подай!
      Желавин подержал на ладони грязь, какое-то стеклышко выщипнул: "Условное, что ль?"
      - По затылку-то не огрел у пенька?
      - И его нет, и след потеряла. На край поляны вышла. Вижу, фуражка его тетеревом. Про встречанье-то с Катькой говорила. После у дороги он сел. Рядом я прилегла. Любовное его залихоманило. В баньку меня иотянул. На ребят лихих там нарвался. Ножом затряс.
      Руку мою сжал и все водит, водит, место никак не найдет. А я маню.
      - Любовное. Искал место, где ножом тебя торкнуть.
      - За что?
      - А у пенька на приманке слежку твою приметил.
      Способ такой. Вот тебе и тетерев. Только чей? С того леса или с этого из одних черничников с Демушкой.
      Не торкнул бы, так свел. А оттуда на поводке собачкой ко мне. Зачем себя показала? Потом бы к пеньку, после.
      Сорвалась, а здесь?.. Как бы неводом не завели от болота.
      - Погоди. Ребята из баньки за ним погнались. Разъярели. В овраге бил?!. С края на край шатали. Наганом по голове, а колом по ногам ломали. Да какая ж силато! Вырвался, ушел.
      - Засада, выходит?
      - Сам на них. Закричала я: "Не ходи, убьют!.."
      Один на голос ко мне и кинулся. Свалил. Да ускользнула. Он за мной. На тропке орешину отвела. Бежит, а я орешину и отпустила. По бельмам ему. Знаешь кто?
      - Не накаркай.
      - Гордей Малахов.
      Желавин приподнялся и оглядел яверь, стелившийся хмурыми желтыми и багровыми всполохами. Не завихривало вблизи, не западало: знал, там, где человек, на том месте словно проваленное, и яверь завихривается, полошится, бьет, как подстреленное крылом. Посмотрел выше, в сторону Смоленска, закрытого в необозримом частым лесочком. А в той стороне, где Москва, вроде бы куполок церквушки, ясный-ясный.
      Желавин опять присел напротив Серафимы.
      - Не спятила?
      - Под бок саданул.
      Она заголила бок, гладкий, как береста, потрогала тенистую излучинку у бедра и вздрогнула животом, опустилась. Желавин отвел глаза, проговорил:
      - Кулак у пего колодный. Вдарит - и печенка в глотку. Гляди теперь. Этот грибник с корешком рвет. На срезанном червячок заводится, рыженький такой, верткий. А после него уж нет - чисто. Уходить надо. А куда?
      Серафима обняла Желавина, зацеловала его со слезами.
      - Не погуби, не погуби.
      - Что еще?
      _ Забавил он меня, прорвой засосал.
      Он скинул с себя ее руки.
      - Как на духу, скажи мне. Совет дам. Или пропадешь. Ты Стройкова у адвоката стукнула?
      - Я! Ход закрыл.
      - И во дворе добавила ты?
      - Я. Сбить со следа хотела. В кепке ему показалась, с холстинкой.
      - Вали на Гордея,- догадливо и зло подсказал Желавин - Приходил, стелиться заставлял. Гордей. Гордейто Он и Стройкова хлобыстнул. Он. Взял, проклятый, что-то из-под порога, в мешке. И дочкой мне грозился.
      В страхе жила.
      - Ничего пе брала у него?
      - Нет.
      - И па посулы не шла?
      - Нет.
      - Вот вот, баба, так и веди, веди. На него, на него, все на него. Прошлым гноил. Травкой дуру из тебя сделал Николая Ильича с тросточкой не замарывай. Из головы вон! Пусть хоть один честный останется. На случай и защитит. А то и ему веры не будет. От всех начал твоих он Гордей Малахов. За глазами бандит с холстинкой Про порог молчи пока. Без раскаления в разговор гада не впутывай. Недавний топляк по дну ходит: легок еще Потяжелеет, на тихом уляжется. Некоторые новости тебе- барин Антон Романович жив. Садовником прямо по этой дороге у границы. А присматривала ты за сынком его - Пашенькой. А сейчас в сторонку.