- Гляди-ка, радужный какой,- сказал весовщик, вроде бы осуждая Кирьяна и удивляясь.
      - Не понимаешь. У него улыбка в душе,- разъяснил приемщик и подал Никите стакан.- А это девкам,- отставил он в траву бутылку.- Надо и их уважить.
      - Девка - сестра Кирьки, вот этого, с улыбкой-то в душе, как вы изрекли. А другая Митрия Жигарева баба,- сказал Никита для разговора более близкого.
      - Жигарев, это который сидит?
      Никита широко повел стаканом:
      - За здоровье и сердечное знакомство... А довела его вот эта зараза,сказал он и одним махом опорожнил стакан. Схватил стручок, расщепил его, вышелушивая на ладонь сочное и зеленое еще семя.
      - А говорят, деньги-то он и не пропил вовсе,- сказал весовщик,- А запрятал на будущую жизнь. В тюрьме отработает, а потом с деньгами айда отсюда куда-нибудь под Москву. Домик купит. А домик на земле. Вот и живи, как в раю, после риска.
      - Это точно: кто не рискует, тот и не живет,- согласился Никита.
      - Чепуха! Заболел он этой,-показал приемщик на бутылку,-после смерти отца. Это ясно. Смерть-то какая! С березой в обнимку. .Жуть! Чего-то подвело его к этой березе?
      - Эта же самая и подвела,- заключил Никита и допил какие-то оставшиеся капли в стакане.
      - Прочно ты говоришь, как дверь закрываешь.
      - А чего ей, двери-то, попусту скрипеть?
      Вернулся Кирьян с Феней и Катей.
      Приемщик чуть налил Кате. Она притронулась к стакану губами и, смеясь, отдала его Фене.
      Феня не отказалась.
      - За хорошую жизнь! - сказала она. Выпила смело, прижалась губами к руке, заглушая так жгучую горечь а горле.
      - Вот молодец ты, милая,-похвалил ее приемщик.
      Какой-то вроде бы стон раздался среди простора. Послышались женские крики.
      Весовщик выглянул из-за амбара.
      - Что-то на путях,- с испугом произнес он и, подхватив свою фуражку, скрылся.
      От амбара, и от телег, и даже из деревни бежали к станции люди, как это бывает, когда повеет бедой.
      На путях стоял эшелон. Двери красных товарных вагонов были раскрыты. В глубине их - сумрак, в котором поднимались с соломы и двигались люди в военной форме, в красивых фуражках-конфедератках.
      - Поляки,- сразу узнал Кирьян польских солдат.
      Видел он таких же солдат под Брестом еще прошлой осенью, когда пучина войны захлестнула Польшу. Поляки отступали, бросали оружие, коней, оставляли свои города. Уходили от немцев, которые шли к нашим границам. А мы торопились туда, чтобы отдалить войну от них. Так две силы сблизились сошлись у роковой черты, за которой, в немецкой стороне, дымились скорбные зарева.
      Кирьян запомнил и эти зарева, и крики женщин, и плач сирот над несчастной землей, откуда по ночам ветер доносил гул танковых орд, творивших что-то там, в зловещей тьме за Бугом.
      Все это вспомнил сейчас Кирьян и даже почувствовал, как от эшелона, от сотен этих людей в вагонах, щемяще потянуло невыветрившимся запахом войны, тем особым запахом тоски в загорклой одежде.
      Пленных перевозили куда-то на восток, в глубину чужой для них страны, с таким же, как и на родной им земле, солнцем, с такой же горячей полынью и быльииком в придорожном рву, в котором стояли мужчины и женщины, сбежавшиеся поглядеть на поляков.
      У края рва охрана - наши солдаты в выгоревших гимнастерках, с винтовками, не строго, а так, для острастки покрикивали на тех, кто лез на пути.
      - Куда, куда полезли? Иль глазами не видите?
      - Застрелю! - кричал высокий, с веселым лицом солдат.
      - Застрелишь - отвечать будешь,- заметил кто-то из бойких.
      - Не лезь! Мужиков, что ли, не видела?
      Нет преграды для взглядов: глядели друг на друга с одной стороны и с другой, где была воля, вольная земля вот этих людей, в глазах которых тлели скорбь, жалость и слезы перед чужой скорбью по потерянной земле.
      Кирьян встретился глазами с молодым поляком. Мягкое широковатое лицо, голубые глаза тенила печаль.
      Он было отвел взгляд и снова встретился с глазами Кирьяна, который стоял на откосе: не подходил близко, чтоб не в упор смотреть, а пошире. Так он видел, как мимо охраны пробегали к вагонам женщины и подавали полякам сало, хлеб, вареную картошку.
      - Пасибо... Пасибо,- говорили поляки и улыбались растерянно: грустно было, что так их жалели. Жалели женщины. Молодые среди них были и красивые. Уйдут они в свои звенящие поля, манившие стогами ржи. Все так близко и недоступно, и неизвестно, когда разлученный войною откроется им берег родимый, никто не знает.
      К поляку, на которого глядел Кирьян, подбежала Катя с хлебом и салом, завернутым в холстинку. Протянула узелок. Поляк вздрогнул и даже отступил от края.
      Узелок взяли товарищи его. А он глядел на Катю и вдруг приблизился к ней, потянулся руками. Упал на колени перед ней на самом краю, за который нельзя ступить - нельзя домой, и нет дома, матери, невесты, ничего нет...
      Так чем же жить? Что еще осталось? Кому молиться и верить?
      Эшелон тронулся, а поляк все стоял на коленях. Глядел на Катю. Она подняла высоко руку, помахала ему, улыбнулась, как посветила ему в нелегком пути... Не все потеряно, пока есть людское, не все потеряно.
      - Катя!.. Катя! - закричал Кирьян.
      Едва она успела сойти с путей, как затряслась земля, загрохотал встречный эшелон, из-под которого вихрилась пыль и что-то свистело.
      На открытых платформах горбились зачехленные танки, а в вагонах, опершись о перекладины в раскрытых дверях, стояли солдаты.
      - Мама!.. Мама! - закричали из эшелона.
      На опустевшие пути выбежала женщина - та, которая по письму ждала сына.
      - Сынок!
      Так и не увидела его, а только голос его услышала, Она стояла на путях, клонилась вслед. И вот далеко уже эшелон - слился в черное пятно.
      * * *
      Скорее домой, в тишину лесную, с этой встревожившей всех станции.
      Никита размахивал плетью и хлестал коня, как врытый стоял в телеге.
      - А ну, милый, давай рви, мать честная! - кричал он коню, который с раскосмаченной гривой скалился в ярости.
      Успокоились, пошли шагом, когда за далью потонула станция, а впереди всколыхнулись раззноенные луга с парящими ястребами. Током воздуха ястребов заносило ввысь, и казалось, они обессилели, устали в этой жаре.
      Сварой налетели слепни на коней. Жгуче прокалывали кожу. Кони пошли быстрее.
      На ручье, от которого половина пути до дома, остановились в ольховой прохладе. Напились гремучей на камнях воды и тронулись дальше.
      Хоть и порожняком ехали, а кони спешили, но только лишь к обеду добрались до хутора.
      Из-за сосен показались избы, как в зеленом дожде, стояли они среди берез и лип, в которые врывалось солнце и, рассеянное листьями, сыпалось на крыши, на траву и на плетни, обнятые разомлевшими лопухами.
      На дорогу выскочила собачонка, порычала, чтоб видели, как грозно чужих она встретит, а своих - веселым лаем, с которым и побежала впереди обоза. На телегах улыбнулись. Такое вот оно простенькое, родное-то, как проталинка, с которой раскрывается земля, чтоб зеленеть потом, и цвести, и пахнуть гречишными, липовыми и ржаными медами.
      Никита и Кирьян распрягли и поставили коней в конюшне.
      А теперь на отдых после дороги - спать куда-нибудь в прокладок.
      - Завтра косить выходи,- сказал Никита.
      - Себе хоть чуть подкосить.
      - А колхоз тебе что - чужое? Вон скотины сколько.
      - Ее, всякую скотину, морить жаль.
      - За свою не спрашиваю, хоть она совсем околей.
      А за колхозную голову снимут, и первому мне, как бригадиру. Понял?
      - Травы хватает, а руками дерем. Косилку бы расстарались,-хотел так отговориться Кирьян и уйти.
      Но Никита вспылил:
      - Сдам я это бригадирство. Только возражения всякие и неприятности.
      - Не нервничай. А то пропадем без тебя.
      - Или не. по нраву? - со злом подхватил Никита слова Кирьяна.
      - Я твой нрав не трогаю, и ты мой не тронь,- сказал Кирьян.- Мы ко всякой жизни приладимся.
      - И мы не отстанем. Вот так. А за косилку платить надо. Кишка еще тонка. Без штанов находишься.
      Никита глянул вслед Кирьяну.
      "Дери руками - злей будешь".
      Кирьян шел домой по тропке за дворами, где запаренные жарой стояли у пунь и хлевов истомленные малинники.
      После бессонной ночи голову чуть пьянило желанием сна.
      На повороте к дому-курмень ржи с неразлучными васильками. Глянул отсюда Кирьян на Угру. Синей косой подрезала она луговое раздолье. Сейчас бы с удочками куда-нибудь под куст. Так и потянуло к реке еще более сильное, чем сон, желание.
      Дома мать с отцом сидят за столом. Катя рассказывает им новости: как хлеб сдавали, как глядели на поляков и как наш эшелон промчался.
      - Если бы Киря не крикнул, так и раздавило бы меня,- сказала она для пущего интереса.
      Гордеевна закрестилась со страхом перед богами.
      Отдаленные от мира какой-то своей печалью, взирали они с икон.
      Никанор сказал дочери:
      - Кто ж на путях рот разевает? А еще в школе училась, грамотная, называется... Тетеря!
      К столу подсел Кирьян.
      Гордеевна подметила, как осунулся сын за ночку, даже бледность какая-то в щеках, будто что из души сушило его.
      На столе поджаристые пышки, плавится на них масло. Сметана в чашке. Картошка печеная обсыпана мелко нарезанным луком. На полу у печи - самовар с поставленным на конфорку чайником в розовеньких цветочках...
      - Вот и дома. Быстро это вы. А мы тут с матерью сенца подкосили. Завтра подкосим, да и возить надо,- сказал Никапор сыну.
      - Завтра я с бригадой косить назначен.
      Не раздумывая, Никанор сказал:
      - Надо, так надо. И не возражай. Для себя управимся как-нибудь.
      Кирьян разорвал пышку, обмакнул половинку в сметану.
      - Слышал я, объездчик в лесничестве нужен.
      - Нужен. А что, или желание есть?- поинтересовался Никапор.
      Кирьян обмакнул в сметану другую половинку пышки.
      - Не отказался бы.
      Гордеевна прибиралась у печи и прислушивалась к разговору.
      - Что ты, сынок?- с испугом глянула Гордеевна на сына и на мужа.- Из колхоза не пустят. Гомон-то какой пойдет.
      - Государству служить кто это его не пустит?- погрозил кому-то Никанор.
      Гордеевна заметила, что Катюшка в избе. Нечего ей тут вертеться.
      - Иди спать, иди. На сеновале там постелила,- спровадила она дочь за дверь и сказала мужу: - Не тронь ты малого. Работает и пусть работает себе.
      - В лесу или не работа? Было бы пустое что -деньги бы да льготы не давали. А то и деньги дают, и коси вволю.
      Кирьян вышел из-за стола, хотел идти спать, но остановился.
      - Не за льготы иду, а служба мне эта по душе.
      - И не ходи, не ходи сынок. Меня послушай. Людей ублажишь - самого под суд отдадут. Под суд не хочешь - свои наведут: спалят или убьют. Мало ли людей всяких... Вон как Желавина убили,- вспомнила Гордеевна председателя колхоза, который три года назад пропал в лесу, и след не нашли.
      Кирьян пошел спать, и лишь только скрылся за дверью, как Никанор огляделся и сказал Гордеевне:
      - Ты малому голову не мути такими разговорами.
      Нму про свое надо думать. И не стращай. Пропасть и на печи можно. А он дело решил. Лесная служба - всегда служба. Боюсь, не взяли бы уж кого?решил Нпканор сейчас же сходить в лесничество, но чего-то раздумывал, не сбить бы жизнь малому.
      Долго надевал сапоги. Разглядывал ружья - старое и новое. Потом чаю налил. Щипцами откусил маленький кусочек сахару. С синевой сахар, сладкий. Одну чашку выпил, еще и на другую осталось.
      - Собрался, так иди,- поторопила его Гордеевна.
      В сенях послышались шаги. Открылась дверь. На пороге Феня в легком, но темном платке, в темной кофте
      показалась красивой тенью.
      - К вам на минутку,- сказала она.
      - Хоть и не на минутку, заходи.
      - Спасибо,- с покорностью сказала она.
      - Садись чай пить,- пригласил Никанор.
      Гордеевна обмахнула табуретку и поставила ее к столу.
      Хоть и на быстрый разговор зашла Феня, а присела, уважила хозяев. Поставила себе на колени узелок.
      - Спросить вас хотела, дядя Никанор, как мне лучше в Сычевку доехать?
      - А зачем?
      - К Мите в лагерь.
      - Как же это тебе лучше доехать?- задумался Никанор не над тем, как доехать, а что и такие бывают дороги: в лагеря и тюрьмы.-Никак уж и собралась?- спросил он.
      - К тетке еще зайду.
      Им было по пути в Щекино - село на той стороне Угры.
      - Ты ж поклон Мите передай,- сказала Гордеевна.
      - Передам, тетя. Добраться бы.
      Вышли из избы и свернули к конопляникам, где пробита стежка к Угре.
      Никанор сказал Фене, как ловчее доехать; утром с почтой до Всход, а оттуда до станции, а там поездом.
      Они перешли над Угрой по кладям.
      На той стороне, за лугом, дорога. Лес березовой опушкой вышел уже навстречу к вечерней, еще не собравшейся зорьке.
      - Еду, дядя Никанор, а душа не тянет,- призналась Фсня.
      - Конечно, веселого тут мало. Но ты молодцом держишься. Так и надо. Без терпения никто не живет.
      Он незаметно уступил ей тропку, а сам рядом по траве пошел.
      - Не умеем мы жить. И никто не научит. Как слепые,- сказала Феня.
      - Есть умные-то. Да ведь не слушаемся.
      - Один послушается, а другой по себе все и собьет.
      - Отойди, раз не по нраву. Хорошее не сразу найдешь. Рядом бывает, а еще ум не дозрел до ясности на хорошее-то. Когда и пождать надо.
      - Жданьем себя тешим.
      - Что поделаешь, как не дается? Рад бы боровичок какой-нибудь подрезать, а нет в траве, не видать, хоть ты убейся.
      Феня сорвала травинку, покусала се и откинула,
      - А вы дружно живете?
      - Живем. Вот насчет малого в лесничество иду, В объездчики рвется.
      - Хорошо,- сказала Феня и, нагнувшись, другую сорвала травинку - не сразу, а потянулась стеблина и лопнула где-то у корня.- Жену ему еще подходящую.
      - Пока разберется в подходящих, а какая-нибудь вертихвостка живо обротает.
      Тропка с кручинки оборвалась в овраг. На дне болотце в тине проточено ручьем.
      Над ручьем выстланы жерди. Феня быстро проскочила по ним. А Никанор прилаживался, как бы пройти и не рухнуть.
      - Давайте руку, дядя Никанор.
      - Меня разве удержишь. Лучше один, а то вдвоем всю эту квашню рассадим.
      Но согласился. Рука у Фени сухая, горячая. Сжала крепко. С осторожностью ступал Никанор, чуть шагнул, придерживая ружье. Под ногой треснула жердь, и завалился бы он, но Феня удержала.
      Выбрался на ту сторону оврага. Отдышался, откашливаясь.
      Феня смеется, и зубы ее влажно блестят"
      - Чуть сама не полетела.
      - Как еще удержала? Во мне все пять пудов с сапогами,- сказал Никанор и подумал: "За что ж тебя такую прогуляли, милая?"
      Повеселела Феня на этой тропке среди ромашек, венчально белых в малиновых клеверах. Забыла на минутку про свою дорогу к мужу.
      - Я, дядя Никанор, семейную жизнь люблю. Да чтоб народу побольше.
      - Трение выйдет.
      - С тренья и мука мягче бывает.
      - Вот ты какая, а в отшельную избу пошла.
      - Не знала. А теперь, как пожила, умом чуть дозрела.
      Подождать бы надо. Верно вы сказали. А ждать не хочется. Не знала, чего дождусь... Прощайте...
      Феня уходила в сторону, как птниу ветром, сносило ее все дальше и дальше от дороги.
      * * *
      Щекино в полутора километрах от хутора, на кряже
      по левому таловому берегу Угры, от которой отдалены избы луговой поймой-займищем.
      Разветвлялись отсюда дороги на Буду, где подымливал заводишко по перегону окрестных лесов в древесный спирт и деготь. А дальше - Дорогобуж на старой Смоленской дороге, откуда захаживали, бывало, поляки с литовцами и французы в здешнюю житную сторону; напрямую - не расстающийся с Утрою большак на Всходы, куда в двадцативерстую даль, погуживая над полями, тянулись провода к районным властям и к почте.
      Когда-то в Щекине звонила церквушка над озером.
      Теперь стоит забытая.
      Крест с распятием унесли из церкви в леса, к роднику, где и врубили в сосну.
      В сумрачных заводях зарастало озеро камышами, стрелолистом и кувшинками, и лишь на самом темени лаково отливал чистый покров.
      Ближе к лесу - сыроварня, куда свозили из здешних деревень молоко, из которого вытваривали творог и масло. Тут и лесничество с питомником полем маленьких елочек и сосенок, которые уйдут отсюда, вроются в лесные пустоши.
      За селом на взгорке, на сухой земле соснового леса, кладбище, как и положено русскому селу. Рядом с жизнью в скрытом сумраке стояли кресты, повитые вьюнками, в пахучем земляничнике на затравевших буграх с оконченной в них чьей-то судьбой, но не пропавшей: несут живые ответ за дела и грехи умерших, что, бывает, слышится и плач под соснами и проклятия.
      Разбросаны избы вокруг площади с травою, с гусями, с колодцем, где смыкались дороги у сруба над родниковой студеной жилой.
      Стояли за озером избы, окнами на берег, на который падала рано по вечерам хмурь лесная.
      Тут, поближе к большаку, изба тетки Фени - Анфисы.
      В няньках по московским квартирам просуетилась она всю молодость. Хоть и не стара сейчас, а упустила свое - одна живет.
      Небольшого роста, с подлитой полнотою в груди и в бедрах, с суховатыми смуглистыми ногами, с игривой быстринкой в походке, манила она мужское полымя еще и большими бедовыми глазами с заголубленной в них какой-то улыбчивой дурманинкой.
      Анфиса шла с озера со снопом нарезанных камышовых листьев, стелила их на под печи, когда пекла хлеб.
      - Племяннушка моя пришла,- завидев Феню еще издали, громко, чтоб слышали, какая она родная, распевчато оповестила она соседние избы.- И ягодок насбираю, насбираю и грибков нажарю, а тебя нет и нет. Золотко ты мое милое, заходи.
      Но лишь пришли в избу, как сразу и построжала.
      - Ай в дорогу куда собралась с узелком-то, как простая баба, у которой и сумочки-то нет?- сказала Анфиса с печалью, чтоб так скрыть свое недовольство этой на людях видной неприкаянностью своей племянницы.
      - К Мите еду.
      - Смеешься ты или зазастнло тебя, как в темном лесу без тропочки счастливой?
      - Надо мне, тетя. Свое решить надо,-сказала Феня и с усталостью прилегла на диван бочком, подложив ладонь под щеку.
      - А чайку попить или не хочешь?
      - Без чаю всю палит меня.
      Анфиса положила на лавку камышовые листья и тихо остановилась перед Феней. Села рядом. Тронула голову, поглаживая волосы ее золотистые.
      - Не томись. Возьми ключик, замкни сердце. А ключик брось в омут куда-нибудь, чтоб и пропал на глубоком дне для Дмитрия твоего.
      - Темно в замкнутом сердце,- сказала Феня.
      - Другой откроет на широкую сторону с огневыми цветочками, что закупаешься. В радости ребеночка выкупаешь. Нельзя без ребеночка. Дупло пустое. В дупле пустом всякая тинь заводится.
      - Не надо. Никого мне не надо.
      Глаза Апфисы расплылись перед Феней.
      - Спи... спи... так хорошо спать... камыши шумят, а ты спишь... А камыши шумят...
      Феня почувствовала, как от этого шепота какая-то сонная одурь расслабила ее.
      - Вот и спишь, а камыши все шумят... Дождик землю любит, земля траву любит, а трава - солнышко... и ты любишь.
      Феня улыбнулась, блеск скользнул по ее лицу: так ей было хорошо в этом тихом сумраке с шиповниковой полоской гаснущей на стене зари.
      - Любишь.
      - Нет... нет,- слабо сказала Феия.
      - Любишь.
      - Нет.
      - Позови, и явится.
      - Страшно.
      - Тихо позови.
      - Нет... Решу. Поеду и решу.
      Анфиса сползла с дивана, встала на колени перед Феней. Загладила ее руку.
      - Звала?
      - Нет.
      - Звала?
      - Киря, перевези,- Феня застонала, рука ее затряслась.-Митю... Митю жалко.
      На коленях, не вставая, отступила Анфиса с испугом, что открыла чужую душу. Своя душа изнемогала в горяч"
      ке случайно тронутой тайны...
      Рано утром Анфиса суетливо разбудила Феню.
      - Проспали. Почтарь ждет. Живо, а то уедет.
      Феня быстро умылась. Подобрала под платок волосы.
      Поискала свой узелок.
      Анфиса подала ей кожаный, привезенный когда-то из города баул с блестящим замком.
      - Вот так поедешь, как из города.
      - Все равно,- сказала Феня.
      - Люди вон и спят в шелках, им не все равно.
      Почтарь ждал Феню на дороге в высокой на рессорах тележке с железным стременем, чтоб удобнее было садиться.
      - Мне вообще-то не положено возить,- сказал он, когда Феня и Анфиса подошли к тележке.
      - Отвези ты уж ее, родной ты мой. А я уж тебе и медовочки приготовлю за твое старание.
      Феня села в тележку.
      Почтарь - средних лет мужчина в чистой рубахе под пиджаком, перекрещенным ремнями, с сумкой на одном ремне, а на другом пристегнута кобура с револьвером - взмахнул плетью.
      Конь, высокий, сытый, ходко и легко понес мягко закачавшуюся тележку. Переехали реку по наплавному мосту.
      Выбрались по взгорку на другой берег, и, когда заворачивали на уходившую в поля дорогу, Феня увидела справа, в солнечном тумане, на лугу косарей. Они остановились, с задумчивостью провожая тележку. Ближе к дороге косил Кирьян. Он мельком глянул, как проехала Феня. Не останавливаясь, косил, низко нагнув голову.
      - К Мите поехала,- сказал один из косарей.
      - Вот и скажи: одна, а его не кидает. А другая рядом с мужиком норовит хвостом вильнуть.
      - А они, бабы, без отравленной жизни жить не могут. Отравленная жизнь для них все равно что пьянице похмелка.
      Женщины неподалеку ворошили вчерашнее сено.
      - Это почему же? - спросила Фрося, соседка Стремновых, маленькая, с вздернутым носиком женщина.
      - А потому, что с отравы какая-нибудь ночка согласная для вас слаще меда кажется. Вот с этой отравы Фенька к своей сласти и понеслась.
      - Такой сласти и на хуторе хватает.
      - Какие сладкие! Мед прямо так и капает с наших мужиков, хоть в медогонку их запускай,-звонким голосом переговаривалась Фрося под согласный с ней смех женщин.- Нужны вы ей. Митя брился каждый день, вальтом ходил. А вы вон как водяные, в волоснщах-то заросли.
      - Зато чистая шерсть,-ответили из мужского ряда.
      - Не хвались, а то живо на твою шерсть заготовку припишут,-так угодила сказать Фрося, что раздался смех и в мужском ряду.
      Женщины смеялись и переговаривались уже между собой.
      - Их уж и бритва не берет. Бороды топором обрубать надо.
      - А Фенька не зря поехала. Хлопотать будет за Мигю.
      - Хлопотать надо с дарами.
      - Иной подходец дороже всего.
      Кирьян остановился поточить косу. Поднял ее, быстро зашикал бруском по жалу, поглядывая на дорогу, где в горизонт летела тележка.
      "Вот как приманилась",- подумал он про свою душу со злостью и со стыдом: к чужому подтаивался, к надломленному. Не доламывать надо, а обойти, поберечь.
      Кирьян повернул косу, с лезвия блеснуло в глаза солнце, затмило дорогу.
      * * *
      С палящего жаром проселка Фсня увидела лагерь.
      Выгоревшее поле, высоко огороженное. За колючей проволокой в два ряда стояли бараки с черными, крытыми толем крышами.
      По углам поля - дощатые вышки. На ближней вышке что-то темное, неподвижное вдруг качнулось: часовой завидел постороннего в запретной близости.
      В лагере пусто и тихо в этот час. Все на объекте работ - на дороге, которую мостили в трех верстах от лагеря.
      Лишь дымит кухня, где готовится варево на ужин:
      мучной суп - баланда, как его называют.
      Возле кухни двое заключенных кололи с глухим стуком дрова.
      С проселка сворачивала дорога к лагерным воротам с узким прогоном перед ними. Рядом с воротами помещение для охраны - небольшой с окном домик, похожий на паука, от которого расходилась вся эта железная паутина, висевшая на высоких столбах с козырьками.
      Феня не сразу подошла к лагерю, а постояла в отдалении перед этим, как ей казалось, страшным местом.
      Из домика по звонку с вышки вышел человек в военном, молодой мужчина, загорелый, коренастый и крепкий, в брезентовых сапогах.
      Феня подошла ближе. Он весело оглядел ее, спросил:
      - Что надо?
      - Простите... Митю Жигарева,- сказала Феня.
      Вышел из домика еще военный-дежурный начальник охраны лагеря, с костлявым желтым лицом, хмурый от мучившей его изжоги.
      - Чего ей?-спросил он.
      - На свидание пришла.
      - На минутку я,- сказала Феня.
      Мужчинам хотелось поговорить с новым человеком, с молоденькой женщиной, зашедшей с вольного света в это проклятое место.
      - Кто он тебе?
      - Муж. Жигарев Дмитрий,- повторила Феня.
      Первый зашел в домик. Вскоре вышел оттуда,
      - Есть такой.
      После тяжелой дороги с ночевкой на вокзале и от этого пекла мутно на душе у Фени.
      - Свидания, конечно, не будет,- сказал старший.- Не имею права без разрешения.
      - А где его взять?
      - В Смоленск поезжай.
      "В Вязьме пересадка. Туда да назад - дня три выйдет",- прикинула Феня.
      - Меня из колхоза на день отпустили. Самая молотьба.
      - Тебе муж должен был объяснить все в письме.
      - Сама захотела. Хоть глянуть,- сказала Феня со слезами: жалко было и себя и Митю, что завела его жизнь за эту колючую проволоку.
      - Ну, глянешь, когда сюда, в поселок, пойдут. Часа через три. А об остальном не проси. Не могу.
      Она хотела сесть на приступку домика, так устала.
      - Тут не разрешается. Вон туда,-показал старший в ноле.
      Феня села на край рва у дороги, в тень запыленной ракиты, которой выпала доля желтыми сережками по
      веснам отсчитывать осужденным пропащие годы в их сроке.
      Во рву полынь, репейник в дреме малиновых цветов.
      Лечь бы тут да выспаться.
      С вышек не сводили глаз с Фени, не потому что опасались ее, а будила она женской красивой молодостью манящее желание уйти и где-то жить на вольном просторе.
      Она чувствовала эти взгляды с вышек, из этого зноя, как из тоски, жадно стремилась к ласке мужская сила.
      "Вот жизнь. И за что же такая жизнь?-подумала Феня.- Счастливая хожу. Домой могу поехать .. На Угру.
      А как же им?- подумала она о тех, кому за проволокой годы жить.Неужели так надо было что-то натворить, а потом тут мучиться за какой-то кусок? Ведь знали, что так будет. Знают, а идут воровать, грабить, прогуливают чужие деньги. Радости-то никакой: ведь это вот ждет.
      А творят".
      По другую сторону дороги, среди редких елок, такие же, как и в лагере, бараки, но с большими окнами, перед которыми зеленели гряды в картофельной ботве и в огуречных лопухах.
      Возле барака женщина стирала белье.
      Феня пошла туда попросить попить.
      Женщина, раскрасневшаяся от стирки и от жары, в полной молодой силе, босая, вынесла воды в кружке.
      Феня напилась.
      - Какая вода хорошая!
      - Чего в ней хорошего? Болотом пахнет,- сказала женщина и, поставив на лавку кружку рядом с корытом, принялась стирать.- К своему черту, что ли, пришла?
      - К мужу.
      - Побрезговала бы мужем называть. А выйдет, еще спать с такой грязью,говорила женщина, с шлепаньем настирывая белье. В мыльной пене быстро работали ее руки, и от этих быстрых движений тряслась ее грудь с мокро налипшей майкой,- Плюнуть бы в рожу такому мужу^ да и прощай. Это разве люди? Сброд. Перековывать их? Чего перековывать, когда совести нет: выгнила.
      А у другого отроду ее не было. С соплей папироску в зубы, вино да девочек давай. Что с него? Негодный. Повидала я их. Седьмой год с мужем по этим местам.
      Феня сказала про Митю, фамилию его назвала.
      - Может, знаете?- спросила она.- Высокий такой, молодой.
      - Голову еще всякими забивать.
      - Гостинец ему хотела передать.
      - Вон на окно поставь. Попрошу мужа.
      Феня поставила на подоконник раскрытого окна узелок с салом и кисет, набитый под завязку махоркой.
      - За что сидит?- спросила женщина.
      - Деньги он разгулял.
      - Мошенник, значит. Своему же народу в карман залез. Такую шелуду жалеешь еще.
      Слова эти Феня приняла без обиды, с покорностью перед встречей. Увидит его сама и решит, так чувствовала, что с одного взгляда решит.
      Женщина крепко выжала рубашку, бросила ее с хлястом в ведро.
      - Идут вон. Гляди.
      На дороге послышался шум, говор. В пыли, темно просвечивая, двигалась колонна.
      Они шли торопливым шагом, спешили в лагерь к еде.
      Сзади и по бокам конвойные с винтовками шли, слитые с быстрым движением колонны, но отдаленные от нее положенным расстоянием, которым и замыкалась воля этих преступивших закон людей: воров, мошенников, хулиганов, пьяниц, бывших счетоводов и бухгалтеров, завмагов и кассиров. Многие из этих людей когда-то жили в семьях, хорошо одевались, спали в чистых постелях.
      А теперь шли в грязной одежде, спешили к куску хлеба, за который работали - рыли и возили землю, чтобы потом отщипнуть от этого куска желанную корочку. Еще и это считается благом в преступной вине за загубленное, которое никому не дано воскресить, как ни тяжко бывает старание и раскаяние виновного.
      Феня подошла ближе. Искала глазами Митю. Где же он?..
      Колонна завернула к воротам. Остановилась. В сторону Фени - все взгляды, тягуче-угрюмые и дерзкие, весело подмигивающие ей.
      Сразу раздались голоса:
      - Кого ждешь, ягодка?
      - Пошли с нами. Любить будем.
      - Не бойся. Мы люди смирные и хорошие. Вон как нас берегут.
      Где же Митя? Никак не найдет его Феня.
      - Кого потеряла?
      - Жигарева,- сказала Феня.
      - Жигарева? А он сегодня на кухне дежурит,- ответил крайний во втором ряду мужчина с загорелым лоснистым от пота лицом.
      Конвойные пересчитали ряды.
      Когда все прошли и ворота закрылись, вышел дежурный, сказал Фене:
      - Подойди к колючке. Вот тут,- указал он на ограДУ рядом с воротами.
      Феня подошла к проволоке-совсем близко к запретной земла, от которой дыхнуло, как из погасшей печи горечью дыма.
      Где-то тут Митя. У кадки с водой заключенные рвали друг у друга железные кружки, ругались. Другие спешили к бараку, где кухня с едой и хлебом.