Феня с узелком стояла у порога.
      - Домой пойду, тетя.
      - Так ведь у меня хотела пожить?
      - Пойду,- не объясняя ничего, сказала Феня.
      Анфиса проводила ее на крильцо. Дальше не могла:
      к Платону Сергеевичу спешила - малинки ему заварить.
      - Не воюючи свалился. Совсем слабый. Чуть что, все в сердце берет. Копит и копит... Заходи, как заскучаешь.
      - Зайду,-пообещала Феня.
      * * *
      Стройкой шел со станции. Навстречу колонны мобилизованных растянулись на версты, парни в пиджаках, в распахнутых рубашках, с вещевыми мешками. Зной.
      Пыль. Запах полыни, махорки, прочерствелого хлеба н пота.
      Двигались колонны на Вязьму.
      Стройков только что оттуда.
      Улицы города и поля вокруг запружены мобилизованными и солдатами. А на путях эшелоны... эшелоны... эшелоны ждут отправки и мчатся с железным грохотом, выставив в небо зенитки. Гудки тревожные и призывные.
      Крики команд. Лязг оружия и гул шагов под сводами вок.
      зала. На шоссе нескончаемый поток машин с пехотой, Черная и пыльная мгла до самого горизонта. Все стремилось туда - на запад, где, как сообщалось в сводке, продолжались упорные, кровопролитные и ожесточенные бон на всем протяжении советско-германского фронта. И здесь объявлено военное положение. Но еще тихо. В бирюзовых протоках неба звонко журчат жаворонки. Ветер поливает серебряной метелью по лугам. Потонули дороги в высокой ржи. Вздыхая, проваливаясь, несутся по нивам темные полосы, как вести - что-то шепчут колосья земле.^У горячих проселков поля гречихи хоть ковшом снимай мед с розово-белой гущи цветов.
      В одной деревеньке Стройкова остановила женщина.
      Осторожно показала глазами на кусты возле Угры.
      - Какой-то там...
      Ясно: подозрительный. Стройков быстро прокрался туда. За ольхой что-то качнулось... Он пригляделся. В кустах тенью стоял человек с огнистыми пятнами солнца на неподвижном лице.
      - Кто таков?- неожиданно вышел и спросил Стройков, сжимая в руке револьвер.
      Человек в драном ватнике и в грязных, низко опустившихся брюках. На голове кепка. Лицо какое-то закопченное, худое, с высохшей кожей, натянутой на острых скулах Из-под козырька кепки глянули как-то косо глаза, улыбнулись, жалко и трусовато сбежали от взгляда Стройкова.
      - Пушечкой своей не трогайте, гражданин началь- Я спрашиваю, кто таков?- громче повторил СтройНезнакомец, пожимаясь, отступил и полез за документами во внутренний карман ватника.
      Извольте, гражданин начальник. Имею документ на руках.
      Стройков взял бумажку с бледной печатью, которая подтверждала, что находившийся в лагере для заключенных следует на место жительства. Номер лагеря знаком Стройкову: в этом лагере находился и Митя Жигарев.
      Стройков вернул справку.
      - А чего жмешься тут?
      - Гражданочка одна хлеб обещала... с салом.
      - Про гражданочек пока не заикайся до обретения вида человеческого,ответил Стройков.- На дорогу давай. А то в лесу заблудишься.
      - У меня, гражданин начальник, законный документ на руках. За что задерживаете? Не положено.
      Он пошел впереди, как и надо идти перед оружием, хотя Стройков и убрал свой револьвер.
      - Жигарева Дмитрия не знаешь?- спросил Стройков.- В вашем лагере грехи отмывал.
      Незнакомец остановился на миг и опять заспешил вперед.
      - Такого не знаю. Народу много. Да и по грязи черненькие все... Дорогу вели. Стрелочка. Проезд-шеренгой до трех машин. Глядели военные. Хвалили. Пайка усиленная. Долбали день и ночь. Дорога и постелькой была. Заявили срок скинуть, как дорогу дочеканим.
      Многим свобода выходила. И жали. И вдруг грохот, из-за леса самолеты. Люди возле тачек падают. Кровь. Бараки горят. Узнали, война. К лагерю уже танки немецкие рвутся. Документы нам - по домам. Кто до места не дойдет,веры нет. Измена. В упор - пятьдесят восьмая.
      По лесу идем. Двоих парашютистов схватили. Разорвали.
      На дороге наши танки с ихними стукнулись. Друг на друга - броня па броню. На дыбы лезут - дерут. Рев.
      Огонь льет.,Земля колотится. Как вышли потом, на крышах ехалп. Какие за ступеньки цеплялись, падали. На колесах лохмотки накручены. А от города Минска зарево на все небо. Народ по полям, по лесам бежит.
      Он уже видел войну. Пахло от него пожарищем. Сзади, из-под ранта кепки, виднелась худая почесанная шея.
      Засален воротник ватника с растворенной в поту, въевшейся грязью.
      "Значит, и Дмитрий домой идет. Или уже пркшел",- подумал Стройков, чуя недоброе.
      К полудню Стройков добрался домой-в свою избу на бугре в излучине Угры. Двор перед крыльцом в полыни и в бессмертниках-и скошенные, иссохпув по сеновалам, нетленно хранят они в стужах золотые сережки своих цветов.
      За лугом, по краю леса, большак тянулся, открытый далям, высоко над поймой в непролазных купырях, ивняках и таволгах.
      На огороде пчелиный домик в траве. Крышнцу его обдавала зеленым светом яблоня. Пчелы вились, медом наполняли соты и заващивали в запас к хозяйскому чаю для сласти и согрева в осенний вечерок.
      "Меда захотел. Вот какой мед теперь",-подумал Стройков и взглянул на дорогу.
      Он спал, когда на обед домой пришла жена. Вскочил вдруг и тяжело сел на диван. Потер голову, как-то поостонал:
      - Сон жуткий... Страшно,- и, как зто бывает, в горячке еще неостывшего сна, заговорил: - Будто на самой воде клади. Не то день, не то ночь какой-то сумрак. Иду по кладям. Только к тому берегу-вот-вот уж, а клади-то развалились. Потянуло меня. Вижу, кол торчит. Хотел ухватиться, да промахнулся - чуть ке дотянул. Вода широкая. Неподвижная. Броде болото.
      все заросло. Так меня и оплело. Сил нет. А до берега далеко. И позвать некого - ни души кругом. Тут слышу какой-то голос про меня говорит: "Такого и медведь не возьмет, а тихая вода утянула..." Ох, жутко,проговорил Стройков.
      - К новости,-сказала Глафира и протянула ему повестку.
      Стройков прочитал. Завтра явиться. Вложил повестку в карман гимнастерки, на пуговичку тщательно закрыл:
      не простая бумажка, хоть и на день ее срок, а одна такая на войну приглашает.
      - Военком по секрету сказал, не болтать. Тебя в особую какую-то школу...
      - Куда еще в школу?
      Вышел во двор и облил себя из ведра. Согнал колодезным холодком дремоту.
      "Такого и медведь не возьмет, а тихая вода утянула,- вспомнил сон и подумал:-Откуда такие слова-сроду их не слышал, и вот надо же, откуда-то взялись. Наук много, а эта-про умную и дурную нашу голову-пока что самая темная. Пожар не так страшен, как голова з разными ее замышлениями".
      На обед щи щавелевые. Стройков быстро ел и поглядывал на часы.
      - Или собрался куда? - заметила Глафира,
      - Тронусь сейчас, Глаша. Дело одно.
      - А дела у тебя с женой нет? - с вызовом сказала Глафира.
      - Возвернусь к ночи. Хватит нам ночку погоревать или нет? А не хватит после войны наверстаем.
      Он сел на лавку к окну, закурил: не сразу ехатьхоть чуть побыть дома, одуматься.
      - Не слыхать тут чего особенного?
      - Уже нового участкового на твое место назначили.
      - Кого же?-поинтересовался Стройков.
      - Новосельцева. Учителя... Он на фронт было, а его живо сюда.
      - Вполне подходящий. Лучшего и желать не надо.
      - Положишь свою фуражечку,-сказала она в его грудь, к которой прижал он ее голову. Погладил косу до самого ее кончика у пояса и еще раз погладил медленно опуская руку, чувствуя, как тоньшала коса. Вот и вся - кончилась ласка.
      - К ночи вернусь. Может, и раньше. Последний раз.
      Надо! Митька Жигарвв должен бы уж дома быть. Не скрывается ли?
      - Опять к Фене?
      - И к ней зайду.
      - Зачастил.
      - У Серафимы был. На полюбовиичка ее чуть не натолкнулся. Тайно выпроводила. Меня испугалась, занервничала. Возможно, и знакомый. Народу там из наших мест хватает.
      - Чего ж испугалась?
      - Женатый, может. Бабе его донесу,- сказал с шуткой, хотя и не до шуток было.
      В милиции по месту жительства Серафимы на всякий случай просил Стройков поглядеть, что за человек к ней ходит - не уехал в ту ночь, задержался.
      Помолчал немного, спросил жену:
      - Значит, Новосельцева на мое место?
      Намеревался заехать к нему: надо бы знать новому человеку про звенышко, которое держал уже Стройков в этой тяжелой цепи, как из темной воды тянул ее на свет.
      * * *
      Стройков остановил коня в лесу. Привязал поводьями к кусту, возле которого лопушились белоцветные побеги купырей, и, с осторожностью проглядывая впереди зарос* ли,стал пробираться к оврагу.
      Сюда никто не ходил. Место считалось страшным, осо"
      бенно исток оврага, где чернела дыра - ход в землянку, в которой когда-то, как несла молва, скрывался бандит Ловягин.
      Укроет глушь и теперь. Здесь и надо сперва посмотреть: нет ли каких следов?
      На дне оврага сочились родники в холодной жиже.
      Прела вода в протоках - окраина болота. Мертвенный простор, где, заблудившись, гибло живое в прорвах под коварно тягучим, шелковистым мхом: мох смыкался над жертвой, когда она еще вздрагивала и билась судорожно глотало болото с бульканьем и сипеньем, вырывавшимся с аспидной мутью из бездонного чрева.
      На болоте камыши, редкие деревца и светло-пурпурные поля цветущей клюквы и брусники. А дальше-кромка леса, за которым, в трех верстах, Угра и хутор Нивяный. Оттуда и бежал когда-то от погони бандит, вот в это болото. Трудно поверить, что не пропал в топях, добрался до своего логова. Стройков подходил к землянке все тише и тише, оглядываясь вокруг и вслушиваясь в лесное безмолвие. Перед землянкой, шагах в десяти, он остановился, присматриваясь к траве и кустам, выше и выше вел взором по склону. Вон и дыра - ход в бандитскую нору.
      Заметил: трава примята местами, была темнее, как впадины с тенью какие-то следы. С четверть часа стоял он в неподвижности, укрывшись в зарослях. Ждал чегото, какого-то движения, знака, который вдруг выдал бы человека. Но было тихо, и Стройков вышел. Надо заглянуть в землянку. Там, может, что-то откроется.
      Он встал на колено перед дырой, отвел проросший у самого порога куст волчьего лыка и фонариком посветил во тьму.
      Сколько лет уж минуло, но дух прежнего ожил - встал тенью, горбясь, и медленно поднял руки к низкому потолку, готовый проклясть свет, который искал его среди этого могильного тлена.
      "Я сплю страшным сном. Другого сна нет, за кровь.
      Уйди! Я устал",-как бы говорило притаившееся что-то у пустых нар.
      Стройков посветил туда, и тень исчезла.
      "Кто ты, сволочь?.."
      Землянка дышала затхлостью и гнилью прелого дерева. Березовые стены казались еще крепкими. Но коегде было видно, как из разломов насыпалась на землю пыль древесного праха. От бревен осталась лишь кора - неистлеваемая береста, которая век не сгниет. Нижние венцы были смяты, и потолок накренился. Свисали корни выросшего наверху деревца. С потолком провалится оно в пустоту. Будет расти из ямы, как напоминание о недобром месте. Маленькое, белое мелькнуло на земле под лучом фонарика...
      Папироска! Стройков спустился в землянку и услышал, как зашумело в пустых стенах его дыхание, будто кто другой дышал рядом. В землянке вдруг потемнело - закрылся свет. Стройков выхватил револьвер и повернулся, прочувствовав всей кожей, как знобит страх. Это ветка волчьего лыка отпрянула - прикрыла вход.
      Стройков осветил папироску. Целая. Видимо, кто-то из пачки выронил: закуривал здесь. Он поднял ее. Папироска дешевенькая, "Норд". С бережностью завернул ее в платок и убрал в сумку.
      Неужели Митька Жигарев был. Кому еще охота сюда лезть.
      Он вышел из землянки и пригляделся к примятой траве.
      "Недавно ушел. Чуть не застал. Или спугнул?"
      По вмятинам от следов он поднялся на край оврага.
      Кругом непролазные кустарники и опавшая листва прошлых лет. Следы на таком месте не остаются: по нему, что по пружинному матрасу, чисто пройти.
      Ростки дубков пробились из завара благодатной для корней прели.
      "Никанора Матвеича забота,- подумал Стройков.- Куда распространился. Значит, бывает здесь. Не его ли и папироска? Нет, он махорку курит. Неужели Митька скрывается, как подлец? А может, кто чужой? По чужому эту землянку, как брошенную в лесу копейку, непросто найти. Если случайно. Разве Митька?- Не верил Стройков, что мог уйти Жигарев от надежды выйти на свет.- Или в надежде-то войны боится? И такое может быть.
      1 зк он крот здесь или червяк - не выше этой твари".
      Он повернул на хутор, хотел Нпканору Матвеевичу напутствие свое оставить да и проститься с ним.
      * * *
      Никанор на лужайке возле своего двора выдалбливал топором из дубового кряжа комягу - большое корыто для поения скота. Старое на площади у колодца прогнило и текло.
      Вроде бы и не его дело этим заниматься. Но кому же еще? У кого проводы, у кого и мужика во дворе нет. Да И за безотказное усердие Никаиора не трогали на его огороде какую-то лишнюю сотку земли. И за это старался.
      Он тяпал топором. Щепа не сдиралась, а летела кусками: крепок дуб.
      Никанор обтирал рукавом с лица пот. Как солью, жгло глаза.
      - Бог в помощь,- по здешнему обычаю сказал Стройков. Слез с жаркого коня, отвел его в прохладу.- И в лесу ты, Матвеич, и здесь, гляжу, стараешься, и... по моей части,- добавил шепотом.- Дело есть.
      Нпканор и так понял: зря Стройков не приедет.
      - Без старания, Алексей Иванович, один пень живет. А гнить он нам не пример.
      - Это так,- согласился Стройков.
      Вошли в избу. Тут как будто ничего и не изменилось.
      Все стояло крепко на издавна утвержденных местах. Но постарели хозяева за эти дни. Еще больше посивел Никанор, а у Гордеевны в глазах - тоска и боль: не видимые никому ее слезы по дочери и сыну.
      "За таких вот людей врагам головы бы, как кочаны, рубить",- подумал Стройков, хмурясь.
      Его пригласили к столу. Он поблагодарил, отказался.
      - Разговор у меня, Матвеич, на скорую руку,- и спросил с заботою, есть ли какие вести от Кати.
      Ннканор положил на стол три письма в синих конвертах: почта сегодня принесла.
      - Вся тут, как живым голосом говорит. А самой-то нет,- сказала Гордеевна.
      Стройков взял письма. Конверты измяты. На одном рубчатый след каблука.
      "Из войны прилетели",- подумал он и живо достал из конверта письмопервое по числу. Развернул тетрадный лист.
      "Родимые мои, мама, папаня и братик Киря!
      Все у нас пока хорошо. Феденька в лагерях. А одно воскресенье был дома. Ходили гулять в лес, к озеру.
      Вода холодная, у берега сразу большая яма, но я купалась.
      Ванятка наш совсем-совсем не плачет. Выдержанный в отца. Сильный такой. Весь так и рвется из освонх одежонок, если что не по нраву.
      Федя просит, чтоб я ехала домой. На границе не особенно спокойно. Но как я его одного оставлю?
      Кончится этот гомон, приедем в отпуск к покосам. До чего же хочу сено поворошить. А Федя покосить мечтает и с удочкой на Угре посидеть.
      До земли поклон мой перед вами. Кланяется вам и Федя. А Ванятка?.. Сейчас спрошу...
      Вот и спросила. Он глазенками мне сказал: очень хочет видеть бабушку и дедушку и дядю своего Кирю.
      До свидания.
      Ваша Катя
      17. VI. 41 г."
      Стройков сложил это письмо и с задумчивостью развернул второе. Такой же тетрадный лист.
      "Родимые мои, мама, папаня и братик Киря!
      Вчера у Феди был день рождения. Пришли поздравить друзья. Все нашей семье пожелали счастья.
      Посидели за столом. Наш сосед лейтенант Баташов играл на гитаре. Старинные песни пел. Слушаешь, и будто в душе заря утренняя загорается или находит ненастье. Так и чудится паше поле осеннее.
      Как же понравилась мне песня "Не шуми ты, рожь, спелым колосом..."
      Пели в два голоса. Подпевал Баташову Федя. Красота-то какая! И до такой-то красоты человек мог дойти!
      Так не хотелось расходиться.
      Ушел и Федя.
      Я одна с Ваняткой. На границе совсем тревожно. Говорят о войне.
      Может, уехать?
      Ваша Катя
      19. VI. 41 г."
      Развернул Стройкой и третье письмо. -
      "Родимые, родные мои!
      Спешу написать прямо с утра. Так тревожно. Всякие слухи. Страшно и подумать. Места себе не нахожу, будто вот-вот все потеряю-не смогу удержать. Как камень тяжелый положили на мою грудь.
      Ваша Катя
      21. VI. 41 г."
      Стройкой отложил письма, сказал:
      - Знать бы про тот денек.
      - Да хоть бы как выбралась,- со страданием проговорила Гордеевна.Глаза-то все проглядела. Среди дня, а дорога мне, как темная.
      - Приедет,- Стройков подумал, что-то подсчитал,- завтра или послезавтра стревайте.
      - Спасибо, Алексей Иванович,- поблагодарила его Гордеевна: уже и радость.
      Стройкова поторапливало время, и он сказал:
      - А теперь о нашем деле, Матвеич.
      Гордеевна вышла.
      - Ты в ловягинскую землянку, случайно, не заглядывал?- спросил Стройков Никанора: не его ли папироску поднял?
      - Не нужда. С Кирькой, правда, прошлой осенью дубки там сажали. Пусть молва глохнет и сгинет, а земля цветет.
      - Видел дубки. Только оттуда. И в землянку глянул. Между нами разговор. Обнаружил там папиросочку.
      Свеженькая. Оброненная. Кому-то охота была там побывать.
      - Так ведь и ребята могли со своим баловством.
      Где их, пострелов, не носит!
      - Их баловство сразу видно.
      - Тогда не знаю. Если кто по любопытству заглянул.
      - По какому любопытству?
      Никанор достал кисет. Свернул цигарку. И себе в бумажку насыпал махорки Стройков, поглядывая на Никанора с хитрецой.
      - Поди, на всю войну запасец для своего кисета завел? Лавку можно открывать?
      - Из-за перебоев я и прежде без запасца не жил.
      А на войну главный запасец вот тут,- показал Никанор па сердце,-Да расход большой. Хоть бы к осени немца-супостата за кордон вытряхнуть. Хлеба убрать.
      - Сюда не дотянет... Что сказать-то хотел?
      - Любопытство на всякие норы, Алексей Иванович, может быть такое. И на войну не идется, и дома сидеть не дадут. Вот и рыскают, где поглуше. Люди всякие есть. На веточке и то листочки-то разные.
      - Дезертиров имеешь в виду? Или заметил что?
      - Не заходил в те края. Своя туча в доме. Может, кто и хлеб зарывал с глаз подальше?- предположил Никанор.
      - Это зачем же?
      - Народ ученый. Что касается войн, все стадии прошел.
      - Пока эти стадии в стороне оставим.
      - А веселого мало.
      - Война.
      - Я, Алексей Иванович, тихо живу. Есть порядок и хлеб - хорошо. Сотворяй каждый свое не свыше, чтоб порядок был. От смутьянов войны. Как же так распоясали их до такой крови! Вот что значит где-то на свете порядок-то упустить.
      - Вот и пришел к тебе насчет порядка... нашего...
      здешнего. Кто-то скрывается в землянке. Предположение мое - Митька Жигарев. Лагерь их распустили. Дома должен быть. Или под бочком у Феньки тихонько греется?
      - Он ей за Кирьку бока-то кулаками погреет... А чего ему скрываться? Из сети выпутали, так и иди си всеми. Не поверю. Опять в сеть лезть? Куда же уйдешь по такой грязи!
      Стройков встал. Времени не было на долгие разговоры. Еще и к Фене надо зайти с предупреждением для нее особым.
      - Прошу, Матвеич, присмотри за этими местами.
      Что-нибудь заметишь, сообщи. Может, и не Митька.
      Теперь опасное с той стороны и тут может быть... Прощай! Ухожу завтра.
      - Так и вы,- пожалел Никанор: уходил и этот человек - был он добр к их дому.
      - А что же я? Или с ветра меня качает? Не постою?
      - И тут служба. Не всякий постоит. За такую службу приходили кони с пустыми стременами ко двору.
      - Давно было.
      - Всякое семя до своей поры ждет.
      - Ты прав... Прав,- с раздумчивостью повторил Стройков и протянул Никанору руку.
      - Все прощаемся, когда же встречаться будем, Алексей Иванович?
      - Не колдун я, не гадатель. Так прощай, Матвеич.
      И поглядывай, как просил.
      Попрощался Стройков и с Гордеевной.
      - А Катюшка скоро приедет,- подбодрил он ее.- Соберемся к праздникам. Затирай тогда питие покрепче, Матвеич. Гулять будем!..
      Феня пасла телят. Ее работа.
      Сейчас, к вечеру, на скотном дворе готовила пойло.
      Стройков отозвал ее. Они зашли за бревенчатую стену хлева, где малинники и крапива, место тихое, скрытное от любопытных глаз. Потому ли, что давно не видел он Феню, или с усталости, красота ее словно радостью освежила его.
      - Плохо без Кирьки,- не спросил, а посочувствовал он.
      - Потерпим. Было бы за что,- ответила она.
      - Ты давно телят-то пасешь?
      - Еще только день. Своих детей нет, так вот таких малых нянчу,ответила она с улыбкой.
      - И далеко пасешь?
      - За хутором, на лужке.
      Лужок хоть и рядом с хутором, но лес кругом.
      "Митька бы уж вышел из засады на свою ярочку.
      Папиросочка-то, кажется, не его? Или осторожничает?"
      - Одна не боишься?
      - Говорите, как загадки мне загадываете. Кого тут бояться рядом с людьми? Волков, что ли?
      - Волк в эту пору смирный... Митька твой из лагеря выпущен.
      Кожа на скулах Фени побледнела, но, как показалось Строикову, не с испуга, а с гнева.
      - А кто он мне?
      - Не знаю... Это не мое дело. Мое дело предупредить.
      - На пороге никак не разойдемся.
      - Ты с порога-то лучше уйди, пока свободно. А то с его кулака короткая будет твоя песенка. К тетке своей, к Анфисе иди. Там и работай, Я за руку тебя от беды нс поведу. Не маленькая. А силой не имею права. Я сказал все!
      Стройков сел на коня и поехал к дороге.
      Феня, не стронувшись, стояла за стеной сарая, как огнем обложила ее эта весть. На воле Митя! Сколько земли вокруг, а деться от него некуда.
      "Косу с косья сниму. В платок обмотаю. Не дальше ее жала будет и твоя песенка ко мне, Митька Жигарев".
      Стройков сильно хлестнул коня, и от копыт застучало на дороге, которая была для него самой приветной, но так и не сказала ему до конца о тайне своей.
      * * *
      Поздно ночью Стройков остановил коня перед домом Новосельцева. Скрипел коростель в отдалении, и было похоже - кто-то медленно и осторожно ходил по полю в сильно скрипевших сапогах, будто искал что-то затаенное в темноте.
      Распахнута дорога среди ржи.
      "Заждалась меня моя Глафира",- подумал Стройков и постучал в дверь.
      Дом с одним окошком. Без крыльца. Прямо за порогом небольшие, с тамбур, сени и дверь в комнату, где печурка для зимней топки. Сейчас печурка укрыта газетой - стоит примус.
      Одна стена с книгами на полках. На другой - на вбитом железном крюке-висело стволами вниз ружье.
      Под ним столик и табуретка из неокоренной березы.
      После ранения в финскую войну правая рука Новосельцева, как говорят, сохла, была тонкой, с пергаментножелтой кожей. Зимой зябла даже в толстой варежке и ломила к непогоде. Писал левой, и с той же руки колол дрова без промашки. На охоте не подводила и правая рука.
      Здороваясь, пожал эту руку Стройков: холодновата.
      - Каким ветром занесло сюда?- удивился Новосел ьцев.
      Стройков сел на табуретку, сильно сгорбясь: устала сппна.
      Новосельцев, присутулившись, стоял посреди комнаты, высокий, с узкими плечами. В белой косоворотке.
      Лицо его дышало мужеством, и какая-то ясная доброта открыта в голубых глазах.
      - Сядь, что ли,- сказал Стройков.- Торчишь, как жердь в поле.
      - Чай поставлю, хочешь?
      - Дуть чаи некогда.
      - Другого не имею.
      - И не надо. Мне с Глафирой прощаться. Она бутылочный дух не выносит-отворачивается. А чай я люблю с яблоками.
      - Яблок нет.
      - Слышал, на мое место тебя примеряют?
      - Отказался,-спокойно ответил Новосельцев; сел поодаль, к окну, где под лампой лежала раскрытая книга.
      - Неужели читаешь? - полюбопытствовал Стройков.
      - Вино не пью. А плакать не умею.
      - Ну, перед слезами не важничай... Или не по росту оказалось мое место, маловатое?- спросил Стройков.
      - Не по мне эта кожа... А ты, собственно, с чем приехал? Давай поконкретнее.
      - Меня сменишь. С доверием к тебе.
      - Слухи разгадывать. Не способен на это.
      - А разную сволочь за жабры - кто?- Стройков достал пачку с последней папироской. Поберег ее.- Где скажут, там и стоять будешь. Время военное. Желавина-то или забыл?
      - Все носишься.
      - Надо бандита в угол загнать, свалить и жало вырвать. Чью кровь еще лизнет? Матерая гадина. Чую.
      Стройков прижег папироску, с жадностью затянулся раз и погасил ее, последнюю: оставил еще на закур.
      Новосельцев положил на стол целую пачку.
      - Вот спасибо,- обрадовался Стройков.
      - Моя, весенняя,- пояснил Новосельцев.
      Он бросил курить по совету врачей: никотин мог доконать его больную руку.
      - Сегодня я бандитскую землянку навестил,- продолжал Стройков.-Думал, Митька Жигарев там скрывается. Отпущен грехи свои искупить на фронте. Обнаружил в землянке папироску. Решил, Митькина. Но вот ехал сюда и засомневался. Феня одна за хутором стадо пасет. Вышел бы уж муженек к ней. За все потешился бы, а потом бы скрываться пошел. Возможно, еще не добрался. Ты Феньку-то прикрой. А то натворит.
      - Нашел дело - в сторожа к ней идти. Хоть и друг мне Кнрьян, а по ревности переломает ноги.
      Сегодня видел ее. Красивая, Иван, баба,- с восхищением сказал Стройков.
      - Соблазнить хочешь?
      - На ее узелке с Кирькой пальцы изорвешь. Настрадались. Зато и любовь.
      - Надолго?
      - И жизнь не вечна. Как ее любим! А вдруг и ушла.
      Новосельцев закрыл книгу. Спросил:
      - Кто же тогда, если не Жигарев?
      - Желавин, должно быть.
      - Выдумал и поверил.
      - И я так думал. Никите поблазнилось, дочке Серафимы показалось, мне почудилось на темной улице,- да сама Серафима дым разогнала - перед глазами провиднелось. Вот и припомнил. Колечко на покойничке было, когда мох разгребли. Петелька на сопревших штанах осталась - на ней колечко, с замочком.
      - Ну?
      - И послушай, к чему гну. Что за колечко? К чему оно на штанах? Цепочка от него была, значит. А на цепочке что? Ключи? Перочинный ножичек? К чему они убийце, когда он торопится?
      - Ну, ну?
      - Сорвал, однако. Колечко лишь и осталось. Часы были на цепочке. Пожадничал. Потому и сорвал. А у Желавина были ручные часы. Вот и рассуди, кто под мхом лежал, кого хоронили под Серафимины причитания.
      - Кто же убитый?
      - В районе в то время не было пропавших. Стало быть, пришлый. Возможно, и Викентий Ловягин.
      - Слух был, что Викентий в болоте пропал.
      - Не было его здесь тогда. Он был на поселении в Сибири. Три года назад, перед исчезновением Желавина, ему разрешили свободное передвижение по стране.
      - Значит, убитый - Викентий Ловягин?
      - Не могу утверждать. А что желавинские часики и сейчас стучат, это твердо. У него на руке. У Желавина... Война... Прислушайся, Ваня, они стучат где-то здесь.
      Папироска в ловягинской землянке показывает стрелочкой в бывшие ловягинские леса.
      Стройков тяжело распрямился.
      - Поздно я на след вышел, Иван. Война. Не успел я капкан с привадой поставить.- Бросил на голову свою форменную милицейскую фуражку, встал.
      - Куда ты, Алексей Иванович? Втравил меня и деру?
      - Мпе пора. Жена ждет прощаться... Я папиросочек несколько... А то без курева не дорога.
      Они вышли. Уже развидияло. Как в молоке поля вокруг, и словно на мглистом островке станция. К путям бежали люди. Что-то случилось. Побежали Стройков и Новосельцев. На путях остановился санитарный поезд.
      С" фронта. Синий свет в окнах. Стекла разбиты. Пробоины в стенах. На крышах кое-где пожахивало на ветру сорванное железо. За окнами раненые. Там тишина.
      Тянет запахом эфира. Вышли подышать ночной свеж^тью врачи и сестры в белых халатах. Глядят а недвижную зеленоватую протоку рассвета.
      Из вагона вынесли кого-то на носилках. Под г.ростннсй очертания лица, похожего на маску. Санитары сп"- ппгли к сараю за стрелкой, и от движения лпцо под простыней содрогалось, словно в крике кляло кого-то.
      Санитары шли назад от сарая. Уже не спешили с пустыми носилками, в которых лежала измятая простыня.
      Перед окнами толпились ждущие отправки мобилизованные и провожавшие родные их. Разговаривали с ранеными. Один с забинтованной до бровей головой тихо говорил через приспущенное окно:
      - Сразу в небе огонь полыхнул и грохот, словно весь свет разорвало. Это и помню. А очнулся уже в машине. Тут и слышу, война.
      Другой в соседнем окне свое говорил:
      - меня возле орудия ранило. Со второй пули упал.
      Мы на развилке по колонне-прямой наводкойв клочья их. Танки пошли прут. Будь у нас снарядов поболее, все помесили бы.
      - Отбили мы деревню. Глянул - Е глазах почернело. Они наших раненых измесили. Один в живых остался. Били, говорит, и прикладами в лицо, в голову. Земля от крови как кисель. Изверги! Убивать их! Вернусь! - с угрозой сказал третий и поднял забинтованные руки.
      Вагоны качнулись и медленно тронулись.
      - Поправляйтесь, братки,- голоса жалости и доброго напутствия, на которые раненые отвечали взглядами грустными, и задумчивыми, и таящими невысказанное.
      Стройков и Новосельцев попрощались на дороге.
      По огородам, поседелые от росы, стояли подсолнухи перед окнами, как пришельцы с чужой стороны, опустив
      головы.
      - Труден мир, Новосельцев. Его улыбкой и любовью не переделаешь. И злобою не возьмешь. А свое потеряем - наше пропадет, сгинет - под заборы пойдем с^ русской душой, да без своей песенки... Прощай! Людей береги, Новосельцев.
      Стройков тронул коня - рванул на дыбы. Долго был слышен топот, как будто, удаляясь, гулко разносила но полям ночь удары новой и грозной судьбы.
      * * *
      В доме Стремновых еще тревожнее. Уже четвертый день на исходе, а Кати все нет.
      Гордеевна вышла на крыльцо. Долго глядела на закат, и чудились ей в огненном просторе далекие пожары, среди которых маленькое, топкое облачко, похожее на женщину, поднимало руки ввысь медленно, так они были тяжелы сил нет для какой-то мольбы, и она клонилась скорбно.