Ровно в два часа в комнату к Вихерту вошел начальник разведки штаба дивизии майор Дитц, как всегда быстрый, оживленный. На моложавом холеном лице холодноваты глаза и жестоки морщины.
      Когда-то этот шпион в числе иностранных специалистов почти три года прожил в Москве, был знаком с былыми богатыми семейками, в комнатки и квартиры которых, в тайную темнинку, тянул на золото матерый его нюх.
      Дитц доложил о последних донесениях разведки, которые уже не могли ничего изменить.
      - Русских тут мало,- добавил он, когда служебный разговор был закончен.- Если бы мы заманили поближе к границе главные их силы, тогда наша хватка была бы страшной, с хрустом хребта.
      - Хребет в Смоленске.
      - Наполеон, преследуя русских, смертельно устал, и, когда наконец обнял Москву, красотка, уже раздетая, отпихнула его.
      - У нас руки покрепче. И все уже решено. Ты сомневаешься?
      - Я не сомневаюсь только перед мертвыми.
      - Не ворчи, Дитц.
      Они вышли на крыльцо.
      Борозда рассвета с сизыми и зябкими отвалами тянулась по горизонту.
      Прибыл автомобиль с рацией и следом-два посыльных мотоциклиста.
      Адъютант Вихерта положил в машину упакованную палатку и бутылку вина, укрыл в специальный ящик термос с чаем и термос с горячим завтраком. Фотоаппарат в кожаном футляре Вихерт повесил на спинку сиденья рядом с каской.
      Машина в сопровождении мотоциклистов, с черно отливавшими автоматами и касками на ремнях, тронулась на Ш1 одного из полков, где предстояла первая встреча с этой войной.
      Вихерт оглянулся. У калитки стоял садовник под высокой березой ровесницей его изгнания.
      - Сын старика - наш разведчик?
      - Да. Сейчас за рекой,- ответил Дитц.
      За поворотом дороги мелькнули госпитальные палатки, а дальше, на опушке, перед налитым росой лугом,- могильная траншея. Прислонены к деревьям белые кресты: скоро привезут убитых.
      Машина быстро приближалась к бледневшей впереди полосе, которая вдруг отдалилась от кустов,- открылась пустота, обрыв, а за ним далекий теперь туман серебристо светающего неба.
      По краю обрыва, в зарослях орешника, просторный окоп, накрытый маскировочной сетью с ветками и пучками травы.
      Выставлены из-за бруствера рога стереотрубы.
      Это наблюдательный пункт.
      Из окопа в блиндаж ход. Там, в мрачном убежище с перекрытием из толстых неструганых бревен, кричала по телефонам немецкая пунктуальность и вымуштрованная жестокость, и, повинуясь ей, что-то там, где это было надо, передвигалось, останавливалось и готовилось, чтоб как можно хитрее поразить противника.
      Офицеры уже ждали Вихерта, готовые к выполнению его распоряжении, и когда он спустился в окоп, все дрогнуло, приветствуя его.
      Он подошел к брустверу и, чуя лицом дуновение холодного прелого воздуха из низины, оглядел пространство перед собой.
      Вот там, правее, за чащинкамн зарослей, подтопленных росистым лугом, бугор. Туда устремится решающий удар, когда ходом боя силы русских будут скованы в центре, он, Вихерт, сокрушит на этом бугре все живое - откроет дорогу танкам.
      Пойма внизу в сухих кочках, в осоке. Белел из травы водомерный столб, а чуть ниже по течению - выступ луга с ивой на мыске, от которого в сиреневой зыби круто заворачивала река. Там, у переправы, и вон в тех лозах затаилась пехота - слилась с травой, с кустами возле плотов и штурмовых лодок с пулеметами на бортах.
      Прошелестел ветерок, и сразу с кустов посыпались, задробили капли. По склону заворошились лопушистые листья мать-и-мачехи и сникли в дреме.
      Где-то в высоте вдруг зазвенело ясно и нежно: это жаворонок. Было видно, как он падал золотым веретеном.
      Вон уже зажглась в сумрачном зевле лимонно-желтая полоска.
      Трепетали в алмазной росе последние мгновения тишины и мира.
      Еще две минуты.
      "Подь-полоть, подь-полоть",- быстро позвал в полях перепел.
      Еще минута.
      Лица у людей неподвижны и напряженны.
      На той стороне тишина.
      В лощинах медленной поземкой вился пар над ворохами кустов и берез, поникших в задумчивости. А дальше лиловая полоса темнела непроницаемо: там затаились позиции русских, и не то человек стоял в просторе, не то деревце одинокое.
      Еще полминуты.
      На песчаную косу у самой воды сели грачи.
      Все это: и далекий дым над лесом, и с шумом взлетевшие грачи мелькнуло мгновенным кадром в бескрайней панораме белесого рассвета.
      - Господа, великий час наступает!- сдерживая волнение, негромко, жестковатым голосом сказал Вихерт.
      Он смотрел на часы. Как точны они с теми часами, по которым Гитлер в своей ставке даст решающую команду истории?
      Еще несколько бпений секундной стрелки.
      Вот, вот - сейчас.
      И то, что тревожило и страшило, казалось невозмож"
      ньш по своей чудовищности, началось.
      Около пяти миллионов немецких солдат и офицеров одетых, обутых, откормленных и вымытых перед походом в банях, пять миллионов, вооруженных автоматами и винтовками, ножами и пистолетами, пятьдесят тысяч орудий и минометов, отлитых в смраде Рура, около пяти тысяч самолетов, способных затопить огнем и смертью целые города, три тысячи бронированных чудищ все это, готовое убивать, давить, жечь, тронулось на всем протяжении границы.
      Угрюмый, нарастающий гул поднявшихся в воздух самолетов возвестил война началась.
      Самолеты уходили на восток - к Минску и Орше, там раскроются бомбовые люки.
      Вот они, уже далеко, над первыми холмами России, над стогами в ранних лугах, над тихими избами в покое сладкого сна.
      И едва лишь самолеты завалились за горизонт, как в лесном сумраке па немецкой стороне заметались зарницы и раздался грохот - содрогнулась земля в разъяренно ревущем пламени.
      В ушах Вихерта зазвенело, а потом в наступившей вдруг тишине, перед глазами в какой-то желтой мгле высоко заскользили огненные полосы, а под ними поднимались и медленно падали в безмолвии зеленые нити.
      И снова, после мгновенной глухоты, ударило грохотом. Стволы орудий тягуче стонали.
      "Хау-хау",- где-то рядом ревело самоходное орудие.
      "Го-го-го",- вздымался все выше и выше трубный прерывистый глас еще одного крупповского чудища.
      "А-а-ха-ха-ха",- разносились от опушки плотные раскаты залпов.
      За рекой, разгораясь, поднимались три зарева: одно чисто золотилось над краем неба - было вечным восходом, два других - пожарами горевших застав.
      Вот над лесом взметнулось с клубами дыма еще одно зарево - вестник беды, которая вошла в городок.
      Катя выбежала на улицу. На руках завернутый в байковое одеяло сынок.
      В воздухе раскатывался громовой гул. Сдвигались раскаленные пожарами облака, и озеро под ними казалось горящей бездной, над которой метались тени бежавших куда-то людей.
      "Уходи.. уходи",-голос наваждения вдруг ужасом погнал Катю, и она побежала в тот самый миг, когда Над дорогой метнулась тень. Через минуту на том самом месте, где только что стояла она, поднялся^столб пламейи, и все вокруг потонуло во мраке поднятой земли.
      Никогда не слышала Катя, чтоб так неистово кричали люди, с таким леденящим стоном, и среди этих криков особенно были слышны слабые, тонкие голоса:
      - Мама... мамочка!
      Гул нарастал.
      А с ним нарастал и восторг Вихерта.
      "Вот зрелище",- и он подумал, что ради этого неистового восторга стоило создавать оружие, чтоб человек хоть раз в жизни испытал бездны своего страха, ярости и безумия.
      Внизу под красным низвергающимся скрежещущим небом, на красной реке, словно мираж, показались лодки и плоты, и темными потоками пошла бродом пехота.
      А дальше, за лугом, над позициями русских перекатывался шквал, в котором, как в ночи, вспыхивали багровые отсветы.
      Артиллерийские зарницы на той стороне поредели, и гул стал постепенно утихать.
      Над далекими позициями за рекой поднимались в небо черные столбы дыма и медленно сворачивались в гряз"
      ную тучу.
      А еще час назад сладили здесь желтые вороха сурепок.
      Плелись по склонам розовые и белые мережи вьюнков, колосились в сиреневой пыльце овсюги и вейники.
      - Перекурим, политрук,- сказал Баташов. Распечатал голубую с черным всадником в бурке пачку папирос: последнюю вчера в ларьке взял.- Успеем по одной.
      Житья не дадут.
      - И это житье, пока цел.
      Они сидели в командном окопе у вершины холма. Здесь самый край в обороне полка-левый фланг. Правый - хуторок, уже сгоревший. Лишь стояли обугленные и разбитые ветлы, да дышали под ветром груды жара на пепелищах.
      - А-а-а,- отдаленным обвалом донесся оттуда тяжелый протяжный стон атаки: уже вторая.
      Идет бои за хутор.
      Между холмом и хутором - поле, все изрытое окопами, ходами и землянками. С холма видно, как перебегают солдаты к переднему краю - новые готовятся к атаке.
      А убитые засыпаны землей в обвалившихся и разрушенных окопах. Мелькают с красными крестами санитарные сумки. Весь луг в бору выстлан ранеными лежат в бинтах, как под снегом.
      Над лесом, где городок, распаханное дымом небо. Висело солнце, как окровавленное рядно.
      "Подальше в лесок, Катя, пока мы тут разберемся",- из-под каски глядели тревожные глаза Невидова.
      Далеко, по всей черте поля, но с другого его края, где стволы разбитых деревьев были похожи на черные кресты, и здесь, напротив холма, погромыхивая, двигалась со стороны границы темная полоса, как это бывает, когда поднимается из-за горизонта грозовой сумрак.
      Невидову показалось, что в поле появились вдруг избы - целая деревня. Мелькнула за бугорком и исчезла.
      - Глянь!- Баташов подал бинокль Невидову.
      В больших чистых и прозрачных кругах шевелилось и двигалось что-то серое, как в кошмаре, ползли гигантские пауки... Танки!
      Они приближались с глухим урчанием. Шли косяком.
      острие которого было нацелено на дорогу. В середине косяка, как за валом, двигалась пехота.
      Невидов сжал руку Баташова и поднялся;
      - Беда идет, товарищи! Бандит и насильник рвется в наш дом, чтоб нас убить, а жен распять в грязи. Здесь порог. А там,- и он показал в сторону леса,- дом нашземля родная. Так убей врага на пороге! И ни шагу назад.
      Баташов напряженным сильным голосом подал команду к бою.
      - Спокойно! Они- за броней, мы - за землей. А раз так, то и бояться нечего. Бей с толком. Смотровые щели свинцом ослепляй. Пехоту не прозевай, от "самоваров"
      отсекай.
      Но черед танков еще не пришел.
      Из-за леса, который начинался у холма редкими сосенками, с раздирающим ревом и воем сирен выскочила на бреющем тройка немецких самолетов. Короткие, согласно скорости, быстрые удары бомб метнулись следом.
      Взрывы встряхнули холм, всплеснули в окопах соседнего взвода и вдоль дороги.
      Самолеты повторили круг: развернулись на своей стороне, блеснув, как спицы, скрылись за лесом. Сейчас вырвутся вновь.
      Невидов быстро поставил в расщеп разбитой березы ручной пулемет, повел стволом вверх. Прижался плечом к прикладу. Дрожит в белесой мути черное жало мушки.
      Из-за леса понесло темнотой с быстро бьющимися, сверкающими стрелами.
      - Уходи! Подавит! - крикнул Баташов.
      Невидов дал очередь и вдруг увидел, как от самолета отделилось веретено-бомба. Он упал в угол окопа.
      Мигнул кварцево-лиловый нестерпимый свет на песке.
      Бомба взорвалась на склоне. Несколько мгновений пылала там яма, вокруг которой варом взбухала и проваливалась земля.
      И еще раз самолеты повторили свой круг.
      Холм напоминал теперь гудящую, охваченную пожаром избу.
      * * *
      Танки пошли быстрее, и напряженно нараставший гул усилился.
      Земля дрожит, как в ознобе.
      Они пронеслись возле холма и под красным блеском ракеты повернули от дороги к центру, где наши схватились с прорвавшимися автоматчиками.
      И вдруг головной танк покрылся багрово-желтым огнем и завалился в воронку. Гусеница со скрежетом слетела и развернулась на траве грязным полотнищем.
      Это ударила наша артиллерия. Терпеливо ждала, таилась в овраге под сетью ветвей ольховых - теперь в решающую минуту встала на прямую наводку за придорожным рвом. Выстреливали из стволов молнии.
      Два танка сразу же повернули к орудиям. Из жерл мигал пламень.
      Над орудиями заклубился дым, будто кто-то быстро и круто провернул красно мелькнувшей лопастью, из-под которой пластами поднималась земля.
      Один из танков, почуяв смертельную опасность, рванулся на орудие. Столкнулся с ним в момент выстрела и вздыбился. Из брюшины с воем вырвался огонь. Чудовище содрогнулось.
      Уцелевшие танки повернули вспять от центра, где ходнла коловерть рукопашной с криками, со звоном и лязгом штыков и лопаток. В этой теснине добивали прорвавшихся автоматчиков. И коловерть то с глухим стоном смыкалась, то быстро раскручивалась, редела, и были видны поднятые приклады, лопатки, ножи, и снова угрюмо и душно сжималась, потаптываясь, давила...
      Немцы отхлынули и от холма - побежали за своими танками. Скатывались в лощины. По этому скопищу ударила артиллерия.
      * * *
      Вихерт припал к стереотрубе. Видел, как из лощин взметывались бешено кипящие потоки дыма. Солдаты бежали, бросали каски, автоматы.
      Вихерт поднял батальон автоматчиков. Холм должен быть взят. Этого требовал командующий.
      "Нам легче досталась Франция... Жестокий край",- подумал Вихерт вот об этих горящих чадными кострами полях, будто только здесь и могла быть такой война.
      Солнце, видимое, как сквозь закопченное стекло, вливало свое тепло, растопляя горькие запахи сгоревших трав, развороченной земли с обугленными деревьями па этом гигантском кострище... Там развеян еще один батальон Вихерта.
      "Мы очень спешим. Потери ради скорости. Не слишком ли? Не вспомнить бы потом, как мы были щедры в самом начале",- подумал Вихерт, решив оставить атаки перед холмом и усилить давление на левом фланге.
      оихерта вызвал к телефону командующий.
      Он спустился в мрачный и прохладный блиндаж, где на походном столике нетронуто стоял накрытый белой салфеткой завтрак и термос с кофе.
      Вихерт готов был спуститься в самое пекло боя, но только не сюда, к этому телефону.
      Там, на другом конце провода, его ждал командующий.
      иихерт представил его аскетическое лицо с запавшими, пронзительными глазами и подумал, что разговор сейчас может повлиять на доверие и карьеру. Так подумал бы на его месте каждый, когда безуспешные действия уже замечены.
      - Вы еще не разделались с ними?- спросил командующий скрипучим голосом.
      - Противник в агонии,- ответил Впхерт.
      - Простите, кто со мной разговаривает, фронтовой командир или лекарь?..
      Вихерт приказал сломить русских любой ценой.
      - Вы откроете дорогу,- резким и сильным голосом сказал он подчиненным ему командирам.- Или пойдете первыми. Я посмотрю, как вы начнете свой путь!
      В это время адъютант Внхерта, ждавший у телефона вестей с переднего края, доложил, что на левом фланге русские отступают.
      "Теперь я возьму холм в петлю и задушу",- подумал Вихерт.
      * * *
      На холме все разбито. Обвалились окопы, торчали бревна укрытий. Дернина была сорвана на склонах, как кора с деревьев, и выжжена.
      Люди не узнавали друг друга. Лица черны и страшны.
      Гасли глаза от усталости,
      Невидов, упершись головой в стенку окопа, вставил новую обойму в пистолет.
      "Вода, братцы!"-услышал он и, поднявшись в какой-то дреме, побрел на голос.
      По ту сторону холма из-под расщепленной старой березы, откуда-то из-под корней клокотала вода.
      Невидов припал к источнику. Захлебываясь, пил он воду и горстями заливал за гимнастерку.
      Подбежал Баташов. Наполнил фляжку водой.
      - Невидов, отходим!
      - Куда? Зачем?
      - Приказ!..
      Солдаты бежали по полю и скрывались в лесу. Струпстая зелень берез текла перед Невидовым. Он оглянулся на холм.
      Казалось, там стояла ночь.
      * * *
      Катя была далеко от городка. Ехала в машине.
      Скоро станция - большая дорога. Как-нибудь выберутся с Ваняткой... А сердце жалит тоска: что с Федей?
      Навстречу идут и едут солдаты. Жара. Пыль. Хочется пить. А в колодцах возле дорог лишь жидкая грязь: все вычерпали.
      "Потерпи, сынок. Приедем домой и уж вволю напьемся". И виделся ей родник за двором возле Угры. В смородиновом полумраке замшелый сруб. Там холодок веет пресной свежестью.
      Самолеты встретили их в открытом поле.
      Пошли низко. Стегнули пулями.
      Все бросились из машины. Побежали к лесу за полем.
      Только бы успеть. Крики, и плач, и мольбы замолкали на оконченных следах в траве.
      Метнулась тень, и по земле, как кнутом, хлестнуло.
      Совсем близко, накрениваясь, с тяжелым ревом прошел самолет. Она даже видела летчика. В шлеме он был похож на гиганского муравья, который взглянул на нее, и она вдруг остановилась, почуяв, что она - жертва его.
      - Мама... Мамочка!-закричала Катя, как кричат дети, взывая к самому доброму в минуту опасности.
      В воздухе пророкотало.
      Она не успела упасть-закрыть собой Ванятку. Он встрепенулся в ее руках.
      Катя опустилась в траву... Что это?.. Кровь на одеяльце.
      - Сынок!
      Он с печалью, ясно-ясно поглядел на нее, будто прощался, и головка его в белом платочке сникла.
      - Сынок!.. Сынок!
      Повалилась рядом.
      "Да очнись ты, дочка. Что с тобой!"
      Голос матери. Вот чудо!
      "Где я?"
      Дома. А это был сон, все сон. Она дома проснулась.
      Вон над застрехами мжит синева. Утро.
      Но все не верится.
      "Я дома, мама?"
      "Дома. Все никак не проснешься. Пора, вставай".
      "А Ваня где? Где Ваня?"
      "Он тоже спит".
      Мать сидит на постели у ее ног, и совсем не видно ее в сумраке.
      "А война, мама?"
      "Да очнись ты. Какая тебе война".
      Катя раскрыла глаза.
      Лежит Ванятка в траве.
      Мир для нее был тих и скорбен. Он обдавал ее не палящим зноем, а холодным мраком, среди которого виделось светлое личико сына.
      - Открой глазки свои ясные. Что ж закрыл их? Ванюша, ну открой, улыбнись, радостный мой...- молила она и целовала его.
      Катя шла куда-то, какие-то люди встречались и чтото говорили ей.
      Зачем идет она? Не лучше ли повалиться во тьму и уснуть - не просыпаться... Зачем жить, господи!
      Она остановилась возле березы в лесу. Кто-то забыл здесь котелок. Висел он на ветке.
      Сняла его. Стала рыть яму.
      И когда вырыла, упала рядом, не в силах проститься.
      ГЛАВА V
      Это были часы последней надежды на мир - на чудо, которому не суждено было случиться. Мчались утренние поезда с дачниками, и веяло по вагонам сквознячком с запахом земляничного мыла. Сидели рыбаки у своих удочек - на любимых местах где-нибудь под ольхой или ветелкой. В Москве пробрызгал дождик, и еще сильнее затеплило сладящим запахом цветов на газонах. Любители пива и морса стояли у палаток. Воскресный полдень. Последние минуты неведения. И вот этот голос:
      - Говорят все радиостанции Советского Союза...
      Все остановилось.
      Война!.. Началась война!
      * * *
      Возле сельсовета толпился народ. На окне стоял радиоприемник. Эхо разносило гигантски суровый голос встающего гнева.
      - Сегодня, в четыре часа утра, без объявления ка
      кпх-либо претензий к Советскому Союзу, без объявления войны германские войска напали на нашу страну...
      На душе Кирьяна сумрак до самой бездны. Все, что было, осталось вдруг где-то далеко-далеко - было грустным зовом напоминания... Стучала беда, ворвалась в дом черным ветром, а с дороги кричал кто-то:
      - Война... Война...
      Никанор стоял неподалеку. На голове - форменная фуражка со значком, прям, как в строю; слушал власть - грозные слова над врагом страшнее проклятия:
      - Смерть!
      Небо побелело - сушило землю, как и душу распаленной тоской.
      Кирьян остановился у берега.
      Под кручей бухнул голавль. Вода качнулась, пошла под тень кустов огнистой от солнца каймой.
      Над тем берегом кружил ястреб. Крылья, как косы железные, неподвижны, и криво, и стремительно несет эту ненасытную птицу какая-то сила. И вдруг провалилась, метнулась вниз.
      "Кого-то взял, погубил. А ничто не шелохнулось, не зашумело",- подумал Кирьян.
      Быстрый шорох травы за спиной. Феня! Темный платок, в узоре его светилось ее скорбное лицо. Тихо приблизилась.
      - Вот и пришла наша разлучница, Киря.
      Он сгладил с ее головы платок. Открылись солнечно раззолоченные волосы. Развязал на шее узел. Что-то толкнулось в горле, и Кирьян увидел, как из-под сомкнутых ресниц просочились моросинками слезы.
      - Заря ты моя.
      Плыли в покое облака над ними. Шелестела листва лозинников и черемух, от которых все еще пахло соком недавно прошедшей весны
      Никанор сидел в избе на лавке у стены. Завтра уходит сын. -
      Вошла Гордеевна. Выплакалась, намолилась в чулане. ^ стало присела у печи на табуретку: чего-то и в ногах стонет, будто долгую дорогу прошла.
      - Что же с Катюшкой-то будет?
      - Баб с детьми не тронут. Не мужское это дело,- заверил Никанор и достал кисет с махоркой. Крепко свернул цигарку.- Может, и замирение выйдет, как стукнут наши силами-то. Сидела бы лучше дома.
      - Дом ее там.
      - И здесь не чужое... Он, Федор-то, еще летось настороже был. Или не чуяли там до последнего? Войско сразу не подгонишь. Дни и ночи гремело, поди. Должен бы смекнуть, военный человек. И нечего было сидеть там Катюшке.
      - Она не очень-то и послушает. Да и молодые. Кому сохнуть-то охота.
      Никанор посмотрел в окно. Не идет ли Кирьян.
      - Где малый? Люди все сейчас по своим домам с родными. А наш...
      Не договорил. Кирьян на пороге.
      - Будем баньку растоплять или нет? Люди растопляют,- сказал Никанор сыну.- Полагается перед дорогой. Дорога тебе завтра.
      С минуту молчал Кирьян. Вот и пришло неизбежное.
      - Слушаюсь, папаня!
      - Говоришь-то как,- сказал Никанор с недовольством, что вроде бы и не огорчала сына разлука с домом.
      - А что слезами моросить? Приказано, значит, надо.
      Звезданем там немцу между глаз.
      Кирьян подхватил с лавки два пустых ведра и вышел - воды наносить для баньки.
      - Не попрекай, отец. И так ему не сладко.
      - Не очень ему и горько, гляжу.
      Бадейка с цепью на веревке, раскручивая воротило быстро понеслась в колодец. Чокнулась с водой. Кирьян повел веревкой-утопил бадейку. С силой вдруг потянуло в глубину. В колодце отдавались звуки, похожие на тяжкое, притаенное дыхание, и словно кто-то всхлипывал и опять, притаившись, дышал как-то загнанно, мучительно, глухо. В глубине тьмой мигала вода.
      Он вытащил бадейку и наклонил ее над своим ведром, стоявшим на прилавке сруба. Хлынул хрустальнопрозрачный поток, обдавая лицо Кирьяна свежестью родника. Пройдя сквозь мрак и толщи земные, вода встретилась с солнцем сверкала с его жаром ее холодизна.
      Никанор уже растапливал баньку.
      Стояла она за двором, маленькая, прокопченная, у застекленной прорубкой в стене, объятая крапивой и малинийками.
      На малинниках растянута для просушки сежа-особая рыбацкая сеть.
      Кирьян вылил воду в бочку и опять пошел на колодец. Когда вернулся, над банькой уже стелился дым, тянулся жидко по конопляникам. Никанор сидел на порожке баньки.
      Присел рядом Кирьян. Под навесом крыши - на верхнем бревне стены железные скобы. Лежат на них УДОЧКИ Кирьяна - из орешника, длинные и промасленные деготьком, чтоб не брала их гниль, короткие - можжевеловые для ловли с лодки над ямами. Висят жерлицы с большими крючками на щук и окуней, донки с тяжелыми кусками свинца и назубренными тройниками.
      - Удочки, папаня, где-либо не ставь. Сюда клади.
      А то я такие по всему лесу искал. И сежу, когда высохнет, убирай, мыши бы не погрызли.
      - Делать мне больше нечего, - ответил Никанор.
      - Посидишь когда. Лещи вот-вот пойдут на метку.
      После - самый клев. Попробуй на картошку с толченой коноплей. Здорово берет! На самое дно опускай. Грузильца полегче. Поплавок торчмя и как ляжет, жди. Бывает, несколько минут так лежит. Под воду пошел - подсекай.
      - Тут сейчас самого, как тройником, за самое сердце подсекло... Наши-то отступают, - сказал Никанор шепотом про тайные эти новости. - Бои кровопролитные.
      Города горят. На дорогах крушения. Проехать никак нельзя.
      - Кто ж тебе доложил про такие подробности?
      - В сельсовете радио слушали. Водил кто-то ручкой на приемнике. Да и навел на эти слова. Не наши это говорили, а из-за границы. Ночью уже знали: война-то начнется.
      - Теперь все равно. Началось, - сказал Кнрьян. - А насчет того, что отступают наши, похвальба вражья.
      Вранье!
      Кирьян еще раз сходил на колодец.
      Принес воды. Кадку наполнил до краев.
      - Ты не обижайся, отец. Языки всякие бывают. Нарочно скажут, чтоб верой упали, - сказал Кирьян и опять присел на поленья в ожидании, когда согреется вода и баньку протопит жаром.
      - Наша вера с властью, как руда с землею срослась.
      Падать ей некуда, - сказал Никанор. - А от битья по ней и железо надсадится. Теперь отцовское напутствие послушай. Первое самое командиров слушайся. Очень характер у тебя вольный. С них тоже спрашивают.
      Все в ответе перед Отечеством. Людей уважай. Чтоб никто грубого слова не слышал. Смутьянов и трусоватых остерегайся. Они, как звенья источенные, в цепь не годятся. В атаку пойдешь - лопатку к животу ставь. От пули так сохраняет. И винтовку ложей повыше к сердцу держи до последней минуты, как с врагом сойтись.
      Тогда штык вперед. Не бойся. Чем страшнее сам, тем врагу страшнее. Кто верх возьмет - тому жизнь и слава, кто на низ пал - тому яма темная. И гляди, боже упаси, за себя руки поднять перед ними. Чтоб весть такую и слухом не занесло в наш дом. Дому тогда лучше сгореть, а нам с матерью лучше под чужими окнами ходить, где про наше горе не знают.
      - С чего это ты, отец, заговорил про такое? Там и политруки скажут.
      - Хоть кто. Честь свою перед народом крепко держи.
      Не поскользайся. На войне, как на тонком ледку. Иди, да стерегись, можно и оборваться. А берега далекие.
      Дойди, сынок.
      Нагрелась вода, и натомило жаром в баньке. Можно и заходить.
      Горячая низкая широкая печь с вмазанным чаном.
      У стены под оконцем лавка. На ней два ковша, железный н деревянный для горячей воды. Небольшой ушат н таз для мытья.
      Влажно пахло дымом, сажей и духом березовых веников, которые связью висели на стене.
      Следом за Кирьяном зашел отец, без рубашки, в нижних холщовых штанах, босой.
      Никанор поставил на пол у зевла печи ушат с водой и кочережкой выкатил раскаленный камень. Камень завалился в ушат. Раздался треск, с шипением заклубило паром.
      Никанор быстро вышел и крепко закрыл дверь.
      Камень стучал в бурлившей воде о дно ушата, с яростью отдавал из недр свой жар.
      Затмило все паром, нестерпимо горячая влага текла по телу. Схватывало дух, и можно было. представить себе, что такое возможно только в аду. Так и подумал Кпрьян в удушающей этой тьме. В голове шумело. 1"ирьян ударом распахнул дверь. Было тихо. На дворе разговаривали о своем отец и мать.
      Кирьян быстро вымылся и вышел в предбанник.
      Мать уже приготовила чистое белье. Оно лежало на лавке. Отдельно нижнее и верхнее-гимнастерка и галифе: память о недавней армейской службе Кирьяна.
      Напротив дверного проема, на чурбаке сидел отец.
      "Была бы жена-уважила, спинку бы потерла,- подумал Никанор.- А холостого вон и легкий пар выталкивает".
      Кирьян снял с гвоздя полотенце и зашлепал по телу - унял испарину.
      Сильно белое его тело. Крепок высокий ствол шеи, широка грудь с крутой пропашкой на два пласта. Тонок в стане, как отлитые желваки мускулов на животе. Длинные и гибкие с плавным подъемом стопы ног неугомонны и быстры в счастливой ходьбе, и упорен их шаг на долгих дорогах.
      В теплой ночи редкие скрипы коростелей крались из поля. По сырым олешникам соловьи свистели и чокалн, и это чоканье напоминало частые, звонкие и неистовые удары колотушки.
      В лесу гнилушки фосфорически мерцали на пнях го дубовато-холодным свечением.
      Дурманно-нежный запах фиалок роднился мгновенной грустью с ночью последнего свидания.
      Кирьян и Феня ушли подальше от хутора.
      Они сидели в рытвине, на сваленной в вереск березе с вывороченными п разорванными корнями. Полвека тому назад развернула она солнцу свой первый листок, новая, маленькая березка в гуще кипрея. Поднялась, развернулась навстречу луговым ветрам зеленым парусом.
      В ураганную ночь шумела и рвалась беззащитно в порывах одна на этом лугу. Рухнула.
      Ей было вволю света, дождей и земли. Она не боролась, как другие деревья - в схватке стремились к солнцу, во всю мощь работали корни, рвались вширь, в глубину к родниковым жилам-и вон какие леса-зеленые тучи под небом от края до края встали из этой борьбы.
      Рядом с рухнувшей березой пуия, где на высоком сеновале встречали Кирьян и Феня зори прошлого медового лета. Теперь пусто там. Лишь в углу ворох сена истлевал.
      Внизу, под кручей, Угра на быстринах в серебряной метели звезд. А дальше луга, и там у леса затонул костер ночного, радужно сияет туман вокруг красной глыбы огня.
      И пад всем этим простором небо с кристаллинамп словно вымытых росою звезд.
      Где-то в ольшанике ручей пожурчивал и со стуком колотился на камнях.
      Все кругом как и прежде. Неужели вон там, вон в той стороне, где над лесом матово светит из тьмы плоское длинное облачко, война?
      Сидели они под шинелью: так уютнее среди простора на круче.
      - Без тебя уйду с хутора. К тетке,- сказала Феня.- Боюсь одна. Вдруг Митя придет? Теперь жди.
      Всем горе, а ему надежда заблазнилась с тюрьмой попрощаться.
      - Всем одно. Вот так бы наш свет не упал, - постучал он кулаком по стволу березы, и далекая от них сухая вершинка ее затряслась в вереске.