Звезда минучая-ударилась в песок, и нет. Россия найдет точку и соберется, горестная со спины, а обернется лицом новым, неожиданным... Но к делу. Напомню всем притчу, как две мыши попали в кувшин со сметаной, Одна, обессилев, потонула, а другая все лезла и лезла на стенку-билась. И сбился из сметаны комочек масла. Встала на него и ушла. Если было бы три мыши, они быстрее бы сбили комочек масла и спаслись.
      Порознь погибнем! Мы, брат, всего лишимся, Гордей без трактира останется, Астафий с запяток слетит, когда доехал уж, чтоб получать от нашего совместного дела.
      А царь с нами! - Викентий встал и поднял руку.
      Бриллиант засверкал, озарил комнату поразившим светом.
      Желавин упал на колени.
      - Царь!.. Царь!..
      - Не отречется. Вечный. Даст или воздаст!-сказал в тишине Викентий.
      Гордей закрыл рукою глаза. В тени неподвижно стоял Антон Романович. Пашенька подбежал, прижался к отцу.
      Петух в сарае возвестил время полночное.
      -Запрягай лошадку, хозяин,-сказал Викентий.- Брат и Павел дома останутся. А мы погуляем на свободе.
      Вернулись перед рассветом. Все трое за столом быстро попили, поели и беспробудно полегли по углам.
      * * *
      Павел вошел в знакомый с той давней ночи двор, будто вдруг сразу после метели зазеленел акварелью.
      Вон и крыльцо, с угла окошко. Сам спал... "Сбор...
      сбор!.." Умолкли голоса. Да и что они в истории! Зарастает отжившее травой - простеньким быльем, как и не
      было ничего - все те же белые ромашки, все то же синее небо и тот же снег.
      У сарая, в тени, женщина стирала белье в корыте
      - Гордей Миропыч дома?-спросил Павел ее.
      Она распрямилась, вытерла цветастым фартуком руки. Посмотрела на него.
      - Так они не живут тут.
      - А где же?
      - В деревне.
      - И тетя Даша?
      - Да.
      - Долг бы послать,- сказал Павел.
      -_ Сейчас узнаю. Погоди.
      Женщина скрылась в дверях на крыльце. Вышла с Пазухиным.
      - Вот, Пармен, Дашу спрашиваем-показала она на стоявшего среди двора Павла.
      - Долг послать,- повторил Павел.
      - Зайди,- пригласил его Пармен в свою комнату.
      Павел вошел.
      "Сбор! Сбор!"-загомонили голоса.
      Та самая комната перегороженная.
      Пармен порылся в ящике стола. Нашел письма дарьи. в гости звала, по ягоды, и его, и соседей Он списал адрес на бумажку и подал Павлу.
      - А ты что, родственник ее?-спросил он Лазухина.
      - Нет. Тут жили отец с матерью. А теперь один
      - Вина не хочешь?- предложил Павел.
      - Не пью.
      - Тетю Дашу знаю. А где же хозяин ее?
      - В деревне. Там, видимо. Прошлой осенью приходил. Какую-то икону в сарае взял. Повздыхал и ушел.
      - Что ж, спасибо, товарищ.
      - А ты что, сидел где?- спросил Лазухин.
      - С дороги. Помялся,-ответил Павел.-Я в этой комнатке когда-то ночевал. Давно. Помню, про царя что-то рассказывала и про барина. Богатый был. Гуляли тут... Убили, слышал?
      - Не знаю. В курсе женщина тут одна. Недалеко живет.
      - Да я так. Зачем мне. Пошлю долг, и все. А то мне далеко ехать. Ну, еще раз спасибо. А что за женщина? Родственница ее?
      - Нет.
      - Дайте адресок на случай. Мало ли что?
      - Налево и прямо. А там бульваром. Дома большие стоят. Красный. В подвале Серафима живет. Дворником работает.
      - А ты учишься где? Книги, смотрю.
      Павел снял книгу с полки, полистал и сказал:
      - Высшая математика. Богатым будешь. Сколько мыслей. А все с бессмысленной точкой в конце.
      - Почему же бессмысленной? За точкой новое. Бесконечность,- сказал Пармен.
      - Пошел. Счастливый ты.
      Павел прошел улицей, потом переулком свернул к кладбищенским воротам.
      За церковью посмотрел на часовенку, на невысокое окно и повернулся. Как раз напротив окна часовни, за дорожкой, могила. Отливал под цветущей бузиной черным мрамором камень. Приблизился Павел. Покоилась здесь Татьяна Сергеевна Опалимова. Зашел в оградку, постоял, будто бы в скорби, с волнением вдыхал душистый сладковатый запах, обдававший с куста. Нагнулся, поворошил засохшие цветы, слегка отвернул дернину под нетесаным затылком камня. Взял что-то.
      Вышел через калитку других ворот. Огляделся.
      Двое, мужчина и женщина, шли в гору к желтому дому. Прямо, пересекая улицу, блеснул стеклами трамвай.
      Павел вытащил из кармана ржавый болт. Отвинтил глухую гайку. Вытряхнул в руку серебристую бумажку из-под чая. Развернул. Еще бумажка: зашифрованный адресок.
      По адресу дома хозяина не оказалось. Соседи сказали, что работает он возле рынка, в будочке, сапожником.
      Павел разыскал эту будочку, у рыночного забора стояла, сколоченная из фанеры. Дверь была раскрыта.
      Мужчина в стареньком картузе, в фартуке косым сапожным ножом срезал кожу с подбойки на высоком каблучке туфельки.
      - Шабанов Нил Лавреныч?- негромко спросил Павел.
      Сапожник взглянул на Павла улыбчивыми бесцветными глазами, улыбчиво покосился на улицу.
      - Что угодно, сударь?- отложил туфельку и потянулся к ящику с обувью.
      Павел показал ему записку и ржавый болт кинул в фартук.
      Садитесь,- показал сапожник на низенькую табуретку в будке и закрыл дверь на крючок.
      Павел положил на ящик пачку денег, пистолет, пакет в коже_застроченный красными и черными нитками.
      - Документы и письмо. Все!
      - Как все?- удивился Шабанов.
      - Дальше ваше дело.
      Павел вылез из будки, быстро пересек улицу, скрылся за углом.
      За домиком, на огороде, копался в грядках дачный сторож. Клубнику пропалывал. Земля нагрелась, рыхлая, в листьях клубничных цветы белые. Разную ряску да одуванчики выщипывал, выковыривал с корешками и в небо поглядывал, не высоко, а в даль, где снегами слеглись облака по голубому, ровному. Будто вздохнут и чуть тронутся.
      Получше барина устроился Гордей: и в домике живи, платили и сверх давали, и угостят когда осетринкой и рюмочкой, чтобы хорошенько дачное сторожил. Как в старое время, колотушкой постукивал, дробная трель Далеко разносилась по лесу, и всем спалось спокойно постучит да прислушается, и в сторону, тихо стоял.
      С осени здесь, после схватки с Викентием Романовичем, укрылся, зимой, как в берлоге, отлежался, отъелся, вином запился, что и глаза позаплыли.
      И все ждал, ночью к окну подскакивал, к стеклу лицом прижимался. Лицо расплюснутое в стекле-то будто и не сторож, раздавленное что-то.
      Чувствовал, приближается. Не то идут, не то едут реоята в хромовых сапожках. Да вот и стукнут в окно и наганом на дверь покажут.
      Темнота за деревьями тоже ждала, чтоб страхом удавить сторожа прямо за дачами.
      Гордеи покрутил корень в земле, все глубже пальцами забирал и вертел, тянул и расшатывал, и вот он, теплый, изорванный, липкий от млечного сока.
      "Значит, и вырву",- так загадал и вырвал.
      Хотел бросить корень в кучу и обернулся вдруг.
      На тропке стоял Шабанов, в стареньком картузе, с чемоданчиком, улыбчиво так глядел на сторожа.
      - С хорошей погодой, с долгожданными переменами.
      - Заходи,- показал Гордей на домик. Под рубахой холодом трепыхнуло. Что-то не по себе стало.
      Вокруг сосновый лес, виднелись дачные террасы, залитые по стеклам зеленью. Под склоном река тихая, ясная в лугах и во ржи. А за рекой пионерский лагерь.
      Маковым лепестком опадал флаг на мачте. В домике пол грязноватый, пахло лесной сыростью. На столе куски хлеба, редиска завялая, бутылка с водкой. Одно окно прямо на дорогу. Кто подходил к дачам, кто уходил - далеко видать.
      - Человек был,- сказал Шабанов улыбчиво.- Все секретное. Двадцать второго сбор на охотничьем месте.
      Бывшая сторожка барская. Чай, не забыл?
      - А что за срок такой?- спросил Гордей.
      - Что-то начинается.
      - Что же такое?
      - А так понимай, война.
      - Неужто!- Гордей замолился, и глаза вороновы округлились, как-то проскулил радостно:- Война, война.
      Крепко поставил стаканы. Налил.
      - А то что?- в свою очередь спросил Шабанов.
      Гордей отмахнулся.
      - Она, она. Ишь ты откуда. Она, она. Так ждать было. Вон ты в будке-то на морозе как? Что, бог-то не видел? Она, она.
      Выпили в сыром и грязном.
      - Чего-то зябко у тебя тут,- сказал Шабанов.
      - От земли. Вода под полом,- Гордей поднял за кольцо половицу. На дне ледяном поблескивали бутылки, старый валенок, завязнув, стоял.-А вот сюда хотел от этой жизни во дно уйти,- произнес Гордей.- Ай новость-то, ай перемены! Война, война. Теперь комиссары во дно войдут.
      - И ученые,- шепотом добавил Шабанов и показал на дачи.- Бога судят и предают.
      Гордей вдруг спохватился, спросил:
      - А что за человек был?
      - С лица вроде, как тебе сказать, на того барина помолаживает.
      - Какого барина?- не торопился с разгадкой Гордеи: сразу чего сказать толку нет.
      -А кто может быть-то, а?-Шабанов улыбчиво поваживал глазами.- Был, помнишь, махонький.
      Гордей, что-то припоминая, сообразил, взглядом в сальный стакан уперся.
      - Того быть не может.
      - Чего нет, того быть не может, Гордей Миропыч.
      А чего есть, из того и выходит.
      - Пропали они. Предал и их иуда Викентий. Не сдержал свои речи былые.
      - К признанию велено. Секретного письма слова, князя к признанию!
      - Где же он?
      - Куда денется. Сапоги чинил у меня. Одному-то плохо, и подметки отлетели, так спотыкался.
      - Нюхает. Приглядывается. А унюхает-предаст.
      Не верь. Где он?
      - Про Пашеньку теперь скажу ему. Явится сам племянничка повидать. Местечко назначим.
      - Не поверит.
      Шабанов издали показал карточку молодого офицера в немецкой форме.
      - Какие повороты!- удивился Гордей.- Откуда же карточка, спросит.
      - Его не касается. Придет на свидание. Хитро, а придет. У него больше хода нет. Устал он.
      За окном дорога белесая среди елей. Тонко синели колокольчики в траве. Двое вышли.
      - Свойки, свойки,-остановил испуг Гордея Шабанов.- Ночью дачи огоньком - и по адресам, а там по ягодки Князя искали, а он от нас явился.
      - Какой князь?
      Великий князь. Свет такого не видывал.
      В эту же ночь стая начала свой гон, явилась в вяземских лесах, в деревеньках поднимала с постелей своих, распадалась и собиралась на привалах, лесами и оврагами шла навстречу войне, искупалась в Днепре, что на заре тихо дымился красными чашами омутов в рассветных молочных лугах, скрылась.
      ГЛАВА IV
      На границе, как и всюду в эту пору, по лугам спели травы, кущами цвели ромашки и клевера, золотисто-белые нивянки, сурепки с медом желтых цветов, колокольчики в синих и голубых брызгах, костры искристо-красных гвоздик горели по сухим буграм. С хрустальными отсветами проскальзывал ветер по этому раздолью, и травы, кланяясь, роднились пыльцой, чтоб после красных дней своих, когда с ненастьем поникнет все, осталось на земле семя, таящее чудесную сказку о том, что было и что вновь воскреснет.
      А эта весна кончалась. Еще одна ночь, и на свою межу выйдет лето. Его рассвет не забудут.
      Накануне днем солнце долго не смиряло свой жар, и воздух, накаленный от зноя, заваривал на горизонте грозу фиолетовым маревом.
      Но все подвластно времени, и даже солнце не в силах продлить день, клонилось на западный край - к польским полям в железных сетях колючей проволоки на кольях.
      А дальше хутора понуро глядели на свет из немецкого ига. Оттуда, из-за реки, угрюмо стелился гул. Затихал.
      И снова мрачнел над полями.
      Война давно кралась к нам, была совсем близкой - прнтаенно глянула из-за Буга, смекнула что-то и скрылась за горьким простором поверженной Польши.
      Запылала вновь, казалось, далеко от нас - в глубинах Европы.
      В конце мая 1940 года потерпели жесточайшее поражение англичане. Их экспедиционную армию немцы разт громили под Дюнкерком. На берегу были брошены тысячи орудий, десятки тысяч автомашин. Солдаты в панике приступом брали суда, стоявшие у берега.
      Баржи, плоты, утлые лодчонки, на которых рыбаки пересекли Ла-Манш, чтоб спасти своих солдат, уходили в сторону Англии. Море оглашали крики и проклятия.
      Потом последовал удар по Франции.
      Линия Мажино, где за неприступными и грозными укрытиями французы ожидали противника, была обойде"
      на с границы Бельгии. Немецкие танки стремительно рванулись в брешь. Половина французской армии не успела сделать ни одного выстрела, как война оказалась проигранной.
      14 нюня без боя немцы заняли Париж.
      Сразу после окончания войны с Францией, уже в июле, на Восток было переброшено около 30 немецких дивизий.
      С 9 августа, согласно совершенно секретному приказу, должны были проводиться различные подготовитель"
      ные мероприятия к войне с Советским Союзом.
      Чуть позже генерал-полковник Гальдер, начальник генерального штаба сухопутных войск фашистской Германии, записал в военном дневнике: "Россия остается главной проблемой в Европе. Должно быть сделано все, чтобы быть готовым к полному расчету с ней".
      30 марта 1941 года насовещании Гитлер призвал к жестокости в войне против России, заявив, что речь идет о борьбе на уничтожение и что война на Востоке будет резко отличаться от войны на Западе: тут сама жестокость - благо для будущего.
      1 апреля Гитлер решил начать наступление во второй половине июня.
      Весна затянулась, и река Буг словно хотела задержать войну, разлилась по самому позднему сроку и долго не входила в свои берега.
      6 июня Гитлер окончательно определил дату наступления - 22 июня.
      Через неделю он подтвердил эту дату на большом совещании с докладами командующих группами армий, армиями и танковыми группами о плане операции "Барбаросса"... В своей речи Гитлер сказал о том, что с разгромом России Англия будет принуждена прекратить борьбу.
      За несколько дней до 21 июня командующие армиями и командиры соединений заняли свои места на командных пунктах.
      К этому времени командующий группы армий "Центр", которая должна была нанести главный удар с конечной целью-захватом Москвы, передвинулась со своим штабом в Варшаву.
      Штабы танковых групп Гудериана и Гота находились близ границы, на флангах центральной группировки армий в районе Бреста и Сувалки.
      Условный сигнал "Дортмунд"- приказ, означающий проведение операции, передан.
      Час начала - 3 часа 30 минут двадцать второго июня.
      Последний мирный день.
      Перед вечером на командный пункт дивизии возвращался из штаба армии полковник Рольф Вихерт.
      Он ехал в вездеходе. За ним следовали два мотоциклиста из охраны.
      Дорога шла через сосновый лес, где по закушенным опушкам вздымались стволы наведенных на восток орудий. Мелькали санитарные палатки. Кое-где на проселках стояли колонны танков.
      Справа, за редким березняком открылась река, поле и лес на той стороне, закат, как бронзовая чеканка, лежал на вершинах деревьев.
      Вихерт остановил автомобиль и вышел. Снял фуражку с седеющей головы, высокий, стройный, с офицерской выправкой, жестоко отточенной еще в юные годы унтерами кайзеровской армии.
      Он прошел на край березняка, к обрыву, который возвышался над заболоченной поймой в густых камышах.
      А там, дальше, вон от тех лоз над малахитовой гладью реки, начиналась Россия - с луга, окропленного разноцветьем трав, в сиреневых волнившихся копнах кипрея и розовых шиповников.
      Вихерт посмотрел туда, где за далью мрачно зияли леса, на небо, где будто бы к горам и сверкающим византийским соборам тянулись облака заснеженными полями.
      Страна без конца и края. Тревожно и жутко.
      Они начинали поход почти в тот же день, что и Наполеон в свой век - 24 июня он перешел с великой армией Неман. Как и он, Гитлер хотел покончить с Россией в одно лето: сделать то, чего никому еще не удавалось. Она, как отдаленная заря на горизонте Европы, манила и губила в своем огне всех, кто входил в него.
      "Призраки прошлого. Они порождены ошибками в войне. Неужели может быть еще что-то, когда мы все учли?"- подумал Вихерт, стараясь заглушить голос тревоги, той тревоги, которой о будущем смутно предупреждает судьба.
      Он уже хотел идти к машине, но вдруг заметил на.
      той стороне какое-то движение. Быстро поднес к глазам бинокль - и луг, и далекий лес резко приблизились. Он ясно видел идущих у края леса, в тени, трех пограничников с собакой. Удивительным было их спокойствие и строгость, с какой они шли на охрану границы.
      В машине было душно, и Вихерт, усталый от забот и зноя этого томящего дня, расстегнул ворот мундира.
      Над дорогой висела рыжая мгла, тянулась на ту сторону, ^где изрыта колесами и танками пашня в бурьяне.
      о а ней Германия. Как далеко ушли они от родины, уйдут еще дальше...
      Навстречу проносились грузовики, бронетранспортеры, санитарные фургоны. Прогрохотал легкий танк с буквой "и", что значило Гудериан. Вот он и сам. В окне вездехода мелькнуло загорелое маленькое сморщенное личико генерала.
      Он спешил к одному из своих танковых корпусов путь которому на рассвете должна пробить пехота Внхерта.
      Спешил и Вихерт. Через пятнадцать минут совещание в штабе дивизии. Он не должен опоздать. Точность и аккуратность.
      "Без этого время подобно воде, утекающей в песок" - подумал Вихерт.
      Совещание в штабе дивизии было кратким. На большой оперативной карте, развернутой на отдельном столе оыли уточнены ранее поставленные задачи перед каждым полком с общей задачей - в течение первых часов подавить сопротивление противника, сломить его упорство любой ценой.
      В заключение Вихерт сказал стоявшим перед ним командирам:
      Я вновь хочу предостеречь тех, кто недооценивает противника. Русские искусны, храбры и стойки в бою ооины с ними были всегда кровопролитны и остались примером исключительной ожесточенности. Уничтожать не жалея огня. Беспечность, а также самоуверенность могут свести на нет достигнутое. Я буду строг с теми командирами, которые допустят подобное легкомыслие.
      Нас здесь много, мы сильны, как никогда, но путь наш далек.
      После совещания Вихерт пригласил всех поужинать в доме бывшего польского пана, в небольшом зале с высокими дубовыми дверями, на которых остались следы от врезанных когда-то в дерево бронзовых мечей. Они уже на вилле Внхерта в Германии, ждут, когда у хозяина будет время распаковать и другие ящики с картинами, хрусталем, с кубками, на которых в серебре и рубинах тускнело средневековье.
      Раскрыты окна в потемки задичавшего сада.
      Посреди зала - стол, накрытый тяжелой багровой скатертью. Сверкали бокалы рядом с темными толстыми бутылками из французских, итальянских и румынских подвалов, где в замшелых нишах выстаивался, крепчал игристый огонь этих вин. Высилась ваза с яблоками и апельсинами. Лежали тут и ломтики хлеба из польской ржи и пшеницы.
      Вихерт встал и поднял высоко бокал с зеленым рейнвейном.
      - Я хочу пожелать всем успеха в предстоящих сражениях. Когда над Германией была ночь, другим светило солнце, голос фюрера звал нас выйти из тьмы на тот путь, по которому шли рыцари ордена, чтоб германским мечом завоевать германскому плугу землю, а нашей нации _ хлеб насущный. Через несколько часов исторический сигнал возвестит о начале похода. За нашу победу! За великую Германию, за нашего фюрера, господа!
      По залу прошелестело, черный блеск крестов дрогнул на мундирах, и в едином порыве руки взметнулись.
      - Хайль!
      Это сборище знало, как воевать; прошло через высшие классы военной выучки, где горький опыт прошлой войны не учил добру, а освещал дотошной памятью ошибки, чтоб не повторять их в будущем кровопролитии.
      Были подняты бокалы за Вихерта с возгласами о егй доблести. Это приятно ему, но излишние похвалы возбуждают в других ревнивые чувства, а зависть чревата коварством.
      Он сказал в ответ:
      - Господа! Я уверен в каждом из вас. И в том случае, когда ваше будущее в какой-то степени будет зависеть от моего внимания к вашим заслугам, я буду справедлив,- сказал он так, чтоб вселить особое уважение к себе. Если даже такого уважения нет, то заботы каждого о своем будущем заставят ценить его, полковника Вихерта...
      Со двора разъезжались машины и мотоциклы. Слышалея треск моторов и смех.
      - Это был музей, где нам, как за стеклом, показали, что такое ужин.
      - Не болтай! Я успел проглотить кусочек сыра.
      - Но мы выпили. А это намек: закусывай завтра в России.
      - Говорят, девочки там... Француженки - сухой паек по сравнению с ними.
      - У тебя, Мюллер, опыт по этой части.
      - Я предпочитаю эту часть всем частям света.
      Вихерт перед сном прошелся по саду. Завтра тяжелый день, и надо хорошо выспаться - быть бодрым и свежим.
      Звонко пролился звук губной гармошки. Где-то раздался выстрел. Потом песня с выкриками. Все доносилось издали.
      А тут тишина. Пьянило жасмином, сиренью и скошенной травой.
      С треском пронесся мотоцикл по дороге.
      "Неужели решено?"- подумал Вихерт, вдруг не поверив, что это последняя ночь, за которой в глубине континента, в хлебных и золотых землях откроются поля сражений - русские поля, и там, как мираж, далекая Москва с чудом кремлевских соборов.
      Вихерт остановился возле фонтана с высохшим и заросшим травою бассейном. В темноте рядом зашуршало, и из кустов вышел садовник. Он прижимал к сердцу букет роз.
      - Господин полковник! Смею ли сказать, изгнанный и отверженный. Но бог увидел и сжалился. На дороге России кланяюсь вам низко и желаю победы,- и, крестясь, протянул цветы.- Пусть первопрестольная такими же розами встретит вас.
      - О, я слышу отличную речь! Вы русский?- взяв букет, удивился Вихерт.
      Старик закрыл лицо руками и не то засмеялся, не то заплакал, плечи его дрожали.
      А за рекой в этот вечер вроде бы тихо. Завтра воскресенье.
      В высоте пурпурово окрашены закатом кучевые облака - к ясной погоде, по приметам.
      После службы расходились командиры по своим домам.
      На самой окраине городка, под кронами сосен, барак.
      Первые два окошка от угла - Невидовых, комната и кухонька.
      Федор давно дома. Укладывал под стеной дрова в поленницу. Только что наколол, и пахло от березовой коры талым сиегом.
      В комнате раскрыто окно в полисадник. Зазеленели гряды укропа, и лук пустил сочное перо. У огорожи белые зонтики купырей; отступивший лес оставил их здесь рядом с дубком. Кто-то порубил его, и теперь будто в гневе вздымал он корявые, в бородавчатых наростях сучья. Федор еще прошлой осенью засмолил его раны и перевязал старыми бинтами. Бинты кое-где порыжели от сока, но листва прорвалась из почек, крепла зеленью.
      Катя укладывала сына. Спит малыш. Она посмотрела на мужа, когда он тихо вошел, и улыбнулась.
      После родов Катя, казалось, зацвела, как это бывает с каждой женщиной, когда неизбежное минет, и на душе легко, свободно, и еще ярче улыбка.
      Катя в сиреневой кофте, свиты в косу ячменные волосы, а глаза ясны, блестят в них росинки.
      Все это увидел вдруг Федор, когда жена, чуть повернувшись, остановилась перед окном, за которым розово сиял вечереющий воздух, и березы с черным хворостом грачиных гнезд будто уплывали куда-то...
      По дороге провели под конвоем мужчину в распахнутом жилете. Шел он быстро, опустив голову. За спиной скручены руки веревкой.
      Катя знала его. Здешний лесник. Вчера дрова привозил. Помнила, как поднесла ему стакан за труды. Он выпил и засмеялся:
      - Так, говоришь, с Угры, лесникова дочка,- и показалось, что-то злое скрыл за смехом.
      - Лазутчиков прятал,- сказал Федор.- С динамитом пришли, с отравой для колодцев. Один, сволочь, бежал. Так что в лес без меня пока не ходи.
      Федор убрал под подушку пистолет и скрипевший ремень.
      Уже темнело. Но свет никто не зажигает. Крадутся по городку слухи: вот-вот война, здешние людишки оружие достают, грозят расправой.
      Катя хотела закрыть окно. Но Федор остановил.
      - Пусть они боятся, нам это не к лицу. Я, между прочим, имею приз по стрельбе из пистолета. Так что мимо окна пулю не пошлю. А на сон я чуткий.
      Где-то в полях звали с отрешенной грустью перепела;
      "подь-полоть, подь-полоть".
      Млечный Путь мерцает над лесом туманной пучиной.
      вот всполох мигнул, и будто кто-то седой упал на колени перед окном, замахал руками.
      "Уходи... уходи..."
      Катя с ужасом пригляделась. Блестит в росе молодой дубок. И вот снова взмахнул ветками.
      - Феденька, милый.
      Катя прижалась лицом к груди мужа: вот так бы укрыться от тревог, которые всполохами бродили по горизонту, заглядывая сюда, в комнату, и сумрачно, быстро озирали кроватку, где спал малыш, и все падала и полошилась тень дуба за окном.
      Ночь словно озарена светящимся изнутри изумрудом и замшелых кустах свистели, чокали и раскатисто щелкали соловьи, и звуки были прозрачны, сверкали
      Федор не спал. Прохладой с запахом цветущего таоака тянет в комнату, и видно, как в проеме окна матово моросит сырость: тянет от леса туманами в городок.
      Катя рядом, слабо вздрагивает ее рука на груди мужа. Веет белым покоем от лица: спит. Что-то зашептала и улыбнулась. А потом всхлипнула. Раскрыла глаза и вздохнув, порывисто обняла Федора.
      - Утро снилась, Феденька, будто птицей прилетела я на наш двор. Тихо так, темно. А у двери коса стоит. Думаю, кто ж ее так поставил? Хотела в окошко заглянуть.
      А крылья враз отнялись и падаю, дух замирает. Тут и проснулась.
      - А ты вот с Ваняткой-да наяву к своему окошку.
      А я потом, в отпуск. На станции меня встретишь. Чуть свет поезд приходит. В полях гречихой пахнет. Хорошо!
      Поезжай.
      - Без тебя нет. Загорюю там. Хоть на край света, а с тобой.
      - Да ведь и так на краю света нашего. А любовь, как дозорный, какую-то тревогу подает...
      Из ночной глуши, как зеркалом, прорезала зарница.
      Лицо Кати загорелось в туманно-розовом сумраке и сразу прокосило тьмой.
      Кто-то застучал в дверь.
      Федор сунул под подушку руку, сжал пистолет.
      Снова стук.
      - Невидов, ты дома?
      Голос соседа, лейтенанта Баташова.
      - Папироску, что ль? Опять курить бросил,- сказал Федор и поднялся.
      - Немедленно! На площадь через десять минут,- услышал он.
      Когда вышел в коридор, Баташова уже не было.
      Раскрыта дверь на улицу. Печальное, похожее на стон гудение тяжко проныло в воздухе.
      Федор бросился в комнату. Катя подала ему чистую, выглаженную гимнастерку, а старую повесила на спинку стула.
      - Постираю потом,- сказала с грустью.
      Федор одевался, и все казалось ему: что-то забыл, потерял. Быстро защелкнул ремень с пистолетом в кобуре.
      Вот и готов. Взял пилотку, пальцем потер на ней звездочку.
      В кроватке, раскинув ручонки, спал Ванятка. И когда Федор пригнулся поцеловать его, малыш будто бы улыбнулся ему в своих снах.
      Катя, как можно тише, чтоб не слышал муж, с болью в горле проглотила слезы.
      - Я провожу.
      Она почти бежала за ним, так он торопился. Иногда останавливались проститься. Федор крепко брал ее за плечи, и она вздрагивала.
      - Еще вон до того кустика.
      А у кустика отдаляла прощание до ракитки, от ракиткн до столбов. На свой лад погуживали они у дороги тревожными в эту ночь вестями.
      - Катя, гляди, Ванятка один не забушевал бы.
      Катя улыбнулась и опустила голову. Мимо прошел Ьаташов. Молодец и красавец с тонкими смоляными усами. Черные глаза жгучи и дерзки.
      - Знобит, Невидов?..
      Катя глядела на дорогу. Отбелен туманом ее луговой плес. А дальше темнел притихший под звездами лес. Туда и ушла машина, увезла Федора.
      "Что будет?- подумала Катя: и это все жизнь, от которой никуда не скроешься.- Что будет?" - не гадала она, а смирялась с этим прощаньем.
      Катя вошла в комнату и с испугом остановилась.
      В углу, возле окна, стоял мужчина в военном.
      - Кажется, хозяйка?- сказал он.
      - Да... Что вам?
      - Почему дверь открыта? Не для вас сказано: закрывать! Лазутчик скрывается, а у вас все нараспашку. Я из контрразведки,- и он полез в карман, настороженно поглядывал на Катю,- Вот документы!
      Показал какую-то книжечку. Стоял почти невидимый в тени, долго к чему-то прислушивался. С площади доносился шум идущей к границе пехоты и скрежет тормо-.
      зивших машин.
      - Подождем. Может, сюда и заскочит. Место подходящее... Да закройте дверь.
      Катя закрыла дверь.
      - Да кто?
      - Леснику-то этому говорила, что с Угры. Вот и зацепочкэ.
      - Какая еще зацепочка!
      Что-то темнеет на полу.
      - Лазутчик-то - землячок ваш. Ловягин.
      Катя подняла темное с пола. Гимнастерка.
      - Какой Ловягин? Викентий? Да, говорят, будто сдох,- и глянула в руки: гимнастерка грязная, рваная А где же Федина? На спинке стула висела... И поняла почувствовала хмурый взгляд из темноты.
      - Осторожнее!- и тут со стоном выхватил из-за голенища нож и показал на младенца.-Если крикнешь...
      Он сжал кофту на ее груди, потянул.
      На войну твою сволочь вызвали. Уходи. Успеешь.
      А нет - просись к садовнику за рекой. Отец мой - Ловягин. И постираешь...
      Он не договорил. Два отдаленных взрыва донеслись, и сразу над городком, в стороне взмелось зарево.
      - Завертелось... А гимнастерку верну... Встретимся еще, Катерина Невидова.
      Он прыгнул в окно и скрылся.
      Катя, держась за спинку кровати, хотела встать, но ноги ослабли и подломились.
      - Феденька...
      Вихерт проснулся с чувством озноба и тоски, будто ждало его что-то зловещее.
      Еще темно.
      На востоке чуть-чуть рябило, и было похоже, там кропил дождь.