С зари до зари в потемках вышивали сказочные узоры.
      Особой мастерицей была мать Фени. Нитки для ее шитья привозили чуть ли не из Индии. Но и ее нитки, травленные в отварах корней, поражали яркостью. Из нее выжимали все, и ее берегли, как золотую жилу. Она не делала ничего по двору: еду носили чуть ли не с барской кухни.
      Построили светлую избу. Всю жизнь, согнувшись над шитьем, просидела у окна из бельгийского особо прозрачного стекла, одинокая, без детей и мужа. Всех парней гнали от нее и даже били. Время только на ночной сон, и ни минуты на любовь и радость. Им нужно было ее одиночество и даже слезы: любовь и радость только в мечтах, которые становились явью лишь в изумлявшем ее шитье. Вышла замуж только после Октября, уже в годах, а родить-то было нельзя. Она и умерла в родах. Дочери досталось наследство: всполох угнетенной когда-то любви ее матери. Но это уже другое. К чему все это говорю. Усадьба Ловягиных рухнула и в огне, и в гневе людском. Антон с женой и сыном бежали. Что из богатства им удалось увезти, не знаю. Что-то, может, и припрятали в надежде на скорое возвращение... Тогда-то и началась легенда о беспощадной его мести за потерянное и за поругание над могилой матери. Памятник с могилы кто-то снял. Он сейчас лежит сзади чайной в бурьяне.
      Могила заросла и затерялась. Ее можно узнать только по выродившимся кустикам сирени.
      Не было даже креста.
      А потом вдруг я заметил березовый крест на могиле.
      Он был грубый, едва обтесанный. Решил, что это сделал человек сердобольный и набожный.
      - Викентий был,-глухо, с загоревшимися глазами проговорил Стройков.
      - Тогда не знали, что он жив,- уклонился от ответа Родион Петрович, чтоб не утверждать то, что не было ему известно.
      Когда же поставили крест? - спросил Стройков.- После убийства?
      - Да. После.
      Стройков встал и взялся за фуражку. Сейчас тронется в обратный путь. Дорога дальняя, будет время подумать. -
      - Куда же вы? Ночь,- хотел остановить его Родион Петрович.
      - Какая уж ночь! - ответил Стройков и отбросил штору.
      За окном воздух был мутным: уже светало.
      Строикова проводили.
      Он сидел высоко на коне, который чуть боком, упру.
      жисто и сильно, как на быстрине, относил его в туман.
      ^троиков махнул рукой и отпустил поводья.
      Дементий Федорович и Родион Петрович долго глядели на дорогу, еще сумрачную среди леса, но за опушкой, где скрылся Стройков, отсвечивало новым железом далекое поле.
      - Ну, кое-что понял из разговора, Родион?
      в" ~ .^Г ра6 в "Р0""!0", Желавин-то. И такая ярость во лжи и чего им только надобно, таким людям? - сказал Родион Петрович.
      -Я видел их там, таких-то, с холстинкой... на душе.
      С^У у^авят за власть для себя- А Р°ссия давно уж от8"д мы зеленые- и прекрасные... Ты спросил вчера, будет ли воина? Не знаю. Но таким тварям она оыла бы в руку. Такие ждут ее... чтоб ударить в спину.
      * * *
      Рано утром перед домом Родиона Петровича остановилась машина - черная "эмка"
      Вышел шофер.
      бродить"13"1" здесь? военком "Рислал до Вязьмы под.
      Возле машины прощались Шофер уже сидел за рулем и ждал сивт^йТ резкий свет зелени с ^янцем и ветерок, доносившии от реки прохладный запах воды.
      поло^иТв^до^о3^03^^ которая все чего-то забывалпои^я^Ю^0T вышел- убрал в багажник венок лука] принесла Юлия для военкома.
      - Дёме лук не нужен,- сказала Юлия, укладывая для него большой каравай хлеба и кусок сала в просоленной холстине.
      - Как не нужен?-шутливо возразил Дементий Федорович.-А кондёр? Какой же без лука ковдёр? Нет, ты уж заверни мне вон ту,- показал он на огород,вон ту крайнюю грядочку.
      Все засмеялись. Пошутил и шофер.
      - У нас и бумага на завертку найдется.
      - А это вам,-не обидела хозяйка и шофера, и ему положила свернутый шуршастый огненно-золотистый венок.
      Шофер поблагодарил Юлию и спросил:
      - Злой он у вас или сладкий?
      - У нас злой не растет. Только исключительно сладкий,- ответила Юлия.
      - Значит, в хозяйку. Будь земля хоть самая рассыпная, а если хозяйка, простите, ведьма, лук у нее мелкий и злющий.
      - Как вы сразу характер мой угадали,- посмеялась Юлия и, не ожидая ответа, выслушала пространные разъяснения шофера.
      - Я в машине могу ошибиться. Что же касается женского характера, тут уж нет. Тут у меня от совместной жизни с женой-высшие курсы. Считай, без выходных изучаем друг друга. До такой тонкости дошло. Я, например, когда еду домой с получкой, чувствую за десять верст: вышла. Выхожу. Так и есть! Улыбается и спешит ко мне. Конечно, получку ей тут же всю отдаю. Но она с улыбкой - прямо очаровывает,- тихоньхо снимает мою кепку и говорит; "Петя, тебе жарко в твоей кепочке..."
      и несет кепочку домой, крепко так прижимает к груди, чтоб оттуда не вывалилась моя припрятанная пятерка.
      В ботинок спрячу. Так она меня сама дома разует.
      И опять я без своего капитала остаюсь. После таких курсов женскую душу сквозь вижу.
      - А как же насчет пятерок?-спросила Юлия.
      - Так я сейчас четверть получки припрятываю и намекаю ей на мотоцикл с коляской.
      - Может, на денек останешься? - попробовал уговорить Елагина Родион Петрович.- Баньку бы растопил.
      Венички, да с медовым парком. Хорошо! А на станцию на коне проводил бы.
      - В лесники бы к тебе, Родион!
      - В лесах стволы взши-о ведомства.
      Дементий Федорович сорвал веточку с куста полыни.
      Посеребренная зелень резных листьев, привянув, сухим и горьким запахом напомнит об этой тропке. Бережно укрыл веточку в страничках блокнота.
      - Аг[епп51а сатреа1г15,-назвал Родион ПстроЕ полынь по-латынн.
      - Что это значит?
      - Полынь равнинная. Название рода Аг^епизЕа дано вычесть древнегреческой богини Артемиды. Она заботится ооо всем, что живет на земле - в лесах н полях. Благословляет и огонек семьи на счастье. И она же карает тех, кто забывает о ее благословении. Потому и горька эта трава, как чья-то жизнь.
      * * *
      Дементий Федорович попросил остановить машину.
      Поднялся на пологую высотку со скорбным покоем крестов среди редких сосен. Могилы заросли травой. Оград тут не было - для всех одно. Нет и тропок. Кончались они перед этой высоткой, стороной обходили ее: подальше от печального зова стремилась жизнь. Лишь изредка надломленная являлась, кричала и билась под глухие удары земли, и опять наступала тишина. Сеялось ветром семя, скрывая с годами колосистой травой незабывный холм.
      Приютилась к могилам бузина, да земляника вплелась в былье. Расплавленная смола на соснах ладаном пахнет в духоте.
      Вот и могила Федора Григорьевича.
      Поставленный крест провалился с подтаявшей землей в какую-то дыру, над которой с тех пор, как в зыби, тряслась трава, даже когда кругом было тихо. Митя зарыл эту Дыру, земля снова провалилась и тянула в глубину крест.
      Кажется, слышится оттуда не то шёпот, не то стон и плач.
      Нс своя смерть, не угомонится: живет слухами и догадками, является в страхах - ищет потерянную где-то правду о себе.
      "Вот и встретились, Федор. Здравствуй. Что ж, или Дорог для тебя не было, кроме этой? Чего испугался? Может, мое испугало? Или что-то случилось? Но все равно.
      Это ж было, Федор? Можно подумать, перед грязью задрожал. Кто-то виноват, верю. По сам ты внггу продолжил... Прости..."
      Дементий Федорович надел фуражку, поправил крест и услышал, как с шорохом посыпалась земля в дыру. Забилась трава над пустотой.
      На самом дне с шипением, медленно потекло что-то черное.
      "Змея",- отшатнулся Дементий Федорович.
      Он уходил с кладбища с суеверным страхом. В могиле над прахом кощунственно билось живое и гадкое, будто давало какой-то знак живым, что к мертвому запала гадина, таилась во тьме с ожиданием, когда чуть ниже опустится крест, и тогда она, оплетая его, голодная и мотая, выползет в траву.
      * * *
      Проехали по булыжным мостовым Вязьмы, мимо гнилого болотца и покосившихся от ветхости заборов, окруженных пропыленными бурьянами.
      За зеленым уютом садов и огородов-домики с резными и крашеными ставенками за шторками и занавесками хранили лень зноя.
      Затравевшие дворы, гераньки в окнах, глухо закрытые калитки и рядом с ними, у дороги, скамейки под черемухой или сиренью. В этом году сирень щедро цвела, нависала над заборами жемчужными и малиново-голубыми гроздьями.
      Группы солдат с винтовками на вокзальной площади, проезжие ждут пересадку. Многие сдут из Москвы в отпуск-в деревню на сенокосный воздух, к речкам и вольному молоку. Сидят и спят на траве, на скамейках сквера и у вокзала - всюду, где есть тень.
      На площади Елагин вышел из машины. Шофер достзл из багажника гостинец Юлии в дорогу Дементию Федоровичу-сало и каравай хлеба. Каравай сообща запихнули в рюкзак и с трудом стянули узел над выпиравшей горбушкой.
      - Честное слово, щит,-заложив руки под лямкг, поднял перед грудью рюкзак с караваем Дементий Федорович.
      - Да, покрепче щита, как в живот весь войдет,- раздался голос.
      Рядом, улыбаясь, стоял Стройкоз.
      - Ты чего здесь? - удивился Дементий Федорович.
      - В Москву еду. Давно не видел,-ответил шуткой Стройков.
      Елагину помогли надеть рюкзак. Стройков заметил, как покряхтел Дементий Федорович, пошутил:
      - Своя ноша не тянет.
      - Погляжу, как свою понесешь,-ответил Елагин.
      - Все понесем. На всех хватит,- добавил Стройков с усмешкой, как-то вдруг ожесточившей его глаза, будто злостью своей и доволен был, что хватит ноши и тем, кто сроду не носил ее.
      Елагин помахал фуражкой со ступенек вокзала и скрылся в темных и гудящих его недрах.
      Стройков спешил в Москву.
      Вчера, хотя и виду не подал, но новость о Ловягн:)е принял на душу с тягостью: понял - проглядели старое, и что-то не так было в убийстве Желавина и вине Федора Григорьевича. Пришел в отчаянье: все его догадки и поиски оказались на следах ложных или до того запутанных, что и не представлял себе, где же тот затоптанный временем след.
      И вдруг Стройков загорелся. Новость-то о Ловягине попахивала близостью зверя. Чувствовал, как где-то близко таился настороженный и бешеный взгляд его. Нужно было сделать еще шаг или выждать-перехитрить на самом малом, выманить.
      Приближался к зверю опасному и хитрому, и сам был слеп перед ним.
      Но ничто не могло остановить его, и если зверь таился, как думал Стройков, и ждал, то сам охотник был нетерпелив. Внезапность казалась ему более решающей, чем осторожность: зверь мог уйти ц скрыться.
      Вот и спешил Стройков в Москву к жене Желавина кое-что дополнительно узнать V нее из последних деньков ее мужа.
      Ехал по безденежной командировке-за свой счет:
      затею его никто всерьез не принял.
      Москва встретила Стройкова теплым и душным ветерком. Как гигантский рой, погуживал город. Мелькала врезанная в асфальт зелень газонов с цветами. Вдали - золотом блещущие кремлевские соборы...
      "Кажется, приехали".
      А вот и Донской монастырь.
      Стройков подошел к палатке и достал свою неразменную красную тридцатку. Купил плитку шоколада для маленькой дочки Желавина.
      Не спеша шел по улице мимо старых домиков с палисадниками, с сиренью и акациями под окнами. От нагретого за день асфальта и мостовой тепло пахло пылью.
      Несколько минут постоял он перед церковью Донского монастыря. Она была похожа на былинного богатыря, до плеч поднявшегося над стенами, могучего не только на земле, но и в небе, которое пламенеющим полем расстилалось за ним и из которого он выходил, но не приближался, как бы отдаленный веками, напоминал об истории грозного сражения и в своей победе возносил высоко над шлемом крест.
      Жена Желавина Серафима работала дворником.
      Жила в подвале, где предоставлена была ей казенная комнатка с окошком под потолком.
      Стройков медленно спустился по темным ступенькам."
      Вошел в коридор с множеством дверей и тусклой лампой в железной решетке, освещавшей осклизлые, потные стены.
      В коридоре было пустынно, пахло сыростью и жареным луком.
      Вот и дверь - самая крайняя, обитая клеенкой.
      Расправил гимнастерку па груди и под ремнем. Постучал. Никто не ответил ему. Неужели дома нет? Вот досада!
      Постучал сильнее и услышал шорох за дверью.
      - Кто там? - спросил женский голос.
      Он узнал - Серафима.
      - Это я, Стройков,- сказал и осторожно нажал на дверь. Закрыта.
      - Кто? - переспросил голос с испугом.
      - Стройков,-повторил он.-Открой!
      Она открыла. Была в нижней безрукавной кофточке, с большим вырезом на груди. Серафима встала бочком к двери, словно так скрывалась за ней.
      - Или спать легла? - спросил Стройков.
      - Вы, Алексей Иванович? Заходите.
      Она пропустила его, и он вошел в душную тьму, шагнул мимо занавески. За спиной дуновение какое-то прошло, вроде бы кто-то вышел из-за занавески.
      Серафима быстро закрыла на крючок дверь. Засмеялась.
      - Не ослепли в темноте? Сейчас зажгу.
      Под потолком зажглась лампочка, и Стройков увидел на столе у стены недопитую бутылку с воткой, окупкя в пустой консервной банке.
      - Помешал,-сказал он и подумал: кто-то был здгсь п вышел незамеченным: "Здорово провела. Поспешил я",- пожалел он - сделал промашку: непростительно для него. Пропустил человека и даже не заметил.
      Лицо ^^Ф""" был0 бледно. Она следила за взглядом Стройкова, как он медленно озирал комнату.
      - Такому гостю рада,- проговорила Серафима н улыбнулась.-Напугал.
      Она натянула зеленую вязаную рубашку и быстро поправила волосы перед зеркальцем на комоде.
      - Завела, значит,- сказал Стройков, поглядывая на бутылку.
      - Так ведь не старуха, Алексей Иванович. Живоето сласти просит. Ходит один. И на том спасибо, хоть поласкаюсь.
      Я тебя про это не спрашиваю. Твое личное дело.
      - Да садитесь. Что это вы? Или к чужим пришли?
      оемляки,чай.
      Он сел у стены под окном. Напротив - кровать с измятым покрывалом. Справа-перед дверью цветаСтая занавеска отгораживала вроде бы маленькую прихожую.
      "Там был и ушел,-не мог простить себе Стройков что смекалки не хватило, догадки: надобно было, прежде чем войти, занавесочку-то пощупать, так, между прочим, не досадовал бы, что бабенка так простенько провела его. Нарочно, лиса, глаза отвести, чуть не голяная вышла".
      За спиной Стройкова - плетеная кроватка.
      - А где же дочушка? - спросил он.
      - На даче с детским садиком. В Белых столбах. Так без нее скучаю.
      Стройков положил на стол плитку шоколада в яркокрасной с золотыми буквами обертке.
      - Гостинец ей.
      - Спасибо. Сиротку-то пожалели. Папаньки нет. Зато шоколадка красивая.
      - Не угодил, выходит. Вот ведь какая! От всей души хочешь сделать хорошее, а вот - плохо. Да как же я без конфетки-то мог прийти, когда ребенок в доме? Ты пришла бы?
      - Что это вы рассерчали? На все-то внимание обращаете. К сердцу так берете... По делу тут или как? - вкрадчиво спросила Серафима.
      - Решил навестить.
      - Не ждала. Вдруг вспомнили. Да и на поминании разругались. Иль помириться захотели? На что это вам?
      Выходит, дело у вас.
      - Догадлива.
      Она нарезала в тарелочку колбасы и белого хлеба.
      - До чего ж хлеб тут хороший. Сладкий. Ем - нс наемся.
      - И то, гляжу, раздобрела. К лицу тебе,- отметил Стройков.
      Замылась полнотой ее худоба, и изможденное прежде, какое-то несчастное лицо, побелело, но не подобрели глаза.
      - Чего мне, Алексей Иванович. Ем вволю. Работа на свежем воздухе. Мету, газоны поливаю из кишки. Девочку сведу в садпк, я и свободная. В милицию навещусг^.
      Докладаю. Может, вор какой завелся. Мету, поливаю, а все вижу. Какой пьяный дурак прошел, кто бабенку повел, а какая мужу изменяет или одинокая к себе домой водит. Голову-то опустит со стыда, а ведет. Вдруг счастьето стуканет. Нагляделась, что наши там бабы сроду не видели.
      Она налила Стройкову в граненую рюмку и чуть себе.
      - Помянем твоего Астафия,- сказал Стройков, обостряя разговор.
      - Не в укор ли мне?
      - Живи на здоровье. Не касаюсь.
      Она вытерла слезы.
      - Могилка его от меня далекая.
      - Да и на далекую плюнула.
      - Как это плюнула?
      - Обыкновенно. Когда приезжала.
      Серафима рюмку свою отставила.
      - Языки-то какие вредные. Да хоть и плюнула. За отравленную мою жизнь могу!
      - А чего тогда слезами капаешь?
      - Бабье тебе не понять. Что я с дочкой здесь патерпелась. Одна. Люди жизни радуются, а я в подуип.у плачу. А вот человек нашелся. Утешилась и отомстила.
      Лстафий-то за Фенькой увивался. Или ие видела, не билась об стенку-то? Молодую захотел. Да чужая. Получил.
      Вот и плюнула, как в чувство пришла. Если вы все насчет того, то новостей-то у меня никаких нет. Да и забыла.
      А поминать нс хочу.
      - Кто же он? - спросил Стройкой: дал ей ЧУТЬ успокоиться, зная, как криклива бывала ог;а.
      - На одном заводишке работает. Слесарь... А твоя Глафира не плюнула бы? На живых за это плюют. Земля за такое и мертвого не сохраняет.
      - Любила ведь. Л любовь снисходит.
      - Попробуй. Вот ты попробуй! Гляну я, как тебя твоя простит. Отраву эту из себя не вынешь. Заметет, как река песком, а лежать останется... Дай-ка я тво-::и напишу, как ты меня, одинокую, навестил и возле бутылочки мы с тобой вечерком сидели. Что будет, а?
      - Ничего. Я по делу и не с такими сиживал.
      - Не с такими, сиживал... Выходит, я-то дрянь Не заговаривайтесь, Алексей Иванович. А то я метлон-то хорошо научилась владеть. И милиция у меня знакомая Не у себя в районе барин на коне. Тут вы блошка Алсксей Иванович.
      - Ну, будет,- строго сказал Стройков.
      - А не обижайте.
      - Не так сказал. Сама начала.
      Так ведь это бабе какой простительно цепляться а не вам, Алексей Иванович.
      Как лучше меня мужики есть, так и лучше тебя оаоы. Один вкус всем не. пришьешь. А насчет блошки ты орось.
      - Что это вы все грозите и грозите. Не у себя дома Или забылись, Алексей Иванович?
      Стройков чувствовал, как в этом разговоре она нападала, а он уходил от нее, как от какого-то жала, коточым она пыталась уязвить его.
      - Не будем уж счеты сводить,- сказала она и хотела чокнуться для примирения. Но Стройков свою рюмку не взял.
      - Доливками потчуешь,- сказал он из зла к ней с презрением усмехнувшись- И после какой заразы эти допивки, не знаю.
      - Это кто - я зараза?
      - А кто из-за занавески шмыгнул? Ходит, не боится.
      А меня испугался. Может, знакомый, а? Знаю, может?
      Серафима мертвенно побледнела. Поднялась тяжело, достала из шкафчика нераспечатанную бутылку. Поставила перед Стройковым.
      - И так уважить могу.
      - Молчишь. А уважить-то могут, чем и потяжелей, да и тебя. Ответь мне: не приходил ли кто к Астафию накануне? - спросил Стройков о том, что намеревался спросить.
      - Когда приходил?
      - А накануне. Перед концом его. Приезжий какой, возможно?
      - Ты это что, Алексей Иванович? Мерещится тебе.
      Кто приходил?
      - Меня спрашиваешь. А я тебя спрашиваю. Так и ответь. Не меня бойся, я за тебя, за твою дочку. Помнишь, на поминках ты говорила, будто дочке твоей в окне отец показался. Показался? А вдруг он и был?..
      Она поднялась.
      - Вот какое дело у тебя. Жизнь мою костить приехал.
      Чтоб и дочка моя в этом погребе сгнила. Отстань от нас, ирод,- крикнула она и в ту же минуту рванула рубашку на груди.- Терзай, ворон проклятый! Терзай! - еще громче закричала и раскрыла дверь в коридор, где уже стояли люди.
      - Не пожалей, Серафима,- сказал Стройков и вышел под ее крики.
      Шел в каком-то тумане среди говоривших что-то, смеявшихся и грозивших ему людей.
      - Из деревни приехал, от своей бабы к чужой поиочевать! Привык там бесстыжить, и тут охота пришла! - кричала Серафима.- Не задерживайте. Пусть идет, бельма его пьяные. И так попомнит. Письмо еще напишу. Рубашку, видите, он мне порвал силою. За это еще ответит?
      Стройков не помнил, как шел по улице, и все казалось ему, кто-то хотел нагнать его - спешил за ним. Он оглянулся. В тот же миг какой-то человек шагах в двадцати от него остановился. Стройков пошел дальше. И снова услышал, как кто-то заспешил за ним. Он опять оглянулся, и опять-в тот же миг-кто-то затаился в темноте. Стройков шел, не оглядываясь уже, н слышал сзади знакомые шаги со стуком, как будто человек хромал, тяжело ступая, ударял хромой ногой.
      "Вот тварь",- подумал Стройков о Серафиме, что учинила она над ним, и резко повернулся - быстро пошел назад: кто-то вроде бы преследовал его!
      Человек стоял в темноте, качнулся и слился с теш,ю деревьев у забора. Стройков дошел до этих теней. Тут никого не было. Но вот что-то мелькнуло рядом.
      - Стой! - крикнул он и бросился к забору.
      Но и тут никого нет.
      "Мерещится вроде бы",- решил он, вглядываясь в качнувшиеся тени, которые то крались по земле, то бросались в испуге, и что-то сгорбленное выглядывало из-за раскрытой калитки. Чуть-чуть даже виднелось белевшее лицо. Стройков осторожно приблизился... Белел на кустах занесенный ветром обрывок газеты.
      "Вот так, похоже, гоняюсь за тенями в этой истории",- подумал он и о бессмысленности поездки, которая не прибавила ничего нового. Но что-то было... что-то было, да упустил.
      "Скандалом, лиса, все замазала, чтоб больше и близко не подходил,вспомнил он, с какой злостью и отчаяньем кричала Серафима,- Чего она так взбесилась?
      Что-то я тронул. Опасное. Или уже такая от роду горластая? Но с чего бы такой базар поднимать? Чтоб отвадить, чтоб и носа сюда не совал. Это ясно. Чего-то боится. Но чего? Что-то есть, а не вижу. Если опасное, то глубже теперь укроет. Не докопаешься. Кого-то спугнул я... Никите померещилось в Смоленске, дочке Серафимы показалось здесь, в Москве; Стройкову почудилось - из-за занавески, за спиной кто-то проскользнул..."
      Стройков вдруг свернул в какой-то двор и тут притаился. Затихли шаги и на тротуаре.
      Опустив голову, Стройков сидел на вокзальной скамейке. Дремал. Очнулся вдруг; перед ним стояла Сера.
      с-има с заплаканными и измученными глазами.
      ~ Нашла,- будто обрадовалась, сказала она - прости, Алексей Иванович.
      Стройков потер замлевшее в дремоте лицо.
      - Дура!
      - Прости!
      - Сама себя прощай, и изводи совестью.
      - И извожусь... Страхом только. А вдруг правда - дочке-то в окошке не показалось?
      Стройкова словно сквозняком обдало: сорвалась!- но вида не подал.
      -Уже и не показалось. Старая блудница. Стыд перед соседями прикрыть, так и в Стройкова пальцем - рубашку ей порвал, а? Теперь, чтоб Стройков слушок о твоих полюбовниках в деревню не завез, так и мужа готова из могилы поднять - мертвым прикрыться и от Стройкова? Бесстыжая.
      - Что ж тут на скамейке-то ночевать,-сказала Серафима и тронула его руку.- Пойдем. Постелю. А сама и на полу.
      - После шума-то!
      - Чуть свет и уйдешь. Растревожил. Боюсь одна.
      Стройков встал и пошел прочь. Серафима нагнала его.
      - Алексей Иванович, пожалей.
      - Позови ухажера: он и пожалеет. Или соседи увидят, в щелочку?
      Серафима отступила.
      - Окошка боюсь.
      - Последний раз: приходил кто-может, знакомый или незнакомый кто? Я затем к тебе ехал. Приходил?
      - Когда?
      - Дура-баба. Да перед кончиной же, говорю. Перед тем, как мужа твоего законного загубили?
      - Не помню, Алексей Иванович.
      - Вспомни.
      Серафима огляделась. Через зал шли солдаты, и нескончаем был поток их, уходивших к путям, в сиреневый сумрак июньской ночи. Серафима втянула голову в плечи, шепнула:
      - Вызвал его кто-то. Вот так же, ночью. В окно видела. Спину только. В военном. Сам потом не сказал ничего. А могила не скажет.- И приложила кончик платка к глазам, отвернулась.
      - Ну ладно, и на том спасибо,- Стройков тяжко вздохнул.- Иди домой. Мой поезд уже, наверно, на путях. Прощай.- Повернулся и пошел, не оглядываясь.
      "Неужто жив, бандит?.. Стало быть, не блазнился.- И Стройков зябко повел плечами, вспомнив, как за ним по темной улице тень кралась.- Кто же тогда в могиле?
      Викентий Ловягин?.."
      ГЛАЗА 11
      Еще осенью, за хутором, в олетинках темное качнулось и исчезло, прорябило но густым фиолетово-зеленые листьям. Вышел мужчина в новой защитного цвета стеганке, в кепке, перешел дорогу и скрылся в частом подроете плетучего березнпка, забытый, смирный бывши"
      хозяин трактира Гордей Малахов.
      Сошел он с поезда на дальней станции ночью, спрыгнул и в ров, под провода, лесами, где поглуше и потемнев держал путь чуть ли не к Днепру. Там деревенькч одна. В избушке жена проживала.
      Редко навещал ее: то пропадет, то явится. На стройках по плотницкой бечевке рублевки вырубал и складывал, складывал. Да что они, бумажки? Видел, как царские, разные по улицам, мело.
      Драгоценный камешек не сметет, да если не на виду а в землице на аршиц - век пролежит. Маленький, а дорогой, да и сверкнет, а то н погубит, нагадает, если повертеть, то и заметишь - вроде как с ночного пожара искра пролетит в прозрачном, как водица, камне. Красивый, ангельский и дьявольский. Кажись, и пропал, ан нет в перстеньке явился, а как на большаках п шляхах опрокидывали, клинком дьявольское вырубали. Об этот камешек и меч зазубрится. Так, так. Что душа: ее-то разве видать, а жизнью правит. Бог человека от скотины душой отличил н камешками, камешками. На хлеб всякий силой заработает н тот же хлеб сожрет. А камешки от умишка, чуть-чуть, а есть - жальце этакое. Будто и не сам, а оно царапает н к жальцу цепляется. Гладь, то и снял да подальше от нищих в сторонку особую.
      Так, так... А в сторонке той светло и тепло. На рождество огни бенгальские. Сколько лет прошло, а все будто стерлось; казалось, вчерашним вечером на мерзлых дровах в сарае сидел рядом с нетопленным и навсегда умолкшим трактиром.
      "Демку Елагина на заборе не пригвоздили",- все зло устремлялось в него: это он, юнец, по улице на коне проскакал и у моста кричал про новую волю, про землю и красные фабричные косынки бросал, как из груди их выхватывал. С горы было видно - пламенем с пожара на ветру разлетались. Страшно!
      Да пострашнее в себе держал по сей день. Крыльцо представил, себя в красной рубахе, с топором и Делтку, Демку на половицах, н бабу его раздетую, кровь замывающую, и сына, под балалайку пляшущего.
      Ниже опустил голову Гордеи. За спиной узелок на веревочных лямках. В узелке плащ брезентовый, обнова жене - кофта, бутылка муската, что розой отдаст, кус осетрины копченой, баиочка с икрой. В руке-палка ореховая. Не спешил. Хотел бы и побыстрей. Но путь долгий. Время к темпу придет, никуда не денется, и он придет. Перемен в избе побаивался: мужика ночного или постоянного. С весны не виделся: побыл ночку, а чуть спет собрался. Дом не дом, жена ие жена. Злом строг н жесток был Гордей. А жена не боялась, не жалела и не ласкала. Л идет вот. Было, совсем молодая, пахло от ее кофты коноплей цветущей. Какой-то туманец, сказать, тяга с той поры. А что знаем-то о человеке, с чего туманец, с чего тяга? Такой он, сякой, человек-то, святой или грешный, а что под корой его горит или мучается/ Про это знать-то невозможно. Всем азбука, одна на всех, а сколько разных писаний, да каких, из этих самых оуковок получается. Так, так...
      Остановился Гордей в малинниках. Засохшие старые прутья в серых жалах с молодыми побегами сплелисьне пролезешь.
      Селнба барская на косогоре приоткрылась. Камни замшс-лые валунами лежат, словно памятники. Скамейка каменная в кустах сирени. Задичали кустики совсем связал и мучил хмель. Кое-где стояки построек пнями дубовые, почернели. Дорога совсем заросла ольхой невеселой, сырой. А па том месте, где молния в землю ударила, пробила когда-то усадьбу с крыши и сожпа чертополох. Листья рябые крыльями ястребиными бьются, что-то терзают в бугре. Как будто и не было усадьбы.
      Да нет - была. Чтоб такое рухнуло и исчезло - вот что в уме не унималось. Веками стояло, да как: стьчо раболепно н несвержимо. Нигде на свете такого не было нигде. Покричат, помечутся с вилами, с флагами на площади попоют, и отошло. Опять в трактир. А тут по большакам и шляхам на все стороны гоняли, сводили Да судили. И откуда явились? У него, у Гордея, в трактире щи хлебали, бывало, в долг. А потом им дорогу уступал, фуражку уважительно приподнимал. А не уважь... Тишина-то какая! Вокруг озимые изумрудными нивами. Клены на холмах. Облака плывут-чуть-чуть трогаются. Где-то голоса смеются, телега - стук, стук.
      И на душе Гордея, как ночью в окошко,- стук, стук.
      Скрылся в чаще.
      Тенью леспои дорога его. А зачем чтоб видели? Кто да откуда? Бабы у колодца или в ягодах начнут гадать, и всегда знающая найдется - до седьмого колена увяжет, кто кому братья, кто сватья. Л он самый и есть трактирщик, и девки у него в обслуге были, номера убирали, и какой-то травкой их подкармливали и подпаивали. Про это-то никто не знает, темнее ночи. Гордеи даже оглянулся. И нет никого, а оглядка берет.
      А что мужики в его трактире разбогатели, бабам всякие сережки везли про это уж во весь голос заявит. Такто по светлому и видному ходить. Такие есть незнакомые, что больше знакомых знают. У знакомого все в ку"
      че, а к незнакомому только любопытное прицепится, и не для вреда скажет что, так просто, а другой незнакомый что-то враз и смекнет.
      Подальше от разного лая и голосов. Палкой в мох тыкал: н.е провалиться бы. По черничникам смелее - кгода такая на проклятом не растет, и по вереску-ему больше песочное место подавай. Цветки сиреневые и лиловые. А по багульнику скорей: дурманит, дурманом куда и собьет.
      В осинниках грибы с оранжевыми шляпками, а по березнякам сухим-белые, как сметана ножки, а сверху вроде из крема макушка-то, опенки на пнях хороводами, брусника бусами, небраная. Чуть загляделся - тяжело стукнуло в лоб. Схватился, а это ветка с орехами, качается тяжеленная.