Феня помогла выйти ребятишкам и Платону Сергеевичу. Поезд ушел. А они остались у рва среди узлов и корзин.
      Спустилась с откоса Анфиса. Поцеловала племянницу, прослезилась от радости, что встретила ее: москвичка теперь. По-своему разгадала ее приезд Анфиса и уже оповестила всех, что едет племянница - двор распродать, возьмет денежки да Кирьку с собой - и прощай, деревня.
      - Тетя, это Платон Сергеевич,- познакомила Феня.
      Решила Анфнса: попутчик дорожный-едет куда-то.
      - Какая ж ты стала. Не узнать тебя. Прямо дивуюсь,- заговорила Анфиса, как запела.- Что значит Москва. Да ведь слышала я, будто ты чуть ли нс доктор.
      Вот бы мать с отцом поглядели. Порадовались. К чистой жизни вспорхнула.
      Феня взяла корзину и узел. Машенька-свой узелок, я Алеша - большой зеленый чайник и лыжицы. Платон Сергеевич поднял сундучок, очень тяжелый, с разным инструментом. Все же решил зиму в деревне побыть, так и соседи советовали. Вот и взял инструмент - на хлеб заработать.
      Анфиса подхватила большой узел и швейную машинку.
      Платон Сергеевич пошел с детьми к лесенке на откосе, а Феня и Анфиса по тропке.
      - Кто ж такой? - спросила Анфиса про Платона Сергеевича.
      - Сироты. Мать у них умерла. Поживут у меня.
      Анфиса поставила машинку, узел свалила. Тяжело села на него: как что оборвалось под сердцем.
      - Господи! Своего тебе горя мало, чужое еще привезла. Что ж с ними делать-то будешь? Не думай и не Думай тут привязывать себя. Находилась вокруг кола на горькой веревочке своей. Будет! Побудь денек какой, Договорись с Кирькой, да и в Москву. Доктором станешь.
      Да жить себе припеваючи.
      - Приехала, а там видно будет,-ответила Феня с неопределенностью/чтоб успокоить Анфису.
      Поднялись на венец откоса, с которого видна была дорога, какая-то постаревшая к осени, разбитая и зябкая от рябившей в колеях воды.
      Погрузили узлы и корзины в телегу. Анфиса кое-как уселась с ребятишками.
      Феня и Платон Сергеевич пошли следом.
      - Не тяжело вам? - спросила Феня.
      - Нет, ничего,- ответил он и поглядел на детеш головенки их показались одинокими среди полей.
      "Куда завез? - подумал он.- Без матери, без могилки ее здесь".
      Он остановился. Еще не поздно, можно вернуться.
      И, как конь уставший, он вздохнул, тяжело стронулся и пошел дальше.
      Машенька и Алеша сидели рядом с Анфисой.
      "Что натворила! Что натворила,- не могла она успокоиться.- Люди гостинцы везут, а она чужую беду. Дворто пустой стоит".
      Среди вымокших и прелых жнпвов зеленью заблестели поля озимых.
      - Тетенька Анфиса, а это что? - спросил Алеша про озимые.
      - Рожь,-ответила Анфиса.-Летом вырастет. Колоски будут. А из колосков зерно намолотят. Зерно на мельницу свезут. Смелют, и будет мука. Вот из муки хлеб и пекут.
      Детишки с еще большим любопытством глядели на эту траву, которая дает хлеб-теплые пахучие буханки.
      Алеша с вдумчивостью глядел в озимое поле, а Машенька с радостью удивления привстала.
      - Папа, папа, смотри, хлебная трава!
      Анфиса остановила коня. Сорвала каждому по стеб* линке - Алеше и Машеньке.
      Машенька смотрела, как трепетала на ветру стеблинка, а Алеша свою прихоронил от ветра и пальчиком разглаживал зелено-серебристый стебелек, обрызганный крапинками земли.
      - Я посажу его, и у меня будет хлеб,- сказал он.
      - А мне-то кусочек дашь?-спросила Анфиса с улыбкой, в которой теплилась жалость: "Сиротки ры бедные".
      - Я всем дам,-сказал Алеша.-И птичкам, и лошадке, и паровозу.
      Анфиса засмеялась.
      - А паровозу-то зачем?
      - Он тоже есть хочет.
      Свежий воздух и ходьба разгорячили Платона Сергеевича. Ему захотелось есть, и он теперь думал, как бы скорее дойти к жилью, к хлебу и чугунку с картошкой на столе.
      Над озимыми зигзаг неба среди туч, как молния, вонзался в леса, окружавшие этот мир с тишиной и покоем. Казалось, сюда никогда не приходят тревоги, остаются где-то далеко-далеко.
      Он еще дальше уходил от них - шел за телегой, где слышался смех его детей и Анфисы.
      - Скоро теперь. Печь затопим, согреемся,- сказала шедшая рядом с Платоном Сергеевичем Феня.- Было бы ехать куда. Края нет - сколько земли у нас. Тут одна опасность, Платон Сергеевич. Если на диване лежать, через неделю кустами зарастешь. Такие у нас кусты шзбовитые: где получше да посветлее, скорей норовят.
      Были выселки по лесам, совсем-то недавно, а теперь и не найдешь: с избами заросли, в землю втянуло. Не пейте, Платон Сергеевич. Такие места есть, куда и ворон костей не заносит.
      Платон Сергеевич прошел молча, сказал:
      - Оно и в домах такие места бывают.
      Анфиса оглянулась, сказала Платону Сергеевичу:
      - Ай же детишки у вас смышленые.
      - Шалят,- ответил он.
      На перекрестке дорог Анфиса свернула к своему дому.
      - Тетя, куда вы? - нагнала ее и остановила Феня.
      - К себе. У меня поживут.
      Возле лампы с ясным стеклом Никанор читал вслух письмо. Катюша прислала.
      Гордеевна сидела на лавке не шелохнувшись, слушала, отложив спицы и клубок с пряжей.
      - "Живем хорошо мы,- читал Никанор, вглядываясь в округлые и ровные буковки на тетрадном листе.- Дали нам с Федей комнату в военном городке. Федя на своей службе. Редко дома бывает. ЖДУ его. А вместе мы -ждем нашего Ваню..." То есть сына,-уточнил Никанор и продолжал: - "Пройдет зима. А весной встретим его. Летом все трое приедем. Так я соскучилась по дому, по Угре.
      Тут разговор идет, будто бы Гитлер готовит войну и пойдет на нас скоро..."
      Тут Никанор остановился, задумываясь. Случись что-ближе всех к войне Катя. Надо бы написать, что ежели худые вести будут, чтоб сразу домой ехала: тут никакое лихо не достанет.
      - Надо бы, мать, запасец нам какой сделать. А то не дай бог...
      Гордеевна перекрестилась.
      - Господи! А как же Катюша там?
      - "Но вы не бойтесь,- продолжал читать Никанор.- У нас тоже большие силы. Пишу письмо поздно вечером.
      Феди все нет. Спят все давно, а я его жду. Обещал сегодня прийти. Может, и не придет..."
      Снаружи с гулом ударило в стену. Это Кирьян колол дрова. Бросал звонкие поленца в ворох, из которого свежила сквозь сумрак снеговым светом береста. Распрямился, и вдруг как огонь полыхнул по сердцу. Рядом с поленницей бился на ветру платок над кромкой золотистых волос. Не поверил: слишком уж ждал, чтоб поверить, что так просто придет она.
      "Киря, перевези".
      Никанор вышел во двор помочь сыну сложить дрова и вдруг увидел огонь в избе Фени.
      "Приехала. Завеялся опять парень. Пошла карусель",- и задумался, что могло все быть и не так, если бы был Митя дома... Федор Григорьевич...
      Никанор стоял посреди двора. Какая-то неулажениая жизнь.
      Над хутором неслись тучи в неисповедимую даль, где зияла огненно полоска заката, словно вещала о пожарах мятущейся земли.
      
      КНИГА ВТОРАЯ
      Часть 1
      ГЛАВА 1
      
      На Угре с рассвета стучали два топора- Никанор и Кирьян ставили новые клади. Старые еще весной смело пеловодьем. Стлань в три тесины широко и крепко лежала на скрещенных опорах, с укосом врезавшихся в дно реки. Перильца березовые, как стрелы, вонзались в прибрежные лозинники. Отсюда, из зеленой затени, расходились тропки в свои пути и, как на ладони, смеживались и скрещивались в невестимом гаданье среди полей.
      Никанор был доволен работой. Подзадоривал сына.
      Тот в распоясанной сатиновой рубашке легко тесал и рубил топором, но не спешил.
      - Гляжу на тебя, малый. Раз топором ты клюнешь и задумываешься чего-то, вроде как бы скучаешь. Того и гляди с кладей рухнешь. Если уж рухнешь, топор на дне не забудь.
      - Нс задумываюсь, а жду, пока топор остынет. А то искры летят.
      Никанор, постукивая, как бы ласкал обушком шляпку встрявшего в жердину гвоздя.
      - Искры у тебя с Фенькой летят. Это верно. Никак не остынешь. Прямо пожар!
      Ударил Кнрьян. Жахнуло по реке. Из-под берега всполошно метпулся чирок.
      - Или подпалило кого?
      - Ведь год. Сколько ж этому гореть?- перешел Никанор на разговор более серьезный, в котором еще и хотел сказать сыну про один вроде бы слушок. Но не торопился: есть время.-И уголька на свой самовар не останете-я,-добавил он,-так загоришься... Вон зятек, Федято Невидов, с нашей Катюшкой сразу свой кол и врубили.
      На границе, поимей в виду, у врага на глазу, считай.
      Бойся! А один и без врага пропадешь. Без семьи человек, ч и"- верста в поле. Вот у него и сын- побег уже естьрадость. Все-за год, что ты с Фенькой на-гульбу скосил.
      - Кому что. Трава и та по-разному растет.
      - А на корню.
      Топор Кирьяна, звякнув, скользнул по гвоздю. Гвоздь покривился. Кирьян вывернул его.
      - Сверчка на новоселье готовь, папаня.
      - На чье же?
      - На мое с хозяйкой.
      - У известной хозяйки свой дом.
      - На сосновой круче - там срублю. Уже глядели.
      Вот где красота!
      - Из дальней пуни, значит, переселяешься. Погоди в оглобли-то лезть. Слушай, что скажу,- и огляделся Никанор: нет ли кого поблизости?
      Лишь стрижи стрикали над ними, да на далеком броду ребятишки ловили пескарей.
      Кирьян оперся па перекладину, рядом оперся Никанор - плечом касался плеча сына.
      Внизу мелась вода, с шелестом завихривалась за стояками, вспыхивала, как загоравшаяся смола. А ниже заворачивал омут. Этой весной, взъяренный половодьем, порвал кручину правого берега - сползла стена земли с кустами и деревьями. Грачи кричали над своими гнездами, пока вода не поглотила и вершины в своей мутной пропасти.
      Над коварно-тихой бездной у самого обрыва накренились березы и, отражаясь, колыхались, вились призрачно белые их стволы.
      - Митя сейчас в тюремной больнице лежит,- сказал Никанор.- Помрачение какое-то у пего. Товарищ письмо прислал Фене. А она письмо тетке своей показывала и плакала,-еще туже к плечу сына прижался и тише заговорил: -Слух идет. Желавина вовсе не Федор Григорьевич убил, а... - Никанор поозирался по сторонам,- Митя с Фенькой убили.
      Кирьян спокойно глядел, как из-под кладей неслась вода. В глубине метались листья кувшинок, словно что-то хватали.
      - Будто Желавин-то Феньке свидание назначил,- зашептал Никанор.-Договорились на вечерок в месте условном. Она его проучить решила. Мите сказала про это. Пошла. А Митя - за ней, в сторонке ждал. С колуном-то и вышел на свидание. Фенька будто бы видела этот колун, а не успела. Желавин уже убитый лежал. А когда Федор-то Григорьевич на березе замерз, колун после под той березой и зарыли: -на мертвом, в случае чего, вина и покончилась бы.
      - От кого слухи? - спросил Кирьян.
      - А они не докладают, слухи-то... Она с Митькой веревочкой одной связана. И баба еще такая, тебя не связала печатью в сельсовете. Спасибо надо сказать и поклониться с прощанием... А слухи от Мити. Сам высказал в своем помрачении. И. просил, чтоб вместе с Фенькой его на суд вывели. А там и обвенчали одним приговором да за одной решеточкой повезли на далекую свадьбу.
      - Он это сказал?
      - Ждут, когда в себя придет. Последнее признание будет.
      - Не верю я в это. И что Федор Григорьевич убил, не верю. Темный кто-то, какая-то сволочь! Узнать бы да встретить тут хмурой ночкой,-Кирьян распрямился, взмахнул топором.-Да и концы туда. Вот так. И земля не узнает.
      Топор поранул воду и, косо сносимый быстриной, блеснув лезом из глубины,- исчез.
      Никанор глядел на то место, где затонул топор. Вода всколыхнулась, прорябила пузырями.
      -На дно лег. Так и ты свои мысли туда же, чтоб и бряку не было. А то поглубже и поохладнее дно найдут.
      - Да хоть на дно, а с правдой.
      - Иди... иди...- громче повторил Никанор. - Покоя нам с матерью нет от твоей с Фенькой петли окаянной.
      Никанор стал снимать рубашку:
      - Ты на дно с правдой. А я за топором. Добро не оставлю. Пока не сыщу, домой не явлюсь. Или у тебя Цель специальная: пусть и отец как топор поплавает,- решил еще так и разжалобить сына Никанор.
      - Прости. Думал, что это лишний у нас топор. Три топора в доме.
      - Всем по топору. Мне и тебе -в лес ходить. И матери. Что коснись - по соседям ей бегать прикажешь?
      Лишнего ничего нет.
      - Барахлом весь чердак завален.
      - Новое завелось. Ай плохо! Л чердак расчистим.
      Комнатку устроим. Тебе. Отдельную. А то на сеновалах все бока протер. Как еще Фенька терпит. Мужа, поди, вспоминает. Хоть на мягком спала.
      Кирьян живо разделся и бросился с кладей. В воде раскрыл глаза. Зеленоватая муть вокруг, и дрожали оранжевые блики солнца, а впереди, по низу, полоса чернее ночи: омут.
      Кирьян вынырнул. Засмеялся:
      - Холодина на дне, папаня. И правды там не видать.
      Вся на солнышке греется... Я сейчас в корчи нырну.
      Кирьян набрал воздуха и снова скрылся. Быстро поплыл к черневшей полосе, и вдруг почувствовал, как какая-то сила потянула его... Выбросило далеко от кладеи.
      - Вылезай! - крикнул Никанор.- На чердаке, кажись, вспомнил, есть еще один. Плотницкий. Только обушок сделать.
      - Ржавый какой-нибудь.
      - Без дела и человек ржавеет. Поработаешь - заблестит.
      - Сейчас. Дух вот только наберу.
      Кирьян нырнул в третий раз. На быстрине схватился за корч - свая вроде бы, и прижался к дну, пополз. Студено дышали родники. Увидел топорище. Стояло торчмя в песке. Но не успел схватить.
      - Вылезай, тебе говорят,- донесся голос отца.
      - Не торопись... А вон там, у омута, клади были когда-то? -спросил Кирьян.- Стояки вндать.
      - Это давно. При барине. Дно в омут поползло.
      Кирьян чуть подплыл, примериваясь, как бы поточнее нырнуть-схватиться за корч.
      - Да ляд с ним. И не топор, а так. Им только воду рубить,- махнул рукой Никанор.
      Вода пробурлила и притихла на том месте, где только что был Кирьян; была какое-то мгновение гладкой, как стекло. Но вот опять всколыхнулась, и на поверхности показалась рука с топором, а потом голова сына в темной тине. И этот топор над водой, и лицо в тине чем-то страшным отразились в сердце Никанора.
      Кирьян снизу подал отцу топор. Выбрался на клади.
      Стал одеваться.
      К кладям подошла Гордеевна в темном платочке. На седеющих ее волосах был он тенью вечных материнских печалей. Позвала завтракать.
      - Потом приду,-сказал Кирьян.
      Никанор стал срывать с топора тину, сказал строго:
      - А вострументом не грози. Вострумент для доброго дела откован,-и вдруг в тине что-то, оплело,руку. Потянул. Цепочка, вроде бы с креста сорванная. Испугался, бросал в воду: как бы чужая напасть не пристала.
      Долго мыл руки н а берегу.
      - Не вся правда на солнышке кроется, а чья-то и на дне лежит,- сказал Никанор.- Это мы насквозь видные.
      Он вытер руки мешком, убрал топор и пошел к дому.
      Кирьян, опершись о перекладину, стоял на кладях.
      Поджидал Феню. Она ушла в село, к тетке, еще вчера с вечера. Должна вернуться. Тут пройдет - через клади.
      Неподвижная гладь у берега. Сладко парят кувшинки.
      Над ними дрожат бирюзовыми крыльями стрекозы. А на откосе луговые васильки красно сплелись с травой.
      Такая красота, а нет покоя и счастья из-за этой неразмывной истории. Вот и опять загуляла на воле - по хутору страшным слухом... Что же будет?
      Глянул Кирьян на тропку в полях. Там мелькнула косынка Фени, как будто ветром несло огонь среди ржи.
      Вот и подошла.
      Остановилась перед кладями в какой-то нерешительности, словно боялась ступить на них.
      - Обнови,- сказал ей Кирьян.
      - Не сорвусь? Омут рядом... Слышал, как... меня Дмитрий-то спутал веревкой своей чернее змеи.
      - Наговор и вранье. Кто поверит? И не думай,- хотел Кирьян успокоить ее.
      - Грозой не разбил. Так губить решил.
      - В обиду не дам!
      - Тебе житья со мной нет. Поди, и опостылело?..
      А клади хорошие,- и чуть улыбнулась, решив вызвать радость, хоть на минутку забыться от всего, ступила на заскрипевшую дощину. Тронула перильце. Береста в испарине.
      Он смотрел вслед, как она шла, чуть повернув голову к реке - навстречу течению. От воды отражалось солнце, и видно было, как сквозь пестренькую ткань юбки золотились ноги.
      Он остановил ее в сумраке ольховых кустов, где мята грустила и цветок луговой герани тлел лилово-красным венцом.
      - Клади обновила, а жизнь никак. Вот хочется, как бывает весной вымоешь окна - ясно, чисто в избе.
      В душе бы так! Не побоялся Митя: на какую свадьбу позвал. Умом он почернел. Выгорел. Я дожгла.
      - Не бери на душу. Чужое..
      Он прикосил ее голову к своей груди. От косынки медово пахло ржаной пыльцой.
      - Спрятал бы тебя под рубаху. В сердце! А чуть стукнул, позвал - как из капли расцвела бы передо мной... вот такая.
      Зелено-синим светом блеснули глаза Фени.
      - Всполох ты мой. Приду. Возьмешь в сердце.
      Разошлись до вечера по своим тропкам: все не сходились их пути к одному двору. Жили как на меже возле поля, где таилась, подстерегала их тень Мити с его неугасимой бедой.
      Фепя увидела, как напротив ее двора поднялся с пенька Стройков и, не спеша, сложил газету.
      "Приехал. Началось",- подумала Феня, чувствуя, как в страхе потяжелело на сердце.
      Он медленно подошел.
      - Газету насквозь проглядел, пока тебя ждал.
      - Слышала я. Знаю. Зря газету насквозь проглядывали.
      - Так ведь надо,- сказал он, глядя на сверкающие росинки под плетнем, где кончались их солнечные минуты. В зелени травы зажигались изумрудные, огненные искры.
      Феня пригласила Стройкова в избу.
      - Заходите.
      Он зашел.
      В избе сумрачно от потемневшей печи и постаревших бревенчатых стен. Лишь пол, как новый, вымыт. Раскрыта дверь на другую половину. Там снопом колосилось в окошке солнце.
      Феня прикрыла дверь.
      - Не убивала я.
      Стройков снял фуражку. Сел на лавку перед столом и, опершись локтями, закрыл руками голову так, как будто устал.
      - Заехал, считай, как в гости.
      - Подлое это все, Алексей Иванович.
      - Прежде квасу бы дала, если имеется. А то чего-то жажда сушит,- сказал Стройков и потер грудь, где вроде бы душа изнывала.
      - Может...-намекнула Феня на бутылку, что неприкасаемо хранится почти в каждой избе для нежданного гостя или случая, когда дела без бутылки не слади-шь.
      - Что еще! - с угрозою дрогнул он.
      -Сами же сказали, как в гости заехали,-проговорила Феня и отступилась, поняла, почему строго так отказался:
      "Гость-то за мной приехал".
      Она вышла в сени, где стояла кадочка с квасом. Вытерла слезы. Подумала: может, к Кире бежать? Нет Пропадет и он, как отравится за нее.
      Она поставила перед Стройковым большую железную кружку с квасом.
      - Алексей Иванович, пусть мне язык вырвут если неправду скажу,проговорила Феня и с мольбой открытой в глазах прижала руку к сердцу.- Не убивала" И не еылаясним. Не видела. Наговорил он.
      Стройков медленно, с остановками пил квас.
      - Слушаю,- сказал он Фене, когда она замолчала - Слушаю,- повторил он.
      - Лучше уж спрашивайте для своего секрета А я отвечать буду.
      Она встала у стенки, сжав за спиной руки Налиты слезами глаза.
      - Не веришь, что гостем пришел...- Провел по ремню с револьвером в кобуре.- Выходной у меня Сейчас оы на речке с удочками сидел. А я вот приехал- душа за вас болит. Запряглись в тройку-Дмитрий, Кирька да ты, коренная с колокольцем. На всю округу звон Летите, как в пропасть, а я виноват. Из-за этой вашей канители и вынужден ехать.
      Феня поставила на стол бутылку и стакан, хотела подать и закуску, но Стройков отказался.
      - Оторвет мне голову Глафира, если узнает - он с жадностью глотнул квасу, а бутылку крепко запечатал пробкой.- Это убери. Кирьке останется.
      - Киря не сохнет по ней.
      - Верю. Жалеет тебя... А секрет у меня такой Думаю, как тебя выручить, на случай. Не по вине, а по правде... Сволочь он! Такое на человека наговорить. Сведения есть, помрачение у него, иначе трудно поверить: сам на себя в убийстве показал. Может, опомнится. А может в помрачении и высказался-и так могут предположить. Дело, конечно, долгое. Надо разобраться. .Так это просто не решается.
      - Алексей Иваныч, ведь не было этого. Как же он мог так сказать?
      - Феня прямо поглядела в глаза Стройкову, чтоб поверил, будто от этого взгляда все и решалось.
      - Значит, способен на это,- сказал Стройкой.
      - В нем и жалостное было. Поглядит на меня, в душе защемит с его какой-то тоски. Поникнет. А то весь как пожар бешеный... Лучше не вспоминать.
      - Да ты сядь. Сядь^- Стройков поднялся и подставил к другой стороне стола табуретку.
      Феня села, смирно положив на колени тонкие, какие-то прозрачные руки.
      - Когда ж эта история кончится? - не спрашивала, задумалась перед неизвестностью.
      - Это такая ваша жизнь. Сами заварили.
      - Кто же себе такую жизнь сам-то заваривает?
      - Судьба, значит? Лошадка завезла? А вожжи для чего? Не связывалась бы с Кирькой, сидел бы на этом месте не я, а твой Дмитрий. Уж дома был бы. Но за такие подлые способности туда ему и дорога! Потому и не любила. Вины твоей перед ним нет. Подлец! - выругался Стройков и с яростью отпил из кружки.
      - Вдруг поверят вранью-то его? Что будет, Алексей Иваныч?
      - Вот это уж разговор. Тебя, если смотреть по тому, что высказал, он хоть и запутал, но не совсем. Не соучаствовала в убийстве. Доля твоей вины в сокрытии преступления. Грозил он тебе - ты и скрыла происшедшее.
      - Ведь не было этого,-с отчаяньем сказала Феня.
      - Мы предполагаем. Рассуждения лишь.
      - Алексей Иваныч, да это же и слышать страшно.
      - Слушай!.. Все знать должна. Другое дело, ты подвела к убийству из особых к тому побуждений. Это называется подстрекательство. И тут на тебе статья закона, которая предусматривает преступление, совершенное исполнителем.
      Феня закрыла лицо руками.
      - Вот и все в основном,-сказал Стройков.-Многое в твою пользу. Можешь и вовсе избежать неприятностей.
      - За наговор-то?
      - Не так все .просто..: Наговор какой! Сам в убийстве признался. На себя показал. За это...-он закрыл кружку .рукой.
      Феня поднялась. В гневе красота ее как-то сверкну"
      ла перед Стррйковым - ее глаза, и даже косынка рябиновая, показалось ему, метнулась пламенем.
      - Себя потащил и меня туда же! А если я, Алексей Иваныч, на его ложь без пощады пойду, раз правду нельзя доказать?
      - Правду пока не трогай. До нее далеко. Бывает, и рядом не увидишь. Сама знаешь, как ее с Кирькой-то скрывала. И милуйтесь, раз хорошо. Не мешают.
      - Это особое, Алексей Иванович. Я при всех скажу:
      "Люблю..." И знают давно все. Кому ложь и измена, а по мне - моя воля.
      - А он, Митя, по твоей воле жить не хочет. Не покоряется. Вот и огонь и помрачение.
      - И это особое, Алексей Иванович. Я про другое.
      Если и я без пощады пойду, сказала же?
      - С чем? С вилами?
      - Я и без вил вонжу-тошно станет. Для тумана я во всей этой истории. А в тумане человек один тенью стоит.
      - Какой человек?
      - Л вот будет суд - и скажу.
      - Какой тебе еще суд!
      - Это верно. На суд не пойду. Лучше в омут. Пряуо с новых кладей.
      Стройков по столу стукнул.
      - Дура! Красивая и рассуждаешь умеючи, а дуря!
      - Зато правду докажу. Не убивала! Не видела! И гс от позора бегу, а мутно мне: всякая тварь грязнит, как ей хочется.
      - Я к тебе с добром приехал. Помочь хочу. И не один.
      А ты - в омут. Вот и приезжай в другой раз. Мне или не веришь? Ведь знать-то надо, с чего это он так на себя наговорил? Мелочь какую упустишь-дырочку-весь мешок раструсится.
      - С чего наговорил? Погубить меня хочет. Вот и все.
      Зря голову ломаете.
      - Погубить ценою своей жизни? Не слишком ли?
      - Ему все равно. Жалел он себя, когда казенные прогуливал,- тюрьмой пахло? А когда на Кирю с ружьем шел? А сейчас и вовсе. Жизнь для него-копейка.
      - Кстати; моя Глафира переживает за тебя. Запутала, говорит, бабу. Кончать надо; Мутит он-дна не видно. Л может, запутывает что - скрыть хочет?.. А теперь как на дуду мне скажи, что за человек, о котором ты упомянула?
      - Так ведь как бы хуже наговора не вышло?
      - Зачем тогда грозить, если боишься?.. Что ж, пожалуй, и все. А квас отличный,-сказал Стройкой и поднялся.
      Фепя остановила его.
      - Может, на дорожку?..
      Стройков подумал, согласился.
      - Если что ради выходного,- и опять сел на лавку в углу стола.-Да пробку я там крепко забил.
      - Ничего. Вывернем.
      Феня сильно прижала бутылку к груди и, как в гневе, раздувая ноздри, чуть пригнув голову, потянула пробку, поглядывая с синей горячкой в глазах на Стройкова.
      Сама налила в стакан до краев, и видел Стройков ее открытую выше локтя руку с жарком загорелой кожи.
      "Такую не больно-то бросишь,- подумал он.- Понимаю Митю. Да Кирькино это царство до последней жилочки".
      - Зря не уехала тогда с хутора вместе с Митей. Говорил он мне: "Как на яме изба наша стоит". В спокое и жили бы где-нибудь.
      Стройков осторожно отодвинул стакан.
      - После. Потом,- сказал он шепотом, когда Фенп уже начала свой рассказ.
      - Это после смерти Федора Григорьевича, весной случилось. Надо же было так на себя руки наложить.
      Что-то сошлось в нем... Ненастная какая-то ночь была.
      Ке спала. Лес шумит. Вдруг стук в окно. Поднялась. Сами знаете, к нам и ночью за вином-то приходили. Проезжие, а то и свои, и из села-у кого какая необходимость. Митя завмаг. Всегда у нас целый ящик с вином в сенях стоял. И еще ящик с папиросами и махоркой, мужчины себя не забывают. За беспокойство ночное, конечно, лишнее давали. Сдача там какая, не в счет. Не из-за денег, а просто Митя сочувствие имел к таким.
      Ночью зря человек не пойдет. Крайняя, значит, необходимость заставляет. Это он понимал. Тут свое последнее отдаст... Вот я и поднялась. К окну подхожу. Открываю.
      А за окном, вон там,- Феня показала на крайнее от крыльца окно,-человек стоит, на лице вроде бы холстинка какая-то, как на мертвом. Онемела я. И слышу голос грубый:
      "Федор Григорьевич вернулся?"
      "Нет",- будто во сне отвечаю.
      "Так ведь он сказал, ждать меня будет..."
      Крикнула я. Все качнулось передо мной. Митя выбежал. А за окном-то уж никого нет. Сказала ему. ОЕ! ружье снял и выскочил.
      Вернулся весь мокрый, в грязи. Ружье бросил. Рукой за стенку держится и тяжко так на лавку сел. Долго сидел. Кулаками виски тер, словно что ныло в нем, мучило.
      "Может, померещилось?" - спрашивает.
      "Нет".
      "Или придумала таким манером меня в узде держать?"
      "В какой узде?"
      "А в такой! За этот факт меня по тюрьмам истаскают. Чтоб и звягу не чуял".
      Вот так было.
      Стройков сидел задумавшись. Феня не мешала ему, Вдруг усмехнулся, вроде бы и некстати.
      - Кто ж это был?
      - А вы или забыли, кто так навещал с холстинкойто на лице?
      - Ловягин Викентий?.. Так эта гадина давно в болоте сгнила,-с ненавистью произнес Стройков.-А у вашего окна подшутил кто-то. Мне не сказали. Я за такие шутки научил - век бы помнил... А дальше что?
      - Три ночи Митя с ружьем у окна сидел. Ждал.
      Больше не появлялся.
      - Лопух Митька. Сказать испугался. Поди, и пил со страха? Дома пуще тюрьмы боялся. Безусловно, разговор был бы. Но с чего это он так переживал?
      - Слова-то какие, Алексей Иваныч, человек тот навел. Будто бы знался с ним Федор Григорьевич. А Митя сын. Всякое могли подумать.
      - Наговорят и не то, как вот твой Дмитрий... А это правда, что ты рассказала?-спросил Стройков и взглянул угрюмовато на Феню.
      - Да.
      - Мне одному?
      - Вам только.
      - И молчи пока.
      И снова задумался Стройкой. Тяжело сгорбясь, неподвижно глядел в пол.
      "Чье же это лицо за холстинкой? Неужели Ловягин Викентйй? Жив? И это все дело его рук-и убийство Желавина, и смерть Федора Григорьевича. Или кто-то игру ведет очень хитрую? Кто? И почему на этом доме все сошлось? Не в Федоре ли Григорьевиче вся загвоздка? Мало я знал его. Теперь нет. Можно только предположить. Сразу всего не передумаешь. Время нужно, да и глаз, глаз. Что-то я проглядел опять,- решил он, предчувствуя, что в истории с убийством Желавина он вступал на самую темную и скрытую, но, как казалось ему, верную сторону.- Неужели Ловягин?"
      - А не говорил ли что-либо Федор Григорьевич, чем бы это ночное посещение объяснить?- спросил Стройков.
      - Нет. Не слышала.
      - Хоть слово какое-нибудь. Вспомни. Прошу.
      - Нет. Ничего не было.
      - А почему решила, что для тумана ты в этой истории?
      - Чую я, Алексей Иваныч, что-то неладное.
      - Что?
      - Хоть Митя и наговорил на меня. Бог с ним. Но он не убивал. Не мог это сделать и Федор Григорьевич. Я ведь его хорошо знаю. Такие не убивают: тих и на свету был, не таился. Не мне вам советовать. А огляделись бы как следует. Или так мне из моей проклятой избы кажется?
      - Изба действительно загадочная, я бы сказал. Федор Григорьевич на березе замерз. Митя в тюрьме. А теперь к тебе подбирается... С чего бы это все?
      - Не знаю.
      - Ведь вот сколько про ночное происшествие молчала! Боимся. А потом поздно бывает. Как гниль: завелась-не схватил-другое гибнет, а то и все... Жена Желавина на днях на могилу мужа приезжала. Поминание небольшое устроила. Про тебя говорила. "Троих, говорит, затворила: двое в могиле, третий в тюрьме и четвертому крест ставит". Глафира моя вознегодовала, сразу спровадила ее со скандалом, как и в прошлом году на поминках. И когда уезжала, жена-то Желавина, зашла на кладбище. Странное дело-человек один видел: плюнула на могилу мужа. Огляделась и еще раз плюнула... Что это она?
      - Видимо, из-за ревности за прощлое?, Простить не может.
      - Зачем приехала и поминание устроила? Мелочь, а загадка, и весьма интересная... А какого роста был тот человек? Как одет был?