- Что я могу сказать? - проговорил Николай Ильич медленно, как бы пробуждаясь от своих раздумий.- Ты отвергаешь добрые мои советы. Пиши. Твое право.
      Все, по настоянию, и тронется. Но куда? Свернет на ту же дорожку. Дело-то особое. Лучше жалуйся мне.
      И, ради бога, не доказывай.
      - Но если выяснится наконец, что он не виноват,- с настойчивостью сказала Полина Петровна, по своему убеждению, и в бессилии перед чередою судьбы грустно приняла взгляд Николая Ильича, чем-то отвлеченный, каким-то будто бы шорохом.
      Он поднялся и подошел к входной двери, раскрыл.
      Постоял на пороге. В дверь черного хода постучало, будто из потустороннего, прошлого в унылой тьме с близким и страшным заревом.
      Николай Ильич вернулся в кабинет и сел в кресло.
      - Чувства человека сложны, непонятны. Видимое и невидимое, как угадываемые за спектром какие-то загадочные лучи,- поразмыслил Николай Ильич и продолжил прерванный разговор: - Я еще раз попытаюсь убедить тебя, что из твоих действий выйдет только плохое.
      Я говорил о законе. Но существует такое положение.
      когда необходима истина, перед которой и является закон, карающий или милуюихий. Жди. Прими в свое сердце надежду и мечту. Он еще молод, крепок. Я уверен, что вы будете вместе, если ты этого захочешь.
      Она улыбнулась.
      - Как же мне этого нс хотеть!
      - Одиночество. Оно тягостно. Тяжелый камень с поверхности исчезает в земле, тонет с годами. И е:де: останови сына от попыток к действиям, на которые, как я понял, он подстрекает и тебя по глупости, извергаемой его молодостью слишком бурно. Одно неосторожное, несдержанное слово может погубить и его.
      Глаза Полины Петровны дрогнули, и это заметил Николай Ильич.
      - Не дай бог, чтоб ты убедилась в этом, когда оудст поздно. Ты, надеюсь, теперь поняла меня. Жизнь мудрее нас. Но когда мы хоть чуть познаем ее мудрость, она подсказывает нам, как быть. Так н есть: ее мудрость спасает нас от безумия, заблуждений и отчаяний. Послушай.
      Она даст хороший совет.
      - Да, да. Я слушаю,- проговорила Полина Петровна: тревога за сына смирила ее, I! неразрешимое разрешилось новой верой в хорошее. На душе стало легче и чище.
      В порыве благодарности сказала Николаю Ильичу: - В тебе что-то от бога, от доброго бога.
      - Вот, вот. Признание. Такого не слыхал в своей семье. Я не тщеславен. Но горячее признание вдохновляет, делает человека сильнее. Я понимаю, как тяжело Дементию Федоровичу быть в разлуке с такой женщиной, как ты. И понимаю кое-что и другое, желавинское,- произнес Николай Ильич н вытащил из пачки карточку.
      Николай Ильич показал Полине Петровне ее карточку. Она взяла ее, посмотрела. Вспомнила покосы, словно жаркой медью в зное сверкавший день, прохладу речную с запахом мяты, скошенной, вянущей в тени кустов. Маленький Сережа снимал маму фотоаппаратом. Подарок отца.
      Полина Петровна положила карточку на стол.
      - Сколько тебе здесь? - спросил Николай Ильич.
      - Двадцать восемь.
      Николай Ильич аккуратно убрал карточку.
      - Начало расцвета. Открытие мира чувств. Чудесное время. Как порою ти-.шт бесконечностью в ожиданиях и как быстро летит. Скажи, Поля. Вот здесь, на карточке, я чувствую присутствие Желавина. Так или я ошибся?
      - Он стоял с косой на берегу. Почему ты спросил об этом?
      - Он был попутчиком всю вашу жизнь. Зависть, ненависть и ревность его не отставали от вас. Изуродована жизнь. Ради чего, почему? Какоаы мотивы? Ты можешь объяснить?
      - Просто мерзавец,- ответила Полина Петровна.
      - А запах сена, женский загар и молодость в двадцать восемь лет. Особая, знающая и глядящая. Я хочу сказать, какую силу дает человеку природа и как она искажается потом! Являются мрачные всполохи страсти из темного и подавленного, отемняя разум. Страсть вне разума, н разумом невозможно объяснить. Как ее тогда объяснить? Состояния, вселяемые любовью, той же ревностью, страхом? Кривляния Желавина с письмом, о которых ты мне рассказывала, тому пример. Я понимаю..
      Ты врач. Неужели не поняла? Дала бы крепкую дозу снотворного. Проспался бы в парке, глядишь, и прошло.
      Просил о свидании?
      -Да.
      - Поля, Поля. Две какие-то таблетки. Ведь такое письмо - все равно что на себя смертный приговор подписать. Я пытаюсь доказать, что состояние его было ненормальным. Что-то совершил, потеряв рассудок, пытался совершить. И, в свою очередь, такое его состояние что-то выдало. В основе.-то реальное. Вот в каком мы положении.
      А с найденным трупом дело совсем замутилось.
      Она вздохнула, сдержала слезы и отвернулась к окну. Тихая, пустынная улочка напротив, вдалеке выступал дом с палисадником. Дым над трубой заносило ветром, напомнил о деревне, о крылечке брата, и взором с того крыльца поглядела на тропку, что утенялась на плесе Угры в окинутых хмелем олешниках, в непогоду скрипевших дерезой - осторожной, невидимой птицей.
      В прихожей, перед зеркалом в узорчатой бронзовой раме, Полина Петровна надела белую вязаную шапочку, улыбнулась.
      - Я верю,- всей душой призналась на прощание.
      "Чуть надежды в беде, и уже радость",- подумал Николай Ильич.
      - Прости. Но я всегда говорил: страдания открывают неподозреваемую в нас красоту... Ты провела отпуск в деревне?
      - Да.
      - Самый отличный отдых. Лес, река. А мы все рвемся на юг. Непривычное жаркое солнце возбуждает наши болезни,-сказал он, подавая ей пальто.-Как-нибудь куплю удочку и поеду к твоему брату. И еще, Поля, если нужна какая помощь, деньги, я к твоим услугам. Теперь сын. Пока определится. Главное сейчас - не упустить.
      Глаз да глаз. Вино, вечеринки, боль в голове и тоска в душе. Так иногда пропадают.
      - Хочет в училище.
      - И были попытки?
      - Написал письмо военкому. Надеемся.
      - А если куда-то ехать? Хватит ли у него мужества проститься с моей дочерью. Останутся две мокрые вороны у наших дверей. Все некстати... А эта женщина все еще у вас? - спросил Николай Ильич про Феню.
      - Да. Работает, учится.
      - А тебя не беспокоит, что в доме еще и сын?
      Легкий румянец окатил лицо Полины Петровны.
      - Я боюсь за свою дочь,- продолжал Николай Ильич.- Она не перенесет. В припадке бегут к дверям соперниц. Ненависть, проклятия и унижения. Весь жар в трубу. Не придавай особого значения сказанному. Но и пойми, я не хочу несчастья своей дочери... Эта женщина изменила мужу, довела его до отчаяния, сошлась с любовником. Кто он? Почему никто не объяснил, что это безнравственно и низко? Почему привилегия любви, а не совести? Как хотел бы сказать молодым людям, что, преступая совесть, мы оказываемся в мире, где нет добра и любви. Мучительный мир.
      Николай Ильич проводил Полину Петровну до двери подъезда, вернулся в кабинет.
      Бывают часы, когда вдруг явится желание печали и поведет оно бесцельно по знакомым улицам. Дом один, дом другой, а иного уж и нет - стоит школа или новый дом на месте старого, с сиреневым садиком в вечереющей духоте. Хорошо, что новое, но и грустно, что того уже нет,- умерло, бедное, но родное, может быть, окошком во двор голубым и зеленым утречком.
      Ирина Алексеевна зашла на кладбище - на могилу матери.
      Села на скамейку в оградке.
      На могиле мраморная глыба, вороненая, с зеркальным отливом такой чистоты, что красным сияют с поверхности гроздья склонившейся бузины.
      Как тут тихо, далеко от всего в вечном покое.
      В низине, под ивами, пруд, глухой, сумрачный. Замело его опавшей листвой. А дальше луговая долина, речушка поблескивает на отмелях, плывут небеса в бочагах. За долиной пруд, и там горище пламенеет огневым багрянцем. Лимонные и желтые полосы полей вдали, леса гребнями.
      За часовней выступала белая стена церкви со стрельчатыми лазурными оконницами, с пониженными и смещенными в пространстве коронами куполов и крестов - властительница прежняя, без нее не обходилась жизнь, без ее в высоте летящих огненных богов, кровавого распятия на стене и смиренных икон в трепете лампад и свечей: крестили, венчали и отпевали со слезами провожавших в последний путь... Вон по той дорожке песчаной пронесли маму, опустили перед могилой. Ириша упала и поползла к гробу по мерзлой земле.
      - Мама... мамочка.
      Подняли крышку, снеговые сугробы осветили лицо чистым утром, казалось, спала она. Как живую зарыли.
      ГЛАВА III
      Смерть не мучила Опалимову Татьяну Сергеевну.
      После бани зажгла лампадку, прилегла на диван В затылок стукнуло больно, и огонек лампадки пронесся по комнате. Хотела позвать дочь, а голоса не было И руки не поднимались.
      Безгласая и неподвижная смотрела на дочь. Видела ее в другой комнате, что-то шила, склонилась у окошка в инее, опустив глаза в бархатистых ресницах. Вдруг улыбнулась:
      - А Николушка, мама, такой стеснительный Сядет в уголок и все глядит, глядит на меня. "Что ты?"-спрошу я его. Л он ответит: "Любушка"...
      Еще быстрее н дальше пронеслась лампадка. Покачалась и погасла.
      Жуткая кромешная тьма просквозила по душе.
      Ириша отложила шитье. Подошла к матери и склонилась над ней. Слеза катилась по материнской щеке наутро после поминок возле ворот опалимовского дома остановились сани. С передка вертко соскочил Аста, фии Желавин в сивом волчьем треухе и в полушубке.
      скинул овчинный полог с ног сидевшего в берестяной ко.
      шеве мужчины. Тот поднялся и шагнул с качнувшихся саней в снег, высокий, в бурках, в отороченной каракулем меховой бекеше. Соболья шапка его заломилась от ветра красным крылатым верхом полыхнула в окне полымем.
      Барин Викентий Романович Ловягин.
      Ириша, сжимая на груди накинутую на плечи шаль, нышком напротив дверей" раскрытых в коридорчик с солнышком на полу: пробивалось неясное, морозное через кухонное окно со двора. Два раза погасло от прошедших по усыпанной хвоей дорожке барина и Астафия Желавина
      Николай Ильич, видя, как с силой гордо и мучительно распрямилась жена, сказал:
      - Уйди в комнату. Я скажу, тебе плохо,-не хотел, чтоб барин видел ее горевшую в темной шали горем и красотой
      - Придет туда. Потом уйду. Встреть, Николушка,
      - С горем не встречают. Нельзя,- сказал Николаи Ильич, боясь выйти: барина тогда пропустит первым в комнату, и он закроет дверь, а Николай Ильич не посмеет войти, помешать уединенно скорбящим - такой он; над такими, как он, с детства дворовыми, униженными, измывались и в книгах, как над готовым падать и ползти перед сильным; сочувствуя собратьям своим, ненавидя, презирал высокомерие барское в описаниях падшего. Готов был сотрясти весь мир и дрожал в эти минуты.
      В доме хотя и топили жарко, но комнаты проветривались, и было зябко от холода и скорби, хранимой в запахах хвои и ладана.
      Слышался стук и топот на крыльце. Дверь в сенях заскрипела, и сквозняк, хлынувший из коридора, обдал лампады, и огни втянулись в иконы, как будто в золотые зарницы пронеслась душа умершей.
      Николай Ильич взглянул на жену н понял, что она увидела вошедшего, и показалось ему, в бледном лице ее киноварью окрасились губы.
      Хлопнула дверь. Стены затряслись. Что-то упало за спиной Николая Ильича: трость, стоявшая в уголке. Недавно матушка подарила, вишневого цвета, с костяным набалдашником и бронзовым перстиком. На улицу с тростью не выходил - стыдился. Он поднял ее н, взявшись за набалдашник, взмахнул, ударил перстиком в пол.
      "Вот так..."-он адвокат, и остановился, пораженный мыслью, что матушка вывела его в люди, выучпла, она вложила в пего веру свою, чтоб он защитил дочь от мерзавца.
      Душа ее в золотых зарницах была уже далеко. Он упал на колени и, воздев руки, возгласил ей вслед:
      - Провидица!
      В прихожей Викентий Романович быстро и хлестко разделся, бросил бекешу и шапку на сундучок.
      - Барин приехали! - шепнула из-за дверей Серафима - сиротка двенадцати годков, приюченная еще хозяйкой.
      Никто не вышел встречать Викентия Романовича.
      Напротив дверей в комнате стояла Ириша, закутавшись в шаль. Николай Ильич с тростью прошелся, скорбно опустив голову в неутешном, будто не было ему дела ни до кого и ни до чего.
      Викентий Романович только что из лесов прибыл, в трактире остановился бросил баульчик и сразу сюда завернул.
      Разгоряченный, еще не чувствуя холода, в байковой рубахе, подпоясанный охотничьим ремнем с колечками и пряжками, вошел в комнату, красноликий, глаза, как лед с поверхности, холодны светом, слегка голубые, брови изломлены вверх, соколиными крыльями, жертву свою возносящими. Губы его под усами, большие, полные и жадные, крупное скуластое лицо, вся внешность его, как лапой, вбирала любого: мужчины его боялись, а женщины, робея, повиновались ему.
      Он замахал рукой перед иконами, будто манил и звал, заметно улыбаясь в надежде.
      - Вернись и сядь с нами,- обождал безответно.- Нет, не вернется.
      Николай Ильич стоял у окна, вытирал слезы. Ириша вдруг качнулась. Внкентий Романович тут же бросился к ней.
      - Плохо? В постельку отнести?
      Она выдвинула стул с края стола, пригласила так никентия Романовича, и будто определила место его.
      Cтол был накрыт рано утром ко всему дню на поминание для запоздавших и утешающих, а на кухне - для нищих и старушек богомольных.
      Там, у окна на диване, живо уселся Желавин, помеченный дорогой и озябший. Серафима налила ему 3 ^" -"У10 Р^очку: училась ухаживать.
      Мерси,- поблагодарил он и поминальным голосом сказал, как с чужого языка схватил: - Такой доброты земля лишилась.
      Викентий Романович закрыл дверь и сразу же решил вопрос с местом: выдвинул стул во главе стола
      На столе все из погребков, кладовок, кадушек хлевов и курятников усопшей. Сколько оставила!.. А главноеНиколая Ильича. Адвоката! Латынь знал, законы. А каоиоратор """^У и "адшее защищал, в лохмотьях страдающую душу подводил к лицу жестокой несправедливости и взмахом своей руки золото превращал в пепел.
      ппип^^ что ""У""1" к хлевам сани с трактирными помоями в кадке взойдет так высоко, вспомнит обманул1 Ь1А.
      анисоТо?T5 романови4 сам "^ил себе из графина Николай Ильич, удрученный, расхаживал по комнате, надеясь, что посетитель не задержится. Ирнша, накрывшись шалью, сидела у окна, опустив голову с упавшей на грудь косой. За стеклом сняла снегами и искрилась морозом зима. Над сугробами взвивалась метелица, постукивала в ставню.
      Викентий Романович встал с поднятой рюмкой.
      - Мир праху ее! Скорбь наша сочувствием нс утешится. Слезами провожаем самое дорогое на свете. Не хочется верить, и кажется, что отлучилась она лишь на время, откроется дверь, и она войдет, сбросив страшные наряды. Не может быть, чтоб смерть поразила ее,- сказал и скрипнул зубами.- Не верю!
      Викентий Романович отставил поминальную и сел.
      Николай Ильич подошел к жене, поцеловал ее склоненную голову.
      - Полежи. Иди полежи.
      - Я, возможно, останусь ночевать. Но я не выношу, когда в доме муж ложится спать рядом с женой.
      Испытываю отвращение,- произнес Викентий Романович.
      Трость Николая Ильича вишневого цвета перстпком указывала прямо на дверь.
      - Прошу, сударь!
      Внкентий Романович выпил из рюмочки, пальцами аккуратно подцепил в тарелке моченую сливу и бросил в рот.
      Трость опустилась не от бессилия, а наоборот - в твердости: распоряжение было дано, и посетитель нсмедленно должен был выполнить его.
      - Прошу, сударь,- негромко напомнил Николай Ильич.
      Викентий Романович притронулся к губам салфеткой, дожевал сливку и, выплюнув косточку на пол, взглянул на Николая Ильича.
      - Вижу, горе отошло от вас, и сейчас мы лишний раз убедимся, как чувства скрючиваются без ума. Дело в том, что хозяин этого дома и всего имущества я.
      Николай Ильич поник, пал руками на трость и почувствовал, что и его душа сейчас сорвется в золотые зарницы. Огни лампад потянулись к нему.
      - Как!-глядя па жену, воскликнул он, словно бы радостно опомнившись.
      Гневом пронеслась мимо пего шаль жены. Ириша протянула бумагу, потрясла перед глазами Внкенти.я Романовича.
      - Дом наш!
      Викентий Романович отвернулся, не спеша вытащил из кармана шаровар бумажник, раскрыл его, что-то поискал, опорожнил от денег - выложил на стол толстую пачку, достал какие-то свои бумаги.
      - Вот ее долговые расписки.
      Николай Ильич протянул руку к бумагам. Но Викентий Романович поднял их выше.
      - Простите, еще не суд. Я не желаю прежде времени открывать некоторые из тайн, моих и усопшей. Л что такое долговые расписки к принадлежащему, не мне вам рассказывать. Но что-то скажу. Вы бы должны с поклоном отблагодарить меня, как своего благодетеля. А не наносить оскорбления в телячьих чувствах. Зачем вас учили? Зачем было учить, когда ум ваш не может удержать чувства? Значит, ум не так силен. Я ошибся, глядя сквозь пальцы на дорогие занятия. Но все можно исправить и после даже обняться. Я не хочу довлеть над вами этими записками. Уверен, что воля ваша добра.
      Викентий Романович подошел к кафельной печке в стене, открыл чугунную дверцу и бросил в пламя бумаги.
      - Я сохраню дом за вами,- продолжал он.- С одним условием. Подпишите купчую. Дом продаете мне.
      Формальность. Денег, безусловно, вам не даю. Так как дом фактически является моей собственностью. Я не хочу суда, да и в ваших интересах, раз можем все решить сами.
      Конечно, бумаги я сжег, и вы, основательно воспрянув, можете ничего не подписать. Но было бы бесчестно и глупо начинать волокиту, предавая оглашению интимные стороны бытия. Я пойду на все. Судиться бесполезно.
      Заверяю. Будете жить как жили. Вы - работать,- обратил Викентий Романович взор на Николая Ильича,- и процветать на своем поприще. Вы...медленно окинул взглядом Иришу и опустил глаза,-продолжать дело своей матушки. О выплате договоримся особо. Не стесню.
      Я даю вам возможность хорошо жить и наслаждаться жизнью и всегда готов прийти на помощь, что и делаю в настоящий момент. Вот все, что я хотел сказать. Час на размышления достаточно.
      Викентий Романович выложил на стол приготовленные к подписи бумаги и удалился.
      Ириша прижалась к груди Николая Ильича. Он утешал жену.
      Стояли они как во мраке, совсем разбитые.
      Золотые зарницы угасали в углу.
      - Какое чудовище, какое чудовище! - говорил Николай Ильич.- Что делать? Придется подписать. У него остались копии и, видимо, что-то еще. Он бы не полез так. Законом возьмет права.
      - Мама... Несчастная мамочка,- еще сильнее заплакала Ириша.
      Через час Викентий Романович вернулся с нотариусом.
      Бумаги были подписаны, заверены.
      Викентий Романович все эти минуты, скрестив руки, молча простоял у стены.
      И не успели проводить нотариуса, и чернила еще не просохли, как новый хозяин сказал:
      - Я снял для вас номер в трактире. Переночуете
      там. Сейчас же я хочу уединения.
      Трактир в конце улицы морозно дымил перед закатом.
      В дверях Николая Ильича и Иришу встретил другой хозяин, с красной рубахе, в жилетке, разгоряченный и занятый.
      - Что угодно? - спросил он.
      - Номер,- ответил Николай Ильич.
      - Номера заняты.
      - Номер, снятый для нас Викектпем Романовичем,- пояснил Николай Ильич.
      - Не снимали. А свободных нет.
      Они вернулись к дому. Постучали в закрытую дверь.
      - Вес спят,- раздался голос Желавина.- Рано сегодня.
      - Открой! - потребовал Николай Ильич.
      - Не могу. Спят.
      Николай Ильич застучал сильнее - бил кулаками по войлочной обивке.
      Нищие и бездомные, брели по улице двое, самые несчастные под ледяной луной, прижавшись друг к другу от холода.
      Навстречу прошел человек в полушубке. Подгоняло метелькой к теплу. Оглянулся.
      - Там домов нет,-сказал он бредущим и ищущим и вдруг окликнул: Николай Ильич.
      Привел их в каморку Демушка Елагин, из фабричных паренек.
      Каморка, в доме у самой Чуры, на окраинном береговом выступе, заросшем черемухами, да все на тон же улице - за мостом в коряжистых ивах, следом полезным удалялась дорогой среди снегов.
      Каморку снимал Демушка - номерок хозяйский, самый бедный, по получке, чуть лишь тепла.
      Полушубок сбросил - туда-сюда - не знал, как несчастным ночлег устроить. Зажег лампу. Глянула из снегов ночь в затекшее льдом оконце.
      На столе крыночка с веточками черемуховыми в воднце. Распустились зеленые листики.
      В углу койка, укрыта ватным одеялом. У другой стены печурка кирпичная, обмазанная глиной, побеленная.
      Рядом с окном полка с книгами. А под ней тумбочка с бумагами и акварельными красками. На ситцевой фабрике Демушка работал, видел мечтами расцветку свою на косынках, на платках, а на бумаге не выходило, бледнело, но покоя не давала - все подмаргивала алыми цветочками.
      Демушка бросился к чуть ли не спящей красавице Иринушке Опалимовой. Стояла она у стены. Брови оолеи раскинуты, а ресницы сжаты - черны-черны, скулы с мороза румяные, будто пламень под белым фарфором.
      Николай Ильич снял с ног жены промерзшие валенки.
      Укрыл се на койке одеялом и полушубком.
      Затрещали поленья в печурке.
      Демушка поставил на конфорку чугунок с картошкой, налил в железный чайник воды для чая.
      Сейчас, Николай Ильич, мы согреемся, поедим и спать, утро вечера мудренее. Я, когда плохо, мечтаю.
      На стол поставил банку с кильками и бутылочку подсолнечного масла.
      Николай Ильич, не раздеваясь, сидел на табуретке, в распахнутом пальто на меху. За что такое? Не грешил, не обманывал, нищим подавал, богу молился - не просто крестился а верил: в необъяснимом и бесконечном что-то есть... Шел с женой в снега замерзать. Легче нет смерти: уснешь, будто бы в тепле, летний зной приснится.
      Да ведь и сама жизнь - медленное и долгое замерзание в счастливых снах и горьких пробуждениях. Чуть бы, и ушел с Иришей в поле. Но человек встретился, окликнул на дороге, где в такую пору ни души. Видать, не все кончилось знать, угодно: терпи I; не ропщи, над всем божья воля. А душа бунтовала, гнала злодея и топором настигала. Ьже не было сил, ронял топор.
      В дверь постучали. Демушка открыл и впустил Серафиму, заснеженную, закутанную в платок. Она посмотрела на сидящего на табуретке Николая Ильича, на спящую Ирищу, и темные глаза ее засинились от слез.
      Серафима достала с груди письмо и протянула Николаю Ильичу маленькой озябшей рукой.
      - Сказали, что вы здесь.
      Николай Ильич вскрыл конверт. Письмо было от Викснтия Романовича.
      "Господин любезнейший!
      Считаю своим долгом оповестить вас, что, ввиду моей крайней нужды, дом мною продан. Отныне он принадлежит трактирщику, и прежние свои обещания выполнить не могу.
      Вынужден и предупредить после вашего громогласия У дверей дома, чтоб вы не пытались изыскивать пути для моего поражения. Мои догадки по поводу внезапной кончины женщины в избытке сил и здоровья подтвердились поспешным подписанием бумаг в страхе и полной растерянности.
      Внезапная смерть последовала от выпитой рюмочки.
      В сокрытии нс соучастник вашего злодеяния, а по милосердию, для смягчения вины, оставляю вам чистосердечное признание и раскаяние..."
      Николай Ильич бросил письмо в печурку и тотчас схватил лист бумаги с тумбочки и карандаш и написал
      "Сударь!
      Да вас в прорубь, мерзавца, как можно скорее, пока не пролились слезы несчастных..."
      Письмо вложил в ловягинский конверт и отдал Серафиме.
      - Лично негодяю!
      Демушка проводил девчушку на крыльцо. Поскрипывали приступки.
      - На мосту боюсь,-сказала Серафима.
      Демушка быстро оделся.
      Серафимка ждала его под морозными, кристальными от луны черемухами.
      Шел он впереди, нахлобучась в полушубке, крепко похрустывал снег под валенками.
      Серафимка нагоняла его, отставала, поглядывая в отдаленное горище кладбищенское. Паром все залилось и застыло. Там матушка одна плачет. Дочку милую ее злодей выгнал.
      Серафимка забежала вперед, на стежку между колеями, и Демушка укоротил шаг.
      - Не вертись. Как юла.
      - А барин Викентии Романович будто колдун. Рюмочку матушкину в пакетик опустил, бечевкой завязал.
      Сургуч жег. А потом узелок на бечевке залил и пятаком сплюснул... Ой страшно! А в доме теперь трактирные номера будут, перегородки, перегородки, и за каждой номер с койкой. Куда я денусь? - подняла руки Серафима и опустила,зашаталась.
      Демушка подпихнул ее в спину, чтоб шла быстрее.
      - Если что, сразу ко мне беги.
      - И ночью?
      - Только ты ночью в окно стучи. А то я сплю крепко.
      - Демушка, барина я боюсь.
      - Да я его... и шапка через дорогу отлетит,- пригрозил Демушка.
      Серафимка засмеялась глазками.
      - А тронет,-уж не на шутку пригрозил,-усадьбу спалю.
      Серафимка оглянулась в испуге, обняла у пояса Демушку.
      - Убьют тебя в лесу, Демушка.
      Глядел он на дорогу. В мрачном углу улицы фонарь трактирный, качаясь, стрелял огнем.
      - Я всем волю дам и землю, и косынки самые красивые на свете,- помечтал паренек.
      Крепче прижималась щекой к полушубку его Серафимка. Слезы капали и замерзали на груди.
      - Убьют тебя в лесу, Демушка.
      Ушел он. А Серафимка все стояла на мосту да будто и видела себя в алой косынке среди снегов, а кругом волями все обнимаются, целуют друг друга от радости.
      Чудно, чудно. Что это с ней? Ноги не идут. И тоска все ниже и ниже давит. В теплое бы лечь и укрыться, чтоб никто не звал и не тревожил. Где такой уголок?.. В копне зимней... Тоска давит, и ноги не идут1
      Вернулся в свою усадьбу Викентии Романович с поземкой в поле, и на душе взвихривало и осыпало инеем: метелились слухи мятежом российским, а на пустырях заводами и фабриками ставил остроги капитал иностранный. Мимо михельсоновских ворот вчера проезжал, сам видел у конторы парней и девок-от голода и холода просились в каторгу, с ненавистью окинули взглядом его. Отвернулся Викентии Романович, зубами скрипнул. Хоть сам мятеж затевай, бей в набат и в лес волком. Видел на улице витрины зеркальные заморские:
      брильянты, золото, камни драгоценные.
      Понимал, предвидел, что усадьба его лишь гравюра, которую можно купить у обнищавшего или взять за долги. В изморози усадьба и на самом деле была похожа па гравюру из старинного серебра. По углам башенки и над крышей, в середине, башенка луковкой. На все четыре стороны леса и поля ловягинские, да будто обламывались с краев, сползали.
      Рано утром по деревянной лестнице, устланной: ковровой дорожкой, в комнату к приехавшему ночью брату поднялся Антон Романович - в легких белых чесанках, в вязаной фуфайке. Надень платок - баба мордастая с острыми хитрыми глазками.
      Он старше Викентия, характером мягче, рассудительный, любил прощать, почтительно слушать и простачком поддаваться в делах. Хватку волчью со спины оставлял брату. Тот, хоть землю грызи, не простит, пылкий, в ярость входил и в коварство. Силой в деда: вожжи руками рвал и зубами поднимал ушат с водой.
      Викентии Романович давно встал: с солнцем всегда вставал, колол дрова, купался. По наследственной традиции и зимой, в проруби. Растирался полотенцем, а потом суконной вязанкой до жара и шел чай пить.
      Он сидел у окна, покуривал из янтарного мундштука душистую папироску,
      Антон Романович сел в кресло у стены духовой печи в лазурных изразцах.
      - Какие, братец, новости? - сказал Викентий Романович.-Дом опалимовский приобрел.
      - За сколько же?
      - Так. Я всегда говорил, что дураки существуют для того, чтоб делать умных богатыми. В этом их польза и назначение.
      - Дурак так наломает, что после свое и на коленях не соберешь,- не вникая в подробности, сказал Антон Романович.
      Рассуждения и замечания брата предупреждали о возможных неприятностях, и его умом Викептий Романович в делах не пренебрегал.
      - Не стоило бы трогать. Да дом рядом с трактиром, готовый. Не утерпел. Райские номера будут, с травкой дурманной.
      - Брат,замолчи!
      Антон Романович будто и не касался дел брата, на случай, и никто не знал, кто стоял за спиной хозяина трактира.
      Викентий выдвинул ящик стола, достал коробочку и раскрыл ее. Антон Романович приблизился. В черном бархате коробочки покоились перстни. Бриллиантовые.
      На доходы трактирные куплены вчера - в копилочку ловягинскую, братскую.
      Антон Романович повертел перстни. Чистейшей воды брильянты как росинки дрожат.
      - Не крадет ли хозяин-то наш? - спросил как бы между прочим.
      - Он меня знает. Я за пятак не прощу,- ответил Викентий.
      - Смотри,- и снова впился взглядом в брильянты Антон Романович.- Цвета горячие, красавицам жгучим как раз.
      - У старика купил,- пояснил Викентий.- Скорпион с миллионом. Страстей никаких. Хочу проверить. На самом простеньком.
      - Не сносить тебе головы. Оставь! Сами накопим.
      Там ржица, там ленок, там ягодка. Улей-то один, а пчелок несущих много. Каждая принесет нам свое,- вразумлял Антон Романович: брату пылкому не чета.
      - Да я из интереса. Интерес у меня к этому скорпиону. Неужели никаких страстей?
      - Страсть его в бриллиантах и в золоте. Неразделимая, как точка плодовая в семени. Что заложено, то и произрастет.
      - Убедил, убедил. До чего же просто. Ты сказал умно, а я послушался. Да меня вряд ли чем убедишь.
      Ты и сам сказал: что заложено, то и произрастет. А послушаться другого - значит свою плодовую точку стереть. К чему тогда семя? Убедивший произрастет, а убежденный им загниет.
      У ворот, с которых сыпало метелицей и снег, рябиново искрясь, взвивался дымкой, остановились сани с упряженной лошаденкой.
      В санях поднялся мужчина, в бекеше и в шапке с красным крылатым верхом, и шагнул в снег. Не спеша шел к крыльцу по ровной, посыпанной песком дорожке.
      Антон Романович отскочил от окна и, предполагая недоброе, спрятал коробочку с брильянтами за голенище валенка.
      Викентий наблюдал с высоты за приезжим. Тот дал по шапке выскочившему Желавину и через минуту уже стоял в дверях комнаты.