Сперва, войдя со света, ничего не различал в темноте. Потом что-то забелело в углу, и из белого показалось лицо в лучившейся тенями подушке; чему-то улыбалась, и удивительной была явившаяся из тайны сна улыбка с закрытыми ресницами, будто о любви сказали ей что-то, или узнала минуту счастья, и забылась, и руку опустила, показывала пальцем на лежавшую в кресле кофточку - не то просила подать, не то раздумала и заснула.
      "Лучинушка, лучина, что же не светло горишь".
      Цн торопливо взял кисет и трубку, вышел с гулко забившимся сердцем.
      На столике, возле постели Сергея, стояла чашка с чаем, как золотом налитая. Вился парок, тепло пахло лимоном.
      Сергей с жадностью выпил чай.
      - Как прошел вечер, мама?
      ~- Все хорошо. Исключая трюк на балконе. Как взбрело тебе в голову?
      - Конечно, глупо,- согласился Сергей - Хотя Чтото хотел доказать, видимо?
      - Ты видел Николая Ильича?
      - Да.
      - И Ирину Алексеевну?
      Да, и ее,- нехотя и холодно ответил Сергей.
      - Что-то случилось?-спросила Полина Петровна.
      - Потом, мама...
      В тишину квартиры рвался ветер, шумел за окнами в каком-то уголке загрюнило: сверчок деревенский - из дядюшкиного дома Сергей в спичечной коробке привез.
      Первые ночи сверчок молчал, видимо, после своего родного запечья привыкал к новому жилью. Грюнил нежно, светло и задумчиво, будил Феню, вызывал во сне вечереющий хутор, звон парного молока в подойниках и рубиновую опояску зари за полями.
      "Наш сверчок",- с улыбкой встретила его песенку в грусти о далеком.
      Полина Петровна лежала на тахте у Другой стены.
      Слышала, как вздохнула Феня.
      "И ей доля",- подумала о ней и сама вздохнула.
      Сверчок распалял свои трели, приближался к порогу, пробовал в ванной акустику, в комнате Сергея табачок не понравился, и наконец, затрещал под тахтой Полисы Петровны.
      - Развлекать явился, кавалер,- засмеялась она.
      - Теперь до утра разгулялся,- ответила Феня и разговорилась, потихоньку стала рассказывать разные исчории про сверчков, что от пожара они - чуть запахло - уходят и в брошенных избах не живут, дома разговоры подслушивают.- Всякое про них говорят. Ведь и про человека всякое можно сказать. А заметила: войдешь в избу - сверчок притихнет. А только слово сказал - засвиристел. По голосу, что ли, узнавал? Не к добру будто, если цвиркун на огонь летает. Было, сама видела, как летал. Перед печью вспархивал. Красный какой-то, крылья стеклом блестят, а усы словно жала. Вспорхнет, пролетит и упадет где-то. И сдается, вроде как по стене что проскакивает. Вот остановилась я и жду. Вспорхнул, и вижу, по стене тень от него замахала, замахала и под пол провалилась.
      - И что же случилось?- словно издалека навестялся голос Полины Петровны.
      - Я к разговору. А в нашей избе всегда что-то случалось: то вдруг словно кто заходит, то ночью дверь настежь. Может, самое-то и обычное: на завалку не закрыла, а ветром растворило. А в избе всегда что-то скрипнет или треснет. Но чего-то не по себе, а как проверишь?
      Все равно что на уме, не видать. Вон и Федор Григорьевич все загадками говорил. Как-то сказал: "Обманутый человек не свою жизнь проживает". Просто так сказал или к чему-то, разберись? Не от людей ли что вплелось?
      С соседского крыльца виднее бывает. Я поводов не давала, не обманывала. С Митей как могла. Да сам чего-то мучился. Все и порвал. Характером слаб. Не ровня Желавину. Тот держался. С бутылкой не распускал себя. От цели глаз не отводил. Из разных мест и сторон, а будто заходил, прикидывал и прицеливался в одно. Я его взор с конца хутора чуяла. Иду и чую. Замрет и стоит среди дороги словно каменный. Чуть только голову в мою сторону, в землю глядит, а все видит.
      - Неужели надеялся?
      - А кто мог ему запретить надеяться?- вопросом ответила Феия.- Митя пытался, да в грязь попал. И Дементий Федорович пробовал, а ни с чем пришел. Желавин души поджигал. За такие пожары на суд не ведут. Хлев с навозом сгорит- будут судить. А за душу нет. Самого огонь не касался, как за рвом стоял. И на чем-то держался. На какой-то правде.
      - Чего он хотел?- спросила Полина Петровна.
      Феня приподнялась на подушке. В темноте казалась совсем другой: волосы ее были черны, лицо светлело смутно, не улавливалось в знакомый образ, в глазах покрапывало зеленью, и было удивительно, как было бы в ночи - вдруг проблеснули бы на траве зеленые солнечные крапины.
      - Что он хотел?- повторила вопрос Феня.- А пустячок будто бы, в жаркий багульничек звал. За что клялся открыть какую-то тайну про Митю: мол, и местечко на земле существует, огнище в травке, след сгоревшей души его.
      - А что и почему, в каком предшествии было, в багульничке, скажу,говорил Желавин в ту памятную ночь, на мостках, где Феня полоскала белье заревым предвечерьем.
      Желавин стоял за ольховым кустом.
      Феня, в будничной холщовой кофте, тронутой шитьем на плечах, и холщовой крашеной юбке, босая, отжимала белье и укладывала в ведро отполосканное рубахи мужиков своих, не ведавших еще, что одна из этих рубах в могиле, под гробовой доской, от ударов земли на ледяной груди сотряснется, а другая - в лагерном зное, просоленная потом истлеет.
      - То местечко я камнем прикрыл: не зарастет и дождем не смоется. Все черненькое будет,- досказал Желавин.
      Феня притихла, насторожилась.
      -А Митьке не докладывай,- крадучись заговаривал он.- Натворит, в мерзости уличенный.
      Феня все глядела в воду, и будто оттуда голос, со дна.
      - О чем это вы?- сказала она.
      - Понятия захотела? А оно какое понятие, в разных лицах все разное. Митьке ты так, а мне вроде как бриллиантовая. Такое понятие и такое. Иной скажет: "Жить без тебя не могу". А я так-то взмолюсь, какой толк? Сочувствие ко мне не склонится, и жалость слезу не прольет, что вдруг я умру. А вот Дементий Федорович в багульничек пригласит, оно и стыд, а обаяние героя, трепет.
      А я приглашу? Позор подлейший, пятно и клеймо, да и смех. Выходит, о тех же чувствах один может говорить, а другой нет. Что же получается, он имеет право воспылать, а на меня за то же воспылание пальцем укажет и заклеймит.
      - Кому кто нравится,- ответила Феня.- Глухарке алые брови, а любёне взор дорогой.
      - Не один с алыми бровями?
      - Да с одним в лесок летит. Оттоковали вы свое по багульничкам.
      - Так мы люди. Страсть как смола, янтарем дороже.
      Если бы в зле, а то в любви причина. Да речь не о том.
      Он возвышен, а я унижен. Куропаточками встречаете его, иовриком перед сапожками его, словно праздником престольным. Как же, как же, от бандитов избавил, хлеб и мед вам дал. А теперь спаси его... Вот, вот,- повторил Желавин и вытащил из-за голенища конверт.- Поминальная герою. А Митьке особо. Плакать, плакать будут,. если не спасешь. Жребий тебе в багульннчек прийти. И спасешь всех. Тайну тебе открою, Митькину или какую.
      Феня обернулась. Под пестреньким платочком синели глаза.
      - До морозов потерпите. А то с тепла прямо угорели.
      Такое плетете.
      - Я-то о чем, о багульничке. О тихой полянке. Я у своей березы постою, а ты у своей в отдалении, чтоб воспыланием как бы да лесок не загорелся. Один лишь шажок в мою сторону, головку опустив или зануздкой подняв, по своему усмотрению. Всего лишь шажок за героя.
      Вот так!- Желавин ногой повертел, с любованием оглядывая сапог свой, и шагнул из-за куста.- Или пусть гибнет от гордыни твоей? Так и скажу, спасти ты его не согласна, посчитала унижением шагнуть за него.- Желавин языком прилизал отставший краешек конверта, заклеил.- Да пошутил, пошутил. Наоборот, представлю, что согласна была в багульничек за него, да я правдой тверд и неподкупен.
      Лицо Фени затлело гневом, а глаза потемнели.
      - Да чтоб земля под тобой закипела.
      Желавин приподнял картуз, ответствовал с поклоном!
      - Адью! И не гневайся, красоту свою побереги. Может, успеешь. А их, из хлебов, медов и колечек бриллиантовых, всех на ухабы выведу,- негромко сказал под раскат отдаленной грозы, что эхом, как телегой, прогрохотала по лесу.
      Время шло, а тьма ночная все так же пронзалась отсветами уличных фонарей, полоска голубоватая являлась на потолке и исчезала как от вращения, навещала другие окна, не выдавая сна тихого за ними, любовь и рыдания.
      - Я помню его совсем молодым,- сказала Полина Петровна про Желавина.Всегда в черной рубашке.
      Девчонкой видела раз, как он глядел па барскую усадьбу. Стоял за сосной, как зачарованный, отрешенный, чеыу-то улыбался, и вдруг замолился и побежал. Оглянулся п каком-то ужасе. Мне кажется, его чем-то испортили, что-то было. Я не представляю, чтоб человек в своем уме ног дойти до такой мерзости. Завидовал нам. Подчеркивал свою униженность и бедность. Из этого свои рассуждения плел, что лишнего ничего не хочет иметь. Чем больше лишнего у одного, тем меньше в общем, а значит, имеющий лишнее вредитель и вор. Семью отрицал. Полнейшая свобода. Детей в приюты для воспитания образованным потомства, выбранного по уму и способностям, а остальных - в ров. Через сто лет всего будет вволю - хлеба, жилья, одежды и места под пальмами.
      - Нашел себе приют,- сказала Феня,- под бузиной в могиле.
      - Не верится. Узнаем когда-нибудь всю правду?
      - Дорогая плата за нее.
      - Но как без этого?
      - Я не знаю. Даже не задумывалась прежде. Есть солнце, есть цветы, дружок милый - так и положено.
      В дверях показался Сергей. От жарка трубки блеснули его глаза.
      - Еще полуночник,- сказала Полина Петровна.
      - Вежды не смыкал, глядел с высокого холма. Видел под тучей злого ворона,-зашептал, как шепчут детям в страшных сказках.- Вот он летит, гремит. На крыльях тьма, па хвосте полымя.
      Сергей приближался, с треском распаливал трубку.
      Красными вспышками взвивался дым.
      Полина Петровна смотрела со стороны, игра шла между Феней и сыном. Высвечивался в отблесках золоченый косячок волос на лбу Фени, и глаза синели, улыбались, видели доброе.
      - Ой, боюсь! Занесет меня ворон на сосну, привяжет цепями,- скрылась под одеялом, завернулась.
      Сергей тронул ее.
      - Не бойся, красна девица. Сразил я злое чудище. Спи, краса ненаглядная. Но прежде слово мое выслушай.
      Феня выглянула из-под одеяла, как из платочка.
      - Молви, в чем нужда твоя?
      Сергей закрыл трубку, сказал в темноте:
      - Пожалей Митю, дружка горького своего.
      Феня долго собиралась с ответом, и было видно, что не просто ответить.
      - Теперь не вернешь,- ответила ясно.
      - Киря сильный, простой, добрый. Его это счастье, с ним никогда не пропадет.
      - Ты разве видел Кирю?- в радости удивилась Феня.
      - А как же. Я с ним от станции к дяде Родиону ехал.
      Улыбнется, и любая за ним... А Мите конец. Начала он не найдет. Потому не найдет, что погубленным будет мучиться. Можно же что-то простить. Надо простить.
      - Хоть на коленях друг перед другом измолимся, ничего не выйдет. Что бывает в силах, а что нет.
      - Мама, ты скажи,- обратился Сергей к спасающей все доброте материнской.
      - Она все сказала: что бывает в силах, а что нет.
      - Но бывает множество случайностей. Одна счастливая, другая... Что же, навсегда потерять надежду на счастье?
      - Какое уж счастье. От слез бы и грязи отмыться,- сказала Феня как о безнадежном.
      - Все уладится, верю... А на Угре хорошо. Я все вспоминаю, как мы с Кирьяном со станции ехали. Дорога далью. Глянул и забылся. Удивительное чувство. Видишь все душой. Душу чувствуешь. Еще бы разок проехать и что-то понять. Что-то хочу понять, а не знаю.
      Феня слушала Сергея, она знала эту дорогу, ночную туда, среди лугов и далеких огней, и полдневную назад, багульную и вересковую у хутора. Везла рожь, а вернулась с дурманом любовным на сердце, как будто в цветущих конопляниках надышалась: бывает, когда чуть свет выйдешь за двор, обдаст терпким горьким дурманящим запахом, тоской и радостью тронет желание. Сейчас ей хотелось закрыть глаза п все вспомнить как было.
      - Значит, манит. Вот и приезжай. Только не в гости,- сказала Феня Сергею.- А жить. И девушку свою с собой забирай. Избу себе поставите. Сколько места!
      Зимой снегом заметет, а в избе тепло, тихонько сверчок грюнпт,говорила она, мечтая и о своем.- Потом весна.
      На осинах сережки мокрые, капает. Разлив. Угру не узнать. Мужики с наметками бегут. Щуки по черничникам плавают. Ты с наметкой, и жена с тобой рядом. Я с Мптей всегда ходила. И на охоту с ним. Идешь по траве, пэ кустам, и вдруг лужок, а вокруг клены-царство золотое, и уточки, уточки летят в небе, как чистым озером. Ах, как стонут! Прощаются. Митя ружье не поднимал,- вспомнилось родное н оборвалось: до слез доняла себя.
      Сергей и Полина Петровна ждали: какую еще красоту откроет она в дали манившего края. Любовью в разлуке манило, задумчивым ровным плесом, кустиком лозовым.
      - Она не поедет,- помолчав, сказал Сергей.
      - Почему?-удивилась Феня.- У нас можно хорошо жить.
      -^А если и поедет, скоро папочка окажется. Ты с наметкой, а он с тросточкой и будет зонтик над дочкой держать.
      - Пусть. Поглядит, да и сам с наметкой полезет.
      Когда-нибудь в деревню проситься будут. Украшать е е станем хорошими палисадниками, террасками и цветами, Мы ведь страсть как богаты. Земли вволю. Да времечко, говорят, к войне. Слух: за весной мужикам в окопах сидеть. И по чутью что-то...
      В комнате гасли и засвер кивали серебристо-сверчиныс звуки.
      "Горри... горрю... горрн... горрю",-доносилась вестью незабывная песенка.
      Нс спали и в квартире Южинских.
      - Папа, папа! Грозить человеку палкой? Как ты мог?
      Это низко,- горячо, но и сдержанно сказала Лия.
      - Да, от одного повинен другой,- согласен был Николай Ильич, и что дочь уличила его в низости, он еще больше негодовал.
      Разговор происходил между отцом и дочерью в кабинете, в прихожей, на кухне - всюду, где расхаживал, одетый в длинный халат, шаркая крашеными антикварными лаптями, рассуждал, останавливался Николай Ильич.
      Ирина Алексеевна лежала на тахте, укрывшись пледом, читала книгу и прислушивалась к чистому и звонкому голосу дочери и к сильному декламаторскому, работающему привычно голосу мужа. Он словно ковал, а дочь живо и быстро подставляла разные железины.
      Ирина Алексеевна не мешала им воображать, что от их слов что-то изменится: так же бессмысленно, она считала, как воображать и ждать, что от произносимых слов изменится погода.
      Голоса временами затихали, казалось, все переговорили, и Ирим Алексеевна уже хотела гасить лампу, как начиналось снова.
      - Он, моя дорогая дочь, в моем присутствии выразил чувства к моей жене.
      - Ну, он так, папа. Неужели серьезно, и ты не понимаешь?
      - Ты его понимаешь, а меня? Мое состояние в тот момент. Я... я вспылил,-признался Николай Ильич.
      - Он же возвышенно. А ты, папа.
      - Возвышенно? Да мало ли какие бывают у меня чувства, и если бы все бесконтрольно со стороны ума выражали их, что было бы. Я представляю себе трамвай, голосящий и орущий, в котором бьют стекла, и кто-то прыгает на ходу с оторванным в чувствах ухом. Если бы так выскочил твой любимец, как бы ты запела,- Николай Ильич усмехнулся.
      - Что же тут смешного?- с презрительной усмешкой произнесла Лия.
      Николай Ильич, довольный своей шуткой, продолжал смеяться.
      - Но твой любимец не из тех, чтоб бежать, потеряв одно ухо... На какие дела способен в своих чувствах? - задал вопрос Николаи Ильич.-Допустим, если бы талант, выразил их симфонией или стихами, посвященными твоей матери.
      - Л талант в дружбе, в добре, в мужестве постоять за справедливое?
      - Отучись говорить в общем. Перед нами конкретное лицо. Добр ли он был ко мне. справедлив, изъясняясь? За такие изъяснения вызывали на дуэль.-Николай Ильич прошаркал антикварными лаптями, скрылся в кабинете и оттуда говорил стоявшей в своей комнате дочери:- Я сделал выпад тростью. Только и всего. А делали так рапирой. На пистолетах стрелялись. После понимали. А одного от возвышенных чувств другого везли на кладбище.
      - Ты же умный, папа. Как тебе объяснить?.. Мама, объясни ему.
      Лия вошла в комнату матери. Тут же появился и Николай Ильич.
      Лия, в ситцевом халатике, затянутая пояском, как оса, перелетела в угол подальше от отца.
      - Я оглохла от вас,- ответила Ирина Алексеевна.- Ну, он сказал, что тут такого?
      - И мама согласна со мной. Ты один не хочешь признать низости своего поступка.
      - Ему понравились ее скулы, глаза, платок. Как вы смеете все!-прорвало Николая Ильича.-Это мое! Никому не позволю. Сказать так, он презрел меня, как будто я лакей, сопровождающий на прогулке свою повелительницу. И он равен ей, а я должен нижайше улыбаться:
      "Браво, ваше сиятельство". Да после всего я закажу железную трость на заводе.
      Ирина Алексеевна перевернула страницу. Горела рядом настольная лампа под голубым из тонкого фарфора абажуром, освещала книгу и держащую ее руку с браслетом, и белую, как рис, сорочку на груди.
      - Ничего не понимаю. Что человек хотел сказать,- проговорила она и перевернула другую страничку.
      - Как!- хотел воскликнуть Николай Ильич, но силы уже покидали его.- Это же Гегель.
      Лия перебежала поближе к матери. Улыбалась и жгла отца глазами.
      - Ты должна читать и читать до тех пор,-пришел в себя и затвердил Николай Ильич,-пока не поймешь.
      Когда ты поймешь, ты почувствуешь дрожь от величия мысли, озарение охватит тебя.
      - Ты мне как-нибудь объяснишь. И нужно ли?
      - Как!-набрался сил и воскликнул Николай Ильич.- Ты спрашиваешь? Жить и не постичь глубины человеческого разума? Ничего не знать о "рациональной зерне".
      - Что случится?-сказала она.
      - Философия укрепляет умных, а глупых образованных воспитывает. Хотя бы это. В твоей жизни, да, ничего не случилось благодаря тому, что я не пьянствовал па вечеринках, а работал, учился, брал пример с крестьянина, с умного мужика, который, если бы он разгуливал, в тот год сидел бы без хлеба.
      - Как же ты, напа, прочитал целый обоз книг и тележку с законами, нс понял, что в глубинах разума Сергея.
      - В глубинах его разума? Скажи, изреки, осчастливь человечество.
      Ирина Алексеевна отложила книгу и посмотрела на дочь. Лия стояла у стены и ликовала, глаза ее блестели в тени ресниц. Она завела руки за спину, распрямившись, высоко подняв голову, гордо шагнула к отцу.
      - Я!
      Николай Ильич опустился на тахту.
      - Ты мне назло! Месть за мальчишку мне, отцу, который не дыша, когда ты спала, приносил на столик у твоей постели любимую тобой клюковку в сахаре, чтобы ты, проснувшись, увидев коробочку с лакомством, почувствовала радость. Неужели все забыто? Воспарения какого-то мальчишки тебе дороже? Он избалован, изнежен. Жил на всем готовом. Такое безделие губит. Ты же пропадешь. Да и в настоящем эта семья в подавленном состоянии. Ничего хорошего. Зачем тебе такая сума?
      - Папа, остановись!
      - Не прерывай. Зло и ненависть к чужому счастью сведут тебя, черты твои исказятся. Мне что - все равно, что моя дочь несчастная, в рваных чулках пройдет по улице?
      Лия не дослушала отца, ушла в свою комнату, и слышен был вздох, как будто горе зашло в дом.
      - Вот, уже,- сказал Николай Ильич жене.- Сперва веселые вечеринки, а потом вздохи и жажда нового веселья. Она же слаба. Она погибнет.
      - Время спать,- сказала Ирина Алексеевна. Погасила свет.
      Николаи Ильич в темноте, ощупью, добрался до двери комнаты дочери: хотел успокоить ее, да и себя. Дверь была закрыта.
      - Не переживай,- сказал Николай Ильич.- В каждой семье свои проблемы, и у нас... Спокойной ночи,- подождал ответа, прижался ухом к двери.- Прости, если что не так. Ты же моя дочь... Ты закрыла форточку?
      - Спи, папа.
      - Спокойной ночи,- ласково и с благодарностью, что она не помнила зла, щадила и его, прошептал:-Все будет хорошо. Не думай. Повернись на правый бочок.
      Николай Ильич лег рядом с женой под легкое пуховое одеяло. Сложил руки на животе.
      - Сколько волнений. Наша дочь добра, слишком добра. Его чувства бурлят. Девочка рядом с грехом,- ирошептал он.- Завтра же поговорю с Полиной Петровной.
      Наедине. Придумай куда-нибудь уйти перед вечером.
      Утром, после бессонной ночи, Феня, освежившись холодной водой из крана, тягостно собралась на работу и, осторожно закрыв дверь, ушла.
      Полине Петровне во вторую смену. Еще лежала в постели.
      Не вставал и Сергей.
      И само утро, словно помученное, долго и хмуро просыпалось под низкими тучами.
      После ареста мужа Полина Петровна, не в силах чтолибо стронуть в его.деле, смирилась ожиданием и надеждами, что как в срубе колодезном мелькали солнечными узорами изредка.
      Неужели из желавинских глаз помело и запятнало?
      Из необъяснимого, как паутина в углу: когда появилась и почему в этом углу? Кто может объяснить выбор и движение насекомого? Но что-то было, какая-то трещина, из которой и начал свое дело паук... Что нашел, что притянуло взгляд желавинский к их семье?
      Она и прежде искала ответа. Являлись воспоминания бессвязной чередой, и не выпадал случай, который объяснил бы хоть что-то. Как огнем лесным водило имя Желавина: то у березы, то у болота, то в окнах жигаревской избы, приманивало какой-то ворожбой, гасло и снова загоралось в другом уже месте, совсем пропало и вдруг явилось на кресте могильном.
      Полина Петровна помнила Желавина в кожанке, с маузером, на коне, в шинели фронтовой, исхудавшего, вымученного лихорадкой; в черничниках видела, когда собирала ягоды,- не подходил, стоял в отдалении.
      Здесь, в Москве, как-то явился в больницу, на прием к ней. Жаловался, что душой занемог, хворает извинялся, что "издаля" беспокоить приехал, стыдясь, снимал рубаху - черную сатиновую косоворотку.
      К столику подошел тяжело, поскрипывая сапогами.
      - Расслабь ремень,- сказала она.
      Он расслабил ремень, широкий, с тяжелой литой медной пряжкой.
      Она, сидя на стуле, слегка потрогала его тело. Оно не было мощным, но и не было слабым: сила мускулов распространялась в длину, почти неуловимая-не как бывает в коренастом, вся на виду. Кожа эластичная, чистая, белая, лишь лицо и шея прокопчены солнцем.
      Попросила показать рот и поднялась.
      Он открыл рот - оскалился зверем. Она надавила на язык ложечкой. Темная впадина глотки дышала розово.
      Зубы желтоватые, крепкие, с непопорченной эмалью, гортань и язык чисты.
      Нажала под печень - сильнее, сильнее.
      - Больно?
      - Нет.
      Приставила кружочек стетоскопа к его груди пониже соска и услышала потрясающие удары сердца.
      "Что с ним?"- подумала она. Посмотрела в его глаза. Они были закрыты.
      Будто во мраке каком-то, в ужасе проваливалось его сердце.
      "Что с ним?"
      Он сжал ее руку и отвел. Глаза его были прозрачны, как из льда.
      - Дсментий Федорович,- прошептал он и показал в окно. Прошел мужчина в военном.
      - Дементий Федорович на работе,- сказала Полина Петровна.
      - А будто он. Стать такая. Слышал, на новую квартиру скоро?
      - У нас новая... Так что с душой?-спросила Полина Петровна.
      - А вроде как гнетет, и лед находит. Утопленный будто бы в окно: стук-стук.
      - Какой утопленный?
      - Болотный, болотный.
      Полина Петровна выписала рецепт: валерьяна, бром...
      Желавин оделся как по тревоге. Поклонился с картузом в руке.
      - Что у тебя с сердцем?-спросила Полина Петровна.
      - Все бегу куда-то. Из последнего.
      - Отдохни.
      - Счастливые люди отдыхают. А я нет. По неизбежному, как конь, тяну. Не сам себя зануздывает и не сам разнуздывается.
      Он показался за окном, опустив голову шел, а будто не сходил с места.
      Полина Петровна вышла из кабинета по делу, в большой зал с сидящими у стен больными. Почуяла какой-то взгляд... За окном, во дворе, на скамейке у ограды, сидел Хелавни, будто бы дремал, но виделось, как прозрачно поблескивали глаза из-под картузного козырька.
      "Позвонить мужу?- подумала она.- Зачем?"
      Она снова вышла. Он сидел на скамейке за зеленым газоном.
      "Позвонить мужу? Зачем?"
      Она прошла по залу. Белым халатом словно осветила окно и видела, острился блеск желавинских глаз.
      После работы она вышла из подъезда больницы, спустилась осторожно по сточенным, вымытым гранитным ступенькам, глядя под ноги в белых на высоком каблуке туфлях, чувствуя свежий запах парка и раскаленного жаром асфальта. Цветастое, зеленое с синим, крепдешиновое платье ее с короткими рукавчиками затрепетало.
      Было хорошо, свободно и радостно. У входа в парк встреча с мужем. Тут, недалеко. Они погуляют по парку и аллеями среди вековых лип придут домой.
      Она посмотрела в мутневшее голубое небо. Вдали, за деревьями, вспыхивали стекла кабин "чертова колеса".
      Желавин снял картуз перед ней, поклонился.
      - Прости, что беспокою,- рецепт развернул и покривил пальцем в строчку.- Валерьяна тут написано?
      - Да,-ответила Полина Петровна.
      - Капли, значит? Успокоительные? Если на дню по три ложки пить, то и утопленный исчезнет?
      - Его нет. Тебе кажется,- с легкой улыбкой сказала Полина Петровна.Пройдет.
      - А прямо как живой, в таком же картузишке, как у меня, и в плаще дорожном. В окошке, в окошке-то.
      ВЕЛяжусь, а он и есть, с личика свежий и загорелый.
      - Кто?- спросила Полина Петровна.
      Желавин шел рядом с ней. На другой бочок забежал.
      Чуть вперед выскочил, заглянул в ее глаза, покосившиеся на него.
      - Барин, барин,- проговорил и за спиной ее на друго "1 бочок забежал,Викентий Романович. Помнишь, лихой да статный. Девчонкой ты была, и приметил тебя в избе братца твоего, квасок как-то пил, зубки твои попросил показать. Неужели и сейчас те самые зубки? А все другое... Значит, капли-то пить - покинет, исчезнет лнхэдей? А то как-оно кажется, а поверю. Кого же тогда в болоте потопили? Или не потопили? Что. тогда? Дементию Федоровичу неприятность. Гляди, и сам в окошко-то мое затхлое постучит да в лесок тихонько с наганчиком.
      И прежде без промашки бил, а сейчас и вовсе, по старому-то званию офицер, выше барина взял. И ты вон доктор. И братец твой после академии лесничий теперь. Неприятность-то вам зачем?
      - О чем ты, Астафий?
      - Как в гнилушке лесной, фосфор холодный. Сгноили Астафия.
      Полина Петровна остановилась перед входом в парк.
      - Мне туда,- показала она па калитку в белых воротах.- Свидание с мужем.
      - Вот что. Как в молодые лета. Так, говоришь, в новой квартире уже? А я похлопотать хотел.- Желавип достал из кармана конверт, запечатанный сургучом, перевязанный накрест бечевкой.- Описание заслуг Дементия Федоровича. Как же. Герой. Барина в болоте утопил. Когда - и меня вспомните.
      Полина Петровна взглянула на парковую аллею за воротами. У знакомого поворота перед кустами сирени свидание с мужем. Его еще не было.
      - Ничего не понимаю,- сказала Полина Петровна Желавину.- Болен ты или ненавистью сгораешь. Может, чем помочь тебе? Что тебе надо? Скажи. Будь ты человеком.
      Платье Полины Петровны затрепетало от ветра, волосы всхлыиулн. Она закрыла голову руками и отвернулась, как будто стояла на пороге баньки в конопляниках, поглядывала куда-то. В зрачках пронзались и гасли зеленые крапины от отдаленных полнившихся ив. Желавин в исподлобном взоре держал ее, видп, как среди тумана цветилось платье, принюхиваясь, втягивал с ветерка согретый женским теплом запах. Перевел дыхание тяжело, проговорил:
      - Сирень отцвела, а сиренью пахнет. Духи. Тоже капли. Только цветов весенних дурман. Как же Дементий Федорович дозволяет, чтоб жена чужое дурманом возбуждала? Зачем же возбуждать?.. Ведь и валерьянки не станет для успокоения.- Желавин засмеялся: хотел подтвердить смехом, что он пошутил.
      - И что же случится?- уже покидая его, простилась вопросом Полина Петровна и услышала вдруг:
      - На свидание ко мне придешь. А не придешь...
      Она оглянулась. Желавин закрыл глаза конвертом.
      - Сгниет Дементкй Федорович,-договорил и пошел дальше, вихляя бедрами и плечами, заложив за спину руку с письмом наветным. Па конверте сгусток сургучный, а из сгустка паутиной бечевка посконная.
      Дементий Федорович вышел из-за кустов сирени навстречу жене, в командирской гимнастерке, с фуражкой в руке, осветлен сединой, не той, потлсвшей поздним холодом, а какая бывает в расцвете лет-пропалит белым полымем, будто след из гроз простремленный.
      Она обняла его, погладила его голову, ясную под голубым чистым небом. Он уловил глубинную ее тревогу за лаской кропивших глаз.
      - Что с тобой?
      - Опять он. Был на приеме,- произнесла она как о неизбавимом.
      Дементий Федорович привык к внезапным желавииским набегам, вернее терпел и ждал случая, какого-то случая, от которого сгорит и исчезнет это вязучее, как смола, тягостно прилипшее к семье.
      Они пошли вниз под старыми ивами, освежившггмн воздух талой сладкой и горькой влагой листьев с осеребренной подкладкой на нежно-зеленых трепетавших плетях. Слева высокой кручей косогор в репейниках, в колючках чертополоха. На самой вершине домик запахнулся вишневым садом, раскрыта калитка на тропку обрывную.
      - И что он?- спросил Демеитпй Федорович про Жславина.
      - Какой-то кошмар,-о письме Полина Петровна решила не говорить. Зачем? В желавписком не было конца, и он уже расплачивался за свое. Сердце не лгало. Потрясающие удары его выдавали ужас, вселившийся в здоровое тело с жизнью самого подлеца. Но тревогу не скрыла.- Он что-то задумал против тебя,- предупредила она и, отвернувшись, посмотрела на домик на круче. Кто там Живет? Кто? Окошки в желтых наличниках приласкали ее чужим, кажущимся покоем.
      - Что он может?- с вспышкой гнева ответил Д?- ментпй Федорович.-Холуи! Изощренный, выученный, хитрый во лжи и притворстве. Так я могу сказать тебе.
      А другим? Какие основания? Личные, любовные? Иногда мне кажется, что это моя судьба. Не просто отвлеченное, я так и вижу тот луг в гвоздиках и тебя, Поля. Мы стояли у разных берез - он и я. Ты шла ко мне. Я не забуду его взгляд: как жала свои всадил он в меня. И в то же время что-то другое, невидимое. А в сущности, подлое... Зачем он приходил к тебе?