Виктор С.Ревунов
      Холмы России
      Моей жене Галине Львовне Ревуносой посвящаю
      КНИГА ПЕРВАЯ
      Часть 1
      ГЛАВА 1
      Из-под несвержимого кряжа в глубине земли метелит холодной струёй родник - исток Угры.
      Тут, в зеленом бочажке, ее первый и вечный всплеск под солнцем.
      Тихо стрекочет ручей среди травы. Пробивается сквозь кусты и камни на перекатах.
      И вот уже омут заворачивает под кручей отрежу в свой круг, водит медленно, словно напутствуя перед далью верст напоминанием о стремнинной силе, которая сносила когда-то на бродах павшие с закатом щиты татарские, польские и немецко-литовские мечи и кресты, вознесенные в отблесках зловещих к крестам Москвы, тонули тут - текла с них ржавь холодная.
      Измылись на дне и кости французов, и их оружие распалось в прах в сырой земле и песках каленых, в папоротниках, что в осень кровеют по берегам.
      Леса то уходят за дорогу от реки в слитое с полями березовое раздолье, то возносятся над водой сосновыми кручами в смолистом и земляничном жару.
      Разливные луга, розовые поля цветущей гречихи и нивы льняные в синеве смоленская сторонка родная, милый берег.
      Кто родился тут или кто хоть раз видел Угру, у того никогда не погаснут в сердце зорьки ее.
      Да как же не любить ее!
      Она, как светлый образ, поблескивает в просторе России, неразлучная с нею в страждах ее,
      Под берегом, где с грустным запахом вянет скошенная трава, стоит лодка.
      В лодке - Кирька Стремнов. Ловит рыбу.
      Две удочки заброшены далеко. Третья - ближе к борту. Блестит на быстрннке, вьющейся среди лопухов, пробковый лаково-краспый поплавок.
      Кирьян, сгорбясь, сидит на перекладине. К глазам сдвинута кепка. Под козырек бьет от воды отсвет: то погаснет, то ясно брызнет вдруг по лицу.
      Над другим берегом пылает закат, сиренево-розовый под высью и алый, густой в зевле, где тонет солнце.
      Кружит в этом заревом огне неясыть - сумрачная птица, криво стелется над землей.
      Самый дальний поплавок с крашеной стрелкой пера наклонился, скользнул под воду.
      Кирьян схватился за удилище, дернул и сразу почувствовал, как руку потянуло. Шелковая леска стремительно просекла воду.
      Кирьян повел удилищем, стронул в глубине что-то тяжелое.
      Вот он, лещина-то какой, всплыл, серебряно отлил под водой и снова сильно повел в глубину.
      Поплавок вдруг легко выскочил из воды.
      - Ушел!
      Кирьян торопливо насадил на крючок червя и, подняв ореховое удилище, бросил насадку. Поплавок встал из воды и медленно закружился над ямой с аспидно чернеющей тенью в глубине.
      На том берегу, словно бы на закате, вышла женщина.
      Вспыхнула над рекой белая кофта ее.
      - Киря, перевези!
      Глянул Кирьян, Феня на берегу. Кофта розово просвечена по краям, а в солнечно раззолоченных волосах рябиной осенней горит косынка.
      Кирьян осторожно положил на кувшинки удилища, чтоб не снесло течением. Отвязал от ольхового куста лодочную цепь и тихонько шестом оттолкнулся от берега.
      Феня спустилась ближе к воде. Берег с крутым закоревшим уступом. Трава тут некошеная, с выпрянувшими лозовыми побегами, перевитыми вьюнками, что и не выпутаться лозинкам из чужой красы этих белых с подвенечной печалью цветов.
      Летит тенью лодка.
      Кирьян сильно упирается шестом в дно, спешит.
      Самый сейчас клев, когда в лугах уже сурьмится вечер, а на реке ясно от разожженных закатом облаков.
      Лодка тупо ткнулась в берег.
      - Помешала я тебе,- сказала Феня.
      - Ничего,- ответил Кирьян.- Такая рыбка не помеха.
      Феня подала Кирьяну грабли и осторожно с самой кройки берега перелезла в лодку.
      - Рыбка, да чужая,- сказала Феня.
      - Она всякая рыбка чужая, а ловится,- сказал Кирьян.
      - Девок лучше лови.
      - Да .ведь это все плотвицы,- смеется Кирьян.
      И узятся от блеска голубые глаза его в тени кепки. Стоит в лодке, широко расставив ноги с засученными штанами, гимнастерка распахнута. Недавно из армии пришел, этой весной. Служил на самой границе, за которой уже бродил по Европе войною сороковой год.
      А тут, на Угре, тихо. Журчит за лодкой вода, искрится малиново из-под кормы.
      - Если зайду вечерком? - говорит Кирьян, пригибаясь за уходящим в глубину шестом и заглядывая в глаза Фени. Сине-зеленые они у нее, грустные.
      Молоденькая совсем, двадцать годков только, а считай - вдова: в тюрьме муж - Мнтя Жигарев. Завмагом работал, погулять любил - за растрату и сел. Увезли под охраной на казенной тележке, прошлым летом.
      Кирьян подвел лодку под куст, заваливая с шорохом камыши, крепко прижал бортом к берегу.
      Феня выпрыгнула.
      - Спасибо, Киря.
      Кирьян бросил ей грабли.
      - Так как же насчет вечерка?
      Камыши, распрямляясь, всей гущей напористо очворачивали от берега лодку.
      - Приходи. А если не терпится, могу и сейчас твою дурную голову граблями приласкать.
      - Красивая, умная, а сохнешь, как чурка под печью,- с сочувствием и обидой сказал Кирьяи.
      Фепя скрылась на мглистой среди олешников тропке.
      Густо залощенная подорожником по суглинку, взвивалась тропка на высокое угорье, распадалась в желтых роях цветущего донника песчаными россыпями. Лодку все дальше и дальше отгоняло течением. Феня показалась на бугре, оглянулась вдруг и увидела с высоты, как лодку понесло над ямой, а из ямы будто бы мраком клубило.
      Долго разбирал Кирьян спутавшиеся с кувшинками
      лески. Так и не расплел их. Кое-как намотал на удилища и погнал лодку вниз. Привязал ее гремучей цепью к мосткам напротив своего двора.
      От реки теплило паром. По лугам на топ стороне разливался туман, затопляя копны.
      Стремновы все дома. Вечерять пора, а Кирьяпа все нет.
      Семья небольшая - сам Никанор, здешний лесник, жена его Гордеевна да зеленый побег- Катенька.
      Двор на краю хутора, у самого леса, горбится замшелыми крышами. Проторена в конопляниках тропка к Угре.
      Тут, под уклоном, родник скован ольховым срубом, тихо звенит в смородиновом полумраке.
      Двор огорожен плетнем с калиткой и воротцами на дорогу среди гари-старого лесного пожарища, уже закушенного вереском да иван-чаем со струисто-красными летом и седеющими под осень цветами.
      На задворье, где конопляники, летняя кухня под навесом. Варится грибная уха на таганке-железной треноге с ободом, которым схвачен под бока прокопченный чугун. Никанор только что пришел из леса. Поверх выгоревшей сатиновой рубахи - патронташ. Расцепил его, бросил на лавку. Подкрутил сивучие усы. Гордеевна расставляла чашки на столе. Она в черном платочке, разрумянилось от огня полнеющее, в нестареющей ласковости лицо. Никанор прижал к груди зачерствевший каравай, отполосовал горбушку. Нож острый, косой.
      - Грудь-то не распори,-заметила Гордеевна.
      - Ничего, не сорвется,- н, будто озлясь, еще резче и глубже полоснул ножом. Отвалил ломоть. Положил к чашке сына.- Малого чего-то нет? Видать, рыбу никак не дотащит. Идет, и ноги гнутся. Целый день на речке, а толку чуть. Рыба сейчас вся в траве пасется. И нечего ее попусту с удочками караулить.
      - Такой уж любитель он.
      - Косить надо,- строго отсек Никанор.- Пусто в сарае, хоть вой.
      - Да уж будет тебе слезьми заливаться. Два мужика в доме. Накосим.
      - Слезьми мне заливаться нечего. Дело говорю.
      Подошел Кирьян, поставил за плетень удочки.
      - Леща упустил. Едва со дна стронул, как колода.
      Устало присел к столу. Корку от ломтя оторвал.
      Солью посыпал.
      - А я уж тут хотел было на подмогу бежать: рыбу твою тащить. Да мать отговорила: "Сиди. За трактором побегу, а то надорветесь еще, н косить некому будет".
      Слезьми заливается, что сена у нас нет. "Люди, говорит, косят, а мы на гулянках ногами кадрили косим до петухов".
      Гордеевна пробует уху. Горяча! Кажется, и сольцы маловато.
      - Наш отец врет, как по воде бредет,- сказала Гордеевна, довольная, что мир да лад в доме. Дай-то бог, чтоб всегда так было!
      Катя принесла воды с колодца. Глаза зеленые, быстрые. Волосы цвета выспевшей ржи свиты в косу до пояса, тело упружисто стянуто кофтой с поднятыми плечиками.
      - Ой, какую сейчас сосед щуку понес! Через плечо перекинута, а хвост по земле волочится,- сказала Катя.
      - Сосед, он места знает,- по-своему разъяснила такую удачу Гордеевна.
      - В сети дура ввалилась. Сеть его у забоя, как на постоянной прописке с весны,- сказал Никанор.
      Гордеевна поставила на стол чугунок. Из нутра его пахуче валил грибной пар. Разлила уху по чашкам.
      Кирьян глотнул навара - обжегся.
      Катя, посмеиваясь, поглядела на брата.
      - Гулять сегодня пойдешь?
      - Что-то не тянет,- с неохотой ответил Кирьян.
      Никанор поужинал. Облизал ложку. Теперь и закурить можно, да и на покой: устал за день. Поднялся из-за
      стола.
      - Спасибо за хлеб-соль. Царская была уха, мать.
      Присел на чурбак к таганку.
      "Кому что, мать честная! Наполеону для настроения Россия нужна была, весь свет, а кому и так вот: покурить, посидеть - красота, милое дело",подумал Никанор и не спеша развернул поистершийся кисет с самосадом.
      Сучком поворошил угли. Жар обнажился из-под пепла, скользнул легкий голубой пламень. А вокруг мгла парным молоком и сеном пахнет. Радужились огни изб, да кое-где зарнели костры, на которых варили грибы.
      Звенели у колодца ведра. Разносились голоса, смех, и эти близкие звуки откликались далеко за рекой. Сумрачно багровела там межинка заката, как бы отрешенная от мира, одиноко меркла в прощальном своем угасании.
      - Поздно не загуливайся,- сказал Никанор сыну.- Чуть свет косить пойдем.
      Кирьян допивал молоко из кружки.
      Никанор, потирая поясницу, пошел через двор в избу.
      Изба большая, пятистенная, проконопаченная мхом.
      На передней половине - печь, выбелена, наведен синькой узор. На окнах батистовые занавески свежее снега. А в углу над столом, накрытым скатертью с кистями, поблескивает материнская икона.
      В горнице Никанор прилег на сундук. Тут засыпал, а потом ложился у окна на диван. Так уж привык.
      Сундук сколочен из досок и жести, оклеен внутри бумагой с нарисованной ярко сказкой о жар-птице. Замок в два кулака хранит клад семейный в сундуке: холсты, рубахи расшитые, платки и полушалки в изморози нафталина; отцовские кресты-награды времен первой мировой войны на самом дне в железной коробке из-под чая, там и серебро в серпастых полтинниках.
      Никанор слышал, как за занавеской переодевалась Катя. Вышла, быстро повернулась к зеркалу на комоде, отбросила за спину косу.
      "Уж колосится девка",- подумал Никанор.
      Кирьян начищал сапоги на крыльце, то щеткой тронет, то суконкой. Блеск так и разжигался на голенищах.
      Заиграла гармонь. Звуки, как из родника, чисты, прозрачны.
      - Скорей, Киря, а то уйдут,- торопит Катя брата.
      Не хочется ему сегодня идти гулять в другую деревню.
      Знобко что-то на сердце.
      "Иди одна",- решил сказать. Глянул на сестру. Кофта ее на груди, как на колышках, натянута. Юбка широка, обвисает на тонких еще бедрах. Бледно светится от звезд лицо, а в глазах - в самых зрачках - блестит радость... Вот счастливая!
      - Пошли,- сказал Кирьян.
      Тихонько вошла в избу Гордеевна. Подтянула гирьки на ходиках. Спать уже давно пора. Помолилась перед иконой. За печью - лежанка с сенным матрасом. Сухим листом пахнет от березовых веников. Вянут в печурках пучки трав. Всякая трава на всякую боль назначена, и только на боль души нет травы: не найти ни в дремучем лесу, ни в чистом поле.
      - Из Катюшки будет толк. А вот что из малого выйдет, не знаю,- сказал Никанор.- Как-то приладится? - и задумался: жизнь, что коловерть, кого затянет на дно, в самую тину, а кого на быстрину вынесет - плыви по раздолью.
      "А тверже на своем бережку: укрепился, трубу выставил и живи".
      - Жену бы ему путевую. Громкую очень не надо, а то будешь от ее единоличной власти где-нибудь в конопле дрожать. Даст бог, посчастливит... Не знаешь, кого провожает-то? - полюбопытствовал Никанор.
      - Провожает кого-нибудь.
      - А Катюшка что говорит?
      - А она говорит: ".Не шпиенка я какая-нибудь за ним подглядывать".
      За печью, как в зной, мутит дурманом желтой ромашки... Зной и прозрачный звон в лугах. Под этот почудившийся звон Гордеевна и уснула.
      Никанор перелег на диван к окну.
      Стрекочет сверчок где-то в щели, то затихнет вдруг, будто прислушивается к спящему дому, как что-то, крадучись, потрескивает в недрах его.
      Грустно тускнеет окно Фени.
      Не спится.
      На крыльцо вышла.
      Звездный ковш мерцает за гумнами.
      Залита туманом река, похожа на заметеленную дорогу, вьется среди темных кустов, и словно это кони вздыбились над глубинами.
      "Уйду я отсюда. Брошу все,-думает Феня. Тяжко вздохнула о своем корова в хлеву.- Вот и скотина не спит, такой наш двор непутевый".
      За крыльцом прошуршала трава... Кто-то к избе идет...
      Нет, вернулся, по задворью пошел... Кто бы это? Недобрый кто ходит или дорогу кто потерял?.. Вот из-за плетня к крыльцу вышел. Остановился.
      Феня отошла в тень... Кирька! Напугал-то как!
      Стоит она у стены под косой тенью навеса. А лицо от накинутого на плечи платка или от красоты ее такое яркое в этой мгле.
      Настороженно дышит. Кирьян и шагнуть боится: не спугнуть бы. Не зря шел, чувствовал - увидит ее. Отстал от ребят за кладями. Тоска какая-то позвала к этой избе.
      - Да не бойся ты,- сказал Кирьян.
      Феня усмехнулась.
      - Ишь, как кобылку в поле уговариваешь.
      - Не угодишь, ведь какая.
      - Угомонись. Не на собрании прения тут среди ночи разводить. Спать пора.
      Закрылась заскрипевшая дверь.
      Кинулся Кирьян. Нажал на щеколду: закрыто.
      Лампа погасла в избе. Засияли в стекле окошек мокрые звезды.
      Из сенцев Феня забралась по лестнице на чердак.
      В углу свежее сено свалено. Тут постель ее.
      Прислушалась. Ушел Кирьян.
      "Чего привязался?" - подумала она. Быстро разделась и под одеяло, холодное еще, не сразу и согрелась.
      Закинула за голову руки. Из пустоты скользнул холодок к теплу подмышек.
      Вот тут, рядом, Митя, бывало, лежал. Всегда вином от него пахло. Дышал ей в лицо и все смотрел, смотрел в глаза, словно чего-то разгадать хотел. Отвернулась как-то.
      - Прячешься?
      - Что я прячусь?
      - Душу прячешь,- и обезумел, мял ее, что больно и горько было потом.
      Тихо пискнуло в ласточкиных гнездах. Светает уже, а она все не сппт, и вдруг пригладилась щекой к подушке, так уютно стало.
      На рассвете, когда было еще мглисто, а в соседнем лесу грозно откликалось эхо петушиных криков, Никанор застучал в дверь чулана, где спал сын.
      - Кирька,вставай.
      Не хочется вставать; сладко спится перед розовой зорькой.
      Мгла в чулане поблекла, была молочно-серой над застрехами, от которых сочился свет.
      Потянуло запахом махорочного дымка: ждет отец.
      На дворе еще свежее, зябко от росы. Избы кажутся
      большими и темными, преломлены в тумане, стоят как
      будто на горе.
      Кирьян снял косу с плетня и вышел на дорогу.
      - До солнца пройти три покоса - ходить будешь не босо,- подбодрил Никанор сына, который едва шел; так хотелось спать.
      Шли они по краю дороги. Косы хищно покачивались над ними.
      - Я, бывало, и не так гулял, а не разлеживался,- слышал Кирьян сквозь дремоту голос отца.- Будь там хоть праздники самые распрестольные, а чуть свет - на ногах. Люди охают да ахают, рассол сосут, голову поправляют, а я уж в работе-жму до аппетита. Поел, заиграла кровь - ты и человек.
      Кирьян шел с закрытыми глазами, опустив голову, дорогу угадывал по шагам отца и по его голосу. Короткие, странные сны вдруг вспыхивали. Все вдруг остановится - сладко и легко в голове.
      "Киря, перевези",- голос Фени.
      Вздрагивал Кирьян, крепче сжимал сползавшую косу.
      Впереди отец все так же быстро переступает покривившимися ногами, спешит.
      Свернули в лес. Набухшая росою хвоя на вершинах уже засинелась от света.
      Под елкой в черничнике что-то забилось и загремело...
      Тетерев!
      - Эх, ружья нет! - вскрикнул Кирьян с сильно вдруг забившимся сердцем, вслушиваясь в удалявшийся шум тяжелых крыльев.
      Луг, где предстояло косить, в холодно-свинцовом ненастье росы. Вокруг орешники и дубы с пучьями листьев на искорявленных стволах. Лютой была зима, промерзли дубы, и только корни отогрелись, гнали.сок к редким листьям, в которых зеленела и трепетала, надежда на жизнь.
      Никапор сел на пенек. Скрутил цигарку. Крепко под пальцами заскрипела бумага.
      - Ежели это сегодня скосим, молодцы будем. А завтра-на Ужерпить. Вот где трава! Там возьмем-зима не страшна. Лишек какой и продать можно. Леснику это подмога,- говорил Никанор, довольный, что есть с кем поговорить.
      Кирьян завалился на валежник, влажный и теплый от прели.
      "Киря, перевези".
      - Денек бы нынче удался с солнцем да ветерком на просушку,- продолжал Никапор и, увидев, что Кирьян спит, поднялся, решительно бросил цигарку.Со вчерашних, что ли, грибов развезло?
      Кирьян встал, потер раскрасневшуюся щеку.
      - Может, какой и попался отравленный.
      - Отрава нам это известная.
      - Спать охота. Вот и все.
      - А как же на войне, бывало? Дым в глазах - до того спать хочется, а ходишь, и бегаешь, и зубами шинеля па враге рвешь, как сойдешься.
      Сгорбясь под нависшими ветвями орешников, с которых капало на рубахи, они прошли на край луга. Трава здесь была по пояс.
      - Глянь, сила какая! - сказал Никанор, шалея от нетронутых кладов этого луга с фиолетовыми цветами горошков, свившихся с донником и клеверами.
      - Пошли, сынок!
      Шикнули косы в траве.
      "Киря, перевези".
      Кирьян почувствовал, как что-то жгуче разлилось по всему телу, в плечах заломило.
      Он снова размахнулся.
      "Киря, перевези".
      Коса криво скользнула в гущу горошков и донников.
      Брызнуло росой на рубаху. Открылось, как из продушины, затаенное тепло земли.
      Кирьян засмеялся.
      - Так, значит, зубами и рвал шинеля? А материал проглатывал или выплевывал потом?
      - Тут не разберешь. Может, и проглатывал. Отплевываться некогда было.
      - Гляжу, старался ты за кресты.
      Никанор шел рядом, чуть наклонив голову в фуражке, будто задумался, и казалось, косил он не спеша и легко. Но так казалось: тягуче и напористо шипела его коса.
      - За отечество старался,-сказал он.- Святое дело.
      И зубы, ядрена мать, скалить тут нечего.
      "Жик",- ответила блеснувшая коса Кирьяна. Он спешил, чтоб не отстать от отца, торопливым было и дыхание.
      Но он знал: это пройдет. Руки ныли и словно бы сохли, хоть останавливайся.
      "Ш-ш-ш, жик, ш-ш-ш, жик",- разносилось над лугом.
      Все дальше и дальше медленно уходили они в глубь луга.
      Рядами лежала скошенная трава. Роса стекала, в изумрудно-матовой зелени полыхали малиновые клевера, белые ромашки и донники в золотистых сережках.
      Никанор остановился, бруском поточил косу.
      Кирьян уходил вперед, мокрый до пояса. Налипла на сапоги и галифе нарезанная трава. Под рубахой горячо от пота.
      Но вот и Кирьян остановился, достал из-за ремня брусок. Поставил косу, чуть наклонив ее, чтоб удобнее было точить. Текла по холодному лезвию зеленая кровь травы.
      "Ш-ш-ш",- зашипела опять коса Никанора.
      "Чек-чек-чек",- жестко заскрежетал камень по лезвию.
      За лугом распалялась заря. Прямо из травы вырывался пламень с мигающей пепельной тусклинкой. Облака в высоте уже горят, а солнце еще где-то за землей, но чувствуется, как быстро приближается оно: заря дрожит, рубипово отблескивает низ ее, и вот над краем четко прорезался диск и медленно стал выкатываться; отделился от земли свежий багрово-красный шар, и сразу ветром затеплило в лицо Кирьяна, будто бы кто близко-близко Дышал перед ним.
      "Киря,перевези".
      "Киря, перевези... Киря",- шептала Феня, и радость пронзила ее так сильно, как бывает во сне, когда будят душу видения нежданных желаний.
      Так это и есть сон!
      Она раскрыла глаза. Лежит на сенном матрасе, там, где легла вчера. Одна, никого нет. Из-под застрех сквозит с росистой свежестью травы смолистая горчинка дымка.
      Печи уже растапливают. Пора вставать. Вспомнила сон и улыбнулась: почудится же такое!.. К чему бы это? Задумалась, стараясь угадать судьбу, которая, потревожив так, казалось, ждет где-то с загадкой часа своего. Ведь бывает же - сбываются сны.
      "Нужен-то он мне",- подумала Феня о Кирьяне...
      А как хорошо было! Не знала прежде, что такая радость бывает, чтоб вот так сладко прознобило каким-то легким светом.
      "А корову не проводила. Проспала",- спохватилась Феня.
      Торопливо оделась и вышла во двор. Коровы нет - пусто в хлевке: пастух сам вывел. Не слышала даже, так заспалась.
      Дворик сумрачен, огорожен бревенчатыми стенами с крышей. Тут и хлевки и сарай для сена и дров. Митин отец строил - Жигарь, как его звали на хуторе, плотник, золотые руки были. Три года тому назад, зимой, пропал по пьянке. Нашли его у дороги. Валялся на снегу полушубок, а сверху - шапка. В одной рубахе стоял, обняв березу, прижавшись щекою к стволу ее, опустив заиндевелую голову. Хоть и пьяный замерз, а не верилось, чтоб среди стужи такую любовь себе нашел, что до смерти выстоял в обнимку с березой.
      Два креста на погосте - отца и матери. А третий крест Митя сам на своей жизни поставил, будто бы с каким-то отчаянием губил себя, так подметили люди, как среди ненастья своего гулял и веселился. С чего бы такое?
      Кто разберется в чужой душе! Глубока она, да и темна, как речная яма.
      Но не вечно молчит душа: терпит, таится, да вдруг тайное и вскрикнет из нее.
      Скажет еще Митя свое, будет такая исповедная минута его...
      В избе Феня постояла перед зеркалом, накинула на голову косынку, чуть открыв над лбом как солнцем раззолоченные волосы - вьются в ветреном пламени рябиновой ее косынки.
      На крыльце кто-то застучал. Это бригадир Никита Мазлюгин.
      Вышла Феня. Ясно-то как!.. Ярчат на огороде подсолнухи, а за гарью иван-чай в малиновых отсветах мокрых цветков.
      Никита перед крыльцом, стоит, глядит на ее ноги, на которых сонно млеет тепло раннего утра. Отвел глаза.
      - Сегодня на ночь хлебозаготовку в Павлиново повезешь. Катька Стремпова поедет да я с Кирькой.
      - Косить мне, дядя Никита,- возразила было Феня.
      - А государство что жевать будет? Смотри! - пригрозил и снова взглянул на ее ноги, в которых словно что-то вздрогнуло: отступили они.- Кваску нет?
      Вошел в сенцы.
      Никите под пятьдесят, кряжист, закурчавлена черная борода, скулы в смуглистом румянце, темные глаза с каким-то лютым блеском в косых зрачках.
      Феня подала ему ковш с квасом.
      Никита подул на всплывшую плесеньку: старый квас, перекис.
      - Косить, дура, какого-нибудь парня привадила бы,- и припал к ковшу, от которого поднималась по лицу тень, остановилась у век и дрогнула, метнулась от глаз, высмотревших на стене зарубку. Была эта зарубка похожа на крест с кривым и темным зенком сучка.
      - Что за клеймо? - спросил Никита.
      - Не знаю,- ответила Феня, хотя знала, что это Митя топором след оставил, чтоб был тут вместо него этот след и глядел... Изба тогда затряслась, как ударпл.-
      Никита поставил ковш на лавку.
      - Мнтрию твоему пить нельзя было.
      - Хоть кому, толку-то мало.
      - Кому и ничего бывает,- сказал Никита и вдруг, оскалясь, крепко схватил за бока Феню и сразу отнял руки, попятился, заметив, как она взяла ковш.
      - Иди, дядя Никита, а то как звездану, что и государства не хватит,так ты полетишь отсюда!
      Никита рассмеялся. Зубы как из кафеля, литые.
      - Звездани. Да только направление дай куда-нибудь в теплые края. Лимонов тебе оттуда привезу. Будем вместе чай пить и на сеновале прохлаждаться. Или звездани уж куда-нибудь к самородным россыпям. Шапку золота привезу-да в Москву отсюда. Одену, обую, в театр будешь ходить и курятину каждый день есть, вином запивать. А то без направления звезданешь еще в Ледовитый океан. Придется у какого-нибудь медведя белого медведицу отбивать, секретно говоря, для обогрева. Так что убери этот свой ковш от греха подальше и на конюшню давай. Буланчика возьмешь себе на двор. Чтоб накормлен, напоен был,-приказал Никита.-А то, момент, подкосится среди дороги.
      Феня вывела коня из конюший. Села верхом и по тропке среди ольховых кустов, с которых стрекала холодком роса по коленкам, спустилась к Угре, где уже звенело в пригретой траве.
      На самой середине реки плавится солнце, сверкуче жгут воду огненные стрелы.
      "Как счастье, что всем кажется, а не возьмешь",- подумала Феня, глядя на солнце в реке.
      Конь напился, постоял в воде, от которой проскальзывала по телу дрожь. Буланчик заржал от радости, вспомнив далекую волю с материнским теплом: так вот похоже ласкает эта вода в ярких зеленых пятнах от отражавшихся в ней кустов. Но еще радостнее Буланчику от рук Фени: она погладила его жесткую гриву.
      Давно не баловали его так. Вздохнул и, боясь, что сейчас на него крикнут, как кричали всегда, стал выбираться из воды,- круто, рывком вымахнул на берег.
      Прискакала на коне Катя.
      - Вечером в Павлиново едем!-осаживая коня, крикнула она и спрыгнула на землю, босая, в цветастой юбке и в майке с короткими рукавчиками.
      - Ты рада? - спросила Феня, любуясь ее радостью, как словно бы видела перед собой ребенка.
      - Я люблю ездить.
      Катя искупала коня. Потом привязала его за повод к кусту, где трава была посочней и погуще, со сладким луговым горошком. Сама решила искупаться.
      Разделась за кустом и, прижимая к груди руки, вошла в воду. Коса топорщилась озорной метелкой в изгибе сшшы, где плавно размыкались бедра, еще тонкие, стройные и гибкие, будто стянутые тетивой.
      Катя подхватила косу, увязала ее под косынку, и все тело словно бы посветлело-обнажилась высоко шея с ложбинкой, из которой ржисто расколашивались волосы.
      Окунулась и поплыла к середине реки, где плавилось солнце.
      Феня хотела уже уехать, но задержалась: интересно было, как доплывет Катюшка до солнца.
      Доплыла она, тронула зиявший из воды жар, и сразу огонь рассыпался, и вот снова сомкнулся. Качается жар у самого лица, слепит вспышками.
      - Окунись в него! - с улыбкой просит Феня. Сама окунулась бы в это солнечное, загаданное ею счастье, да какое это счастье на текучей воде. Вот уж загадала!
      А Катя окунулась в солнце, заплескалась. Сверкают брызги по смеющемуся лицу.
      - Как хорошо-то! Плыви сюда!-зовет она Феню.
      Феня тронула коня. Вынеслась на бугор.
      Увидели с молотилки рябиновую косынку ее.
      - Чего-то Фенька на коню сегодня красуется?
      - А чего ей, дети, что ли, малые плачут?
      - Зато муженек слезками умывается.
      - Не пей! В лавке, как в своей, вольничал.
      - В своей бы так не вольничал.
      Старший из мужчин - стоял он на помосте перед грохочущим зевлом молотилки, куда подавал снопы,- сказал весело:
      - Теперь своя только баба осталась. Да и та равноправная и сознательная, даже ночью газеты читает. Агитировать ее надо, чтоб спать ложилась.
      Смех на молотилке. Грохочет барабан, перемалывая снопы. Течет душистое, восковистое, как соты, зерно из желобка.
      - Она и агитацию твою не слушает,- продолжал старший.- А все читает.
      - А как же быть? - сразу подхватил мужичонка, вилами отгребавший от молотилки солому.
      - Недельку-другую ты ее не обнимай, сама агитировать начнет.
      Еще пуще хохот. Даже на хуторе слышно... Не знает Феня, что так смеются на молотилке, но весело и ей от этого смеха с задористо прорвавшимся вдруг женским голосом:
      - Дайте днем бабе газетку-то почитать. А ночью милости просим на подушечку, без агитации, хоть до петухов!..
      Феня поставила коня во двор.
      Родной для Буланчика двор: стоял тут когда-то с парой коней. Вот и ясли, где, бывало, лежало сено душистыми ворохами и тек овес из западка-оконца в стене сарая, откуда подавали корм.
      Теперь пусто оконце, завито паутиной. В уголке дышит над запутавшейся мухой паук, лохматый, с черной крапинкой на спине.
      Неподалеку от ворот - комяга, засохшая, с травинками, проросшими из трещин на дне.
      Феня налила воды в комягу, и трава изумрудно зазеленелась, чистая, яркая.
      Вот и сено хозяйка несет.
      - Ешь, милый, а то сегодня ехать нам далеко,- сказала она, и конь закачал головой: понимаю, мол. Тронул губами шуршистое сено с вспрянувшей лозовой веточкой. Разлученная с землей, грустила лозинка горькою прелью.
      Весь день собирали обоз. Провеяли на веялке зерно, насыпали мерой в мешки, зашили крепко. Починили и почистили сбрую, подладили подводы, дегтем смазали оси- все отмастерили, чтоб не раскосилось что среди дороги.
      Дугу головного коня оплели красной лентой.
      Возницы приоделись как на праздник: через деревни соседней сторонки поедут - люди будут глядеть.
      Тронулись под вечер. Свернули за хутором на дорогу в сиреневой дымке вереска на вязучих песках, которые стекали в колеи от сосен,- кое-где обнажилась из-под комлей могучая связь вековых корней, угрюмо темнела из замшелых черничников.
      До станции двадцать пять верст.
      Ровно идут выстоявшиеся за день кони.
      Головным едет Никита. За ним - Феня. Разлеглась на овчинном полушубке, который расстелила на мешках.
      Хорошо так лежать, глядеть в небо. Вьются, как в далеком детстве, похожие на пушистые одуванчики облака.
      "А не хотела ехать. Лежи да качайся",- подумала Феня и повыше легла, заложив под голову руки, чтоб видеть еще и Катю... Сзади она едет. Не сидится ей: то за гвоздикой спрыгнет - горит огонек в траве, а подбежит Катя - и нет, словно гаснет цветок, хоронясь так от идущей к нему погибели, то земляничник ее поманит.