И если у Беляева обычно пропускаешь наукообразные страницы, то здесь надо бы поступать наоборот. И вот тут-то комментатор и читатель попадают в ловушку. Над чем размышлять, что комментировать и с кем вести полемику? С Ефремовым или с Гириным? Если принять, что рассуждения эти авторские, то хочется вступить с ним в спор. Ну, например. Ефремов утверждает, что красота - это высшая степень целесообразности, выработанная в процессе эволюции. Причем его герой излагает эти теории так, как будто он первым обратил внимание на эту самую красоту, как будто бы не было более чем двухтысячелетней истории эстетики, как будто бы мудрейшие головы, начиная с Гераклита и Аристотеля, не ломали себе головы над загадкой красоты, и, как утверждал Лев Толстой в очерке "Что такое искусство?", так ее и не разгадали. А решение - по Ефремову - оказывается лежит на поверхности, и не только красоты, но и напрямую связанной с ней нравственности, сводясь к народной мудрости: "В здоровом теле - здоровый дух". Если же это мысли героя художественного произведения, то стоит ли кипятиться? От автора, берущегося рассуждать о высоких материях, мы законно требуем знакомства с Аристотелем. А с героя взятки гладки, он может только притворяться эрудитом и умником и вправе нести любую околесицу. /Впрочем, будем справедливы: чаще всего он говорит и умно, и дельно/. Нравится, например, Гирину считать, что высший эталон красоты природа преподнесла нам в формах женского тела, ну, и пусть себе считает. Но более чем очевидно, что это пристрастия автора, и критик попал бы в смешное положение, если бы стал разбирать недостатки эстетического образования литературного персонажа. Неслучайно научные рассуждения все время перебиваются изображениями танцовщиц или натурщиц на рабочих местах и по преимуществу обнаженных / никогда не "голых", только "обнаженных" или "нагих"/. По Ефремову преклонение перед женской красотой началось в Древней Греции, и этот главный признак античности он протащил через современность аж в далекие миры "Туманности Андромеды" и "Часа Быка". А в его романе об античности, в "Таис Афинской", который мы не рассматриваем, так как это роман не фантастический, гетеры и рабыни совершенных телесных форм, раздеваются на каждой странице, нет, это, пожалуй, преувеличение, но во всяком случае при малейшей возможности. Е.Геллер углядел в мелькании грудей и бедер вызов, брошенный писателем официальному ханжеству. К сожалению, ефремовские ню исполнены не в традициях высокого искусства. Тут действует все тот же закон Гамильтона о красавицах-марсианках, только перенесенный на Землю. Когда писатель не справляется с духовным обликом героини, он обязательно начинает выписывать форму и объем ее женских ст(тей. Если к стриптизам прибавить еще погони, драки и великосветские рауты, то приходится еще раз согласиться с Лебедевым: "Подделывающийся под искусство "беллетристический" трафарет непригоден для утверждения гуманистических принципов: у него нет человеческого содержания; он непригоден для распространения истины, ибо по самой сущности своей способен лишь мистифицировать". Эти две ипостаси рассчитаны на разные категории читателей. Одни, как их не завлекай Берегом Скелетов, не поймут первую, другим будет непоправимо мешать вторая. Но мы же все-таки ведем разговор о фантастике, где же она? Есть, есть и фантастика. В полном соответствии с общей направленностью произведения ее элементы, пожалуй, еще больше оторваны от общего замысла, чем приключения итальянцев на Берегу Скелетов. Во-первых, это опыты Гирина над одним сибиряком, у которого с помощью галлюцинногенных средств удается вытащить из глубин генетической памяти картины далекого прошлого. Он видит сны, в которых представляет себя пещерным человеком, вступающим в схватки с различной саблезубой фауной. Сами по себе картинки возражений не вызывают и могли бы составить отличный детский рассказ, наподобие "Борьбы за огонь". Но к чему они здесь? Второй фантастический момент связан с некими серыми кристаллами. Если их поднести к вискам, они вызывают выпадение памяти. Снова непонятно - зачем понадобилось сообщать сведения, не получающие никакого развития? И, наконец, третье - чудотворные гипнотические способности Гирина, который способен с помощью заговора вылечить рак, горящим взором заставить убийцу бросить оружие и стать на колени. Подобные эпизоды опять-таки вызывают скептическое недоверие к серьезности писательских замыслов, как, например, и беседа Гирина с высшими иерархами йогов, которых, тот, словно на школьном уроке, убеждает в преимуществах коллективизма и правильности выбранного его страной пути к светлому будущему. И, знаете, он почти убедил почтенных аксакалов. "Цель романа, - писал Ефремов в предисловии, - показать особенное значение познания психологической сущности человека в настоящее время для подготовки научной базы воспитания людей коммунистического общества". Не скажу, что достигнута противоположная цель, но во всяком случае не та. Быть может, сюжетная мешанина и возникла из-за невыполнимости цели. В 1963 году уже было невозможно говорить о воспитании коммунистического человека всерьез, делая вид, что с идеей коммунизма ничего не произошло.
      После выхода "Лезвия бритвы" проходит пять лет и каких лет! И пик активности шестидесятников и мощные атаки на него, появление произведений Солженицына и трактатов Сахарова, диссиденты, самиздат, срытая бульдозерами выставка живописи, суд над Синявским и Даниэлем, десятки "полочных" фильмов, свержение Хрущева, советские танки на улицах Праги... Десятой доли таких событий хватило бы, чтобы разрушить коммунистические иллюзии у колеблющихся. Но нас, искренне веривших в правильность и единственность избранного пути, радикальное отречение от коммунизма не радовало, напротив, оно давалось с большим трудом. Да что нас, рядовых, ничем не примечательных посетителей партсобраний! Незаурядной фигурой была, например, дочь Гучкова, того самого Гучкова, лидера октябристов и военмора Временного правительства, одного из организаторов корниловщины. Так вот дочь такого отца Вера Трайл не только становится истовой коммунисткой, но и активным агентом ежовской разведки. По косвенным данным, она была замешана в убийстве двух прозревших советских агентов и сына Троцкого Льва Седова. После войны она прозрела тоже. Обращаясь к старому соратнику, она не без грусти по идеалам молодости писала: "Как можно в наше время оставаться коммунистом? Если все прошедшее за сорок лет не переубедило тебя, то как мне это сделать словами? Я надеюсь, что ты сумеешь мне объяснить, как ты... еще можешь верить в идеалы сорокалетней давности, которые сегодня абсолютно мертвы. По-моему, ты единственный, кто верит, будто они еще живы. Я ничуть не изменилась. Изменились только факты - и наше знание фактов. Не думай, что я влюбилась в систему капитализма. Нет, сегодня, как и тогда, я далека от этого..." Несчастная Вера Александровна, вы ошибаетесь: ваш коллега был не единственным, кто несмотря ни на что не хотел расставаться с пленительными мечтами. Однако делать вид, что ничего не случилось и писать новые "Туманности", было уже делом безнадежным. И Ефремов делает еще одну попытку защитить дорогие для него идеи, на сей раз с другого конца. В предпоследнем своем романе "Час Быка" он постарался отделить общественное зло от социализма. Торжество зла он связывает не с победой социализма, а с его поражением. Так думали и до сих пор думают многие. И снова Ефремов был не понят. Последовала жестокая расправа. Любые изображения тоталитарных драконов, с какой бы целью они ни высекались, власти - не без оснований принимали на свой счет. Придуманную Ефремовым планету Торманс, погрязшую в застое и моральном распаде, они так и восприняли, несмотря на то, что в книге же показан противовес в виде коммунистической Земли, которая протянула руку помощи гибнущему Тормансу. Бдительные идеологи рассудили, что экипаж мужественной земной женщины Фай Родис введен лишь для отвода глаз, а то, что происходит на Тормансе, - очередной антикоммунистический пасквиль. Надо честно сказать, что поводы для такого прочтения книга давала, может быть, не столько из-за авторских намерений, сколько из-за ситуации, сложившейся в стране и партии. А впрочем, на этот раз я бы не поручился, что и у самого Ефремова не было намерения иносказательно показать, до чего довели страну неразумные правители. И хотя он настойчиво отсылает нас то к вредному капитализму, то к китайскому лжесоциализму, образец убогости и аморализма у него был всего лишь один. Трудно не увидеть сходства нарисованного с оригиналом, который был у писателя перед глазами. "...город... встретил их удручающим однообразием домов, школ... мест развлечений и больниц, которое характерно было для поспешного и небрежного строительства эпохи "взрыва" населения. Странная манера перемешивать в скученных кварталах здания различного назначения обрекала на безотрадную стесненность детей, больных и пожилых людей, сдавливала грохочущий транспорт в узких каналообразных улицах"; " Ваша общественная система не обеспечивает приход к власти умных и порядочных людей, в этом ее основная беда. Более того, по закону, открытому еще в Эру Разобщенного Мира... в этой системе есть тенденция к увеличению некомпетентности правящих кругов"; "И... сразу стал вопрос: кто же ответит за израненную, истощенную планету, за миллиарды напрасных жизней? До сих пор всякая неудача прямо или косвенно оплачивалась народными массами. Теперь стали спрашивать с непосредственных виновников этих неудач"... Типично инопланетная повестка дня, не так ли? Несомненно, что Ефремов не собирался заниматься "очернением" нашей действительности, как подобные действия квалифицировались в партийных документах. Он хотел всего-навсего исправить допущенные ошибки, потому считал гражданским, а может быть, и партийным долгом указать на них. Но воспитание в обстановке культа личности ни для кого не прошло даром. Автор пугается собственной смелости и старается обложить удары ваткой. Поэтому земные герои "Часа Быка" гораздо чаще, чем персонажи "Туманности Андромеды", рассуждают о том, какой прекрасный образ жизни у них на Земле, несмотря на то, что прошло еще несколько веков, и нет необходимости каждую минуту вспоминать о давным-давно победившем коммунизме, особенно в разговорах между собой. Но Ефремову эти рассуждения необходимы, он все еще надеется раскрыть глаза членам политбюро. Вот бы им опереться на таких верных сторонников, а не превращать их в противников. /Мм, не запоздали ли рекомендации?/ Должен признаться, что это все лишь мои предположения лично я никаких документов о запрещении "Часа Быка" не читал. Возможно, их и не было, решение было принято в телефонном разговоре, а может быть, и в устном указании. Сам Ефремов отводил обвинения по своему адресу, говоря о "муравьином социализме", признаки которого он находил в "культурной революции", осуществленной хунвейбинами в Китае. Но хотел того автор или не хотел, все, что творилось на Тормансе, с неотвратимостью проецировалось на нашу страну. Ефремов даже заглянул вперед - в книге просматриваются ассоциации с временами застоя и - как его следствия - нынешнего беспредела. Пожалуй, надсмотрщики беспокоились не зря, хотя, если говорить без обиняков, скрывать наши прорехи было уже невозможно. Тем не менее советским писателям не полагалось делать неподобающих намеков. "Римская империя времени упадка сохраняла видимость крепкого порядка", - пел также гонимый Окуджава. Поэтому напрасно удивляются некоторые доброжелатели: с чего бы "Час Быка" после своего появления в 1969 году вскоре полностью исчез из обихода. В собрании сочинений 1975 года о нем не осмелились напомнить даже авторы послесловия. Удивляться скорее следует тому, что в конце 60-х годов роман все-таки сумел появиться на свет, явно с чьего-то личного попустительства. Ефремов был не из тех людей, которые кидались грудью на амбразуры, и скорее всего не ожидал кампании травли и замалчивания, которая сопровождала его до смерти в 1972 году и даже после смерти, когда в его квартире был произведен загадочный обыск. По поводу этого события высказывалось немало предположений, отчасти фантастических. Одно из них пересказывает Ю.Медведев в послесловии к изданию "Часа Быка" 1988 года. Говорили, что из палеонтологических экспедиций Ефремов привез полторы тонны золота. /И, видимо, по мнению творцов этой гипотезы, хранил его в кабинете/. Естественнее предположить: надеялись обнаружить рукописи подобные "Часу Быка", что было гораздо более в духе КГБ того времени, хотя наличествовали и загадочные детали, вроде миноискателя. Упомянутому Медведеву, положим, этот случай дал повод для сведения счетов с литературными противниками. В одном из своих рассказов он изложил такую версию: обыск был совершен по доносу двух писателей-братьев. Почему они решили написать донос уже после смерти Ивана Антоновича, не объясняется. Видимо, из-за особо злобной мстительности. Фамилии в рассказе не называются, поэтому не назовем их и мы, а вы, конечно, ни за что не догадаетесь. Увы, Ефремов, даже если бы и написал что-нибудь "этакое" после "Часа Быка", вряд ли пошел бы дальше того, что разрешил себе в этом романе. К сожалению, предполагаемые прототипы поддались на провокацию и даже писали куда-то бесполезные, разумеется, опровержения. Воистину самая лучшая реакция на подобные низости - рассмеяться. Если сравнивать ценность произведений Ефремова, то я бы отдал предпочтение "Туманности Андромеды". В свое время она была нужнее. В "Часе Быка" автору не удалось внести что-нибудь принципиально новое в уже существующую мировую библиотеку антиутопий, хотя безобидным роман не назовешь, а термин "инферно" - та дьявольская пропасть, в которую регулярно проваливаются страны и народы, можно считать удачным. Нравиться мне и выражение "Стрела Аримана" - закон, по которому без надлежащего противодействия осуществляется наихудший вариант, к власти, например, приходят самые наглые, самые жестокие, самые безответственные. Это как бы закон энтропии применительно к общественным явлениям. В течении почти восьми десятилетий наша страна находилась в сфере его действия. Просветы бывали редкими и снова сменялись тучами. Самой ситуацией Ефремов обязал себя задаться вопросом о праве цивилизации, считающей себя высшей, на вмешательство в дела чужих планет или - если спуститься на Землю - чужих народов. Мы видели, с какой большевистской убедительностью приобщали к социальному прогрессу отсталых и несознательных в романе Э.Зеликовича. Мы видели, что религиозный космист Циолковский предлагал ликвидировать без долгих слов неподошедших под его каноны. Но разве насильственный перевод многих народов, населяющих нашу страну, из родо-племенного образа жизни непосредственно в социализм с его непременным спутником - водкой сопровождался меньшими потерями? С наибольшей основательностью право на вмешательство анализируется в романе Стругацких "Трудно быть богом". Но каждая ситуация конкретна, и решения могут быть разными. Ефремов произносит много правильных слов о крайней осторожности и предельной ответственности, с которой надо действовать в таких случаях. Но осталось все же неразъясненным - каким все же образом планета Торманс стряхнула власть жестоких правителей и влилась в Великое Кольцо свободных человечеств. Скорее всего автор и сам не знал ответа, но, видимо, надеялся, что, прочитав его роман, компетентные лица поймут, что так жить нельзя. Увы, не поняли и продолжали жить так. Мы и сейчас находимся в положении, близком к тормансианскому, но опять не знаем ответа. Быстрота, с которой происходят перемены на Тормансе, заставляет думать, что автор склонен преувеличивать силу позитивного примера. Достаточно было землянам сплотить вокруг себя небольшое ядро из лиц потолковее и похрабрее серого большинства, как этого оказалось достаточным, чтобы прочнейшая диктатура Чойо Чагаса зашаталась и развалилась... У нас-то было и сейчас есть сколько угодно примеров вокруг, в том числе среди бывших областей царской России, например, Финляндия, но мы почему-то не спешим им подражать и все время твердим об особом пути. Я не против особого пути, у всех, кстати, особый путь, но никогда не смогу понять, почему он непременно должен сочетаться с плохими дорогами, вечно опаздывающими поездами, вонючими туалетами, пьянством, коррумпированными чиновниками и несовершенным правосудием. Может быть, сначала мы попробуем избавиться от этих досадных попутчиков, а потом, на холодке, и поспорим о выборе направления. Я проецирую земные контуры на "Час Быка", чтобы показать, что выбираться из инферно сложней, чем представляется автору. В "Туманности Андромеды" он упростил себе задачу, показав результат, а не процесс. Там не было противопоставления. Для Ефремова и в "Часе Быка" слово "коммунизм" продолжало оставаться магическим, он наивно полагал, что, произнося это слово как заклинание, уже убедил всех, как бы забывая о том, что для многих слово "коммунист" звучит в унисон со словом Антихрист, и для них нет ничего священнее норм религиозной морали, скажем. Можно ли найти равнодействующую между всеми, сегодня еще зачастую враждующими мировоззрениями? Я думаю, что не только можно, но и необходимо для спасения человечества. Хотя произойдет это нескоро. Ведь этические нормы как всех великих религий, так и не называющего себя религией гуманизма достаточно близки друг к другу, они складывались, как наиболее целесообразные, наиболее разумные нормы выживания человеческого общества. "Важно одно, что во всех великих религиях одна и та же мысль: научить людей всеобщему братству. Не смешно ли биться насмерть из-за вопроса о том, как именно произносить слово "братство"? - задавал себе вопрос Е.Замятин. Но коли так, то из этого должно следовать, что существуют абсолютные Добро и Зло и на этой основе можно будет построить действительно Высшую Мораль. Где-то Ефремов касается этой сложнейшей и спорнейшей загвоздки, в частности, своей теорией преодоления инферно, но верность коммунистической присяге, увы, мешает ему занять независимую точку зрения. Ефремов и в "Часе Быка" остановился на полпути. Показав страну, погруженную во мрак инферно, он, конечно, совершил мужественный поступок, но он ограничился показом - а это уже было. Он подтвердил также убеждение в том, что могут существовать совершенные общества - и это уже было. А вот как от первых переходят ко вторым - такая книжка еще не написана. Все жизнь Ефремов пытался ее создать, но сам же помешал себе довести попытки до конца. Несомненно, что другие будут их продолжать, несмотря на окрики противников утопий. "Загадка всеобщего счастья - вот движущая сила интереса к утопии, спасающая ее, несмотря на то, что оперирует она повествовательными конструкциями, достаточно проржавевшими" /А.Петруччани, итальянский социолог/.
      С А Р Ы Н Ь
      Н А К И Ч К У !
      А если все не так, а все как прежде будет,
      Пусть бог меня простит, пусть сын меня осудит,
      Что зря я распахнул напрасные крыла...
      Что ж делать? Надежда была.
      Б. Окуджава
      Без повторения не обойтись: политической вехой, обозначившей крутые перемены был ХХ съезд КПСС в 1956 году, на котором Н.С.Хрущев произнес памятную антикультовую речь. Разумеется, фантастика существовала у нас и до второй половины 50-х годов. Она даже пользовалась популярностью, хотя бы потому, что выбирать было не из чего. В значительной части фантастика разделяла участь всей советской литературы: то есть находилась под жесточайшим идеологическим прессом. На таком фоне появление "Туманности Андромеды" произвело эффект взрыва, воспринятый некоторыми как террористический. Правда, во многом породив новую фантастику, сам Ефремов примкнуть к ней не смог или не захотел, и ефремовское знамя над ней вскоре сменилось штандартом Стругацких. Конечно, фантастика 60-х была явлением закономерным и общественно необходимым. Она появилась бы и без "Туманности...", но появилась бы позже и дольше набирала необходимую высоту. Фантастика 60-х была попыткой убежать от мертвечины, ото лжи, которой пробавлялась советская литература, фантастика в том числе, в течение десятилетий. Заметив вознамерившихся уклониться от установленного маршрута, немало конвоиров вскинуло ружья. Удалась ли попытка к бегству? Мне кажется - да. Хотя и не во всем, хотя с большими потерями, хотя многие надежды не сбылись, а многие идеалы рухнули. Но все-таки цепи были прорваны. И я не вижу иного выхода и иного спасения, кроме как в возвращении к надеждам и идеалам. Не в буквальном смысле к идеалам шестидесятников, а к непреходящим человеческим ценностям, о которых они в нашей литературе заговорили столь открыто впервые. В первое пятилетие после выхода романа Ефремова на страницах журналов замелькали десятки новых имен, среди которых читатели сразу заметили А. и Б.Стругацких, А.Днепрова, Г.Альтова, В.Журавлеву, С.Гансовского, В.Савченко, А.Громову... Я называю часть самых первых. Немного позже к ним присоединились И.Варшавский, К.Булычев, В.Михайлов, Д.Биленкин, Е.Войскунский и И.Лукодьянов, М.Емцев и Е.Парнов, Б.Зубков и Е.Муслин, В.Григорьев, В.Колупаев, О.Ларионова, В.Крапивин... Сколько же талантов томилось у нас невостребованными! Мне кажется, будет справедливым назвать здесь имена еще трех литераторов, которые сами фантастику не писали, но для ее возрождения и утверждения сделали, может быть, больше, чем кто-либо иной. Это эссеист Кирилл Андреев, вдохновитель и организатор первых сборников фантастики, крупнейший специалист в области детской литературы Евгений Брандис и его соавтор по статьям о фантастике Владимир Дмитревский, писатель, бывший кимовец, помощник одного из руководителей Коминтерна И.А.Пятницкого. К тому времени Владимир Иванович вышел из лагеря с подорванным здоровьем, но не усомнившийся в коммунистической вере. В наших дискуссиях мне не всегда хватало аргументов противостоять его натиску. Конечно, сейчас бы я... Но моего старшего друга давно нет в живых... Приверженцы фантастики "ближнего прицела" /о ней подробнее попозже/ встретили молодое пополнение в штыки. За годы бесконкурентного кайфа они утвердились в мысли, что они-то и есть советская фантастика. Однако и среди писателей известных нашлись разумные головы, которые вместо того, чтобы травить молодежь, сами стали пробовать силы в новом для себя жанре: Г.Гор, В. Шефнер, Л.Обухова, В.Тендряков... Другие, например, Г.Гуревич, который изначально был фантастом, тоже старались перестроиться в новом духе. Чем же отличались первые книги писателей новой волны? Запамятовав предупреждение Некрасова о том, что "силу новую" "в форму старую, готовую необдуманно не лей", они именно так и поступили. Главное внимание уделялось научно-технической гипотезе, а люди, герои были по-прежнему безлики, неся вспомогательную роль авторских рупоров. Как у Беляева. Почти обязательным было противопоставление СССР и Запада; естественно, мир капитализма изображался исключительно в черных красках. Вспоминаю об этом с сожалением, потому как подобных концепций придерживались люди талантливые, многим из которых лишь приверженность к традиционной "научной" фан-тастике, помешала создать нечто значительное. Впрочем, иногда им удавалось выпрыгивать за себе же поставленные огородки, и появлялась возможность говорить о литературе. Среди этого круга фантастов было много моих друзей. Мы вели с ними бесконечные споры и однажды с Генрихом Альтовым нашли образную формулу, которая зафиксировала суть наших разногласий. По его мнению, экстерриториальные научно-фантастические воды оккупирует множество капитанов Немо, но им недостает "Наутилусов". А без "Наутилуса" Немо в полном смысле ничто. Я же уверял своего оппонента /и на том стою/, что по тем же волнам курсирует с омега-сигма-гиперон-кварк-реакторами - великая армада "Наутилусов", но гордые капитаны, которые могли бы запомниться читателям, за их штурвалами отсутствуют. Их заменяют, так сказать, автопилоты, ни лица, ни фигуры не имеющие. Тем не менее, была в новой фантастике черта, которае в догматические рамки не укладывалась. Вспомним, что еще совсем недавно кибернетика объявлялась буржуазной лженаукой, квантовая механика - идеализмом, а генетика и вовсе была стерта с лица земли /правда, только советской/. Новая же фантастика с вольностью, непозволительной ранее, стала обращаться с основами мироздания. Она развалила прочно склепанные псевдо-незыблемые конструкции. Она замедляла и ускоряла течение времени. Она сплющивала и завивала в спираль пространство. Она выводила причудливые формы неразумных и разумных креатур, игнорируя и мичуриинские и лысенковские предписания. Именно фантасты наконец познакомили широкую публику с принципами зачумленной информатики. Взять хотя бы один из первых рассказов Анатолия Днепрова "Суэма"/1958 г./. В рассказе много места занимают популярные объяснения того, как устроены электронно-вычислительные машины; наш читатель еще нуждался в ликбезе. Идея рассказа - "разумная" машина, у которой нет "тормозов" и поэтому она решает вскрыть скальпелем череп своего создателя, чтобы разобраться в секретах его мозга: может быть, первое в нашей литературе повествование об опасностях, которые таят в себе безответственные игры с электронными игрушками. Но главный закон роботехники /"Робот не может причинить вред человеку"/ сформулировал все же американец. Есть повод по-хорошему позавидовать, и неплохо было бы применить этот закон не только к искусственным созданиям... Почти каждый рассказ уже упомянутого Генриха Альтова, изобретателя и теоретика изобретательства, содержал незатронутую наукой идею, всегда дерзкую, непривычную. Как, например, преодолеть проклятие межзвездных перелетов? Если в "Туманности Андромеды" предлагалось задействовать некий энергетический луч, то есть, откровенно говоря, ничего не предлагалось, то в рассказе Альтова "Ослик и аксиома" намечено конкретное и в принципе /конечно, только в принципе/ осуществимое решение. А в "Порте Каменных Бурь" он вознамерился - не много, не мало - сдвинуть обитаемые миры, чтобы легче было заглядывать к соседям на рандеву. Идеи Альтова кажутся сверхфантастическими, но в этом смысле они мало чем отличаются от идей, например, Вернадского, который утверждал, что человечество быстрыми шагами идет к автотрофности, то есть к независимости от другой жизни, а питание будет получать непосредственно из воздуха и солнечного света. Я понимаю, насколько льщу Альтову, сравнивая его с великим ученым. Но я только в этом отношении их сравниваю: предположения Вернадского так же далеки от воплощения в жизнь, как и предложения Альтова. Это и есть та научная фантастика, о которой мечтал Альтов. К художественной литературе она отношения не имеет. Не будем же мы в самом-то деле на читательских конференциях обсуждать, возможно ли, чтобы человек стал поддерживать свое существование без животных и растений. /К счастью, Вернадский в отличие от калужского коллеги не предлагал их уничтожить за бесполезностью/. Вернадский стремился спасти человечество от гибели, которая ему грозит из-за нехватки пищевых ресурсов. Но и Альтов искал пути преодоления земной ограниченности. Эти смелые идеи отличались от убогостей "ближнего прицела", как скопление галактик от кучи битых кирпичей, хотя книги и тех, и других продолжали именоваться научной фантастикой. К сожалению, "капитаны Немо", которые озвучивали бы "безумные" идеи в рассказах Альтова, Журавлевой, Днепрова и других создателей новой волны, так и не появились. Да сочинители и не стремились вырезать говорящих человечков из неуклюжих литературных поленьев. Поворот против ветра произошел в первой половине 60-х годов. Конечно, и в эти годы продолжали во всю печататься окаменевшие в старых формах Казанцев, Немцов, Томан со товарищи, не пожелавшие поступиться принципами. Но общественный тон уже задавали иные книги. Владимир Савченко после добротных, но традиционных "Черных звезд" написал пьесу "Новое оружие", по тем временам настолько острую, что я до сих пор не перестаю удивляться, каким образом она сошла с рук тогдашнему издательству "Молодая гвардия". Ведь автор в сущности возложил ответственность за ядерную гонку на обе стороны, как на Запад, так и на СССР... Ариадна Громова вслед за милыми, но бесконфликтными "Глегами" пишет новаторскую повесть "В круге света", где утверждает ценность и автономность каждого человека, его способность силою воли сопротивляться безумию окружающего мира... Север Гансовский издает свою лучшую повесть "День гнева", в которой обличается античеловечность безответственных экспериментов над живыми существами. В годы фантастического бума выходило до 120 названий в год, чуть ли не больше, чем за все предыдущие десятилетия вместе взятые. Выделив в отдельную главу Стругацких, я упоминаю здесь тех авторов, без которых, по моему мнению, фантастика 60-х просто не существует, но подкрепляю их примерами, может быть, и случайными, но показавшимися мне наиболее подходящими.
      Среди самых привлекательных авторов тех лет одним из первых, по крайней мере мне, приходит на ум Илья Варшавский. Я не знаю, что такое или кто такой г и с т е р е з и с. Но что такое петля гистерезиса, господа толкователи фантастики объяснили достаточно внятно. Путешественник по Времени, отправившись в прошлое, убивает собственных родителей задолго до их встречи и тем самым попадает в нелепое положение человека, родители которого умерли в деттстве. Этим примером доказывается принципиальная невозможность продвижений вдоль временнўй оси назад. Правда, прочитав такое, думаешь не о законах детерминизма, а о том, почему у мирных мамы с папой родился столь неблагодарный и кровожадный отпрыск. Однако если посылать потомков в прошлое не для умерщвления предков, то этот стопроцентно ненаучный прием стал одним из самых распространенных в фантастике, которая любит называть себя научной. Впрочем, временные петли, витки, спирали, скачки, туннели и прочая псевдонаучная чепуха - всего лишь форма, которую надо еще наполнить содержанием. А содержание может появиться лишь тогда, когда у автора есть цель, ради которой он и обращается к какой-нибудь фантастической гипотезе, хотя бы к тому же перемещению по времени. "Петля гистерезиса" /1968 г./ была одним из любимейших рассказов самого автора. Критики, помнится, и я в их числе, находили в "Петле..." пародийные ноты, научную одержимость героя, скрытые резервы человеческого интеллекта и даже "ненавязчивую, но активную антирелигиозность"... Перечитав ее сейчас, я усомнился в том, что Варшавский преследовал подобные цели, зато отчетливо увидел, что он не столько восхищается находчивостью молодого кандидата исторических наук Курочкина, отправившегося с ревизией в Иудею I века от Рождества Христова, сколько высмеивает его приспособленчество, его демагогические способности штатного атеиста-лектора оперировать тезисами, в которые он не верит, и поворачивать их всякий раз в свою пользу.