Всеволод Ревич
      ХУДОЖЕСТВЕННАЯ "ДУША" И НАУЧНЫЕ "РЕФЛЕКСЫ"
      Тираж каждой фантастической книжки разительно превосходит тираж большинства новинок "обыкновенной" прозы. К полному восторгу Книготорга, фантастика исчезает с прилавков в считанные Дни, если не часы, а в библиотеках... Словом, фантастикой увлечены миллионы людей, и она оказывает серьезное, хотя бы уже в силу своей массовости, влияние на умы, особенно молодые.
      За последние годы советская фантастика дала немало хороших книг, к ней проявляют все больший интерес писатели, получившие уже известность в совсем других жанрах (назовем Владимира Тендрякова, Геннадия Гора, Ариадну Громову, Вадима Сафонова, Анатолия Глебова).
      Но в то же время ни в одном другом жанре не появляется, пожалуй, такого количества (и по тиражам и по названиям) дрянной, псевдонаучной и псевдохудожественной шелухи, авторы которой спекулируют на популярности фантастики. Существование такой продукции - во многом следствие критического равнодушия, неразработанности теоретических проблем, результат противоречивых требований к фантастике. А это все вопросы непростые и запутанные, в один присест едва ли можно их распутать.
      И. Ефремов однажды назвал научно-фантастической ту литературу, которая основывается на тех или иных серьезных научных положениях.
      Но легко видеть нестрогость этой формулировки. Что такое "серьезные научные положения"? Понятие само по себе нуждается в определении.
      Например, путешествие по времени вперед принципиально допустимо, а назад - совершенно невозможно, так как противоречит закону причинности. Следовательно, считать путешествие по времени назад "серьезным научным положением" никак нельзя. Но значит ли это; что мы должны как-то рассортировывать, те нередкие произведения, в которых описывается машина времени? Если она действует в одну сторону, то перед нами фантастика научная, а если в другую - то, следовательно, уже не научная? А какая? Стоит так поставить вопрос, чтобы убедиться, что к фантастике как одному из видов художественной литературы нужен совсем иной подход, иные принципы классификации.
      Может показаться, что в этих рассуждениях есть изрядная доля схоластики. Разве дело в названии? Но на практике неточный или, вернее, теоретически необоснованный, нераскрытый термин приводит к весьма ощутимым печальным последствиям.
      Стоит отметить, что в сочетаниях "научно-фантастическая" и, скажем, "научно-популярная" приставка "научно" имеет вовсе не одно и то же значение. А между тем они часто уравниваются, и фантастика незаметно из сферы художественной, образной, где ей настоящее место, переходит в сферу действительно научную, логическую. Вероятно, именно в этом одна из причин укоренившегося отношения к фантастике как к неполноценной литературе. Но когда подобная трансформация происходит в сознании несведущих людей - это еще полбеды. Как ни странно, утверждению такого взгляда способствуют подчас люди, профессионально занимающиеся или пытающиеся заниматься научной фантастикой. Так, в журнале "Москва" (№ 5, 1964 г.) была напечатана статья В. Лукьянина "Рожденный прогрессом...". Автор прямо ставит в один ряд научно-популярную, научно-художественную и научно-фантастическую литературу. Такая классификация могла бы подкупить своей стройностью. Да вот беда, при этом В. Лукьянин неверно понимает смысл и научно-популярной литературы, которая под его пером превращается в обыкновенные учебники для младшего школьного возраста ("ее язык - язык самой науки, только адаптированный, ибо его должны понимать непосвященные"), и научно-художественной ("нас привлекает возможность получить начальное представление о тех областях науки, познать которые специально у нас не хватает ни времени, ни подготовки", - это как раз и есть задача научно-популярной литературы); и научно-фантастической, которую автор определяет так:
      "это литература научной мечты. Иными словами, это научно-художественная литература, предметом которой является в основном не сегодняшний день науки, а научные гипотезы, наука и техника завтрашнего дня, как она мыслится сейчас". Таким образом, фантастика превращена в отдел научной популяризации. Но как только В. Лукьянин переходит к анализу конкретных произведений, он сразу же оказывается перед необходимостью отвергнуть собственное определение, а этого ему делать не хочется - сам все-таки высказал, и вот возникает довольно запутанный клубок противоречий.
      Скажем, В. Лукьянин прикладывает свою мерку к Герберту Уэллсу. Она явно не подходит: морлоки и эллои, нападение марсиан на Землю - хорошенькая мечта! При чем здесь наука и техника завтрашнего дня?
      Как же вывернуться? "Фантастика Уэллса - социально-философская фантастика". Точно. "Значит ли это, что она не научная?" - продолжает В. Лукьянин. Очень странно поставленный вопрос. Кто, собственно, вынуждает автора его поставить? Только собственное определение, в котором ведь "социально-философской" стороной и не пахнет. Ответ на этот вопрос, который дает сам автор, мало что разъясняет: "В принципе (?) не значит: ведь это же верное понимание отдельных сторон буржуазного общества". Но ведь такая трактовка "научности" - дело совсем иное, не ложащееся в рамки процитированного определения. "Что же касается достоверности естественнонаучных и технических атрибутов уэллсовских романов, то вряд ли такой вопрос должен ставиться", - завершает абзац В.
      Лукьянин. А почему, собственно, вряд ли? Этот вопрос не только "должен ставиться", но и превосходно может быть решен. И уже решен, кстати. Стоило заглянуть в монографию Ю. Кагарлицкого "Герберт Уэллс", чтобы с легкостью убедиться в этом.
      По существу, определение В. Лукьянина толкает нашу фантастику к давно отвергнутой теории "ближнего прицела". Эта теория господствовала в нашей фантастике в начале 50-х годов. Писатели, не заглядывая дальше своего носа, разрабатывали схемы переносных телевизоров, локаторов, способных находить металлические предметы в почве, эхолотов и т. д. Вряд ли стоит сейчас особенно винить их за это. Теория "ближнего прицела" была закономерной реакцией на обстановку тех лет, когда кибернетика объявлялась реакционной лженаукой, а смелая, неожиданная гипотеза могла вызвать весьма печальные последствия для ее авторов.
      Теперь о теории "ближнего прицела", как и о теории бесконфликтности, вспоминают не иначе как в ироническом контексте, с прибавлением эпитетов "пресловутая" или "так называемая". Тем удивительнее было увидеть недавно недвусмысленную агитацию за ее возрождение. Юрий Котляр выдвинул следующие требования к фантастической литературе:
      "Такие произведения должны популяризировать новейшие достижения науки, говорить об открытиях, которые "носятся в воздухе" и скоро станут достоянием человечества". Боясь быть неверно понятым, Ю.
      Котляр не поленился и конкретизировать темы, которыми, по его мнению, должна заниматься научная фантастика: "Расскажите о замечательных свойствах нейтрино, верхнем течении Амазонки, об улыбке Нефертити, Крабовидной туманности, сверхпроводимости, проектах Кибальчича, гидропонике, недрах Саянских гор..." Позвольте, но если этими - бесспорно, интереснейшими - темами будет заниматься фантастика, то что останется на долю несчастных популяризаторов науки? Ведь у них отобрана даже гидропоника! Наш известный академик Бруно Понтекорво, написавший не одну великолепную статью "о замечательных свойствах нейтрино", наверно, даже не подозревал, что он, оказывается, занимается фантастикой. Пожалуй, все это ступенькой ниже даже теории "ближнего прицела", она-то хоть разрешала писателю заглянуть в завтрашний день, а здесь его возвращают во вчерашний, к Кибальчичу.
      Стороннику "гидропонической фантастики" всякий выход в собственно фантастику (то есть согласно толковому словарю - в область небывалого, пока еще невозможного, невероятного, рожденного воображением), естественно, должен казаться идеализмом или уж прямо мистикой, "тлетворный туман" которой обволакивает многие страницы в произведениях советских писателей, о чем своевременно и сигнализирует Ю. Котляр. Чего хотел автор статьи - отвратить подростков от чтения современной фантастики? Пусть себе перечитывают четыре раза "Человека-амфибию" (Ю. Котляр так и советует), а то ведь в новейших научных теориях, глядишь, можно и запутаться, ведь в них и сами ученые еще толком не разобрались. Как бы чего с подростками не вышло. Не думаю, чтобы журнал "Молодой коммунист" (№ 6, 1964 г.), в котором напечатана наивная и противоречивая статья "Фантастика и подросток", руководствовался подобными соображениями. Появление статьи Ю. Котляра тоже следствие запутанности положения с научной фантастикой, противоречивости требований к ней.
      На сходных принципах строится нередко и практическая работа некоторых фантастов. Писатель сочиняет некую научно-техническую гипотезу, а затем придумывает к ней, так сказать, беллетристическое оформление. Характеры, образность, язык - все это уже становится второстепенным, зависимым и, в сущности, мало интересующим автора. В результате произведение превращается в разновидность пресловутого "производственного" романа, в котором, как известно, "гайки" и "болты" (тщательно замаскированные под "дезоксирибонуклеиновые кислоты" и "эффект Доплера") начисто заслоняют людей. А нравственная идея в таких произведениях либо оказывается и вовсе не обязательной, либо она очевидно прямолинейна. Это не означает, конечно, что научная фантастика должна создаваться по тем же самым законам, как и бытовая повесть, что писателю-фантасту противопоказаны пусть даже и очень пространные отступления и специальные объяснения. Но все дело в том, какова же основная цель автора. Будет ли это исследование человеческого характера, поставленного волей воображения писателя в необычные, фантастические обстоятельства, будет ли вытекать из произведения серьезная, "человеческая" идея, или перед нами пустая игра ума, занятная в иных случаях, но в общем-то совершенно бессодержательная?..
      Наглядным примером этого, надо сказать, весьма полноводного течения может служить рассказ М. Емцева и Е. Парнова "Не оставляющий следа".
      Герой рассказа Джордж, живущий в одиночестве на уютной планетке, занявшись на досуге проблемами стереотелевидения, открывает способ получения в пространстве своей точной копки - псевдо-Джорджа, абсолютно неотличимого на взгляд от настоящего человека. Но это только видимость, мираж, псевдо-Джордж "изготовлен" из искривленного пространства, практически из ничего. Передоверив управление Неощутимкой разумной кибернетической машине, Джордж отделяет свою копию от себя, заставляет ее жить самостоятельной жизнью.
      Самосовершенствуясь, псевдо-Джордж, точнее - управляющий им электронный мозг, постепенно набредает на такую мысль: собственно, "оригинал"-то теперь не очень и нужен, вполне можно обойтись без него, да и вообще без остального человечества. Но все кончается благополучно: "мятежники" гибнут (нет, лучше сказать, ломаются, выходят из строя), не успев осуществить своих диктаторских замыслов.
      Таково содержание рассказа. Хочу обратить внимание, что для его передачи мне не понадобилось и упоминания о еще двух действующих лицах космонавтах Нибоне и Андрее, которые прилетают навестить Джорджа, встречают Неощутимку и принимают его за настоящего человека, в связи с чем происходит ряд недоразумений.
      Пользуясь терминологией М. Емцева и Е. Парнова, их герои - Андрей, Нибон, да и сам Джордж - это "псевдообразы", видимость, за которой пустота. У них чисто служебное назначение, а именно: им отведена роль обычных динамиков, транслирующих отдельные слова и фразы, придуманные авторами для комментирования происходящего. Но как в радиоприемнике или магнитофоне; где замена одной марки громкоговорителя на другую принципиальных изменений в схему аппарата не вносит, так и здесь: героев рассказа можно заменить любыми другими - вместо Джорджа, Андрея и Нибона взять Чарли, Евграфа и Али-Ахмета, дать им другие биографии, превратить их, скажем, в женщин, увеличить их число до пяти или уменьшить до одного. Столь же легко подменить и весь космический антураж. Авторский замысел от этого ничуть не пострадает.
      Попробуйте-ка проделать подобный мысленный эксперимент, ну, скажем, над толстовской "Аэлитой". Попробуйте отказаться от образов Аэлиты, Гусева, Лося - от произведения не останется ничего. Именно они - кровь и плоть романа, замена их превратит "Аэлиту" в нечто совершенно иное. В то же время, если бы Толстой захотел отправить своих героев на Марс не в ракете, а, допустим, с помощью какого-нибудь местного "кэйворита" или даже из пушки, от этого бы мало что изменилось.
      Как видим, разница принципиальная: это противоположные подходы к созданию фантастических произведений. Ну и что ж такого, пусть будет и то и другое, разве от этого фантастика не станет разнообразней? К сожалению, не станет. В художественной литературе, как ни старайся, не обойтись без людей, без человеческих, социальных проблем. Любая попытка идти в противоположном направлении, подменять человековедение техницизмом, обречена на неудачу. Происходит отчуждение определения "художественная" от слова "литература".
      "Читая переводную фантастику, - вспоминает И. Ефремов, - я, как в кривом зеркале, увидел собственные свои просчеты, убедился на наглядных примерах, чем грозит писателю отход от изображения характеров, уход в "чистую сюжетику". Фантастика превращается в таком случае в бездумное развлекательство".
      Корень многих бед современной фантастики - в забвении этой истины.
      (А вот Ю. Котляр смело дает литераторам противоположные советы:
      "Можно быть неплохим писателем-фантастом, не вдаваясь в тонкости психоанализа. При этом совершенно необходимо умение увлекательно, динамично строить сюжет...")
      Понятно, что сравнение "Не оставляющего следа" с "Аэлитой" сделано не для того, чтобы "убить" начинающих авторов авторитетом Алексея Толстого, Дело не в степени таланта, а в разности творческих установок. Можно было бы сопоставить рассказ с любым хорошим фантастическим произведением последних лет, чтобы прийти к аналогичным выводам.
      Интересно, в частности, сравнить "Не оставляющий следа" с романом Ст. Лема "Солярис". В этих произведениях есть сходные сюжетные ситуации. В обоих случаях на незнакомую планету прилетают новые люди и обнаруживают, что там происходят какие-то странные вещи. Но за дерзкой выдумкой Лема стоит серьезная философская (хотя и спорная)
      проблема: возможность существования принципиально иного типа мышления. И большая моральная проблема: человек не в силах отречься от своего прошлого. Как бы он ни хотел его забыть, где-то в глубинах сознания оно продолжает таиться и может в самый неподходящий момент снова выйти на свет. А какие человеческие проблемы стоят за псевдо-Джорджами? По сути дела, никакие.
      Впрочем, не надо доводить мысль о подчиненности, второстепенности научно-технической гипотезы, излагаемой в произведении, до логического конца, иначе мы легко сможем обосновать ненужность фантастики вообще. Нет, острая, свежая выдумка обязательна- какая же фантастика без нее? Конечно, не "все дозволено". Избранную тематическую область писатель должен знать хорошо. Смешно, когда человек, претендующий на роль прорицателя, делает элементарные научные ошибки. Желательно, к примеру, чтобы сведения, излагаемые фантастом, не очень расходились с известными законами природы, чтобы температура, допустим, не опускалась ниже абсолютного нуля - если только само опровержение этих законов не входит в замысел произведения. Но здесь я поставлю точку: не следует преувеличивать значение неточностей подобного рода для научно-фантастических произведений. Отнюдь не отстаивая права писателя на ошибку, я все же снова повторяю, что не это главное. Между тем есть категория читателей, в основном молодых кандидатов наук, которые, обнаружив в произведении какой-нибудь неверно выполненный расчет, тут же бросаются писать в разные редакции письма, в которых злорадно обличают невежд, забывая или не понимая при этом, что фантастическое произведение не технологическая инструкция, у него совсем иные задачи.
      Иногда, впрочем, не только молодые кандидаты наук, но и сами писатели считают, что главная цель научной фантастики - выступать в роли "генератора идей" для ученых. Так, в частности, назвал Анатолий Днепров свою статью ("Молодая гвардия" № 1, 1964 г.). "Я глубоко убежден, - пишет автор, - что настоящая литературная критика научно-фантастической литературы может появиться только тогда, когда за нее возьмутся люди, увлеченные не только литературой, но и наукой. Если синтез "писатель-ученый" исторически обусловлен, то на повестке дня появление фигуры критика-ученого".
      Казалось бы, ну с чем здесь спорить: конечно, человек, пишущий о научной фантастике, должен быть увлечен не только литературой, но и наукой (хотя требования к критику фантастики лучше бы сформулировать в обратном порядке: "не только наукой, но и литературой"). Какие могут быть возражения против того, чтобы ученый взял на себя труд критика? Такое событие можно только приветствовать. Однако, как говорят, "есть вопрос": о чем будет рассуждать этот ученый-критик?
      "Научный" подход к фантастике А. Днепрову пришлось испытать, что называется, на собственной шкуре. В "Неделе" (№ 37, 1964 г.) была напечатана рецензия доктора физико-математических наук Я. Хургина на один из последних рассказов А. Днепрова, "Случайный выстрел".
      Рассказ этот я отнюдь не собираюсь защищать от критики, он представляется мне слабым, с некрепко сбитым сюжетом, с повторением каких-то уже отработанных автором мотивов. Но плохое ли, хорошее ли, прежде всего это произведение художественной литературы с достаточно четко выраженной социальной идеей, и если уж критиковать его, то надо рассматривать, насколько удалось А. Днепрову раскрыть свою идею в образах, а не возводить на автора напраслину, да еще в таком на редкость, до удивления грубом тоне. А. Днепров (между прочим, имеющий звание кандидата физико-математических наук) обвинен в малограмотности, назван "некоторым литератором", который призывает к "расправе" с математиками, нацеливает свои рассказы "против применений математики в общественных науках" и т. д. В рассказах А.
      Днепрова все обстоит как раз наоборот. Но я не вижу никакого смысла полемизировать с рецензентом, который, совершенно не ведая о существовании некоторой разницы между фантастическим рассказом и научно-популярной статьей, изрекает: "...Важнейшей задачей научно-популярной литературы является пропаганда среди молодежи достижений математики, ее идей и методов, стимуляция интереса к этой науке". Этак скоро кто-нибудь скажет, что в фантастику надо ввести таблицы логарифмов, чтобы школьники, занимаясь внеклассным чтением, поглубже усвоили их.
      Надеюсь, сия рецензия заставит А. Днепрова отказаться на будущее от высказываний такого рода: "Может быть, литературной критике стоит задуматься: не является ли эта когорта писателей-ученых именно тем отделом научных фантастов при "настоящей науке", которые генерируют идеи для дальнейшей научной и практической разработки?" Итак, отдел при "настоящей" науке, узковедомственное, хотя и полезное назначение. А что, разве не почетно "генерировать идеи" для практической разработки? Жаль, что, по признанию самого А. Днепрова, ученые еще не оценили вклада писателей в деятельность академических институтов и относятся к научной фантастике неважно.
      Я думаю, что А. Днепров встал бы в тупик, если бы попытался решать вопрос о "генерации идей" применительно к некоторым своим произведениям. Впрочем, может быть, он считает иначе, но боюсь все же, что рассказ "Крабы идут по острову" не был задуман с единственной или хотя бы главной целью направить усилия ученых на создание самовоспроизводящихся машин, а "Глиняный бог" создавался не для того, чтобы подтолкнуть разработку кремнийорганических полимеров. Напротив, писатель руководствовался вполне определенной политической целью: создать памфлет на милитаризм, продажную, человеконенавистническую науку. Остроумный ход в "Крабах..." как нельзя лучше служит этой задаче: делец инженер Куклинг, создавший в военных целях кибернетических крабов - "пожирателей металла", решает стравить их друг с другом на пустынном острове, чтобы в процессе "естественного" отбора получить наиболее агрессивную "породу".
      Столкновение прогрессивной научной идеи с низменной целью приводит в конце концов Куклинга к краху. Фантастическая выдумка, сюжет и идея этого рассказа составляют неразрывное целое, что и делает "Крабов..." одним из удачных образцов новой советской фантастики.
      А с другой стороны, рассказ "Лицом к стене", казалось бы, наиболее отвечающий теоретическим построениям А. Днепрова, представляется мне попросту неинтересным.
      Конечно, в фантастике могут быть идеи, которые получают свое развитие и даже прямое воплощение в науке и технике. Вполне можно себе представить, что иное произведение и вправду подтолкнет какого-либо исследователя. Я, например, убежден, что рано или поздно будет создан чудо-материал, подобный "нейтриду", столь детально описанному В. Савченко в повести "Черные звезды". После создания лазеров редкая статья о научной фантастике обходится без упоминания о "Гиперболоиде инженера Гарина". Можно вспомнить, что еще раньше сходную идею выдвинул Уэллс, вооруживший своих марсиан тепловым лучом. Но, во-первых, совпадение чисто внешнее, случайное: ни Уэллс, ни Толстой не догадывались и не могли догадаться о квантовых генераторах. А во-вторых, - и это главное -романисты опять-таки ставили перед собой задачи совсем другого порядка. У того же Уэллса есть книга, в которой знаменитый английский фантаст предсказал атомную бомбу задолго до ее действительного появления. Ну что же?
      Разве не ясно, что Уэллс выступает здесь не как научный, а как общественный пророк, и это куда более существенно.
      Если бы А. Днепров подразумевал под "генерацией идей" свойство фантастики развивать воображение, воспитывать смелость мышления, воспитывать умение рвать с устоявшимися представлениями, воспитывать драгоценное умение мечтать, тогда было бы все правильно. Но успешно решать эти задачи фантастика сможет, только будучи литературой "первого сорта", высокохудожественной литературой. Именно на этом нужно делать акцент.
      Тем не менее я считаю публикацию статьи А. Днепрова фактом положительным. Истина может родиться только тогда, когда вокруг фантастики будет заведен большой разговор, спор, дискуссия. Правда, о фантастике в последнее время стали писать все чаще и чаще. Но, во-первых, круг критиков, всерьез занимающихся ею, очень узок, а во-вторых, их работы в основном печатаются в "фантастических" же изданиях - сборниках, альманахах, отдельных книгах. А это приводит к известной ограниченности такой критики и к ее излишней снисходительности, чем, в частности, грешат много сделавшие для популяризации нашей фантастической литературы ленинградские литераторы Е. Брандис и Вл. Дмитриевский.
      А работы критиков, выступающих в других органах печати, часто страдают дилетантизмом, случайностью и просто недоброжелательным отношением к жанру.
      Естествен вопрос: а почему бы не предположить, что их "ругань"
      продиктована высокой требовательностью? Требовательность, конечно, вещь хорошая. Больше того, можно согласиться со многими конкретными замечаниями, но беда в том, что чаще всего в таких статьях широко используют один известный прием: берутся (в таких случаях говорят "вырываются") две-три цитаты, пусть даже и вправду неудачные, на этом основании объявляется безнадежным все произведение и даже делаются далеко идущие выводы в отношении целого жанра. Авторы статей не утруждают себя доказательствами того, что данные эпизоды, сцены, фразы типичны для всего творчества критикуемого писателя или для всей нашей фантастики, Подобная "методика" особенно заметна в отношении критиков к творчеству братьев Стругацких, которые в той или иной степени упоминаются почти в каждой статье по фантастике, в том числе у В.
      Лукьянина и Ю. Котляра. "Ножницы" между недоброжелательностью критики и отношением читателей здесь очень велики.
      Ежегодно появляющиеся книги А. и Б. Стругацких написаны весело и занимательно, они оптимистичны, хотя часто в них мы видим остроконфликтные и даже трагические ситуации. Если коротко сформулировать основную тему их творчества, то она будет звучать примерно так: подвиг во имя науки, во имя людей. Естественная тяга нашей молодежи к героике и обусловила огромную популярность книг Стругацких. Странным образом именно это обстоятельство не нравится В. Лукьянину, который, если несколько утрировать его претензии, считает, что подвигам, героическим поступкам, преодолению трудностей не должно быть места в мире будущего. В его представлении подвиг если и останется, то будет явлением заурядным, рядовым, запланированным, не выходящим за рамки обыденности. И уж ни в коем случае не результатом нарушения дисциплины. Можно подумать, что на подвиги надо будет получать письменные разрешения: "Товарищ начальник, разрешите мне в указанное время совершить подвиг".
      У Стругацких была и средние, "проходные" работы, но нельзя не отметить их новых повестей "Попытка к бегству", "Далекая Радуга", "Трудно быть богом", "Суета вокруг дивана". Каждая из этих повестей - вещь достаточно своеобразная, чтобы потребовать особого разговора, но каждая из них служит блестящим подтверждением того, что фантастика это прежде всего литература, а не унылая популяризация научно-технических гипотез.
      Взять хотя бы "Далекую Радугу". К этой повести применим, может быть, несколько странный для фантастического произведения эпитет "достоверность". Читая ее, начинаешь верить, что катастрофа, которая произошла на отданной в распоряжение физиков планете, и в самом деле могла быть. Начинаешь переживать и волноваться вместе с героями, начинаешь ставить себя на их место и размышлять: а как бы ты поступил в подобном случае?
      В одном письме к Горькому Чехов приводит слова Льва Толстого:
      "выдумывать можно все, что угодно, но нельзя выдумывать психологию".
      А ведь как часто режущая ухо психологическая недостоверность, а еще чаще полное отсутствие мотивировок в поведении героев фантастических книг сводит на нет даже интересные замыслы. Подобный упрек неприменим к Стругацким. При этом я не хочу утверждать, что в их книгах все находится на грани совершенства и должно быть выставлено как нормативный образец. Далеко не все характеры разработаны одинаково подробно, есть и языковые "излишества" и неубедительное решение некоторых сцен. К сожалению, творчество Стругацких не подвергалось добросовестному и квалифицированному рецензированию.
      Пока дело обходится только лихими кавалерийскими наскоками типа эссе Ю. Котляра. Право же, надо обладать весьма развитым отсутствием чувства юмора, чтобы увидеть в остроумно написанной "драке" между физиками за новое оборудование "крайне неудачную попытку представить ученых будущего этакими лихими анархистами и рвачами-самоснабженцами". Вот брошена такая фраза, и тут же сделан политический вывод: "Ведь по концепции самих же авторов: "Люди будущего те, кто сегодня исключение". Уж если таковы "исключения" в представлении Стругацких, то каковы же наши рядовые современники!"
      Я не знаю, какого рода научные идеи "генерирует" "Далекая Радуга".
      Боюсь, что конкретно - никаких. Хотя в ней идет речь о физике и физиках. Немного, видимо, пародируя самих себя, авторы заставляют своих героев время от времени произносить такие фразы: "Поля ульмотронов перекрываются тем, что резонирующая поверхность лежит в фокальной гипероплоскости, представляешь?" Но рассуждения о "квазинуль-полях" нужны авторам единственно для того, чтобы подчеркнуть серьезность и сложность задач, над разрешением которых трудятся их герои. Зато "Далекая Радуга" "генерирует" идеи долга, товарищества, дерзаний, жизнелюбия; другими словами, маленькая фантастическая повесть несет большой идейный заряд.
      Да, придумать самую невероятную гипотезу, каких-либо там небывалых чудищ или совершенно ни на что не похожие антимиры не так уж трудно.
      Гораздо труднее дать ответ на вопрос: ради чего все это придумано, был ли смысл в таком занятии? Здесь, может быть, уместно вспомнить слова Александра Довженко, сказанные им, правда, по другому поводу, но вполне применимые и к фантастике: "Является ли киносценарий художественным жанром?" Этот вопрос продолжают еще задавать некоторые писатели. На него я отвечу словами одного колхозника. Речь зашла однажды о том, есть ли у человека душа или нет, а есть рефлексы. Он сказал задумчиво: "Это смотря как у кого. Если человек душевный - душа, а уродится черт его знает что тогда уже рефлексы". Вот и во многих фантастических произведениях душа увы! - заменена этими рефлексами. Но жить по-настоящему, оказывать воздействие, зажигать может только произведение с горячей, большой, чуткой человеческой душой.