Глава 1

Иногда, прогуливаясь с сигаретой по квартире, я представляю себя человеком, который получил задание родиться еще раз. Кем-то вроде агента спецслужб. Я воображаю, как меня высаживают с корабля на маленький скутер в двадцати километрах от берега.

В кармане плавок (у меня плавки с карманом на молнии) – кредитная карточка с неограниченным покрытием, 500 долларов, запечатанные в полиэтилен и автомобильные права, выписанные во Флориде.

Во Флориде права дают всем подряд. Я, сам, не выезжая за пределы Москвы, получил эти права за триста долларов через какую-то адвокатскую контору.

И вот я, газуя по полной, мужественно проплываю заданную дистанцию и высаживаюсь на каком-нибудь филиппинском или цейлонском берегу километрах в трех от пляжа.

Я добираюсь по страшной жаре до цивилизации пешком. Три километра я вполне способен пройти по камням. Даже с моим неразвитым умением преодолевать физические трудности. На пляже я покупаю холодное пиво, сигареты, сандалии, шорты, майку, крем от обгорания и прихожу в себя. Уф…

Ближе к закату я двигаюсь в город, где сначала снимаю номер в отеле, а потом иду покупать самое необходимое. Одежду, часы, дорожную сумку, бритвенный набор, зубную щетку. И конечно, CD-плейер, диски и пару-тройку книг.

Я возвращаюсь в гостиницу, пью двойной виски в ночном баре и иду спать. Сегодня у меня был тяжелый день. Завтра надо приступать к выполнению задания.

На этом месте моя система воображения дает сбой. Следующий день я представляю себе довольно туманно. Я приблизительно знаю, как потратить первую половину дня. Надо снять машину в Hertz или Avis, купить сотовый телефон, выйти на связь и доложить о выполнении первого этапа задания.

Но что делать во второй половине дня – я уже вообразить не могу. Ну, хорошо, – обед в экзотическом ресторане. А потом?

Какое там у меня задание? И кто вообще может взять в секретные агенты такого человека как я? Сколько проживет спецслужба, если она будет выдавать раздолбаям кредитные карточки с неограниченным покрытием и отправлять их на край света развлекаться?

Система воображения угрожает зависнуть, как слабоумный компьютер. Хорошо. Меняем версию. Теперь у меня нет задания. Но оно было. Смертельно сложное. И я его успешно выполнил. А теперь скрываюсь от тех сильных и злых людей, которых я переиграл, доведя этим до совершенного бешенства.

Отныне я в изгнании. И теперь Бог знает, когда мне доведется увидеть моих родителей, женщин и друзей.

И вот я уже не директор и совладелец маленького PR-агентства, состоящего из меня, трех менеджеров женского пола и одной референточки. При этом еле сводящего концы с концами.

Я в розыске. Меня ищет то ли Интерпол, то ли солнцевские, то ли ЦРУ, то ли ФСБ. Может, я очень помешал не одной из этих контор, а сразу нескольким. Например, питерским и Ми-6. Или Ми-5. Кто там из них круче?

Очевидно, я наступил на ногу и ФБР. Иначе бы меня прикрывала их Федеральная служба защиты свидетелей.

Как романтично и увлекательно! А если в стандартах этой новой жизни (анонимность, пляжи, коралловые острова, отели, перелеты, интернет) я все-таки, как Гораций, «исчезну не совсем»? Если я найду способ связаться с верными друзьями и подругами? И кто-нибудь из них меня навестит?!

Тогда мы мы пойдем на дискотеку под тропическим небом. Над нами повиснут гирлянды ярких лампочек, заброшенных на пальмы. Мы будем пить цветные коктейли на берегу океана. А редкая, особенно наглая волна будет дотягиваться до нас теплыми брызгами. А потом вернемся в номер, умирая от восторга и устаревших лет на пятнадцать Gipsy Kings.

В стенку стучат соседи. Полпервого. Я подхожу к системе и выключаю Gipsy Kings. Я уже устал от полной нерелевантности моего воображения. И вообще устал.

Я осторожно трясу головой, чтоб освободиться от этого бреда. Без психоаналитика понимаю, что устал, обломался, что деньги на аренду офиса придется опять занимать.

Я вспоминаю, в каких именно словах предпоследний клиент высказал сегодня недовольство нашей компанией и мной лично. И от этих слов у меня на душе противно. Поэтому и появляется эскапизм. Или эскейпизм. У кого – как.

Можно посмотреть НТВ+Футбол. Но там сегодня играют французы, которых я недолюбливаю. Поэтому лучше всего пойти спать. Чтобы спалось лучше, можно выпить виски. Потом взять Довлатова и под него заснуть. Я обычно так и поступаю.

Сегодняшний вечер напоминал последнюю тысячу предыдущих. Я достал бутылку Teacher's и плеснул в стакан настоящий двойной в моем понимании. А не в понимании этих жлобов в ночных клубах.

Какое-то время назад я попытался стать специалистом хоть в одном деле и не пожалел денег на толстую книгу «Шотландский Виски». Картинки в ней были красивые, но читать ее оказалось делом весьма скучным.

Зато, однажды я купил в Лондонском Duty Free редкий виски под названием Ardbeg (там была специальная акция – 2 литровых бутылки по цене одной). По возвращении в Москву, заглянув в книгу, я убедился, что купил вещь ценную.

Да и копченый вкус Ardbega мне понравился. Насколько я понимаю, это из-за торфяной воды. Но Ardbeg давно кончился, книга затерялась на книжных полках, и поэтому я покупаю, что попроще и подешевле – обычно Bells или Teacher's.

Иногда я жалею, что я не алкоголик. Алкоголик – это человек, который точно знает, чего он хочет. Я – не знаю. Иногда я хочу денег, иногда семейного счастья, иногда неземной любви, иногда выпить с друзьями, иногда просто выпить. «Сестрица! Вина и фруктов! – Точнее, братец? – Стакан водки и огурец!»

Иногда я хочу окончательно разобраться с Машей. У Маши длинные пепельные волосы и легкая горбинка на носу. Она работает литературным редактором в каком-то забытом Богом и спонсорами научном издательстве. И занимается фотографией. Почти профессионально. Несколько ее работ (мосты, цветы, арки и какой-то шотландский замок) я даже повесил у себя дома. Кроме того Маша трахается со мной. Больше того, говорит, что любит меня, но категорически отказывается уходить от своего мужа вот уже второй год. Мужа зовут Герман. По-моему – это антихудожественно. Я имею в виду имя. В любом случае, я страшно ревную.

Моя первая (и последняя) жена еще до развода объясняла мне, что моя ревность идет от духа соперничества.

А еще есть мужчины, которые ревнуют от того, что их женщиной кто-то пользуется. Так бы их взбесило бесцеремонное пользование собственной зубной щеткой.

Но мне кажется, что большинство мужчин ревнуют, чтоб насладиться своим страданием. Эти, обычно, не только мазохисты, но еще и параноики.

Во мне, кажется уже не осталось духа борьбы. Зато паранойи – хоть отбавляй. А, как известно, если у вас паранойя, то… Я точно знаю, что каждый вечер Маша ложится спать со своим мужем.

Я однажды спросил ее, часто ли она с ним трахается. Ответ получил уклончивый. Спросил, а как это вообще происходит? Что вы говорите друг другу? Как раздеваетесь, как потом себя ведете? Каждый раз одно и тоже или есть хоть какое-то разнообразие? Ответа, естественно, не получил никакого. А когда я пытаюсь сам представить, как все это у них выглядит, меня начинает трясти.

Иногда я хочу послать Машу к черту. Даже посылал несколько раз. Но она неуловимо возвращалась. Звонила как ни в чем не бывало. Приходила ко мне домой. Вроде – для выяснения отношений. И – все по новой.

Через некоторое время я устраивал очередную разборку, требовал, чтобы Маша объяснила мне, что она хочет. Подразумевалось, с кем она хочет жить. Но не тут-то было. Вопрос, который для меня был почти вопросом жизни и смерти, для нее был риторическим. Она живет с Германом. И не потому что это говорит. А потому что живет.

Однажды, еще на заре наших отношений, когда я медленно разбирался в нюансах взаимоотношений Маши с окружающим миром, я ее спросил:

– Ты понимаешь, что ты – ненормальная? Что ты мучаешься сама и мучаешь меня. И, кстати, своего мужа?

– А что я могу сделать?

– Измениться! Понимаешь? Не изменять мужу. А изменить себя.

– Милый, не надо! Ты знаешь. Я пыталась. Я пытаюсь. Я не могу!

– С ума сойти! Маша, тебе надо к психотерапевту!

– (Очень жалобно) Ну, пожалуйста…

Я знаю, что Маше плохо. Что ее эта история сводит ее с ума не меньше чем меня. Больше того. Я понимаю, что ситуация трагедийна. В самом жутком литературном смысле слова. Если кто-то разрывается от любви, то он ведь и разорвется. Так что о happy end'е в этой истории мечтать не стоит. Хотя… Может и рассосаться.

В молодости такое случалось. Я тоже любил двоих. А иногда и троих. И ничего. До сих пор все живы. Но последнее время я люблю одну, а она меня не очень. Это, что, старость? Нет… Не думаю. В старости все должно быть всем понятно и все равно.

Когда я думаю о своем возрасте, я вспоминаю, что когда-то хотел реализовать способности, данные мне от Бога. Но с этим, к сожалению, все просто. Судя по поведению Бога, все, что мне было положено, я уже реализовал.

Маша говорит, что мне не надо было бросать медицину. Что этим я как бы изменил себе. Ну, не знаю… Все изменяют себе рано или поздно. И мало кто в этом виноват. В том смысле, что сделал это вопреки крикам, доносящимся снаружи. Или изнутри.

В то дикое время начала 90-х об измене себе не думал никто из моей тусовки. Тогда все как будто разучились жить. Я сразу после института устроился в какое-то медицинское издательство, потому что 500 долларов, которые предлагали там было ровно в десять раз больше, чем предлагала больница, в которую я попадал по распределению. Издательство, впрочем, скоро разорилось. Тогда я устроился в рекламное агентство с уклоном в рекламу фармпрепаратов. Оно оказалось крышей для торговли наркотиками, украденными у онкологических больных. Из этой опасной истории меня вытащил мой школьный друг Матвей. Я еще поскитался по разным работам, связанным с многоуровневым маркетингом, сбором рекламы в телефонные справочники и прочими ужасами, губящими душу.

В конце концов, Матвей и еще один школьный друг Антон помогли мне открыть PR-агентство.

Если оглянуться на мои тридцать с лишним, то понятно, что агентство, состоящее из 4 человек, включая меня, – это мой потолок. Но он не такой уж низкий. Я – главный менеджер и основной учредитель.

Подумаешь, нет денег! У некоторых нет ни денег, ни агентства. А кто-то вообще голодает. Или умирает от несчастной любви. По отдельности, разумеется. Или голод, или несчастная любовь.

Зато у некоторых моих знакомых есть все. Счастливая семья. Деньги. Дети. Модная тусовка. Мне плевать. Если к моим недостаткам прибавится зависть, я превращусь в монстра.

Я выпил двойной виски, потом еще один, потом понял, что новости по CNN перестали мной восприниматься адекватно. Ну какое мне дело до выборов в Восточном Тиморе? И, главное, какое дело до этого CNN? Вынеся из картинки, сопровождающую новость, что этот Тимор находится между Австралией и Филиппинами и не возбудившись от этого факта ничуть, я собрался идти спать.

Чистя зубы, я стараюсь не смотреть на себя в зеркало. Хотя некоторые женщины говорили мне, что что во мне что-то есть… Ну не знаю. А что им было говорить? Что сегодня больше не с кем? У всех что-то есть… Обычно тексты были про зеленые глаза, тонкий нос и умный взгляд. Ну зеленые. Ну умный. Но это же взгляд.

Мне, кстати, всегда было интересно, что думают женщины, глядя на меня. Я даже спрашивал нескольких. Так слепому интересно, как он выглядит со стороны. Ответы были какие-то невразумительно-официальные. А Маша сказала, что когда она на меня смотрит, она думает, что меня нет. Офигеть…

Под эти невеселые мысли я заснул. Мне, как обычно, ничего не приснилось.

Разбудил меня мой сотовый. Взглянув на часы, я понял, что это не с работы – в восемь утра у нас еще никого в офисе нет. Я посмотрел на высветившиеся имя (Матвей) и сказал хрипловатым голосом «Да». Кто такой Матвей? Да не так уж важно[2]. Он богат, крут и ленив. Раньше двух на работу (по крайней мере, то что Мотя называет работой) не приходит.

Когда я однажды спросил, как же так можно, и не боится ли он вылететь в трубу, он ответил, что, во-первых, он вообще ничего не боится, во-вторых, приезжать на работу раньше мешают утренние пробки, а в третьих, он везде младший акционер. А младшему акционеру серьезно вмешиваться в дела не принято.

И Мотя не кривил душой, потому что главным его увлечением были женщины. Но не бляди из VIP сауны или полубляди из тусовки. Или, не дай Бог, новорусская попса. По-настоящему Мотя заводился только от недоступных, но настоящих. Как я понимаю, искал вечную любовь, забыв договориться с собой, что это такое. И зачем. То-есть понятно, зачем: чтобы прожить всю жизнь и умереть в один день, но как заставить себя поверить, что данный случай именно тот? Мотя не знал как, поэтому пробовал.

Сейчас он сходил с ума от собственной финдиректриссы, Ольги Юрьевны Соболевой, MВA, финансового директора компании «Wanderlust Cyprus Ltd», как я прочел на ее визитке, когда Мотя впервые познакомил нас, якобы по делу. Оля должна была получать нашу финансовую отчетность. Она, будучи продвинутой девушкой, отвечала ему некоторым интересом, но будучи порядочно-осторожной, дальше не шла. Туда, куда хотелось бы Матвею. Кажется, это абсолютно устраивало их обоих. Легкий садо-мазохизм. Каждая третья внебрачная пара в России.

Мы с Антоном служили его исповедниками и консультантами. Один раз, несколько лет назад во время очередной консультации (ту девушку звали Таисьей) я публично засомневался, что Матвей вот так серьезно все это переживает.

Тогда Матвей молча снял часы и дал мне руку запястьем вверх. «Ты же врач, – сказал он. – Померяй». Я померил пульс – он был сто сорок. В состоянии абсолютного покоя в пабе Йорк на Трубной улице до приема первой кружки любимого Мотей Гиннесса. С тех пор я верил Матвею, консультировал его как умел. Иногда мои ценные советы даже срабатывали.

Например, когда Матвей имел дело с особенно упрямой девушкой по гороскопу – Скорпионом, я предложил ему разыграть целый спектакль.

Вся комбинация состояла из трех ходов. Первым ходом надо было получить заграничный паспорт Скорпиона. Это было сделано Матвеем довольно легко: он пообещал помочь получить шенгенскую визу.

Вторым ходом Мотя должен был выманить Скорпиона из дома в то время, когда он мог не возвращаться туда вечером. Для этого подошли наступающие майские праздники.

Третьим ходом Моте предстояло отвезти Скорпиона в аэропорт под любым предлогом. Например получить посылку от кого-то из прилетающих.

Предполагалось, что сценой развязки станет аэропорт. Там Матвей обязан был предъявить билеты, ваучеры на 5-звездочный греческий отель на Родосе, предусмотрительно взятые паспорта, (Шенген у Скорпиона уже стоял!), и произнести заготовленную речь.

На последний аргумент Скорпиона «но у меня с собой нет никаких вещей!» объяснить, что абсолютно все необходимое покупается в шереметьевском Duty Free. Потом, сделав паузу, многозначительно сказать, что все остальное Скорпион и Матвей купят в бутиках отеля.

Операция при моем непосредственном участии была просчитана до мелочей. Речь Матвея была законспектирована в электронную записную книжку:

– «Такое бывает 1 (один) раз в жизни.

– Если у наших отношений есть хоть малейший шанс на продолжение – мы его сможем использовать. Если нет – ну что ж – отдохнем как люди.

– В любом случае – это приключение, и будет, что вспомнить.

– В Греции работает GSM, все звонки от родителей и прочих людей, упоминать которых Матвей бы не хотел, будут аккуратно поступать, и на них можно будет дать некоторые ответы.

– Мотей уже забронирован двухместный BMW Z3 кабриолет» (Скорпион был поклонником BMW, Формулы-1 и Шумахера лично).

Риском являлся категорический отказ Скорпиона. В этом случае за Матвеем оставался последний ход.

Он должен был посадить девушку на такси, а сам улететь на Родос и найти за эти четыре райских дня Девушку Новой Мечты. Отказа не произошло.

Скорпион растерялся и купился, что стоило ему бой-френда, совершенно обалдевшего от исчезновения Скорпиона с запланированных шашлыков и прочих нехитрых майских развлечений. Не думаю, что у Скорпиона на него были серьезные планы. И тем более, не думаю, что Скорпион о нем серьезно пожалел, потому что одно дело – абстрактный бой-френд, а другое дело – яркий волшебный роман. Тем более – с Мотей!

Его рассказам о греческом кофе с коньяком в крошечном кафе, укутанном листьями платанов, в перерывах между осмотрами храма Афродиты и дворца Великих Магистров, завидовали мы с Антоном. Антон – тоже довольно странный персонаж и тоже мой друг[3].

Нескольких олигархов, как нынешних так и бывших, он знал лично и иногда рассказывал нам истории из мира настоящих новых русских. Одна из таких историй приколола меня особенно, поскольку относилась некоторым образом и к моей работе.

Дело было еще до кризиса 98 года на Каннском фестивале рекламы. Два рекламных олигарха-конкурента, имени которых Антон не называл, но мне догадаться было не сложно, независимо друг от друга решили отдохнуть на Лазурном берегу. Оба взяли с собой по дюжине московских проституток и по две дюжины собутыльников-друзей. Время было такое, когда люди только-только учились пользоваться настоящими деньгами.

И, естественно, олигархи решили снять яхты. Что делать еще с такой компанией на Лазурном берегу? Смотреть рекламные ролики? Один снимал яхту в Монако, другой в Антибах.

Поначалу все у них было как у людей: коньяк, кокаин, оргии, купание и солнечные ванны. Но потом они узнали про друг друга. Кто-то позвонил с яхты похвастаться как он отдыхает, хвастуну ответили, что рядом отдыхают не хуже.

Тогда Антибскому олигарху пришла идея навестить корабль конкурента. Координаты яхты были вычислены, благо она стояла на рейде в Монте-Карло. Капитану-французу сказали плыть по курсу и приблизиться к кораблю противника.

Капитан подвел яхту на безопасное расстояние, но дальше сближаться не хотел, оправдываясь инструкцией по технике безопасности. Народ от коньяка, кокаина и присутствия первого лица на борту осмелел. Первым выкинули за борт собственного капитана, чтоб не мешал. Но тут же швырнули ему спасательный круг. Русские в беде не бросают!

К этому времени на монакской яхте начали узнавать антибцев и весело махать руками. Со второй попытки агрессоры ухитрились поставить яхты борт к борту, грохнув при этом довольно сильно о борт врагов. На монакской яхте немного удивились удару. Но как они удивились, когда антибцы с криками «на абордаж!» стали прыгать на их яхту и сбрасывать всех в воду. И мужиков, и баб.

Прогуливающаяся по набережной публика совершенно офигела: в одном из самых респектабельных и дорогих мест мира, прямо напротив Grand Casino, где количество Роллс-Ройсов, запаркованных на площади, превышает их годовой выпуск, происходит сцена морского рукопашного боя.

Пиратский захват яхты. Тела в воде, мольбы о помощи. Через пару минут схватка закончилась, и антибцы по законам русского хлебосольства, стали сбрасывать в воду коньяк, шоколад и спасжилеты. Из монакцев на яхте остался только капитан, который повел себя совершенно недостойно, покрыв позором французский флаг: заперся в своей каюте и угрожал полицией.

Еще через пять минут подошли полицейские и спасательные катера и стали вытаскивать всех из воды. Кого-то арестовали и почти сразу же отпустили. Выкинутому капитану антибцев заплатили компенсацию, а других жалобщиков не было.

Из всего этого Антона особенно развлек тот факт, что женская команда штурмующих вела себя гораздо агрессивней мужской. «Потому что они – бляди», – нравоучительно заканчивал свою историю Антон.

Однако на любовные истории Моти Антон реагировал серьезно. Несколько раз приезжал к нему среди ночи отпаивать после очередного облома. Гораздо лучше меня разбирался в сердечных перепитиях Матвея. На сегодняшний день по его данным кроме тягомотного романа с финдиректриссой у Матвея ничего достойного не было.

Да и, в любом случае, в утренние часы Матвей не исповедывался.

– Да, Мотя, – сказал я трубке, не поднося ее к уху, а рассматривая в упор. Что-нибудь случилось?

– Ты уже знаешь про Химика? – спросил Матвей странным голосом.

В его интонации сквозила еле уловимая неестественная торжественность. Как на похоронах.

– Нет. Что такое?

Голос Матвея впрыснул мне адреналина. Я моментально проснулся и вскочил с кровати.

– Химик умер.

Глава 2

У нас в компании пока никто не умирал. Хоть мы были уже не молоды. Но как-то Бог миловал.

Жизнь себе текла. Мы влюблялись и любили, пили, отрывались, в перерывах – работали. Иногда даже дрались, но не умирали. А некоторые – вообще – рожали детей. Нет, мы были знакомы со смертью не только по фильмам про войну. Но… Мы пока не умирали.

Химика в миру его звали Илья Донской. Как следовало из прозвища, он отличался глубокими познаниями в области химических реакций. Мог из подручных средств синтезировать нитроглицерин, LSD или цианистый калий.

Долговязый, с бородой и усами a la John Lennon 1969, Химик долгое время носил длинные волосы. Не так давно он их, правда, остриг, выбрив себе на затылке маленький смешной треугольник.

Он женился на бурятке-ламаистке Лиле (дочь питерского профессора микробиологии решила вернуться к истокам своего народа) и кроме Джона Леннона хотя, возможно, и благодаря ему увлекался психоделиками и галлюциногенами. Я помнил рассказ про его первый опыт с LSD.

«Понимаешь, старик, – говорил он. Ну вот представь себе объемные обои. Обои, которые на стене. Вот ты лежишь и половиной сознания понимаешь, что эти обои объемные. Что у них заметный рельеф и если ты потрогаешь их пальцами – ты это обязательно почувствуешь. И девушка, которая лежит рядом с тобой – понимает. И тоже этому удивляется. Ты набираешься сил, поднимаешься с постели, трогаешь их рукой, а они… плоские. Но она тебе не верит. Тоже поднимается, трогает. Да что за черт! – Плоские. Хотя вы оба все еще подозреваете, что они объемные. Такая фигня. Забавно иметь два независимых параллельных сознания. И понимать, что у твоей девушки – их тоже два. Причем запараллеленных в ту же сторону. Очень забавно».

Героин он не пробовал ни разу. Кокаин и траву недолюбливал за лобовой эффект. Словом, под определение классического наркомана Химик, конечно, не подпадал.

Несколько лет назад, начитавшись Пелевина и Кастанеду, он подсел на мухоморы. Начал намекать на тайные знания. Но в подробности не вдавался. Потом к грибам добавился калипсол. И я услышал от Химика что-то такое про настоящий параллельный мир.

Мы немного посмеивались над ним, хотя на самом деле, его работа главным экспертом в MNJ Pharmceuticals вызывала у нас легкое благоговение. Человеку платили деньги за знания, а не за искусство строить людей или втюхивать им что-то. Или, еще хуже, за умение воровать и делиться!

Недавно он составил мне протекцию, и я получил несколько приличных заказов от его концерна на PR рецептурных препаратов. Причем Химик в категорической форме отказался от комиссионных, согласившись на бутылку Henessy XO, которую мы с ним и с его женой Лилей уговорили в их квартире в Ясенево.

Это было всего месяц назад. Умирать Химик явно не собирался. Наоборот, собирался ехать вместе с Лилей в Японию. В какой-то дзен-буддистский монастырь на севере. И был озабочен получением японской визы.

Зачем ему сдался этот монастырь Химик объяснял невнятно. Вроде бы там лучше знают, как устроен этот мир.

Услышав, что Химик умер, я не смог сказать в ответ ничего осмысленного. Промычал: «как это»? Матвей выматерился и объяснил, что сам не догоняет. Ему только что позвонила Лиля, прошептала «Илья умер» и повесила трубку.

Он перезвонил ей на мобильный, спросил, где она. Она прошептала «дома». И он сейчас едет к ним. Антон в курсе. Я сказал, что я тоже еду и стал одеваться.

Я сел за руль, хотя выпил вчера не мало. В голове скрипела и потрескивала стекловата. Через битый час нервных московских пробок, чуть не столкнувшись во дворе с выезжающей Скорой помощью, я звонил в домофон Химика и Лили.

Дверь в квартиру была открыта. Меня встретила окаменевшая Лиля и два человека, у которых на лице было написано, что они из органов. Невзрачные пиджаки, темные мятые рубашки без галстуков, нечищенные ботинки. Один из них заполнял какие-то бланки, другой ходил по квартире и трогал разные предметы, стоящие на полках. На груди у него висела мыльница. При моем виде он оживился.

– Вы кто будете? – спросил он, не здороваясь.

– Я – знакомый. А что случилось?

Мне всегда было страшно хоть чуть-чуть дерзить органам. Поэтому я не ответил ему в тон и на всякий случай приуменьшил близость наших отношений с Химиком.

– Вот разбираемся. Погиб ваш знакомый.

– Отчего?

– Голову ему отрезали!

– Как голову? Чем?

Я почувствовал себя плохо и сел на табуретку.

– А чем голову отрезают?

– Не знаю. Трамваем?

– Ножом.

Я обратился к Лиле.

– Ты можешь объяснить, что происходит?

– Я вернулась из Питера от родителей. «Стрелой». – Она посмотрела на билет, лежащий на столе перед следователем. – Захожу в квартиру. Илья лежит на кровати. Без головы. Голова отрезана. Руки скрещены на груди. В руках церковная свечка. Новая. В смысле не зажженная. Я позвонила в Скорую и Матвею. Начала искать голову. Мне почему-то показалось, что если я ее найду, то… В общем, неважно. Не нашла. Приехала Скорая и – вот эти… Илюшу забрали сразу. Только сфотографировали.

Лиля говорила очень медленно и очень тихо. Оба мента внимательно слушали. Мне захотелось хоть как-то поддержать ее.

– Матвей сейчас будет. С Антоном.

– Спасибо.

– За что?! Лиля, это бандиты? Кавказцы? Чеченцы?

– Я не знаю.

– Но какое он имел к ним отношение?

– Я не знаю.

– Молодой человек, давайте пока подождем с вопросами! Ваши документы можно посмотреть?

Следователь до этого увлеченный криминальной стенографией уставился на меня бесцветным взглядом.

Я протянул Писателю права. Он начал их переписывать. В это время вошли Матвей и Антон. Я даже рот не успел открыть, как Писатель бросил свои бумажки, сделал полуоборот на табуретке и почти закричал на меня.

– Уважаемый господин! Прошу вас помолчать!!! И посидеть спокойно тут в сторонке!!! – Он указал на стул зажатый между холодильником и кухонным столом после чего вдруг сменил тон на отечески-приветливый. – А вы, молодые люди, кем покойному приходитесь? И друг другу, кстати?

Я почувствовал перевес сил в нашу пользу и неожиданно вспомнил, что Антон мне приходится не просто одним из лучших друзей, но еще и родственником.

Он родился от странной пары. Мать – княгиня Трубецкая, в 1946 году решившая в свои шестнадцать лет вернуться на историческую родину из Лондона, потому что Российская империя на ее патриотических глазах захватила полмира, а Британская собиралась рассыпаться. Отец – еврей. И не просто еврей, а гениальный физик, выпущенный из сталинской шабашки в 1956 году, где он, собственно, и познакомился с княгиней, исполняющей обязанности местной посудомойкой.

Антон появился на свет поздно – когда родителям было уже за сорок. И как родители ухитрились не испортить своего первенца? Главной его чертой было благородство. Английское. То есть спокойное, без надрыва. Возможно, именно боясь осуждающего взгляда Антона, Мотя так никого и не убил.

Мехмат добавил к классическому образованию уравновешенность, умение делать критические выводы и не напиваться с одной бутылки.

Женился он рано. В двадцать лет. Причем по абсолютно непонятной для меня причине на моей родной сестре Дине.

До того, как он поделился своими матримониальными планами, мне и в голову не приходило, что между ними что-то есть. У нас отношения с Диной складывались прямо по анекдоту про оговорки по Фрейду[4]. Дина была старше меня на год, замкнута, избалована, ее чувство превосходства, основанное на якобы высоком интеллекте меня раздражало. Потом раздражение прошло, оказалось, что и я не дурак, но близкими людьми мы так и не стали.

Мозги у нее были устроены потрясающе. Логика ее рассуждений граничила иногда с шизофреническими парадоксами. «Если существует бесконечное число миров, то должны существовать все возможные варианты событий» – однажды сказала она на кухне, ни к кому не обращаясь.

– Ну и че? – сказал я, ожидая подвох.

– Подумай о мета-вселенных.

– Я не верю в бесконечный косм…

– При чем здесь вера, идиот? Бесконечности скорее всего нет. Вот и все.

Потом, увидев у нее ротапринт английской статьи о тахионах – частицах, движущихся быстрее света, существование которых, по мнению автора статьи, не противоречит ни теории относительности, ни концепции четырехмерного пространства-времени Минковского, в том случае, если предположить, что эти частицы движутся обратно во времени, я понял, что общий язык мне с Диной не найти.

Тем более о том, что о происходящем у нее в душе, я не имел ни малейшего понятия. Музыку она не слушала. Книги, не имеющие отношения к ее призванию, не читала. Даже фантастику. Гости к ней не ходили.

Поскольку она ухитрилась поступить в физтех, никаких дополнительных вопросов это не вызывало. Все, что у нас было с Диной общего кроме генов и родителей – это стычки на кухне по бытовым вопросам.

– Антон, – честно сказал я, – она ведь стерва. И, возможно, немного того…

– Я знаю, – сказал Антон. – На физтехе все такие.

– Да зачем тебе вообще жениться?

– В твоей сестре есть что-то очень специальное…

– Ну-ка? Интересно…

– Не интересно. Был бы ты поумнее, – ты бы тоже ее любил, – неожиданно сказал Антон, явно желая завершить разговор.

Когда он успел в нее влюбиться? Я ни разу не слышал, чтобы они разговаривали друг с другом дольше трех минут на кухне. И тут мне в голову пришла светлая мысль:

– А ты с ней говорил об этом?

– Очень коротко. Вчера.

– И что она сказала?

– Что она пока ничего против не имеет.

– Это в ее стиле. А у вас был… э… роман?

– У нас не было романа. Особенно… в твоем стиле.

– Постой! Ты хочешь сказать, что ты делаешь девушке предложение, не то что не пожив с ней несколько лет, но и не разу ее не трахнув?

Антон поморщился. Я подумал, что зашел слишком далеко и попытался выкрутиться.

– Мое дело тебя предупредить. С таким характером она могла бы быть посимпатичней. Прости Господи, что говорю это про родную сестру.

Когда я обсудил сложившуюся ситуацию с Матвеем, то он просто сказал: «если ваша девушка не только симпатична, но и умна, то ебать ее не только приятно, но и интересно». Я так и не понял, сам он придумал, или украл у кого-то.

Хорошо, что несколько лет назад Антон с Диной вернулись. Если бы мы были здесь вдвоем с Мотей – то вскоре наломали бы дров. Точнее, дров бы наломал Мотя, а я не смог бы его остановить, тем более, что сам совершенно не представлял как себя вести.

Антон понял, что происходит с первой секунды:

– Нам сказали, что умер наш друг. Я – Антон Эпштейн. Справа от меня – Матвей Бугаев. Слева – Иосиф Мезенин. Представьтесь и вы, если не затруднит.

– Дежурный следователь капитан Новиков, – медленно и невесело произнес Писатель, оглядывая нас сверху донизу.

Воспользовавшись темпом его речи я успел в трех словах изложить ситуацию Матвею и Антону.

– Вот тут ваш товарищ, говорит что он знакомый Ильи Донского. А вы говорите, что вы – друзья? Так кто прав? – подал голос Фотограф.

Я решил перевести разговор из конфронтации в конструктивное русло, тем более, что мне стало неудобно за отречение от Химика.

– Вы нас простите, просто мы в себя еще не пришли. Мы сами хотим понять, что случилось и готовы вам помочь, чем можем.

Судя по тому, как Мотя скрестил руки на груди, а Антон покачал головой, слабость в моих словах ребятам не понравилась, но они ничего не сказали.

– А что случилось? Погиб ваш знакомый. Кто-то ему отрезал голову. Больше мы и сами не знаем. Пока.

– Он… от этого умер?

– Неизвестно. – Писатель еще раз нас оглядел. – Но судя по тому, что крови почти не было, голову ему отрезали потом. Вскрытие покажет.

От этого афоризма мне стало плохо. Хотя за шесть лет в мединституте я побывал на разных вскрытиях. На первом же семинаре по судебной медицине, (четвертый курс) я получил хороший урок. Сначала мы пришли в кабинет и, ожидая преподавателя, начали внимательно разглядывать развешанные по стенам кабинета фотографии разных видов самоубийств, в том числе весьма экзотических. Некоторые были сняты каким-то слишком уж крупным планом. Как будто снимали не менты, а извращенцы.

Например смерть от электрошока. Человек обматывает себе правую и левую руку оголенным электрическим проводом, а потом вставляет штепсель в розетку.

Или заключенный в камере прокусывает собственный язык, стараясь проглотить как можно больше вытекающей крови, чтобы не заметили надзиратели.

Или безнадежный больной вешается, используя резинку от пижамы прямо на металлической спинке больничной койки. Тогда разговоры об эвтаназии еще не выходили на полосы цветных еженедельников.

Вошел преподаватель, и началось занятие. Все немного расслабились. Но при упоминании о завтрашнем вскрытии, одна из трех наших отличниц задала тоненьким голоском вопрос, кого именно мы будем вскрывать.

Так ведь он и сам еще этого не знает, – немного удивленным голосом ответил преподаватель. Это, ребята, не клинический морг. А судебный. Поэтому клиент пока живее нас с вами. Он, скорее всего, и не подозревает, что завтра у него вскрытие.

Мороз по коже. Даже если у тебя за плечами несколько курсов медицинского института с анатомичкой и прочими прелестями вроде работы санитаром в приемном отделении.

Лиля, которая ходила по своей двухкомнатной квартире – маленькой, заставленной шкафами, коробками, комодами, и стенками, неожиданно подошла к нам и сказала:

– Хотите чаю?

– Нет, что вы! Какой там чай, – сказал Писатель, смягчившись.

– «Давайте мы вас немного поспрашиваем. Можно у вас курить?» – он неожиданно осторожно посмотрел на Лилю. Лиля вместо ответа поставила перед ним маленькую белую пепельницу.

Нас рассадили. Фотограф занялся Антоном и Матвеем, видно решив, что раз они пришли вместе, то сговориться успели по дороге. А Писатель сел со мной и Лилей, поскольку Лиля со своим билетом, проводниками и родителями была, видимо, вне подозрений.

– Начнем с вас, Иосиф… как по батюшке?

– Яковлевич. Но можно просто по имени.

– А что это у вас имя-отчество вроде бы еврейское, а фамилия русская?

Мне очень не нравятся такие вопросы. Но если у следователя цель сбить меня с толку или разговорить – то ради Бога.

– Меня назвали в честь деда. Он был еврей. Обе бабушки и второй дедушка – русский.

– Русский – это хорошо. Но это я так, к слову. Вопрос такой. Где, Иосиф Яковлевич, вы были вчера вечером и сегодня ночью?

– Дома. Читал, работал, смотрел телевизор. Футбол. Бордо-Нант. Потом спал. Пил виски, – неожиданно сказал я.

– Кто это может подтвердить?

– Никто.

– Совсем никто? – Он как-то оживился.

– Нет, ну почему. Я вдруг почувствовал себя в опасности. Мой интернет-провайдер. Мне пришлось вкратце объяснить как можно убедиться, что именно с моего домашнего телефонного номера я заходил в интернет, на каких сайтах я был и так далее. Писатель внимательно записывал все, что я говорил.

– Почему у нашей милиции нет диктофонов и видеокамер? – Лиля, казалось, была всерьез обеспокоена этой проблемой.

– У кого-то есть, у кого-то нет, – Писатель философски пожал плечами. – А подписывать протокол вы как будете? По телевизору?

Писатель тяжело вздохнул. У нас ушло еще много времени, потраченного на самые дурацкие с моей точки зрения расспросы вроде того, почему я не работаю по специальности, а занимаюсь какой-то фигней, когда я последний раз видел Химика, не принимал ли он наркотики и алкоголь, в чем мы могли бы враждовать, и самое главное, кого я подозреваю.

Я никого не подозревал. Я сказал, что я не знаю людей, не принимающих алкоголь. То есть, я знаю, что эти люди существуют в природе, но я лично с ними не знаком.

В самой мягкой форме мне удалось отказаться говорить о наркотиках. Я поклялся, что Химик не мог быть связан с кавказскими группировками, как и с любыми другими, хотя клясться меня никто не просил.

Потом мне пришлось по минутам расписывать Писателю мой вчерашний вечер. Я честно и осторожно помогал следствию, пока не из-за соседней комнаты не раздался голос Матвея:

– Бля я не понял, что за херня? Сколько мы еще будем мозги друг другу ебать?

Я замолчал и с легким ужасом дожидался милицейского ответа. Ответ меня приятно удивил.

– Если расследование не начать по свежим следам – все улики могут быть утрачены очень быстро, – сказал Писатель бесцветным голосом, цитируя нам не то учебник, не то устав.

– Тогда вперед! Опрашивайте соседей! Снимайте пальцы! Бегите за распечаткой звонков! Допрашивайте сослуживцев! Везите Лилю на опознание!

Здесь Матвей остановился, решив, что ошибиться Лиля не могла. Жена должна знать тело мужа даже без головы. Антон отнесся к наезду Моти как всегда скептически:

– Матвей! Это реальная московская милиция. «Улицы разбитых фонарей» будут вечером по ОРТ.

– Ни хера, Антоша! Ни хера! Они тоже могут, если хотят. И мы, бля, (Мотя оглядел всех нас гневным взглядом) заставим их захотеть.

К этому времени мы с Писателем уже перешли из кухни в комнату. Фотограф, ничего не ответив, поднялся. Затем Писатель велел мне и Лиле расписаться под протоколом и сказал совершенно серьезным голосом.

– Спасибо за помощь следствию.

Фотограф, глядя на него, тоже засобирался.

– Мы пойдем. Наш телефон у вас есть. Вспомните что-нибудь, – звоните.

Он подсунул протоколы Моте и Антону, но они, в отличии от меня, сначала их внимательно прочли, и только потом подписали. В конце-концов, следователи ушли.

Я подумал, что Лилю надо бы чем-нибудь занять. Оргвопросы – лучше средство от шока.

Связаться с родителями Химика, которые отдыхали за границей, с родителями Лили, которые пообещали вылететь из Питера первым же рейсом. Вызвать похоронного агента. Сделать первые пять исходящих звонков, которые немедленно превратятся в двадцать пять входящих.

Я проходил это сам, когда умер мой отец. Я был тогда деятельный, подчеркнуто вежливый, умный, собранный, спокойный и заботливый. Реакция наступила только после похорон. И я никому не пожелаю такой реакции…

В перерыве между телефонными соболезнованиями я спросил: «Лиля! Ты хоть что нибудь понимаешь?» Лиля сказала «нет» таким голосом, как говорят «да». Я махнул рукой. Свежие следы – это для следователей.

К шести вечера в квартиру набилось больше людей, чем она могла выдержать. Кого-то я знал, кого-то видел впервые. Ненавижу похоронные настроения. Шепот, покачивания голов. Какая-то смесь фарса и трагедии. Я ушел по-английски, убедившись, что Лилей занимаются, как минимум, человек пятнадцать, в том числе и Мотя с Антоном.

Совершенно измочаленный я добрался до дома и лег. Я смотрел в потолок. На потолке ничего не было. Но я постепенно въезжал. Химик умер. Отрезанная голова. Никогда не горевшая свечка в закостеневших руках. Что это такое – умереть? Перестать видеть и двигаться? Что за бред?!

Неожиданно, я вдруг вспомнил самую короткую песню Битлов. И в общем, последнюю их песню.

Химик! Какую любовь ты взял? Какую сделал?!

Совсем поздно вечером позвонил Антон.

– Как ты?

– Не очень. Совсем не очень… А ты еще у Лили?

– Да.

– И Мотя там?

– Да.

– Как Лиля?

– Держится. Как скала.

– Молодец она.

– Она что-то знает, но не хочет говорить.

– Что знает? Антон! Я сейчас ничего не соображаю. Давай до завтра. Прости.

– Конечно.

Мне было откровенно плохо. Ноги болели, как будто я поднял тон двадцать в фитнес-центре. Я допил бутылку. Потом меня тошнило.

Я, качаясь, ходил по квартире, пытался говорить с Химиком, но это не получалось, потому что у него не было головы, и он не мог мне ответить. Потом, вроде мы приспособились и он стал отвечать руками, как аквалангист или глухонемой. Потом я лег. Мне снились гадости.

Кажется, я забыл, какой у Маши цвет глаз, а она по телефону ехидно допрашивала меня. Я лихорадочно соображал, как бы прервать разговор и спросить у кого-нибудь. Хоть у Матвея. Потом я извернулся и сказал: «Он у тебя каждый раз новый. Разный». «Да, – ответила Маша. – Он разный. Но он один. И ты забыл его».

Ужас.

Похороны были на третий день. Кремация. Гроб, естественно, не открывали. Я, наконец, понял почему так не люблю запах большого количества цветов в закрытом помещении. Он у меня твердо ассоциируется со смертью. А я ненавижу смерть.

Потом в каком-то банкетном зале шли поминки. Я был с Машей. Антон был с Диной, Матвей был со своей финдиректриссой, маленькой сексапильной блондинкой.

Я сказал, что Химик был человек, который знал больше нас. Все гости закивали и выпили.

Затем началась обычная дискуссия «есть ли жизнь после смерти». Верующие по одну сторону, скептики и материалисты – по другую. Споры, примеры, аргументы. Одна активная дама резюмировала: «Словом, есть там что-то или нет – выяснить невозможно!». Антон неожиданно тревожно посмотрел на нее: «Выяснить невозможно. Но придется».

Когда первые гости начали расходиться, Антон отозвал нас с Матвеем в сторону и показал ксерокопию патанатомического эпикриза. «Где добыл?» – спросили мы его. «Да, ладно», – сказал Антон. Он мог добыть что угодно.

В эпикризе говорилось – смерть от внезапной остановки сердечной деятельности. Признаков удушья не найдено. Признаков известных отравляющих веществ не найдено. Признаков физического воздействия не найдено. Признаков смерти от потери крови не найдено. Голова отрезана после смерти.

Эпикриз мне показался странным. Но от нашей медицины можно ждать и не такого.

– Наверно, бандиты. Делал для них какой-то наркотик. А потом они не поладили… – наморщив лоб, сказал Матвей.

– Бандиты бы оставили голову, – сказал Антон. – И свечка в руках… Похоже на ритуальное убийство. Жаль, что Лиля ни о чем не хочет говорить.

– Все очень странно, – подытожил я.

Мы вернулись за стол. Обсуждать что-то в присутствии наших дам казалось нам неправильным. Антон пообещал поставить милицию на уши, хотя сам не очень-то верил в раскрытие заказных убийств.

Все следующее две недели я занимался решением очередных финансовых проблем в агентстве. Я работал, встречался с клиентами, убеждал их в чем-то, придумывал бизнес-планы для банка, чтобы взять ссуду, договаривался о задержке арендной платы. И почти забыл о смерти Химика. Наверно, сознание вытеснило этот кошмар в подсознание. По крайней мере, работа меня загрузила, а я не сопротивлялся.

Все, что мне было нужно – это постоянных стабильных заказов на восемь-девять тысяч долларов в месяц. И тогда бы я спокойно платил и аренду офиса, и зарплату моим трем с половиной сотрудникам. Но стабильных заказов не было. Были разовые. А еще чаще потенциальный клиент выматывал нам душу, мы делали для него предложение, на подготовку которого уходила неделя, а он исчезал.

Последние дни были особенно тяжелые. Я приходил домой сдохший. Очень редко видел Машу, что кажется было ей на руку, она переживала очередную серию скандалов со своим Германом.

Ни с Антоном, ни с Матвеем я не виделся вообще, мы общались только по мейлу и по телефону. Антон говорил, что следствие не сдвигается с мертвой точки. На девять дней я не пошел, отговорившись делами, и дав слово прийти на сорок.

Глава 3

– Я не понял, – честно сказал я. – Вы хотите, чтобы мы везде, где сможем, размещали слова «Дейр-Эль-Бахри», «Калипсол», «Одиночество» и вот этот набор цифр «222 461 215»? В прессе, на телевидении, на радио, в интернете? Как можно чаще?

– Вот именно, – ответил он. – И за это я плачу вам деньги.

Деньги были неплохие. Пять тысяч долларов месячного ретейнмента[5] и еще по 500 долларов за каждое упоминание любого бреда из вышеперечисленного в любом из СМИ.

– И вы не можете объяснить, зачем Вам это?

– Больше того, что я уже объяснил – не могу.

Не объяснил он ничего.

Но даже если бы у нас дела шли хорошо, я бы все равно не отказался от этого заказа. Хотя от слова «Дейр-Эль-Бахри» пахло Чечней, 11 сентября и Бесланом. Но у нас дела шли плохо. У нас дела шли хуже некуда. По моим оценкам, мы могли бы, особенно не напрягаясь, получать с этого клиента тысяч десять в месяц.

Клиент сидел почти не двигаясь, положив перед собой на стол обе руки, как дюраселевский зайчик. Вообще то он был довольно неприятный. Низкий, ушастый, неулыбчивый. Белобрысый с залысинами. Меня развлек его костюм фиолетового цвета, металлическая скованность в движении, и какой-то избыточно чистый вид. Не то, чтобы мне нравились грязнули, но…

Однако еще больше меня позабавила причина, по которой он обратился к нам. Оказывается, мы самое маленькое PR-агентство из всех, перечисленных в списке Moscow Business Telephone Guide. Наш скромный штат, который остальные клиенты считали нашим главным недостатком, абсолютно устраивал Федора Федоровича Подгорельцева (на визитке – только имя и кривой мобильный номер). Это, по его словам, давало ему основание надеяться на отсутствие утечек информации. Похоже, что для него это было очень важно.

Вырос в нашем офисе он буквально из воздуха.

Утром раздался звонок, а через минуту ко мне подошла наша референточка:

– Звонит кто-то, ни здрасьте, ни как зовут, спрашивает: «Это PR Technologies?» – «Да». – «Можно поговорить с генеральным директором?» – «А как вас представить?» – «Федор Федорович. По важному делу».

Она соединила. Не так уж часто нам звонили. Разве что из налоговой инспекции. Он сказал мне, что хотел бы заказать у нас одну специфическую работу и задал несколько вопросов. Сначала он спросил, сколько у нас сотрудников, а потом спросил как меня, то есть Генерального директора, зовут. Решив, что он все равно увидит наш двухкомнатный офис, я не стал сильно преувеличивать и сказал «пять человек». «И большое количество надежных субподрядчиков», – добавил я поспешно.

Он обещал быть через полчаса и обещание выполнил. Теперь ФФ уже целую вечность разъяснял мне, что больше того, что он сказал, он не скажет.

– Хорошо, у меня последний вопрос. Насколько я понял, ваша задача – воздействовать на общество с помощью публикаций этих вот (я поморщился) слов и цифр, расположенных в косвенном контексте. А зачем вам косвенные методы? Почему бы не воспользоваться прямой рекламой? Арендуйте десяток рекламных щитов и пишите на них, что хотите!

Я припомнил славную хотя уже полузабытую историю, как российские алюминиевые гиганты, выясняя между собой отношения, украсили московские улицы войной на рекламных щитах.

Жизнеутверждающая решительная фраза «Запретить толлинг, хватит грабить Россию!», расположенная на биллбордах размером три на шесть метров вдоль основных магистралей, восхитила москвичей, обогатив их словарный и технологический запас.

Когда конкуренты гиганта начали ответную кампанию «Разрешить толлинг, хватит грабить Россию!» буквально на соседних щитах, у части московского общества начала ехать крыша, а я лично понял из статей на первых полосах газет, что выражение «давальческое сырье» не носит сексуального-пренебрежительного оттенка.

Точку в этой кампании поставило Русское Радио, разместив за свои деньги щит, с одной стороны которого было написано «Запретить петтинг, хватит развращать Россию!», а с другой – «Разрешить петтинг, хватит закрепощать Россию!»

– Мы не можем использовать прямую рекламу. Это привлечет ненужное внимание к нам.

– Но вы же можете разместить ее анонимно! Вот хоть через нас.

– Я повторяю… – голос ФФ был какой-то избыточно монотонный и дребезжал как противный маленький советский будильник. Такой будильник семидесятых годов. Потому что будильники пятидесятых-шестидесятых – большие, металлические, с молоточком между двумя колбами звонили куда приятней.

– Ну хорошо. Совсем последний вопрос.

Мне уже несколько раз заботливые сотрудники делали замечание, что у меня в беседе с клиентом бывает от трех до пяти последних вопросов.

– А если журналисты что-нибудь пронюхают? Мы же не можем размещать эту х… рень легко и непринужденно?! Мне самому до конца не ясно, как мы это сделаем. Под каким соусом, в каком контексте?

– Я уже вам сказал. Если журналисты что-то заподозрят, то у вас будут большие неприятности. Больше чем вы можете себе представить. Напоминаю. Вы подписали бумагу.

Это была правда. В самом начале разговора я подписал бумагу. Довольно странную. Она сначала напрягла меня, но потом я отвлекся на костюм и голос гостя. На бумаге, вылезшей из обычного принтера, было напечатано очень крупным шрифтом «Я, Иосиф Мезенин, получаю доступ к конфиденциальной информации и готов нести полную ответственность за ее разглашение».

Я подписал ее, пожав плечами. Без нее ФФ не начинал говорить вовсе, даже визитку не дал. Теперь я уже начал об этом жалеть. Мне стало казаться, что он сидит здесь не потому что мы самое маленькое PR-агентство, а потому что мы самое глупое.

Наверняка половина тех, кому он звонил, послало его к черту по телефону, а вторая половина сделала это при встрече, посмотрев на его фиолетовый костюм и эту странную бумагу.

– Неприятности какого рода? – оживился я.

Этого добра у меня хватало.

– Я надеюсь больше никогда не возвращаться к вопросу, который касается вашей личной безопасности. Знать о заказе можете только вы. Ни один ваш сотрудник, ни один журналист, ни один знакомый. Тогда у нас, и у вас не будет проблем.

Я нахмурился. Я очень общителен. Я терпеть не могу секретов. Я лучше всего соображаю, обсуждая что-то с кем-то. Строго по выражению «откуда я знаю, что думаю, пока не услышу, что скажу?» Но кроме того, что я общителен, я еще и пофигист.

Поэтому вечером я сидел с Антоном в пивном ресторане Тинькофф на Смоленке и рассказывал ему эту историю.

– Так денег он, значит, дал, – уточнил Антон. Это уже неплохо.

– Ну знаешь! Если бы он еще и денег не дал! После этих бумажек и «Дейр-Эль-Бахри»! Дал пять штук, как миленький. Даже расписку не взял. И зачем это ему – совершенно непонятно. Мистика.

Антон внимательно разглядывал три слова и число, которые я воспроизвел на салфетке.

– Или мистика. Или энэлпишные коды. Или скрытый PR. Или он посылает некие сообщения. Позывные.

– Голова кругом идет. Давай оставим мистику и начнем с НЛП. Я про него мало что знаю. Хотя мне по должности вроде бы надо…

– Техника, которая позволяет влиять на нервную систему людей с помощью определенных кодов. Поэтому называется нейро-лингвистическое программирование.

– Это я знаю. А как выглядят коды?

– По-разному. Например, ты беседуешь с клиентом. Говоришь ему, как он хорошо выглядит. И какие у него замечательные дети, если уговорил показать их фотографии. Это называется «позитивная установка». А во время произнесения установки ты как-то особенно трогаешь его за рукав. Это называется «фиксация или якорь». Можно зафиксироваться чем угодно. Например, хрюкнуть. А вот когда ты ему говоришь: «А не пора ли, Иван Иваныч, нам уже и контракт подписать?» – ты точно также хрюкаешь. Или трогаешь за рукав. И добиваешься необходимого результата. – Антон сделал короткую паузу, за которую перелистал меню, а потом поднял на меня глаза. – Или не добиваешься. Все зависит от человека.

– Или от компании…

– Почему от компании, – наморщил лоб Антон. – От какой компании?

– Так… Вспомнил одну фразу. Недавно мы летали всем агентством в Петербург одного пивного клиента раскручивать. И обсуждали, что вот никто из нас никогда не пробовал трахаться в самолете. А наша референточка Люба, девушка вполне продвинутая говорит: «Я вот пробовала». Все: «Ну как, расскажи!» А она говорит: «А ничего особенного. Как всегда. Все зависит от компании». Извини, я тебя отвлек. Так что НЛП?

– Как на тебя они воздействуют эти твои «калипсолы» с «одиночествами»?

– Они меня раздражают. Я не люблю, когда программируют, зомбируют и привораживают.

– Ну да, – вздохнул Антон. – Вообще-то воздействие должно быть секретным. А то это не воздействие будет, а рекламный ролик стирального порошка. НЛП, кстати, часто используется в рекламе. Причем, хорошо, когда в примитивной форме. Тогда нормальные люди НЛП чувствуют и от него уклоняются.

– Например?

– «Ложные выборы». Ты предлагаешь человеку выбор, который не важен… «Теперь вы можете купить Айс как с красной, так и зеленой крышечкой!»

– И это НЛП?

– Классическое! Вот еще пример. Называется «Вопросы». Задача – замаскировать нужное внушение вопросом: Акция «Тайд или Кипячение». Вы еще кипятите?! Тогда мы идем к вам! А дальше, сам понимаешь, переход в акцию «Тайд или Отрубание Головы»[6].

Я задумался. Вроде бы я занимался подобными вещами уже давно. Но мысль о том, что я с помощью рекламы или PR зомбирую людей мне не приходила. Антон продолжал.

– Высший пилотаж для НЛП-шника – программировать человека с помощью звуков. То есть ты замечал, конечно, что некоторые слова звучат как-то мрачно, а другие, наоборот, весело. Вот например, «сарказм» звучит мрачновато. Такое сочетание звуков. А «ирония» звучит весело. Но если комбинации звуков могут управлять настроением, то при правильном подходе они могут воздействовать на людей и серьезней. Особенно на тех, кто к этому предрасположен.

Я опять задумался. Меня всегда удивляло, что у людей с одинаковыми именами существует довольно легко уловимое сходство некоторых особенностей характера.

Например, Марины – порывистые, чуть отчаянные, немного с заносом вверх. Марии – своенравные, со скрытой, но сильной внутренней духовной работой, Ольги – умны, конкретны и у них все хорошо с силой воли. Веры – приветливы и спокойны. Наташи – романтичны, нерешительны, их обаяние идет от той неуверенности в себе, которая так нравится мужчинам. Проблема только с Александрами. Потому что их с детства зовут то Аликами, то Сашами, то Шуриками, что создает, естественно, разные характеры…

Получается, что это сходство связано с воздействием звуков собственного имени на психику в детстве. Ведь имя – это самые частые звуки, которые слышит человек в детстве. И самые, кстати, любимые. Похоже, что на стыке Фрейда и НЛП можно защитить диссертацию по психологии!

– Да! – Я очнулся и поднял голову. Но Антон погрузился в клип и махнул мне рукой в сторону телевизора.

– Смотри! Это чуть ли не первый клип в истории рок музыки. Strawberry Fields Forever.

Я задрал голову. Телевизоры в «Тинькофф'е» висели высоко. На экране битлы медленно танцевали вокруг пианино, с которого были сняты все деревянные панели. Они поливали вертикальные струны краской, обходя пианино по кругу. Песню я слышал сто раз, а вот клипа не видел.

Я заслушался партией флейты, нервной, умной и нежной, как будто слушал это впервые.

– Это, на самом деле не клип, – сказал Антон. – Клипов тогда еще не делали. Это сцена из фильма, которая не вошла в Magical Mystery Tour. Но это же восторг!

– Да сказал я. Флейта у них обалденная.

– И флейта хороша. И текст действует. Классическая психоделия. Хотя НЛП Битлы не учили. Но флейта не хуже и в For None. Помнишь?

Я помнил. Когда я первый раз подумал, что расстался с Машей навсегда, я лежал на полу запуская For None по десять раз подряд

Она не звонила уже третий день, чего в истории наших отношений еще не было. Я тогда лежал, щелкал пультом и крутил Revolver. Хотелось плакать от безнадежности. Песня заметно осветляла грусть. Может, поэтому я и отношусь так снисходительно к матвеевским страданиям.

– Химик Леннона любил, – вдруг вспомнил я.

– Да, Химик, – Антон тяжело вздохнул. – Менты так ни на кого и не вышли.

– А Мотя обещал им хвост накрутить.

– Ты же знаешь Мотю. Крут, но одходчив. Да и что менты могут сделать… Сколько у нас заказных убийств раскрывается?

Неожиданно мне пришла в голову идея.

– Антон, калипсол!

– Хм… Калипсол. Химик им кололся. Химика убивают непонятно за что и очень странным способом. Тебе приносят странный заказ. Ты видишь в этом связь.

– Именно.

– А разве Химик кололся не кетамином?

– Это одно и тоже. Разные названия одного препарата.

– Рассматривается версия скрытого PR. Некий фармакологический концерн, который выпускает калипсол, хочет увеличить продажи наркотиков среди подрастающего поколения. С них станется.

– Антон, не может быть! Крупная западная компания делает скрытый PR наркотиков?

– Преклонение перед иностранным было официально осуждено товарищем Сталиным больше 50 лет назад. Из-за чего моя мать, кстати, на восемь лет села. Гигантские западные корпорации – абсолютные монстры. Просто стараются это не афишировать без особенной нужды. А хуже фармкомпаний только табачные. Эти вообще – полубандиты. Мне недавно знакомый рассказал одну историю. Где-то под Москвой был подпольный цех, то есть минизаводик, который выпускал поддельное то ли Мальборо, то ли Davidoff, то ли Chesterfield. А что такое подпольный завод? Кирпичная коробка в промзоне. В ней станки по набивке табака в бумагу и фасовочная линия. Так вот, приезжают на этот заводик специально обученные люди и приглашают всех рабочих выйти из цеха на улицу. Люди у нас понятливые. Выходят. Эти ребята аккуратно расстреливают цех из гранатометов. Потом говорят рабочим: «Ребята мы понимаем, что вы не при делах. К вам претензий нет. Поэтому ищите себе другую работу». Садятся в джипы и уезжают. Все очень интеллигентно. Мир меняется к лучшему. Даже корпоративные монстры.

– Антон! Я уважаю твой антиглобализм, но зачем международному фармакологическому концерну убивать Химика?

– Вопрос в том, не выпускают ли калипсол те люди, которые называли Химика экспертом. MNJ Pharmaceuticals.

– Это можно легко проверить.

– Проверь. У тебя же остались медицинские связи. Ты, кстати, не знаешь, как этот калипсол действует?

– Как действует? Хм… Это препарат для наркоза на коротких операциях типа аборта. Или вправления вывиха. Или удаления зуба. При дозах раз в пять меньше наркотической, он дает вместо глубокого сна пограничное состояние. Оцепенение со странными галлюцинациями.

– Значит, калипсол – галлюциноген. Как LSD?

– Не как LSD. Совсем по другому. LSD открывает тебе новые свойства этого мира. А калипсол переводит тебя в другой мир.

– Интересно…

– Техника погружения такая. Обеспечиваешь тишину в квартире. Потом гасишь весь свет в комнате. Оставляешь одну маленькую лампочку. Потом запускаешь классическую музыку. Лучше всего орган. Потом колешь себя и ложишься в постель.

– Колоться обязательно?

– Обязательно. Можно под кожу, можно в бедро, по-солдатски.

– По-солдатски?

– По-солдатски. Если солдата ранят или если газовая атака, он должен сам себе прямо через штаны ввести в бедро обезболивающее или антидот. Атропин какой-нибудь.

– Мой друг, мне страшно подумать…Ты его пробовал?

– Да, мне Химик давал. Я пробовал раза три-четыре. Давно. Это не опасно. К нему нет привыкания. Передозировка невозможна, доза – одна пятая от терапевтической.

– Как ощущения?

– Понимаешь. Странно. Кайфа – никакого. Ни эйфории, ни улучшения настроения. Сначала тебе кажется, что ты умер. Но это не страшно. Или не очень страшно. Затем ты поднимаешься сначала над домом, потом над городом, потом над Землей. И видишь Землю совершенно с космической высоты, но при этом очень ясно и почему-то в коричнево-оранжевом свете. Как будто она освещена фонарями, вроде ночного проспекта. Потом вдруг по своей воле ты оказываешься под Землей. В хорошо обустроенных катакомбах. Вокруг тебя начинаются загадочные церемонии, какие-то массовые обряды. Происходит длинное, сложное, навороченное действие, в котором ты чуть ли не именинник. В результате ты понимаешь, что попал в другой мир, точнее в другую часть этого мира. Понимаешь, что с существами, населяющими этот мир, можно общаться. Но по другому. Не как мы с тобой. А то ли мыслями, то ли еле заметными движениями глаз и бровей, то ли музыкальными интонациями, которые передаются через странную жидкость. При этом сама музыка, та которую ты поставил перед трипом, приобретает форму длинных коричневых кирпичных гротов, образующих уходящие вдаль галереи. Представляешь себе? Музыка приобретает плотность и форму.

– Музыка становится трехмерной?

– Да-да. Она выглядит как темные, уходящие вдаль арки. Разной высоты и ширины. И есть еще одна очень интересная штука. Тебе кажется, что если кто-то одновременно с тобой уколется, то ты сможешь наладить с ним сеанс связи. Этот очень заводит. Потому что когда трип кончается, то ты, обычно, все помнишь и можешь поговорить с этим вторым человеком, вспоминая, как вы там общались. Иногда кажется, что даже можно поставить эксперимент. Загадать число. Попытаться в трипе его передать тому, кто укололся одновременно с тобой на другом конце города. Или света. А потом, после трипа проверить. Но самое главное – ты выходишь после калипсола с мыслью – смерти нет, а есть другой мир. Параллельный.

Антон сидел, серьезно задумавшись. Я посмотрел на него и продолжил рассуждать.

– Значит, если концерн Химика тайно рекламировал калипсол, то дело оказывается удивительно простым. Химик про это догадался, Химика убивают. Отрезают голову, чтобы напустить дыма. Замаскироваться. Или напугать Лилю. Красиво?

– Так себе, – честно сказал Антон, встрепенувшись. – Ты же сам сказал про аналог, который выпускает совсем другой концерн. Как его? Калипсол? И пока мы не знаем MNJ Pharmaceuticals выпускает калипсол или нет. Поэтому сейчас обсуждать эту версию рано. Кроме того, даже если это они, то при чем здесь Дейр-Эль-Бахри? А «Одиночество»? А число это дурацкое? Как там оно?

– 222 461 215.

Антон записал его на салфетке и принялся что-то рисовать.

– Хорошо, не унимался я. А если верна твоя третья версия, и это некое тайное послание… Хотя кому? Всем подряд? Они хотят, что бы это было везде.

– Тому, кто способен это послание расшифровать.

– Но это явно не мы. Слушай, а, может, это все мистика?

– Не исключено. Например, заказ тебе сделал какой-нибудь богатый сумасшедший. С бредовыми идеями. Но тогда я не вижу связи со смертью Химика. Я боюсь, что за сегодняшний вечер мы не решим эту головоломку. Слишком мало вводных данных. И мне пора. Динка ждет.

Голос его потеплел, что вообще говоря антоновкому голосу было не свойственно. «Мне бы девушку, от имени которой мой голос бы теплел, а не стервенел» – подумал я.

– Насчет связи – суди сам. Загадочный заказ. Загадочная смерть. Между ними звено: калипсол. Я завтра выясню, кто выпускает этот наркотик и поищу в интернете что-нибудь про Дейр-Эль-Бахри.

– Отличная идея. Ищи про Дейр-Эль-Бахри. А я подумаю над числом. Не зря же меня в мехмате пять лет учили. Созвонимся!

И он расписавшись на слипе за нас обоих (Антон был богаче меня, а я не комплексовал: дружба все-таки) он уехал на голубом прозрачном Тинькоффском лифте со второго этажа на первый.

Я остался слушать музыку и допивать пиво. Nick Cave на два голоса с PJ Harvey пел своего странного Henry Lee. Я немного задрожал, потому что попытался вслушаться в текст. Еще в школе мы с Антоном и Матвеем учили английский, пытаясь записать на слух тексты песен. Я уже тогда, воспитанный родителями на классическом треугольнике Галич-Окуджава-Высоцкий (на самом деле – правильная пирамида: один – злой, один добрый, один сильный и все трое – умные) начал понимать, что настоящий рок во многом похож на КСП. Только в рок-музыке музыка лучше. А слова…

Тогда мы не знали, что рок это больше, чем сумма музыки и слов. Мы думали ровно наоборот: музыка плюс слова равняется любовь. Время было сильно доинтернетовское, тексты было взять неоткуда, поэтому очень полезной была подруга Матвея по имени Алка-Палка. Она прожила в Лондоне лет десять и знала английский не хуже Маргарет Тэтчер. А поскольку Алка была страшна, как атомная война, постольку не брезговала нашей компанией недоделанных интеллектуалов. Она указывала нам ошибки в расшифровке и помогала переводить сленговые места. С тех пор у меня иногда включается в голове автопереводчик. Но в Henry Lee я вслушивался впервые.

Я представил себе мясо, опадающее с костей. Брр… А у меня нет девушки в merry green land, которая будет ждать меня после моей смерти.

Я съежился от одиночества и ушел домой.

Глава 4

На следующее утро мне позвонил Антон и сказал, чтобы я начал разбираться с ФФ, а он сегодня же уезжает в США на неделю. Я поинтересовался, куда именно. Он сказал «В Редмонд».

– А что срочного в Редмонде? – максимально заинтересованно, чтоб не обидеть Антона спросил я, очень плохо представляя себе географию США.

– В Редмонде, сказал Антон – Microsoft. Штаб квартира. Они вызывают меня на интервью. То есть, на собеседование. Будут тестировать и все такое.

– О, да ты собрался поработать на западного монстра! Твое мнение о них со вчерашнего вечера изменилось?

Это был довольно жесткий наезд с моей стороны. У Антона в отличии от нас какие-то принципы оставались. Антон остался невозмутим.

– Это интеллектуальный монстр. Ни табаком, ни алкоголем он не торгует.

– Ну знаешь! Про Microsoft можно много чего другого рассказать. Так им нужен твой интеллект?

– Они предложили поехать и поговорить об этом. Поездка за их счет.

– А виза?

– У меня же пятилетняя.

– А, да. Ну, поздравляю, – сказал я. – Значит, ты и вправду крут, раз тебя в Москве протестировать не могут. – И пожелал ему счастливого полета.

Жизнь продолжалась. Неожиданно стало больше денег. Я заплатил долларами ФФ за аренду офиса и приступил к выполнению заказа. К вечеру первого дня я понял, что один с этим не справлюсь. Было много работы с журналистами, которая осложнялась странностью задачи, которую надо было решать. Тогда я нарушил слово, данное ФФ во второй раз, и позвал к себе в кабинет Крысу, моего заместителя.

Ей было где-то сорок с небольшим. Из-за редкой фамилии – Курас у сотрудников не оставалось выбора. Я был уверен, что она знала про свое прозвище. Маленькие глазки, маленькое туловище, острый нос, острый ум, железный характер, упрямство и стервозность – ну кто, если не Крыса? Иногда я подумывал, что ей бы очень пошел тонкий длинный хвост.

На своем месте Крыса была великолепна. Мы с ней образовали тандем: я создавал проблемы для агентства, а она их решала.

Однажды, например, мы ломали голову над заказом сложным и дурацким одновременно. Маленький банк, «Банк Новослободский» решил открыть в Москве свое второе отделение. Филиал. Нам предложили пригласить журналистов на фуршет, посвященный открытию филиала, и заставить их осветить это событие. Журналистом до банка никакого дела не было. Платить журналистам деньги, чтобы они написали про это революционное событие в банковской жизни России было невозможно.

Во-первых, мы этого очень не любили. Особенно я. Во-вторых, я этого не любил не только из высших соображений о деловой этике, но и потому что этого также не любили журналисты престижной деловой прессы. Они если и брали что-то с PR-агентств, то большими деньгами. А пачкать руки по мелочам им казалось ниже своего достоинства.

Поэтому я придумал такой ход. На открытие нового отделения в банк приводят пингвина. Живого настоящего королевского пингвина из московского зоопарка. Например, под предлогом, что «Банк Новослободский» взял над ним шефство. Как в известном анекдоте[11]. У журналистов появляется редкая возможность выпить с пингвином, сфотографировать его в кресле Президента Банка, и вообще оттянуться. В благодарность за это мы могли ожидать некоторое количество бесплатных публикаций.

Идею то я придумал, с этим у меня никогда проблем не было, а вот убеждать продавать идею банку, а потом договариваться с пингвином, в лице администрации зоопарка, пришлось Крысе. Но она с честью выполнила свой долг. Пингвин, хоть и королевский, оказался мне по пояс, и выглядел как странная птица, каковой на самом деле и являлся. Он ходил на поводке, шлепал ластами, пах рыбой, издавал гортанные звуки и всех развлекал. Журналисты не подвели. Банк заплатил.

Я кратко ввел Крысу в курс дела, не упомянув ни о Химике, ни о нашем разговоре с Антоном. Сказал, что богатый сумасшедший хочет развлечься, размещая слова «Калипсол», «Дейр-Эль-Бахри» и «Одиночество», а также число 222 461 215. Размещать все это хочет в прессе, на ТВ, на радио и в интернете, причем крайне конфиденциально, так, чтобы журналисты не догадались. Платит много и наличными. Вопросов не любит.

Крыса попыталась опротестовать позицию ФФ в отношении нелюбви к вопросам, но я сказал ей, что любопытство сгубило больше девственниц, чем любовь, и она заткнулась.

Мы быстро разработали план действий. Для каждого из тридцати основных изданий мы напишем своими силами интересные материалы. Статьи, обзоры, очерки, интервью. Журналистам, один черт, надо о чем-то писать. Если знать тему, которая интересна конкретному журналисту, и написать материал для него и за него, то он, скорее всего, будет доволен. И опубликует его под своим именем.

Через три дня у нас уже было около двадцати упоминаний всего этого бреда, причем одно даже на телевидении.

Затем Крыса ввела усовершенствование в нашу работу. Она нашла десять случаев использования слова «Одиночество», не имеющих к нам никакого отношения, и без стеснения приписала появление этого слова нам. Это маленькое открытие принесло нашей фирме дополнительно пять тысяч долларов. Например: «Одиночество Кубы в ООН является прямым следствием политики, проводимой Ф. Кастро».

Два прочих слова без нашего давления не упоминались. Но «Дейр-Эль-Бахри», которое оказалось довольно известным туристическим местом в Египте, употреблять было сравнительно легко, а вот «Калипсол» всовывать в прессу приходилось с трудом, в основном в статьях про аборты и наркоманов. С числом были проблемы. Но мы с честью выкрутились из них. То указывали на папку – дело с порядковым номером 222 461 215, то как странный десятизначный телефон, то как номер icq. Несколько раз мы придумывали события, произошедшие 22 февраля 46 года в 12.15 дня. Обычно они относились к началу холодной войны, в часности именно 22 февраля 1946 года американский дипломат Джордж Кеннан отправил из Москвы в Белый Дом так называемую «длинную телеграмму» (8 тысяч слов). Именно эта телеграмма, анализирующая предвыборную речь Сталина, а не Фултоновская речь Черчилля многими исследователями считается официальным началом холодной войны. Я почитал эту телеграмму: в ней очень подробно и доступно излагались противоречия русского национальной политики, истоки этих противоречий и следствия, которые они вызывают[12].

ФФ не подвел и аккуратно заплатил во второй раз. Просмотрел ксероксы, распечатки мониторинга и отсчитал еще 11 тысяч. Я, наконец, стал чувствовать себя богатым. После полной расплаты с кредиторами у меня на руках осталось 6 тысяч. Я еще никогда в жизни столько не зарабатывал.

Крыса, от которой я впервые совершенно искренне был в восторге, получила от меня неслыханную премию в 3 тысячи долларов. Честно пополам. Когда я смотрел на нее, пересчитывающую деньги, я полностью согласился с известной народной мудростью: «ничто не делает лицо женщины таким осмысленным, как подсчет денег». Но даже без шуток: мне показалось, что Крыса начала меня хоть немного уважать.

Я по ходу всех этих дел продолжал неторопливый поиск, а именно, методично набирал слово «Дейр-Эль-Бахри» во всех известных мне интернет-поисковых системах от Альта-Висты до Яндекса, больше всего рассчитывая, естественно, на Google, и просматривал большинство появлявшихся ссылок. Это отнимало много времени, но я свалил всю писательскую работу на Крысу.

Все ссылки вели меня в древний Египет. Сначала меня это обрадовало. Я давно искал повод узнать про древних египтян что-то, превосходящее школьную программу и несколько полузабытых статей о фараоновом заклятии, тем более, что ни в какое заклятие я не верил. Тем более, что к Тутанхомону, от вскрытия могилы которого погибали бедные археологи во главе с Говардом Картером, принимавшие в этом участие, слово Дейр-Эль-Бахри не имело. Оно скорее имело отношение к его предшественнице, жившей за сто с лишним лет до Тутанхомона и Нефертити – первой в мире женщине-царице – Хатшепсут.

Вскоре я начал чувствовать что, действительно, от древнего Египта веет каким-то криминальным волшебством. Я удивился. У греков, например, и у римлян – в общем-то похожая мифология. В ней и остатки каннибализма можно найти, и человеческих жертвоприношений – сколько хочешь, и загробный мир описывается во всех подробностях, а волшебство, если и есть, то оно какое-то доброе.

С египтянами все оказалось не так просто… Человечкских жертвоприношений там нет. Но откуда они знали число «пи» с точностью до двенадцатого знака? И как, вообще, они смогли его расчитать? С помощью веревки, выложенной по начерченной на песке окружности? Как они смогли соориентировать свои пирамиды и своих сфинксов по странам света с точностью до нескольких минут, если не секунд? На всякий случай: в круге 360 градусов (по числу дней в халдейском году), в градусе – 60 минут, в минуте по 60 секунд.

А откуда они знали атомные веса некоторых элементов? Как вывели формулы для рассчета дат солнечных и лунных затмений на несколько тысяч лет вперед? Как они смогли усовершенствовать халдейский календарь и вычислить продолжительность года с точностью до минуты?

Мистика, да и только… Впрочем эта мистика к Дейр-Эль-Бахри прямого отношения не имела. Да и похоже и косвенного…

Тогда я решил, что уж раз я погрузился в древний Египет, то неплохо бы мне узнать что-нибудь интересное, про основателя моего имени. То-есть первого упоминающегося в письменных источниках Иосифа. Который «и его братья». Сына Иакова. Основателя сразу двух из двенадцати колен Израиля[13]. Ведь он, будучи проданным братьями в Египет, именно там сделал свою блестящую карьеру. Причем дважды. Ничего, что не было бы написано в Библии или у Томаса Манна я не нашел. Также ничего не связывало Иосифа с Дейр-Эль-Бахри. Да и колена его, как и все, кроме колена его старшего брата Иуды исчезли без следа. Нет, к Дейр-Эль-Бахри Иосиф, хоть его и считали, кто колдуном, а кто волшебником, как и Тутанхомон, про которого вообще никто ничего до Картера не знал[14], никакого отношения не имел.

Словом, после недели поисков выяснить удалось следующее. Дейр-Эль-Бахри – это просто место. Оно не связано ни с Чечней ни Аль-Каедой. В переводе с арабского означает «Северный Монастырь». Названо так в честь построенного в первых веках нашей эры монастыря коптов.

Копты – прямые потомки древних египтян. Полузабытый, но существующий поныне народ с невероятно богатой историей. Когда звезда Древнего Египта закатилась, их завоевали персы. Потом Александр Македонский. Потом Юлий Цезарь. При римлянах они крестились. Потом их захватили арабы. Собственно тут-то и появились копты, как отдельный этнос. Подавляющее большинство египтян приняло ислам и смешалось с арабами. Копты, в отличие от остального населения Египта, сохранили христианство, благодаря чему древнеегипетская кровь и древнеегипетский язык уцелели.

Потом Египет захватили турки, потом Наполеон, потом англичане, но в судьбе коптов это мало что изменило. Без знания коптского языка, кстати, Шампольон свой Розетский камень в жизни бы не расшифровал.

Не смотря на то, что копты верят в Христа, они не являются ни католиками, ни православными. Хотя церковь свою называют – Coptic Orthodox Church. Потому что копты – монофизиты.

Не приняли решения Эфесского собора и отрицают человеческую сущность в Христе, признавая только божественную. Кроме коптской церкви из монофизитских действующих церквей осталась по-моему, только одна армянская.

Многие современные теологи считают, что коптская литургия больше всех остальных напоминает раннехристианскую (коптов крестил сам апостол Марк), поскольку коптская церковь не испытала ни политического давления Рима, ни интеллектуального влияния Константинополя.

Монастырь в Дейр-Эль-Бахри копты решили строить рядом с храмом Хатшепсут. Монастырь оказался разрушен по египетским меркам почти сразу после постройки – лет через 300.

Храм Хатшепсут хоть оказался старше монастыря почти на две тысячи лет, но пережил его уже более чем на полторы. Даже по описаниям он впечатляет. Прежде всего размерами. Длина – 250 метров. Три этажа гигантских террас. Террасы поднимаются в горы, где храм растворяется. Главное место Храма – алтарь Амона-Ра находится в пространстве, вырубленном в скалах.

Откапывая храм и его окрестности, археологи столкнулись со странностями. Храм был построен в честь царицы, имя которой не встречается больше ни на одном барельефе ни в Фивах, ни в Мемфисе. В записях Манефона, греческого историка, составившего список фараонов Нового Царства этого имени также нет. Родословная фараонов у него звучит как начало Евангелия от Матфея: Кесем родил Яхмеса, Яхмес изгнал гиксосов и родил Аменхотепа I, Аменхотеп I родил Тутмоса I и жену его Яхмесит, Тутмос I родил Тутмоса II, Тутмос II родил Тутмоса III, который завоевал весь мир и родил Аменхотепа II.

И никакой Хатшепсут.

Археологи удивились и тому, что большинство статуй с изображением царицы, оказались закопанными в горизонтальном положении сразу за оградой храма на глубине трех метров ниже фундамента, как будто их похоронили.

Я просмотрел фотографии всех изображений Хатшепсут, которые только смог найти в интернете. Их оказалось не меньше двадцати. У Хатшепсут были миндалевидные глаза, тонкий чувственный нос с горбинкой, маленький рот и узкий нежный овал лица, сходящийся книзу маленьким круглым подбородком.

Меня удивило выражение ее глаз. Хатшепсут словно говорила: «Я хороша и умна. Я готова ко всему. К власти. К любви. К смерти. К отсутствию любви и смерти».

Распечатав фотографии и разложив их перед собой я начал удивляться. Примерно треть скульптур изображало царицу в облике женщины, то есть в платье, с заметными выпуклостями на груди.

На остальных скульптурах Хатшепсут при том же высочайшем сходстве, была изображена мужчиной. Накладная бородка-трубочка, набедренная повязка, плетеный передник, голая, абсолютно плоская грудь. И знаки царского достоинства, включая скипетр с двухголовой змеей, насколько я понял, символом единства Верхнего и Нижнего Египта.

На американском египтологическом сайте я прочел комментарий к одной барельефной сцене, на которую сначала не обратил внимания. С точки зрения современных законов ее следовало бы признать порнографией. О порно-барельефах, да еще и древних, я не слышал. Разве что у индусов.

Барельеф назывался «Сцена зачатия великой царицы Хатшепсут ее родителями – фараоном Тутмосом I и его супругой Яхмесит». Чтобы ни у кого не было сомнения, что Тутмос I и Яхмесит, со сплетенными ногами, занимаются любовью, барельеф сопровождался соответствующим описанием.

– «Царь Юга и Севера, животворец, застал царицу, когда она почивала в роскошном дворце. Она пробудилась от блеска алмазов фараона и удивилась, когда его Величество тотчас приблизился к ней, положил свое сердце на ее сердце и явил себя ей в своем лике Бога. И вот, что сказала супруга царя, мать царя Яхмесит при виде величия фараона: «Это благородно видеть лик твой, когда ты соединяешь себя с моим Величеством. Роса твоя проникает во все члены мои!» Потом, когда величие Бога удовлетворило свое желание с ней, повелитель обеих земель сказал ей: «Хатшепсут!», что означает «Первая из любимиц!», истинно таково будет имя моей дочери, ибо душа моя принадлежит ей, корона моя принадлежит ей, дабы правила она обеими землями, дабы правила она всеми живыми двойниками».

Я подвел итоги. Упоминаний в списках фараонов – нет. Статуи – захоронены. Пол – неопределен. Ясно было, что с царицей случилась некая детективная история. Я стал копаться и разбираться без особой надежды понять дела, которые происходили за 150 лет до исхода евреев из Египта, за 300 лет до Троянской войны, и за 1200 лет до завоевания Египта Александром Македонским. То есть три с половиной тысячи лет назад.

Похоже, что история была связана со спецификой престолонаследия во дворе фараонов.

Египтяне считали своих царей настоящими детьми Солнца-Ра по прямой линии. Чтобы сохранить чистоту солнечной крови и избежать неравных браков, дети фараона, братья и сестры женились между собой. Законными наследниками считались дети от этих кровосмесительных браков. Прочие дети фараона – от наложниц считались полукровками, и при наличии более законных наследников, претендовать на трон не могли.

Царица Яхмесит, мать Хатшепсут была абсолютно солнечной женщиной. А отец принцессы, Тутмос I – был полукровкой. И поэтому был обязан троном своей более законной жене.

Через 9 месяцев после описанной на храмовом барельефе сцены, у них родилась дочь Хатшепсут. До этого у Тутмоса I уже были дети. Его первенец, тоже Тутмос, родился от одной из наложниц около 20 лет назад и имел с одной стороны меньше прав, чем Хатшепсут. С другой – больше. Он все-таки был мужчиной. А больше выживших детей у Тутмоса I и Яхмесит не было.

Тутмос I был отличным фараоном. Он правил 30 лет, вдвое увеличил территорию, подконтрольную Египту, захватив Синай и Палестину, а из одного похода в Сирию он привел неслыханное количество рабов – 20 тысяч. Но в тот день, когда его царственная супруга Яхмесит умерла – он оказался вне закона. Несмотря на весь блеск своих завоеваний. О чем немедленно был поставлен в известность более солнечной шестнадцатилетней дочкой. Фараон решил, что дочь действует не одна и не ошибся.

Во все времена, при самых абсолютных и деспотических монархиях всегда остается место для политики. Египет времен Нового Царства не был исключением. При фараоне существовали две придворных партии – жрецов и воинов. Партии находились между собой в воинственном равновесии, поддерживать которое должен был фараон.

Партию жрецов возглавлял главный жрец Амона-Ра, управляющий всеми делами фараона, человек невысокого происхождения по имени Сенемут. Он за счет своего ума, решительности и упорства сделал блестящую карьеру при дворе. Сенемут предъявил Тутмосу I несколько обвинений:

Кто возглавлял партию воинов – неизвестно. Судя по тому, что случилось, это был человек бездарный, поэтому в историю он не вошел. Потому что законопослушность фараона и египетского народа оказалась удивительной. Фараон-победитель Тутмос I согласился со своей нелегитимностью, возникшей из-за смерти супруги, и отрекся от престола. Причем отрекся не в пользу своего первенца Тутмоса II (жрецы настаивали на чистоте крови), а в пользу молодой дочери.

К этому времени Тутмосу II было уже 36 лет и у него было несколько детей. Старшего, незаконного, как и он сам, рожденного от наложницы звали Тутмос III, ему было 14 лет.

После прихода Хатшепсут к власти в Дейр-Эль-Бахри, рядом со старой усыпальницей полузабытого фараона, началось строительство храма царицы, посвященного Амону-Ра. Возглавили строительство Сенемут и его ближайший друг и помощник, главный жрец Юга и Севера, Хапусенеб.

Одной из главных задач строительства храма было сохранение тела покойного для загробной жизни, в существование которой египтяне были абсолютно убеждены.

Причем про загробную жизнь они знали все до мельчайших деталей. Обширный перечень возможных вопросов и правильных ответов на них во время Страшного суда на 150 страниц современного текста. Полные имена, биографии и меры ответственности сорока двух богов. Обязанности богов, кстати, пересекались, но не противоречиво, а как бы синергично. Египтяне выучивали наизусть подробную топографию страны вечного блаженства – Камышовых Полей, куда при благоприятном исходе суда попадал после смерти египтянин. Я насчитал на карте Камышовых Полей не меньше 70 разных мест и наименований.

Но не менее важной задачей строительства храма была задача утверждения легитимности царицы еще на этом свете. Легитимность власти – довольно важная штука. Именно поэтому, не дожидаясь завершения возведения храмовых стен, был создан неожиданный барельеф со сценой зачатия и рождения Хатшепсут от законных родителей Тутмоса I и Яхмесит. Чтобы объяснить всем и каждому, у кого больше прав.

Однако для фараонов никогда не существовало более важного дела, чем война. И главным военачальником армии Египта всегда был фараон.

Свой первый относительно простой поход Хатшепсут возглавила против амалекитян, дикого кочевого племени, обитавшего в Синае. Она взяла к себе в помощники глубоко штатского человека Хапусенеба и оставила управлять страной Сенемута. Наскоро был приготовлен военный план в наполеоновском стиле: придти, начать драку, а там разобраться.

План развалился. Хатшепсут в незнакомой местности не побеспокоилась о разведке, более того, растянула обоз на несколько километров. На пятнадцатый день похода из-за холма показались кочевники. Хатшепсут растерялась и не смогла отдать своим воинам ясные и четкие команды о перестроении из походного порядка в защитный. Длинная цепь воинов, не успевших толком надеть боевые доспехи, тем более образовать строй, была перебита налетевшей легкой конницей. Сама царица, воспользовавшись чужой колесницей, лишенной знаков царского отличия, скрылась в суматохе вместе с Хапусенебом.

При известии о бездарном проигрыше каким-то кочевникам, от чего египтяне давно успели отвыкнуть, в Фивах началось брожение. Поэтому вскоре по возвращении царицы во дворе усилилась военная партия, которая теперь носила не только антижреческий, но и антифеминистский характер. Партию возглавил родной племянник Хатшепсут – молодой Тутмос III. Египетская элита поняла, что не стоит вверять женщине судьбы Египта в эпоху военного роста и непрерывных боевых действий.

Тутмос III, объединившись с дедом, старым Тутмосом I, добивались свержения царицы.

Для этого дед и внук использовали эффективный политический прием. Они распустили слух, что Хатшепсут и Сенемут – любовники. Кстати, не понятно, до какой степени это было важно, но слух, имел под собой все основания. И – началось! Египтяне были готовы терпеть то, что их фараон – женщина. Они были готовы терпеть позорное поражение от дикарей. Но то, что эта женщина-бог спит с человеком не солнечной крови показалось им превосходящим грани дозволенного. Они возмутились. Легитимность Хатшепсут оказалась утраченной. К власти вернулся Тутмос I. И вот тут возникает некая загадка. Потому что Хатшепсут осталась живой.

Тутмос I сохранил ей жизнь, свободу и даже любимого человека, отправив их обоих в ссылку в северную столицу – Мемфис. Мягкость, неслыханная по тем временам. Особенно для фараона у которого было не то пятьдесят, не то шестьдесят детей и самыми опасными из них он мог смело пожертвовать.

Фараона, который деловито указал на памятнике самому себе, что в одном из походов он перебил всех пленников-ханаанеян, затеявших мятеж, числом десять тысяч, кроме сына местного царька, которого он привез в Фивы в качестве трофея, чтобы торжественно перерезать ему горло на главной площади во время триумфа.

Во все времена люди стоят денег. В Древнем Египте хороший молодой раб стоил не меньше килограмма серебра. В переводе на финансовый язык это означало, что Тутмос I для наказания отступников, уничтожил до 10 тонн серебра или 5 тонн золота. Курс серебра к золоту в Древнем Египте был всего два к одному. Можно себе представить сцену, когда связанным пленникам бронзовыми мечами, отрубают головы и протыкают грудь. По земле течет 40 тысяч литров крови, а египетские воины с искренним сожалением смотрят на умирающее богатство, половина которого, в случае честной дележки добычи, должна была достаться им.

История про Хатшепсут отняла у меня пять дней поиска в интернете со стыковкой всех доступных источников и ничего не дала взамен. Вначале я почему-то был уверен, что именно в истории с женщиной-фараоном кроется связь между Химиком, ФФ и Дейр-Эль-Бахри. Я не понимал, что можно взять с коптского монастыря, который разрушился полторы тысячи лет назад.

В итоге выяснилось, что насчет монастыря я был прав – взять с него оказалось нечего. А с Хатшепсут ошибся. С нее тоже было взять нечего.

Поискав еще немного я понял, что MNJ Pharmaceuticals не имеет никакого отношения к производству калипсола. Как сказали бы менты: «установлено, что профессиональная деятельность не является причиной убийства». В конце недели вернулся Антон. Его не взяли в Microsoft. Точнее, ему сказали, что он – хорош, но не настолько, чтобы взять его прямо сейчас: его поставили на лист ожидания. На мое предложение встретиться и выпить по этому поводу, он объяснил, что проведет выходные с семьей. Я не стал настаивать.

Жизнь продолжалась во всем своем однообразии, разбавляемой приевшимися развлечениями. Я встречался урывками с Машей, продолжал размещать сумасшедший заказ и ходить по недорогим пабам. В одном из них я подсел на полузабытую песню и купил диск «Високосного Года». Он пришелся в кассу.

Но все-таки история с Египтом запутала меня, поделиться было не с кем: Антон работал, как проклятый, Мотя занимался своим романом с финдиректриссой, поэтому я решил, что пора ехать к Лиле. Уточнить, что она знает про Дейр-Эль-Бахри. Тем более, что на девять дней Химика я не поехал. Утром в воскресенье я позвонил. Лиля сказала, что ждет меня.

Глава 5

По дороге я вспоминал, как мы познакомились с Лилей. Мы отдыхали в Коктебеле. Стояла дикая жара. Днем температура доходила до 45 градусов. Мне казалось, что, поехав на курорт отдохнуть от студенческих забот, мы попали в геенну огненную. Очевидно, за какие-то неведомые нам, но очень серьезные грехи. Судя по всему за прогулы, пьянки и неумелый разврат.

Кондиционеров в Коктебеле не было. Днем еще как-то спасало море, а ночью, чтобы заснуть, приходилось выпивать по бутылке теплой местной водки. Или еще хуже – самогона. По-другому укрыться от ночной жары было нельзя. Из-за этого днем все ходили сонные и нервные. Нас было много – человек десять. И Химик, и Антон, и Матвей. В основном мужики.

Девушек мы принимали в свою компанию с трудом. Мы предпочитали любить их, сохраняя определенную дистанцию.

В самом деле, вчера ты с девушкой, сегодня ты с девушкой, все к твоей девушке привыкли. Завтра ты с ней расстаешься. А она уже в тусовке. И всех знает. И со всеми дружит. И расставание с ней становится делом публичным.

Она продолжает приходить в места, в которые приходишь ты, и грустно на тебя смотрит. А все остальные смотрят на нее как на обреченного больного. А ты просто не знаешь, что делать. То ли убежать, куда глаза глядят, чтобы не разрыдаться от жалости к ней (но куда от себя убежишь?), то ли вернуть обратно (но девушку-то вернуть недолго, а вот как вернуть любовь?). В общем, нехорошо! Так недолго и жениться.

Ни для кого из нас, кроме Антона, ничего хуже брака представить себе было нельзя (тем более, что некоторые вроде меня уже попробовали). Конечно, не считая тюрьмы, тяжелой болезни и смерти близких.

Брак рассматривался предательством общего дела. И никого не волновало, что дела-то никакого и не было.

Как Антону удалось жениться на Дине и остаться в тусовке – мне было не совсем понятно. Я объяснял это безразличием Дины ко всему мирскому. Она спокойно отпускала Антона в Коктебель, в байдарочные походы и на шумные тусовки, которые часто заканчивались в непредсказуемых местах на следующее утро. И все это при том, что самым красивым из нас троих был безусловно Антон.

Рост выше среднего. Светлые волосы. Голубые, очень глубокие и печальные глаза. Узкое лицо. В свое время, за сочетание грустного взгляда и моральных принципов (после свадьбы, например, он обзавелся довольно необычным в наше время принципом – избегать супружеских измен) его пытались прозвать Атосом. Антон на Атоса не откликался, хотя более почетной клички нельзя было придумать.

И его принципы не подводили в самых опасных ситуациях.

Например, когда он оставался в одной постели с двумя блондинками, а я был вынужден трахать их третью подругу-шатенку, стоя на кухне за плитой. Потом мне пришлось сажать ее на такси и спать на четырех табуретках, потому что квартира, в которой пьянка подошла к логическому концу, была однокомнатной. Все эти жертвы я принес искренне рассчитывая, что хоть Антону удается оторваться на славу.

На следующее утро, приходя в себя и умирая от головной боли, я выяснил, что Антон провел часть ночи в легкой, ни к чему не обязывающей беседе, а остаток ее проспал, отвернувшись к стене, чем вызвал у блондинок подозрения в нетрадиционной ориентации.

Ориентация у всех у нас была традиционной. Это было не модно, не богемно, не круто, но что мы могли поделать с природой?

Поэтому в первый же вечер, когда жара чуть-чуть спала, мы решили отменить вечерний преферанс и пойти потанцевать. Даже не столько потанцевать, сколько познакомиться с отдыхающими барышнями. Или с местными крымскими красотками. Все равно. Лишь бы без обязательств. В Комсомольской Правде того времени это очень точно называлось «нетоварищеским отношением к девушке».

Недельная жара больнее всего ударила по Матвею. Он стал кадрить не ту барышню. Да и не барышню вовсе, а туземную полублядь, проводящую этот сезон с туземным авторитетом. Длинную, манерную с узкими губами и вечной шелухой от семечек вокруг губ. Опять Матвея косила не красота, а недоступность.

Я быстро чувствую опасность. Но тут особая сенсорность не требовалась. Особенно после того, как Матвей пригласил ее в третий раз подряд на медленный танец.

Ей бы отказать, но кто же откажется от намечающегося турнира в свою честь? Она, конечно, для очистки совести спросила его хитрым высоким голосом: «А может тебе хватит?» – и услышала в ответ уверенный низкий бас Моти: «Мне, крошка, никогда не хватит».

Подслушав этот диалог, я стал обходить наших, предлагая сваливать пока не поздно. Большинство немедленно со мной согласилось, но Матвея было не унять. Теплая водка совсем растворила его и так размягчившиеся от жары мозги.

Для того, чтобы познакомить свою новую пассию с высотами московского андеграунда, Матвей потребовал поставить «Мусорный ветер». (Ты же хочешь, крошка, услышать что сейчас слушают в Москве?)

На естественный отказ местного ди-джея, который и само слово «Крематорий» воспринял почти буквально, не поверив, что бывают такие группы, Матвей вытащил из кармана кассету и рубль, которые молча, со значительным выражением на лице передал ди-джею. Ди-джей был не в курсе завязывающейся интриги и кассету взял.

С девушкой Матвей не угадал. Зато угадал с песней.

В запасе у нас оставалось несколько минут. Потому что сразу после «Мусорного Ветра» к ди-джею подошли два накаченных аборигена, после чего ди-джей скомканным голосом объявил, что дискотека закрывается.

Я огляделся. Танцплощадка была окружена со всех сторон плотным колючим кустарником. За кустарником была высокая металлическая сетка, как на теннисных кортах. Выход из площадки был один. Через ворота. У ворот стояло человек десять-двенадцать. Рубашки у всех по туземной моде были завязаны узлом на животе.

У некоторых на руки были намотаны ремни. Другие поводили костяшками на сжатых кулаках, и было понятно, что у них в кулаках не резиновые эспандеры.

Один из наших попытался выйти, затесавшись в толпе. Он получил легкий толчок в грудь, и предложение подождать, «потому что надо еще поговорить». Предложению предшествовал специфический взгляд. Медленный равномерный оглядывающий с ног до головы. Неприятный взгляд.

– Да, ладно, – сказал трезвеющий Матвей. Их не так уж много.

Он посмотрел на нас испытывающим взглядом полководца перед битвой. Дискотека пустела на глазах. Процесс фильтрации заканчивался. Люди чувствовали надвигающуюся грозу и расходились быстрым спортивным шагом.

– Нас семь человек. У них ремни и кастеты, – безразличным голосом сказал Антон. Ножей, кажется, нет.

Я схватил за руку маленькую узкоглазую девушку, судя по майке с черно-белым Джоном Ленноном, не местную, и сказал ей, чтобы она срочно вызывала милицию. Девушка внимательно посмотрела на меня и, выйдя за ворота, побежала.

Через пятнадцать секунд площадка опустела совсем. Я посмотрел на лавки, стоявшие по краям. Под ними валялись окурки и конфетные фантики. Лавки были прикручены к асфальту. Отодрать их от земли, чтобы вооружиться, было невозможно. Аборигены зашли на площадку. Мы инстинктивно построились в полукруг плечом к плечу.

– Постойте, ребята! Давайте договоримся! – начал было Химик.

– Сначала мы тебя, волосатик, побреем наголо. А потом договоримся.

Один из дикарей, закончив возиться с входными воротами, – он их заматывал проволокой, засунул в рот четыре пальца и очень громко свистнул. Ничего не произошло. Группа варваров стояла метров в пятнадцати от нас, мяла кулаки, подкручивала ремни и не двигалась.

Антон решил взять инициативу переговоров на себя и подошел к группе, держа разведенные руки, как Христос из «Явления Христа народу», показывая этим свое миролюбие и безоружность.

Он не успел открыть рот, как был свален коротким прямым ударом в челюсть. А из-за разведенных рук он даже не смог заблокироваться.

В ту же секунду сзади нас послышался шум. Из-за сетки на кусты, сваливались новые люди. Они кряхтя, но ни говоря ни слова, вылезали из кустов, поднимались на ноги и бежали на нас. Размер туземного подкрепления я подсчитать не успел. Человек пятнадцать? В общем, мы оказались одновременно атакованными и с фронта, и с тыла.

Наш строй рассыпался. Драки не получилось. Получилось форменное избиение. Площадка пришла в движение. Все стали носиться по ней, как будто играли в какую-то игру вроде регби. Бегущих били руками и подсекали ногами, пытаясь свалить. Лежащих топтали.

Антона били шестеро. Он секунд двадцать держался на ногах, затем упал, но упал хорошо – в самый угол площадки, где развернуться нападающим было сложнее.

Мотя поступил гениально: он залез в кусты, еще стоя на ногах – разодрав себе колючками ноги вплоть до яиц, но сохранив при этом в целости все остальные органы. Несколько человек пыталось его оттуда выковорить, но без особого успеха. Матвей удачно отмахивался. Лезть за ним в кусты никто не хотел. Хватало и других мишеней.

Меня практически не били, так как я в силу своей комплекции не вызывал боевого задора у оппонентов. Я носился по площадке, уворачиваясь от ублюдков, случайно налетавших на меня, и получил только несколько скользящих ударов в челюсть и в грудь.

Незадолго до Коктебеля я прочитал «Стройбат». модного тогда Каледина. Меня потрясла сцена, когда две роты смертельно бьются между собой под звуки Girl, доносящиеся из радиодинамика части. Я представлял себе, как какой-то девятнадцатилетний парень в русской военной форме проламывает ломом череп другому парню в русской военной форме, а из динамика несется:

У нас все было крайне немузыкально. Тяжелое дыхание десятков бегающих людей, шуршащие звуки шагов, мягкие звуки ударов и иногда – отдельные короткие возгласы от боли с нашей стороны или деловитое «волосатика держи!», «рыжего сними с забора!» со стороны варваров. Впрочем, и сторон-то никаких не было. Все перемешалось.

Химику было хуже всех. Во-первых он был высок и крепок. И тем представлял интерес для нападающих. Во-вторых, Химик носил длинные волосы, что в то время символизировало абсолютный вызов устоям. А у шпаны всегда есть потребность солидаризироваться в чем-то с обществом. Лучше всего – в ненависти, чтобы хоть как-то быть к этому обществу причастным и считать себя его санитаром. Поэтому Химика били страшно.

Через две минуты побоища, когда Химик лежал под лавкой, а его растаптывали уже человек десять, меня осенило. Я подбежал к нему, схватил за запястье и заорал что есть силы: «Убили! Человека убили! Пульса нет! Вы слышите, убили! Срочно! Скорая! Человека убили! Пульса нет! Зовите врачей! Скорее! Человека убили!» Химик понял меня с полуслова: не дышал и не шевелился.

Через тридцать секунд моих криков на площадке кроме нас не было никого. Вообще никого.

Я сел на лавку и посмотрел на фонарь. Он невозмутимо покачивался. Я выдохнул воздух и покачал головой.

Мы начали подниматься и отряхиваться. Правый глаз Антона был с широким красным контуром и заплывал на глазах. Матвей выбирался из кустов, громко матерясь и держась обеими руками за яйца.

Химик медленно выкатился из под лавки. Я помог ему подняться и стряхнул с него несколько окурков. Вид у него был отстраненный. Из носа текла кровь, а нижняя губа опухла и оттопырилась, отчего на него было жалко смотреть.

Тут мы увидели подбегающую узкоглазую девушку. Убедившись, что все кончилось, она сменила бег на растерянный шаг.

– Я позвонила в милицию, – сказала она. Они не приедут. Они сказали, чтобы мы сами разбирались. Я не знала, что делать… Я бежала… Я думала… Я боялась, что вас….

– Это не страшно, – сказали мы. – Это даже хорошо. Зачем нам теперь милиция?

– А местные где? – робко спросила она.

Мы ответили ей в рифму и взяли ее с собой. Пить теплую водку и лечить раненых. Самым раненным был Химик. Кроме явных симптомов сотрясения мозга, у него обнаружился страшный синяк на голени.

На следующее утро мы уехали в Ялту. На всякий случай. Чтоб не искушать судьбу. Оставшееся от отпуска время прошло в цивилизованной Ялте. Жара спала. Мы залечивали раны на мирном городском пляже. Ухаживая за Химиком, Лиля влюбилась и влюбила его. То ли в себя, то ли в дзенскую мудрость. Химик всегда тянулся к тайным знаниям.

Потом она вернулась в свой Ленинград, а мы в свою Москву. Химик чуть ли не каждую неделю ездил к ней, иногда захватывая нас с собой. Огромная профессорская квартира Лили это позволяла. Мы стали бывать в Сайгоне. Химик научил нас «поребрикам», и «карточкам». Я прикалывался над еле уловимой разницей между жителями двух столиц и пытался найти ее, где угодно, особенно там, где ее давно нет. Еще через год Химик и Лиля поженились, и Лиля переехала в Москву.

Я легко доехал до их дома по полупустому городу и позвонил в домофон. Микрофон зашипел, но не сказал ни слова. Замок щелкнул. Выйдя из лифта, я увидел, что дверь уже открыта. Как в тот день, когда умер Химик. Я вошел. Играла Чезария Эвора. Негромко. Я нерешительно потерся о коврик под дверью. «Лиля!» – сказал я. Ни звука в ответ. Я вошел.

Лиля сощурив и так узкие глаза, сидела на диване, поджав под себя ноги. Она была в черной водолазке и черных джинсах. Справа и слева от нее лежали большие пестрые подушки, которых она еле касалась локтями.

Песня кончилась.

Она перевела взгляд на меня. Молча кивнула в сторону кухни. Я воспринял это как предложение пойти и сделать себе чаю.

Началась следующая песня. Я вспомнил, как несколько лет назад в Лиссабоне, я зашел в музыкальный магазин и спросил: «дайте что-нибудь, что похоже на Чезарию Эвору». В ответ продавец грустно посмотрел на меня и сказал: «ничего похожего на Чезарию у нас нет. И быть не может».

Я сделал себе чай в маленькой узкой неудобной кружке. Других не было. Я люблю пить чай из пиал или больших чашек. Я сел в углу и стал смотреть на Лилю.

Лиля смотрела в пространство за желто-красным гобеленом, который висел на стене. На нем средневековые всадники в сапожках с длинными носками и в таких же длинных колпаках скакали на лошадях на фоне обнесенного зубчатой стеной игрушечного города.

Чезария продолжала петь, как она выживает в боли от любви.

Ее грустный голос не то, что завораживал, а наборот, расковывал и напоминал тебя самого в твои самые лучшие минуты. Мы просидели так минут пятнадцать, и диск кончился.

– Ну как ты? – спросил я.

– Никак, – пожав плечами ответила она.

– Как родители?

– Спасибо, плохо.

– А его?

– Еще хуже.

– Лиля, кто убил Химика?

Я произнес эту фразу и внимательно посмотрел на Лилю. Риторические вопросы у меня кончились.

– Те, кому это было надо.

Она даже не перевела взгляд в мою сторону.

– А кому?

Лиля покачала головой. Я не понял, что означает этот жест. То ли нежелание говорить, то ли нежелание задумываться.

– Лиля, это наркотики? Кетамин? Калипсол?

Она сделала движение плечами вверх-вниз.

– Дейр-Эль-Бахри? – я сам удивился тому, что сказал.

– Что?! – немного хрипло вырвалось у нее, и она перевела взгляд на меня.

Мы несколько секунд смотрели друг другу в глаза, как будто играли в детскую игру, кто раньше отведет взгляд. Я никогда не любил этих игр. И всегда проигрывал. Мне было неудобно заглядывать в глаза другому человеку. Тревожить его и залезать через глаза глубже, чем положено. Я, вообще, боюсь чужих глаз. Поэтому я отвел взгляд. Но не сказал ни слова.

– Почему ты сказал «Дейр-Эль-Бахри»? Ты что, оттуда?

– Оттуда… – офигел я. – Откуда оттуда? Лиля!? Что за сумасшедший дом? Что происходит? Причем тут Дейр-Эль-Бахри? Вы что все сговорились что ли?

Фраза: «Вы что все сговорились?» – была из неприличного анекдота и поэтому неуместна в этом разговоре. Я испугался, не обидел ли я Лилю. Лиля не заметила контекст.

– Объясни, откуда ты взял «Дейр-Эль-Бахри?»

– «Одиночество», – сказал я тупо на всякий случай.

– Одиночество? – явно не поняла Лиля.

– «Калипсол», «Дейр-Эль-Бахри», «Одиночество».

Я пытался сделать вид, что разбираюсь в людях, и посмотрел на Лилю тем взглядом, который сам хотел бы назвать проницательным. Но с проницательностью у меня всегда было не очень…

– Одиночество, – задумалась Лиля и отрицательно покачала головой.

Тогда я, взяв с Лили твердое обещание молчать, в очередной раз нарушил собственное и кратко рассказал про заказ ФФ, а также про то, что я узнал про храм Хатшепсут.

– Вот, – закончил я. – Я раскрылся. Теперь, кажется, твоя очередь?

Лиля покачала головой. Я начинал чувствовать себя обманутым.

– Лиля! – довольно строго сказал я. – Моего друга и твоего мужа убили какие-то сумасшедшие подонки. Мне дали странный заказ. По-моему, это как-то связано. И ты что-то знаешь. В том числе то, чего я не должен был тебе говорить. Попробуй отплатить мне взаимностью.

– Взаимность не может быть оплатой. Люди не влюбляются из благодарности. Я должна подумать, – медленно сказала Лиля.

– Подумай, – разрешил я и пошел на кухню за вторым чаем.

Я выпил уже половину второй кружки, а Лиля так и не произнесла ни слова. Тогда я решил задавать вопросы сам. Может, она все-таки разговорится. Может, проговорится.

– Лиля, а MNJ Pharmaceuticals производит калипсол? Или его аналоги? Кетамин…

– Не знаю. Нет. Кажется, нет.

«Один – ноль», – подумал я. Это был правильный ответ. Хорошо, что Лиля хоть не врет…

– А Химик – часто его использовал?

– Иногда. Не очень часто. Ну, раз в месяц. Частота не имеет значения. Глубина важнее.

– Какая еще глубина? А ты не заметила чего-то странного перед…

– Он всегда был странный. Все мы странные, когда перерождаемся. А перерождаемся мы часто.

Мне показалось, что Лиля не придуривается, а пытается решить дзенскую задачу «как не дать, давая». Я попробовал вдумываться в ее ответы, но это плохо получалось.

– А хоть что-нибудь говорил?

– Он всегда мало говорил. Я должна подумать.

Я очень не люблю, когда мне отказывают женщины. Даже в информации. Единственное средство, которое может помочь при женских отказах кроме тепла и настойчивости – это алкоголь. Но предложить Лиле выпить было невозможно. Я продолжал расспросы всухую.

– А при чем здесь женщина-фараон?

– Фараон?

– Хатшепсут.

– Какая Хатшепсут? Я первый раз слышу про нее от тебя. Не знаю. Может, и не при чем. Хотя имя… Нет. Не знаю.

– Лиля, зачем ты пудришь мне мозги? Ты вздрогнула, когда я сказал «Дейр-Эль-Бахри».

– Ну и что?

– Ничего не понимаю. Тогда что там в этом месте? Храм? Монастырь? Копты?

– Копты, – задумчиво сказала Лиля. – Это, наверно, копты. Время храмов и монастырей прошло.

Я понял, что сегодня я ничего не добьюсь.

– Сколько тебе нужно времени на размышление?

– Не знаю. Несколько дней. Я, правда, не знаю.

Она подняла на меня виноватый взгляд, как умная собака, написавшая на ковер. Я понял, что с собакой что-то не то. Здоровые собаки так себя не ведут.

– Я позвоню тебе на днях.

– Звони, – с покорным согласием ответила она.

Так соглашаются с банком, который обещает аннулировать кредитную карточку, если на счет срочно не поступит нужная сумма денег. Я попрощался и стал уходить.

– Да. Так ты не знаешь, что такое «Одиночество», – уже в дверях спросил я. – Третье слово?

– «Одиночество»? Не знаю. Думаю, что руководство к действию.

Лиля грустно улыбнулась и помахала мне рукой. Я посмотрел на ее маленькую фигурку. В ярком дверном просвете она показалась мне черной птицей.

Я не стал ждать лифта и спустился по лестнице. А какое у меня теперь руководство к действию?

Я позвонил Антону:

– Заказ ФФ и смерть Химика связаны.

И я пересказал мой довольно бессвязный разговор с Лилей.

– Интересно, – сказал Антон. – Интересно.

– Интересно? Спасибо, Антон, что тебе хотя бы не смешно. У нас убили друга, и ты, наконец, начинаешь этим интересоваться.

Антон сделал паузу, которую следовало трактовать как «дорогой Иосиф, ты обвиняешь меня, не владея всей информацией, поэтому отвечать я тебе, не буду». Но я тоже в ответ замолчал, поэтому Антон осторожно подбирая слова произнес:

– Ты предлагаешь захватить тактическую инициативу? Мне кажется, что события сами должны указать нам, как действовать.

– Они и указывают. На ФФ и Лилю. Но начать проще с Лили. Давай завтра поедем к ней втроем и поговорим.

– Хорошо, – задумчиво сказал Антон. – Давай завтра вначале соберемся втроем и обсудим, что делать. И если решим, что надо ехать к Лиле, то поедем к Лиле.

– А сегодня?

– Сегодня Матвей выгуливает свою финдиректриссу где-то далеко за городом.

Моя машина медленно ехала в сторону дома почти без моего участия. Черт бы побрал Лилю с ее дзенскими ответами. При этом она мне не сказала ничего, а я ей все. Обидно. Впрочем, Лиля проговорилась словом «оттуда». Интересно, что она имела в виду. Ничего. Завтра втроем мы добьемся у нее большего. Но как ФФ в принципе может быть связан с Химиком?

Для того, чтобы привести мысли в порядок я поехал в ОГИ на Чистых Прудах. В воскресенье днем это место всегда полупустое. Я поднялся на второй этаж, посмотрел, что делается в книжном. Купил Мураками, Перес-Реверте и Довлатова. Спросил нет ли книг про коптов. Про коптов книг не было.

Я спустился в подвал. В ОГИ какой-то очень правильный свет. Темно-коричнево-желтый. И раздолбанность заведения кажется от этого света вечной. Мне нравится в ОГИ, что лампочки свисают над столами и что столы старые. Я стал пить виски и читать Довлатова, после каждого глотка откладывая книгу, чтобы подумать о Лиле.

Я решил, что Маша со своей интуицией может мне помочь, но она очень не любила моих звонков в выходные. Выходные Маша проводила со своей недоделанной семьей. Когда я звонил ей в неурочное время, голос у нее сдавливался, чтобы звучать потише и по тембру напоминал змеиное шипение, что совершенно ей не шло. Я вылез из подвала на улицу, и набрал ее.

На этот раз она радостно сказала: «Привет!» Значит Германа рядом с ней не было. Я сказал, что хочу увидеться. Она подумав, сказала, что через час может быть где-нибудь в центре. Я сказал: «Отлично! В ОГИ на Чистых через час, только не позже, а то я напьюсь», – и отсоединился.

Наступал вечер и место наполнялось людьми. За мой столик пытались подсесть какие-то люди. Я отбивался, как мог. Новых мыслей не было.

Я продолжил читать Довлатова. Он действовал на меня жизнеутверждающе. Как песня California Dreaming, которую запустили в соседнем зале.

Странная нестыковка текста и небесно-синей, переливающейся солнечной музыки, добавляла к радости ожидание чего-то. Не знаю, чего… Я подумал, что между Довлатовым и Mamas&Papas есть определенно что-то общее.

Я зачитался. Вошла Маша. К этому времени я не менее часа держал круговую оборону стула, что выглядело со стороны бедных посетителей, вынужденных пить стоя, нечестно.

Маша села, полистала меню. Я знал, что она не любит это место из-за накуренности, отвратительного обслуживания и вопиющей безысходности обстановки. Маша утверждала, что ее колготки после ОГИ всегда приобретают зацепы. Но врожденный аристократизм (у Маши в роду все мужчины последние 300 лет заканчивали службу в армии в чине не ниже генеральского) не позволял ей открыто критиковать место, выделяющееся бедностью.

А я решил, что этот разговор лучше вести на моей родной территории. Поэтому примиряюще сказал:

– Я уже выпил. Не хочу садиться за руль.

– Это отговорки. За руль твоей машины трезвый человек все равно сесть не сможет.

На самом деле, мой кабриолет VW Beetle 1969 года был шикарен. Прост, красив, надежен и недорог в обслуживании. Никому в голову не могло прийти, что владелец PR-агентства ездит на нем из экономии. Просто у него (владельца) такой стиль. Немного вудстоковский. Sex. Drugs. Rock&Roll.

От его покупки меня отговаривали все, кроме Антона. Мотя, который ездил на Рейндж-Ровере, предложил одолжить денег и не страдать херней. Я сказал, что любовь не купишь.

Маша сказала, что если машине больше лет чем ей, то ездить на ней опасно. Я отвечал, что машина стареет медленней.

В общем, я не пожалел. Мой Beetle был крепенький и совершенно не собирался рассыпаться на ходу, как обещали скептики. Нет гидроусилителя руля? – Надо качаться! Нет гидроусилителя и тормозов? – Тормоза придумали трусы.

А когда я несколькими быстрыми движениями снимал с него крышу, превращая в настоящий кабриолет, то у любой стоящей рядом девушки захватывало дыхание. Ей, наверно, казалось, что вот также уверенно я буду раздевать ее…

Маша заказала лениво подползающей официантке хачапури и бокал бочкового грузинского вина.

Я начал рассказывать. Виски окончательно освободил меня от обязательств, данных в расписке. То что я говорил очень не нравилось Маше.

– Так что думаешь? – спросил я.

– Да ничего, – сказала Маша. – Ты получил заказ от богатого идиота, который помешался на оккультизме. Какая связь с Химиком? Тем более, он умер не от калипсола, а от чеченцев. Кто еще станет запугивать, отрезая головы?

– Какая связь? Лиля вздрогнула, когда я сказал про Дейр-Эль-Бахри. И спросила, не оттуда ли я.

– Тебе показалось. Лиля чувствует свою вину в смерти Химика. Уехала зачем-то в Питер, оставила его один на один с отморозками. Она хотела, чтоб ты отвязался. По крайне мере, это следует из твоего же рассказа.

– А ты не хочешь сама с ней поговорить?

– О чем? О том, что у тебя крыша поехала на нервной почве? Послушай, Герман тоже иногда колется. Его Химик научил. И что теперь? Жив-здоров. Никаких Дейр-Эль-Бахри. Хватит! Слышишь? Хватит! Выбрось все из головы и займись работой. У тебя в кои-веки появился шанс скопить на первый платеж за квартиру. А главное, – не умничай.

– Знаешь, какой правильный ответ на «не умничай»?

– Знаю[18]. Но ты лучше займись зарабатыванием денег.

Я ответил народной мудростью, что всех денег не заработаешь, и часть придется украсть. Хотя что и откуда я могу украсть? Предложил ей не злиться.

Маша сказала, что она не злится, что ей пора и попросила меня ее отвезти домой. Я отбился, сказав, что выпил, хочу посидеть еще, а машину брошу здесь, но, как джентльмен, готов посадить ее на такси. Она поклонилась по-японски. Как гейша. Потом ушла, не оглядываясь.

Я продолжил читать и пить, а когда виски кончился, все-таки вернулся домой на машине, потому что пьяному мне проще вести машину, чем ходить. Слава Богу, менты по дороге меня не тронули. Я пообещал сам себе, что сел пьяный за руль в последний раз.

В понедельник я пришел на работу необычно рано. С похмелья не спалось. Все утро разбирал ксероксы с мониторингом слов ФФ. Крыса вела себя подозрительно тихо. Не шутила. Не язвила. Смотрела на меня осторожно. Я приписал это полученной из моих рук премии.

Когда мы сидели с ней, обсуждая дальнейшие действия, зазвонил телефон. Это была Любочка поэтому, нажав кнопку громкой связи, я ответил: «Да».

«Вам звонят из прокуратуры». Я вздрогнул и тут же перевел громкую связь в тихую. Меня очень пугают такие звонки. В них никогда ничего хорошего не бывает. Мои глаза поднялись на Крысу. Она не шелохнулась. Мне пришлось дополнить свой взгляд словами: «Могу я поговорить один?» Крыса недовольно поднялась и вышла.

– Любочка, кто там? Зачем мы прокуратуре?

– Он сказал, что его зовут Новиков. Что вы знаете.

Капитан Новиков, он же Писатель, был следователь по делу Химика. Я, немного подумав, согласился на разговор.

– Господин Мезенин, мы могли бы увидеться?

– Что-нибудь случилось?

– Да. Вроде того. Когда вы можете к нам подъехать?

– А что такое?

– Лучше не по телефону.

Я решил ехать сразу. Терпеть не могу ждать неприятностей. Интересно, почему они каждый раз случаются после того, как я напьюсь?

В машине я включил Бреговича, купленного недавно по совету Антона. Низкий раскачивающийся бас Эгги Попа, который и не пел вовсе, а низко и сочно докладывал обстановку. Это насыщало пространство вокруг меня какой-то мрачной энергией:

А потом глубокий низкий припев со странным славянским хором в его конце:

Глава 6

Я вошел в прокуратуру. Грязный свет жужжащих дневных ламп. Местами отодранный линолеум. Дермантиновые двери. Доска почета. Дежурный переписал мои паспортные данные и тяжелым похмельным голосом сказал самому себе: «двадцать восьмой».

– Я – двадцать восьмой? По счету?

– Кабинет двадцать восьмой. Второй этаж.

Двадцать восьмой кабинет чем-то напоминал своего хозяина: неуютный, невзрачный, мрачноватый. Писатель поднял голову. Мешки под глазами. Много работает? Еще больше пьет?

– Здрасьте, – сказал он, немного щурясь, как будто от меня исходило сияние. Спасибо, что пришли. У нас тут такие дела…

– Что случилось?

– Лилия Донская умерла. Жена вашего друга. Основная версия – самоубийство. Есть записка.

Это очень неприятное ощущение – моментально высохший рот. Как будто тебе туда напихали ваты. Я попробовал пошевелить языком. Затем я облизал кончики губ. Покачал головой. Оперся рукой на спинку стула. Сел без приглашения. Затем, как Матвей, попробовал пощупать свой пульс. И наконец решился открыть рот.

– Я вчера у нее был.

– Да? – он ничуть не удивился. – В котором часу?

– Днем. Между двенадцатью и двумя. Можно воды?

– Конечно. (Он протянул мне стакан). А что вы делали?

– Говорили. Я спрашивал отчего умер Химик. То-есть Илья. Что она думает…

– И что она ответила?

«Стоп!», – сказало что-то во мне ясным и чистым голосом. «Стоп!» Я вздрогнул и решил прислушаться.

– Да так… Что она сама ничего не понимает. У вас можно курить?

– Курите.

Я решил попытаться использовать сигарету как тайм аут и сосредоточиться. Немедленно в голову пришел дурацкий анекдот: оптимистичный русский футбольный комментатор, сообщает, что хотя Россия и проигрывает Бразилии 0:4, но рано расстраиваться. Еще ничего не потеряно. Идет всего лишь пятнадцатая минута матча.

Жизнь на глазах выходила из под контроля. Такая хорошая спокойная московская жизнь. С работой и тусовками, романами и кинотеатрами, книгами и футболом. К концу сигареты мне стало окончательно страшно и захотелось рассказать кому угодно, хоть Писателю, хоть Председателю ФСБ, хоть Антону с Мотей обо всем, что происходит. Снять с себя ответственность за все это. Переложить на кого-то еще.

Зачем я связался с ФФ? Зачем подписал эту дурацкую бумажку? Зачем потом забил на подпись?

Fuck, fuck, fuck. И что мне теперь делать? Бежать к ФФ и требовать объяснений? Рассказать все органам? Позвонить Маше и наорать на нее за дурацкий скептицизм?

Сигарета кончилась. И уж не знаю зачем, наверно просто так, чтобы еще потянуть время, я как-то жалобно сказал:

– Давайте поедем к ним на квартиру. Посмотрим что там?

– Да были мы там. Ничего интересного. К тому же если экспертиза подтвердит самоубийство, то вообще вопросов нет. Депрессия. Да и из записки следует, что она немного не в себе.

– А что в записке?

– В принципе, вам это показывать нельзя. Но ладно. Вот.

Соседкой… «Родителей жалко до слез» – подумал я. Но вслух сказал совершенно другое.

– Не так уж она и не в себе. Беспокоится, чтоб никто не пострадал из-за яда.

– Это да. А начало записки?

– Поехали а? – попросил я уже совсем жалобно. Голова у меня возвращалась в норму.

– Ну, поехали. Подождите, я тогда печать возьму. Квартира-то опечатана.

Мы вошли в квартиру. Я уже знал, на что хочу смотреть. Я включил компьютер. И чертыхнулся. Жесткий диск был отформатирован. Лиля оказалась аккуратной девушкой. Я полез в стол. Писатель наблюдал за мной молча. В столе была куча дискет, кассет, фотографий, сломанных часов, калькуляторов, ручек, карандашей, брелков и всякой дряни. Ничего интересного.

«От нас для археологов останется гораздо больше предметов чем от египтян, – подумал я. – У них все было деревянное и тряпичное, кроме ножей, посуды да украшений. А у нас пластик, железо, алюминий». Археологов я всегда недолюбливал из-за того, что основным источником данных для них являются вскрытые могилы. Я понимаю, что в них клали разную ценную утварь, а главное под землей происходит консервация прошлого, но все таки – могилы…

Мой взгляд упал на лампу, стоящую на полу.

Я подошел к аудио-системе и посмотрел, что в ней. Чезарии Эворы там уже не было. Зато был Johann Sebastian Bach. Famous Organ Works.

– Надо найти ампулу калипсола и шприц, – сказал я. – Тогда кое-что прояснится.

– Что? – удивился Писатель.

Но приступил к поискам вместе со мной. Я проверил под постелью и в ванной.

Через минуту из кухни вошел Писатель, глядя на меня как доктор Уотсон на Шерлока Холмса. В руках у него была салфетка, а в ней пустая ампула от калипсола и маленький шприц.

– Есть, – сказал он. – Нашел в помойке на кухне. Как вы догадались?

– Она сказала мне, что употребляет калипсол. Такой редкий наркотик.

– Что это дает следствию? Это все-таки самоубийство?

– Да. Она сначала укололась калипсолом, потом легла в постель, включила нижний свет и музыку. Когда калипсол начал действовать, съела капсулу с цианистым калием. Минут через пять капсула растворилась. Вот и все.

Я попрощался с Писателем, решив, что слова больше лишнего никому не скажу. Объяснил, что находка шприца и пузырька подтверждает версию о самоубийстве на 100%, что депрессия – явная и очевидная причина, и что я в любое время дня и ночи готов с ним встречаться на эту, да и на любую другую тему.

Я позвонил Антону в офис и сказал, что Лиля умерла и что я сейчас к нему приеду. У меня был такой голос, что он не задал ни одного вопроса. Сказал, что Моте он позвонит и чтобы я сразу шел в кафе прямо напротив его офиса, намекнув, что в кабинете вести разговоры неумно.

Я вошел в кафе. Матвей и Антон сидели друг напротив друга. Глаза у Антона были темные. Спина у Моти – сгорблена. Вместо «здрасьте» он обратился ко мне, не обращая внимания на официантку.

– Ты уверен, что это твой ФФ?

– Как сказать… И не мой он, в общем…

– Давай мне его мобильник.

– Подожди, Мотя, подожди…

Я в легком испуге посмотрел на Антона. Антон сидел совершенно невозмутимо, как будто дело его не касалось. Я пожал плечами и продиктовал номер телефона ФФ. Мотя немедленно стал кому-то звонить.

– Постой!

Наконец-то Антон вмешался. Вторым, после женщин увлечением Моти были разборки. С ним было опасно ходить в бары и ночные клубы. Любой косой взгляд в свою сторону Мотя воспринимал как личное оскорбление и бил обидчика в челюсть не задумываясь. Один раз, когда охрана закрытого клуба «Инфант Террибль» решила его не пустить, под тем предлогом, что клубной карточки у него с собой нет, а списке гостей он не значится, Мотю переклинило. Он спокойно сказал охраннику: «Это не наш список. Наш список – список Шиндлера».

Я объяснил это себе великой силой киноискусства, потому что еврейской крови в Моте не было ни капли.

Затем он вытащил охранника из-за стойки и столкнул лбом с другим охранником, спешащим на помощь первому.

Мне стало плохо, потому что я не люблю агрессию, скандалы и ментов. Мотя удовлетворенно посмотрел на лежащих охранников, вытащил из бумажника визитную карточку, отдал ее обалдевшей гардеробщице и сказал: «Попросите, пожалуйста, менеджера, чтобы нас внесли в список». Затем мы демонстративно медленно (ох, Мотя!) пошли на выход, чтобы убедиться, что охранникам не захочется догонять нас. И, действительно, убедились в этом.

И хотя я восхищаюсь сочетанием отмороженности и физической силы, но в некоторых случаях Мотю просто боюсь, потому что знаю: ждать от него можно чего угодно. Вот и сейчас я растерянно, не зная что делать, смотрел на Мотю, который не обращая внимание на нас продолжал набирать телефон.

– Мотя!

– Что такое?

Мотя смотрел на Антона светлым удивленным взглядом. Я знал этот светлый взгляд. Он предвещал общение с самыми темными сторонами Мотиной натуры.

– Я предлагаю сначала разработать план. А не подставлять Иосифа идиотскими звонками на номер, который скорее всего знает только он один.

Антон был спокоен и невозмутим. Мне сразу стало легче. Мотя понял, посмотрел на меня и бросил телефон на стол.

Антон продолжал как ни в чем не бывало.

– Но сначала, ребята, до всяких планов, мы должны ответить самому себе и друг другу на простой вопрос: надо ли нам ввязываться в эту историю, и если да, то зачем. Напоминаю, если кто забыл: убитых нам воскресить не удасться.

– Я, как все, – сразу сказал я.

В окружении Моти и Антона мой ужас почти исчез и сменился страхом быть заподозренным в трусости.

– Ты, как раз Иосиф, не как все. Ты уже внутри.

– Тем более, – максимально беззаботно произнес я.

– Антон, я не понимаю, о чем мы говорим? У нас убили друга. Да мы должны уже две недели землю есть, а не на тупых ментов все вешать. А теперь Лиля. Да если бы мы вовремя впряглись, то она была бы жива. Ты понимаешь, что это значит: ж-и-в-а?!!

– Хватит, Мотя. Мы тебя поняли.

– Ты Антон, сам скажи. А то что нас с Иосифом пытать?

– Преступников мы, конечно, не найдем. За преступление никого не накажем. Но мне стало как-то скучно жить… после этих смертей…

Мы наметили основные линии расследования: Химик с Лилей, MNJ Pharmaceticals, копты и, конечно, ФФ.

По Химику с Лилей сделать удастся немного, учитывая, что все бумаги, если они и были, Лиля наверняка уничтожила вместе с жестким диском. Тем не менее, остается почтовая переписка на сервере провайдера и, возможно, ее получится достать. При связях Антона я в этом почти не сомневался.

Я напомнил Антону, про некий дзен-буддистский монастырь в Японии, куда собирался Химик. Антон сказал, что невозможно объять необъятное и связи с монастырем он не видит.

Про MNJ Pharmaceuticls Антон обещал навести самые подробные справки. Такие монстры, конечно, находятся в разработке конторы, а там у него есть свои связи. Не безграничные, но на уровне получения информации – достаточные. Это стоит денег, но к денежному вопросу мы еще вернемся.

Копты – конечно тоже ниточка. Но с какой стороны ее распутывать? Дело пахло поездкой в Иерусалим, где находится одна из главных церковных епархий коптской церкви. Ехать выпадало мне: Антон не мог бросить работу, а Матвея он хотел использовать для разработки ФФ. Я был рад грядущей поездке, сам не зная почему.

ФФ был, конечно, самым близким и самым лакомым куском. Антон с Мотей проследят связи ФФ, выяснят его биографию и вычислят его шефов. Хорошо бы устроить наружное наблюдение и прослушивание мобильного телефона. Здесь Антон нахмурился. С его точки зрения, бюджета на это у нас может не хватить.

Мы подошли к важной проблеме. Частное расследование стоит денег. И немалых, в условиях российской коррупции. Но и без всякой коррупции, одна поездка в Иерусалим уже тянула прилично. Я сказал:

– Я могу дать тысяч пять. Причем, что смешно, это как раз деньги ФФ.

– Я, – сказал Антон, тоже дам пять тысяч. Причем, что грустно, это мои собственные деньги.

– Я, сказал Мотя, – дам столько, сколько надо.

– Вот и создалась концессия, – сказал Антон.

– Надо как-то ее назвать, – предложил я.

– Дейр-Эль-Бахри – предложил Матвей. – Жестко. Серьезно.

– Серьезно, но хрен выговоришь, – возразил я. – Давайте лучше «Одиночество». Это слово мы еще не расшифровали.

– Слишком грустно, – покачал головой Матвей. – И не круто.

– «Одиночество-12», – сказал Антон. – Грусти – меньше, крутизны – больше.

– Почему 12?

– Просто так. Лучше звучит. Как Catch 22. Или Или Ми-6. И вообще – двенадцать счастливое число.

Все согласились, хотя Мотя проворчал, что ему это больше напоминает не Ми-6, а Горки-10.

Антон продолжал:

– У меня есть три предложения. Во-первых, мне кажется, что Иосифу надо прекратить рассказывать об этом деле всем своим знакомым и полузнакомым. Ну, как минимум, тем, кто еще не в курсе.

– Да ты что, Антоша, – перебил его я обиженно.

– Прекрати болтать на всех углах, – продолжал Антон, как будто не заметив моей вставки. – Потому что ты уже поделился своими проблемами с Машей, Крысой, Лилей, Матвеем и мной. Это много. И не исключено, что это стоило Лиле жизни. Надеюсь, ты хоть следователя пощадил. А то ведь он не заснет ночью. Во-вторых, мы должны завести себе новые сотовые. Купить second hand по объявлению в интернете и использовать их только для разговоров между собой. В-третьих, мы сейчас поднимемся ко мне. У нас сидит один забавный чувак – Антон Носик. Мой старый израильский приятель. Он делает вид, что понимает что-то в интернете и приехал на семинар. Учить наших бездельников. Семинар вот-вот кончится. Тогда он научит нас пользоваться безопасной почтой. Заодно покажет разные специальные приемы поиска в тех местах, в которых обычные поисковые машины типа Google не работают. Телефонами новых сотовых обменяемся уже по этой безопасной почте. Все. Пошли. Пропуска на вас обоих готовы.

Я почувствовал себя заметно лучше. Все-таки хорошо, что есть друзья. И хорошо, что друзья готовы мстить за своих друзей. Не бояться и тихо перешептываться, а поднимать голову и идти в атаку.

В этом немного пафосном настроении мы вошли в здание Hi-Tech Computers и поднялись на седьмой этаж, где сидел Антон. Он сказал секретарю, чтоб нас напоили чаем, и отвел в комнату отдыха, объяснив, что ему надо разобраться с делами, а когда подойдет Носик, то он подключится.

В комнате мы увидели странную сцену. За столом друг напротив друга сидели два менеджера. Классические белые воротнички. Темные пиджаки, белые рубашки, глупые скучные галстуки. Я недолюбливаю эту униформу, хотя ничего не имею против людей, которые вынуждены ее носить.

Между воротничками стояла шахматная доска с только что начатой партией. Но воротнички, вместо того, чтобы двигать фигуры, смотрели друг на друга с каменным выражением на лицах. Через секунду я понял, что они изо всех сил пытались сдержать смех.

На столе перед одним лежала бумажка, в которую один заглядывал и тряс головой, давясь смехом. У другого в руках тоже была бумажка. Он, на всякий случай, прикрывал рот рукой.

Мы с Мотей переглянулись. Они перевели взгляд на нас и тот, кто закрывал рот, не выдержал. Рука у рта придала выходящему воздуху специфическую вибрацию, и мы услышали громкое и отчетливое «Хрю!».

После чего первый схватил второго за руку, сказал нам «извините» и они исчезли. Бумажка осталась на столе. Мы, естественно, в нее заглянули. Это оказалась распечатка очередного интернетовского прикола.

На этом месте вошел Антон и позвал нас. Я протянул ему распечатку.

– Это еще что, – сказал он озабоченно. – Всю прошлую неделю мой отдел долбоебиков гонял.

– А что такое долбоебики? – спросил я.

– Корпоративный кошмар[20]. Пошли, делом займемся. Носик нас ждет.

Носик оказался приветливым человеком лет тридцати с небольшим. У него были большие грустные глаза, длинные тонкие пальцы и голубая кипа прикрепленная к почти бритой голове, судя по всему, двусторнним скотчем. Носик прочел нам небольшую лекцию про безопасную почту, ухитрившись практически ни разу не воспользоваться нормативной лексикой.

Он говорил примерно так: «Сначала заебениваем вот такую хуйню, чтобы злоебучие пидоры отсасывали не нагибаясь, (Носик левой рукой каллиграфическим почерком выводил командную строку), потом – хуяк – ебем блядских мудозвонов в жопу этим пассвордом, а потом – пиздим эту поебень…» Мы с Антоном благоговейно вслушивались и понимающе качали головами. Мотя сидел с отсутствующим видом.

– А если нас все же попытаются выследить? – робко спросил я.

– Нам по хую, все что им не по хую. А если им не по хую, что нам по хую, то пусть они идут на хуй.

– Ясно, – сказал Антон.

Я никогда не был ханжой, и мне понравилось, что Носик – такой простой и доступный человек.

Из лекции я понял, что надо заходить в интернет, сначала позвонив на международную телефонную карточку, чтобы не определился номер, с которого ты зашел, а потом к провайдеру через карту интернет доступа. При этом не надо заводить никаких платных почтовых ящиков, а наоборот завести самый простой ящик на Mail.Ru. Чтобы затеряться в толпе. И не использовать в переписке слов, по которым спецслужбы определяют подозрительных пользователей. Типа «гексоген». Или «замедлитель».

Носик объяснил еще несколько полезных поисковых приемов, граничащих с хакерством. В основном это были адреса нелегальных поисковых машин, укомплектованных специальным софтом по взлому паролей. Вскоре Носик перестал учить нас безопасным коммуникациям и начал рассказывать про безопасность жизни as is. Его объем знаний и легкость, с которой он этими знаниями распоряжался, вполне могли научить нас безопасныму сексу, безопасным инвестициям, безопасным наркотикам, безопасным убийствам и безопасным самосожжениям.

Мы вышли с лекции окрыленные, с чувством полной безопасности и безнаказанности.

– Интересно, а Носик так со всеми разговаривает?

– Моя бы воля, и я бы так со всеми говорил. При постоянном повторении не теряет смысл только мат, – заметил Мотя.

Мы вернулись в кафе и утвердили план действий, из которого следовало, что послезавтра мне надо было лететь в Иерусалим, встречаться с главой иерусалимской коптской общины. Антон c Мотей начинали заниматься делом ФФ. Мне показалось, что на меня спихнули не самую перспективную часть расследования, но с другой стороны, на коптов напросился я сам.

И тут вдруг я понял, почему так хочу уехать из Москвы. Мне была совершенно невыносима мысль о вторых похоронах. Хватит! Опять эти разговоры полушепотом. Запахи. Бр…

Знание израильской специфики для разговора с коптами не требовалось. Рабочим языком встречи должен был быть английский. Встречу с ними мне должен был организовать израильский знакомый Антона – писатель и журналист Аркан Карив.

Антон позвонил ему прямо с мобильного и после короткого разговора сказал, что у Аркана можно остановиться. Это позволит мне сэкономить на гостинице и посмотреть, как живут богемные представители русскоязычной общины в Израиле. Я был в Израиле до этого всего один раз и с русскоязычными израильтянами, не считая гида, не общался. Тем более, с богемой.

В Иерусалиме же я вообще не был. Когда наша группа поехала в Иерусалим, я остался на Средиземном море купаться. Меня немного смущала святость места, которое я должен был посещать, являясь частью туристического стада. Фотоаппараты-колокольчики и пастух экскурсовод. «А вот здесь вы сможете купить флакончик святой воды и горсть святой земли всего за несколько шекелей. И обязательно торгуйтесь. Здесь принято торговаться!» Я не хотел торговаться. Я был готов платить за святую воду и святую землю по полной. Поэтому я договорился сам с собой, пообещав себе приехать в Иерусалим отдельно. Когда-нибудь. Но – обязательно.

Половину следующего дня я провел в посольстве, получая по протекции Антона у женщины про которую я знал только инициалы (NB) срочную визу, а вторую – на работе, тестируя безопасную почту, набираясь сведений о коптах и проверяя выходящие публикации для ФФ.

Маша, узнав, о смерти Лили и том, что я собираюсь в Израиль, изменилась в голосе и призвала меня к благоразумию.

Я обалдел от такой наглости и сказал ей, что у меня в последнее время появились проблемы с друзьями – они начали умирать. Поэтому я предлагаю ей сначала разобраться со своей личной жизнью, а потому уже вмешиваться в мою. Маша, естественно, обиделась, а я, естественно, вскоре пожалел об этом разговоре, но перезванивать не стал, решив крепиться.

В обеденный перерыв я сходил в ближайшее турагентство и купил билет Москва – Тель-Авив – Москва. Крысе я сказал, вспомнив про Матвея, что лечу с любимой девушкой в Турцию на несколько дней. Она злобно посмотрела на меня. Видно, премия уже перестала действовать.

Глава 7

Я сидел на заднем сиденье маршрутного такси, везущего меня из аэропорта в Иерусалим, и слушал купленный только что диск «Jerusalem 3000». Некоторые песни меня прикололи. В частности, эту, с красивым именем «The Hope» я слушал уже третий раз. Это был такой фолк, которому сам Брегович бы позавидовал. Особенно вставляла безнадежная умная грусть.

У девушки в военной форме с укороченным М-16 в руках сидевшей рядом со мной, виднелась бретелька от лифчика. Мне потом объяснили, что это армейский шик. Я ожидал, что израильтянки – жгучие брюнетки. Но эта оказалась вполне себе шатенка с модным каре и зелеными, под цвет формы, глазами без намека на косметику. Интересно, а нижнее белье в армии выдают вместе с униформой? Я не делал попытку с ней разговориться из врожденного страха перед незнакомыми существами противоположного пола. Но девушка, услышав, что песня кончилась, обратилась ко мне сама. Я снял наушники.

– Вам нравится наш гимн?

– Гимн? – переспросил я. – Я сейчас слушал гимн Израиля? Вот этот фолк?

– Ну да. Это наш national anthem. Hatikva.

Красавица в униформе была приветлива. Рассказала мне, что ее зовут Мири, что она родилась в Иерусалиме, а теперь живет с родителями в маленьком поселении в Иудее. Я сказал, что Иудея вызывает у меня ассоциации не то с Библией, не то с Иосифом Флавием. «Ну да, – сказала она, – вокруг солнце, воздух и горы. Неземная красота».

– Далеко от Иерусалима?

– Близко. Двадцать минут на машине.

– И, наверно, близко к Богу? – спросил я.

Мири отшутилась анекдотом про местный звонок[22].

И тут, действительно, начались горы. Свет сделался контрастным. Я вертел головой по сторонам. Мири вдруг сказала мне «Look!». Я посмотрел вперед и сказал «О-о-о…».

Я и не думал, что в жизни бывает так красиво. Впереди, за витками серпантина на самом верху горы, прямо под голубым небом появилась тройная цепь маленьких позолоченных домов. Я раскрыл рот. Иерусалим с каждым поворотом дороги становился ближе. Наконец, такси въехало в город, и с левой стороны дороги я увидел почти отвесно падающий вниз со скалы амфитеатр старой разрушенной деревни.

– Археологические раскопки?

– Нет. Национальный позор, – сказала Мири.

– Позор? – удивился я. – Посреди такой красоты?

– Это Дир-Ясин. Арабская деревня. Во время войны за независимость один из наших партизанских отрядов вошел в эту деревню и вырезал ее. Женщин, детей, стариков – всех. И с тех пор деревня осталась в таком виде. Чтоб мы помнили…

Маршрутка доехала до центральной автобусной станции. Мири попрощалась со мной и исчезла. Я растерялся и даже не успел взять у нее телефон. Потом, сообразив что Мири – это сокращение от Мириам (даже не верится, что Деву Марию звали в земной жизни Мири), я решил что это – судьба. Маши, конечно, хороши, но видно с ними пора заканчивать.

Вокруг царила расслабленная суета.

Я посмотрел на оборванца лет пятидесяти, в истрепанных джинсах с длинными седыми волосами. Оборванец пел под гитару Высоцкого голосом автора.

В гитарном чехле лежало несколько монет. Я бросил шекель. Оборванец сказал на цыганском проигрыше thank you, sir и внимательно на меня посмотрел. Я улыбнулся ему и пошел искать такси.

Через пятнадцать минут я оказался в районе Старые Катамоны и был сбит с толка окружившими меня запахами цветов, трав, деревьев и горной свежести. Это в центре-то города! Я недоверчиво покачал головой, поднялся на второй этаж и позвонил.

Сначала я услышал бешеный лай. «Крыся, пошла вон» – прозвучало в ответ. Не «Крыса», как у меня в PR-Technologies, а немного по-польски. Крыся.

Дверь открылась, и ко мне бросилась маленькая мохнатая очаровательная терьерша. За ней стоял длинный немного сутулый лысый человек в металлических очках с лицом серийного убийцы. По крайне мере я представлял серийного убийцу именно таким.

– Вы Иосиф? – приветливо и тепло сказал он. – Здравствуйте. Заходите.

– Спасибо. А вы – Аркан, – уточнил я.

– Да, – сказал он и внимательно посмотрел на меня. – Заходите-заходите.

Я вздрогнул. От очков за версту несло тюремной поликлиникой. На лысый череп я вообще старался не смотреть. Но виноватые интеллигентные глаза скрашивали впечатление. Строго по выражению: «Ребенок весь в меня – умный, спокойный. А глаза – в мужа – виноватые, бегают…»

Аркан предложил кофе, укрепив меня в уверенности, что друзей-маньяков у Антона нет. Не могу поверить, чтоб серийные убийцы предлагали кофе; конфетку – могу, а кофе – нет.

Пока он варил кофе, я осмотрелся. Мне всегда было интересно, как обустраиваются люди почти из моей тусовки на новом месте.

Прямо напротив входной двери торчал большой двурогий тренажер, который использовался под вешалку для ковбойской шляпы и полотенец.

В комнате, которая служила одновременно прихожей, салоном и кухней громоздились полупустые открытые картонные коробки. Скосив глаза в одну из них я увидел смесь книг, кассет и дисков. На маленьком стуле громоздились джинсы, носки, трусы, свитера и рубашки, создавая впечатление, что шкафа у Аркана нет.

Мебели вообще было не по-московски мало: красненький плюшевый диванчик, на котором сидел я, стул со шмотками на который, скинув джинсы и свитера на пол, сел Аркан и облезлый столик, за которым мы предполагали пить кофе.

Зато кофе оказался густой и душистый, сваренный в джазве и поданный в крохотных чашечках. Я еще раз огляделся по сторонам.

– Уютная квартирка, – я начал разговор по-светски.

Но, похоже, я сказал что-то не то.

– Уютная?! – испуганно огляделся Аркан сутулясь больше обычного. – Мои друзья, говорят, что это антилувр.

– Антилувр?

– Ну да. Бедненько. Но грязненько.

Я вежливо улыбнулся шутке друзей и решил перейти на менее опасную тему.

– Мне Антон сказал, что вы можете помочь выйти на коптскую общину.

– Помочь? Не знаю. Могу попытаться. Копты – очень закрытые ребята. Никого близко к себе не подпускают. Но у меня есть один знакомый армянский священник, Варкес. Он вроде бы общается с кем-то из коптских священников. Можно его попросить. А что ему сказать, если он спросит, зачем?

– Ну скажите ему, что есть один важный теологический вопрос.

Я помнил запрет Антона и решил держать язык за зубами. Аркан задумался.

– Может быть, перейдем на ты?

– Перейдем, – осторожно сказал я.

Аркан пообещал сделать все, что сможет. Завтра он позвонит Варкесу. И может быть. Что нибудь. Хотя он опять же не очень… Но. Это же завтра! А пока – еще продолжается сегодня. Скоро вечер. Гость из Москвы может выбрать себе развлечение по вкусу.

К сожалению, живет Аркан скромно, поэтому вариантов, собственно, два. Или курить траву с друзьями Аркана здесь или отправиться курить траву к друзьям. В любом случае, друзья очень хотят познакомиться с московским другом Антона, восходящим светилом российского пиара.

Я чуть не поперхнулся от последних слов, но все-таки сделал вид, что их не услышал. Зато я отметил масштабность выбора, стилистическую точность терминологии (не шмаль, не ганжа, не дурь), а вслух порассуждал на тему, что устал с дороги и курить траву, наверно, лучше здесь, хотя быт его друзей меня, конечно, тоже очень интересует.

Меня вообще интересует быт. Я умираю, хочу узнать, как чистили зубы дворяне в 18-ом веке, если они вообще их чистили. Мне страшно интересно, как одевались в холодную погоду моряки на корабле Колумба. Я был бы счастлив очутиться в доме египтянина времен Хатшепсут. Просто, чтоб посмотреть, какая там мебель.

Я помылся и переоделся, решив что мне уготовано стать звездой вечера. Но не тут то было. Звездой вечера оказался не я. И не Аркан. И не заячьего вида помощник депутата Кнессета Пини, он же Пинхас Бар-Зеев, он же в прошлой жизни и русском паспорте – Петр Волков. И не Ваня с Маней, – пара приехавшая из Петропавловска-Камчатского ухитрившаяся наполовину забыть русский. И не израильтянин Рони, который ухитрился его наполовину выучить. И даже не трава.

Звездой вечера была медсестра Аня. Классическая русская красавица с длинной косой. Не до пояса, конечно, но все-таки. Я и в Москве таких русских красавиц не встречал. Она говорила медленно и спокойно, она смотрела приветливо и открыто такими глубокими и такими внимательными глазами…

Я отозвал Аркана в сторону. Стороной оказалась крошечная спальня.

– Аркан, – сказал я. – Аня-то – хороша!

– Хороша, – согласился Аркан.

– А она… м… свободна?

– Как все мы, – сказал Аркан со вздохом.

– А куда у вас возят девушек, если хотят им понравиться?

– В Эйлат, – уверенно сказал Аркан. – Девушек возят в Эйлат. И место – клевое, и дорога прикольная. Ваня с Маней только что оттуда, они сейчас тебе расскажут.

По просьбе Аркана Ваня с Маней, перебивая друг друга и стараясь говорить для меня на чистом русском языке, рассказали о романтическом месте длиною в триста пятьдесят километров под названием «Ночная дорога из Иерусалима в Эйлат».

Ты выезжаешь из Иерусалима, кинув взгляд на подсвеченные желтым светом зубцы и башни старого города, и спускаешься за двадцать минут и 30 километров из горного Иерусалима в самое низкое место на земле. Доехав до указателя «Иерихон 6 км налево», ты поворачиваешь направо и встречаешься с Мертвым морем.

Если вылезти из машины, то сначала на тебя чуть не обрушивается огромное количество крайне низких звезд. Потом ты понимаешь, что видишь млечный путь и так ясно, как ты не видел его никогда в жизни.

От стоящей вокруг тишины в голову приходят глупые мысли. Например, не является ли самое глубокое место на Земле самым главным? Впрочем, какие только мысли не приходят в голову в этом районе земного шара? Все зависит от воспитания, которым снабдили тебя молодые годы, музыки, которую ты слушаешь в дороге… Ну, конечно и от спутницы, которую ты взял.

Дорога идет себе, спокойно петляя, и море остается позади. И тут перед тобой постепенно возникает огромный светящийся корабль. Он медленно приближается и становится ясно, что таких больших судов не бывает. Особенно в пустыне. Корабль от носа до кормы увешан гирляндами лапочек, отчего вокруг корабля струится мерцающее сияние. Если ты видишь это первый раз в жизни, у тебя сносит крышу. Но это опять же зависит от музыки и от спутницы.

Проехав еще несколько километров, становится очевидным то, что это никакой не корабль, а завод. Вероятно, по переработке минералов Мертвого моря. Но люди украсили его несколькими тысячами лампочек. Но зачем посреди ночи в пустыне освещать завод такими гирляндами – не ясно, и это впечатляет. Затем последние признаки пребывания человечества кончаются.

Проводив удивленным взглядом указатель на библейское место с подозрительным названием «Содом» («Содомиты! Боритесь за культуру родного города!»), ты едешь часа полтора через темную безлюдную пустыню.

И вот в середине пустыни, когда музыка кончилась, а спутница почти уснула тебе попадается невероятное место под названием – «101 км». Ты останавливаешься.

Очень странный комплекс очень странных зданий. Ресторанчик на открытом воздухе, минимаркет, сад сумасшедших скульптур и маленький зоопарк. В зоопарке ишаки, верблюды, крокодилы и змеи с ящерицами. Большинство из животных спит, так как уже ночь. Некоторые во сне сопят. Бармен рассказывает тебе, что в террариуме живет якобы единственная на земле двухголовая змея-альбинос, самая ядовитая змея на свете.

Вокруг зоопарка проложена крошечная действующая железная дорога с детскими вагончиками.

Посмотрев на скульптуры, сваренные из грубых железных прутьев, приходиться задуматься о судьбе безголового человека, везущего в тачке собственную голову. Осмотревшись, ты замечаешь, что тут под открытым спят не только звери, но и люди. Прямо в гамаках, развешанных посреди сада.

Вы со спутницей пьете кофе и продолжаете путь. Еще 101 км пустыни, которые кажутся такими быстрыми и вот он – Эйлат. Мы все-таки дошли до Красного моря! Ночные пляжи, тропические коктейли, и маленькая уютная гостиница. А впереди утром пляжи, подводные красоты, купание с дельфинами и бедуинские рестораны с кальянами и почти легальной марихуаной.

Рассказ Вани и Мани впечатлял. Мне показалось, что настало самое время немного развеяться от истории с Машей и Германом. Я прикидывал, достаточно ли у меня времени и денег для такого путешествия (выходило, что вполне), а главное, согласится ли Аня меня сопровождать. Я пораздумывал, как бы это выяснить, не задавая вопрос в лоб и придумал. Я спрошу, не проводить ли ее до дома. А там видно будет.

Спросил. Она сказала: «Проводить». Хороший признак.

Идти пешком было минут тридцать. Я начал рассказывать Ане, как мне все здесь нравится, особенно демократичность общества, где безработный журналист и писатель Аркан курит траву с помощником депутата Кнессета, и не чувствует никаких предрассудков и несообразности, которая…

…Моментальная резкая смесь звуков. Визг шин и нарастающий рев двигателя. Сноп света – справа налево. Аня с силой хватает меня двумя руками за рубашку и толкает в кусты шиповника в которые я, неуклюже раскинув руки, падаю. В нескольких сантиметрах проносится белый длинный Мерседес. Запах жженой резины, горелого сцепления и машинного масла. Красные огни улетают вдаль. Я не то лежу, не то свисаю с кустов. Надо бы сказать что-то, соответствующее случаю.

– Весело тут у вас.

И я начинаю привставать. Шиповник колет меня со всех сторон. На щеке у меня кровь. «Кровь, Пот, Машинное Масло» – мне почему-то приходит в голову расшифровка названия журнала «КПМ», редактором которого Антон подрабатывал в Израиле, делая свой докторат.

– Помолчи, пожалуйста, – шепчет Аня, – помолчи и не двигайся.

Я продолжаю свисать с кустов. Но мне становится скучно. Я пытаюсь посмотреть на Аню. Совершенно идиотская немая сцена.

– Может, пора? – подал я голос через минуту молчания. – Ну и джигиты!

– Это не джигиты, – ответила Аня почти обычным голосом. Разве, что в нем появилась какая-то задумчивость.

– Арабские террористы?

– Не террористы. Арабы в это время спят. Это, как у вас говорят, наезд.

– Почему?

– Потому что эта машина тихо стояла. Мы проходили мимо нее. Но в ней никого не было. Странно. Плохо. Надо вызвать такси.

– А далеко еще идти?

– Пять минут.

– Но тогда…

– Надо вызвать такси.

Она вытащила мобильный и сказала несколько слов. Пока я раздумывал, удачное ли сейчас время для приглашения Ани в Эйлат, а также откуда у медсестры такая наблюдательность и такая реакция, такси подъехало. Через две минуты мы были у ее дома. Эти две минуты она молчала, а на прощание тихим ровным голосом сказала: «Береги себя».

Я набрал в легкие воздуха, но… Ничего не получилось. Я зачем-то сказал: «Хорошо, Бог даст, еще увидимся», и вернулся на том же такси.

Таксист не взял с меня денег, объяснив, что Аня с ним уже расплатилась. Оказывается, в Израиле медсестры не просто спасают жизни, но еще и платят за такси. Я почувствовал себя дураком, но не платить же таксисту по второму разу?

Увидев меня Аркан, засуетился. Он настоял на том, чтобы залить руку йодом и подтвердил, что теракты в это время суток не происходят. «Значит, джигиты. Арабские джигиты. Хотели попугать. Неприятно, но бывает». – Я храбрился. Спать от перевозбуждения не хотелось.

– Аркан, а давно ты в Израиле?

– Пятнадцать лет.

– Ну как тут вообще жизнь?

– Жизнь проходит. И в Москве, и в Нью-Йорке, и в Иерусалиме. Потому что жизнь проходит не в стране, а в тебе самом. На самом деле – Израиль – маленькая провинция, довольно бедная по европейским понятиям, особенно сейчас посреди войны. Народ – ленивый и крикливый. Политики – продажные и тупые. Местечковая русская община заебала. По-русски говорить разучились, а на иврите не научились.

– Но у тебя же есть своя тусовка?

– Есть. Но маленькая… Такая маленькая, что друзья и враги – одни и те же люди.

Я недоверчиво слушал, потому что давно был влюблен в Израиль, в легенду, построенную тремя поколениями посреди засоленной и заболоченной пустыни.

А войны, выигранные Израилем у стран, общее население которых вместе превышало его собственное в сто, если не больше раз…

Шарон казался мне не продажным и тупым политиком, а генералом, наследником Жукова и Гудериана, тремя блестящими танковыми бросками без поддержки пехоты решившим судьбу трех войн.

Киббуцная романтика – нежная и тревожная. Работа, природа, любовь, работа.

Ежегодные военные будни. Террор, пропитавший общество кровью, но не сломивший его.

Поселенцы, напоминавшие мне последних героев Дикого Запада. Кожаная кобура на боку и кипа вместо ковбойской шляпы.

Израильский хай-тек. Гениальные программисты, зарабатывавшие сотни тысяч долларов в год. Экскурсовод показывал нам тридцать небоскребов, построенных в Тель-Авиве за последние десять лет.

А тут Аркан говорит – болото, глупость, налоги, чванство. А романтика? С другой стороны, ему виднее. Но Аркан не унимался.

– Сначала мы все приехали, как в сказку. Нашу сионистскую сказку. Все были молоды и счастливы, что сбежали от коммунистов и родителей. Учили иврит, поступали в университеты, открывали бизнесы, писали стихи и прозу. Потом началась брачная лихорадка… Все перевлюблялись. Стали уводить друг у друга жен и подруг. Потом и это надоело. Стали растить детей (ну, ко мне это не относится), работать, копить деньги. Но деньги тут не скопишь. Наоборот, залезешь в долги. Все залезли…

Аркан выразительно огляделся и изучил обстановку, вогнавшую его в долги. Обстановка не впечатляла.

– Потом кто-то свалил к вам обратно (я вспомнил Антона и Носика), кто-то в Штаты. А все, кто остались – скучают. Вот сегодня на тебя ко мне в очередь записывались.

– В очередь? – удивился я. На меня еще никто никогда в очередь не записывался. – С романтическими целями?

– Почему с романтическими? Просто новый человек приехал. И все. Здесь – правда, деревня. Точнее полуобитаемй остров. Любой живой источник информации – лучше интернета и телевидения. И не записывался, конечно, никто. Но когда я сказал, что приедет московский друг Антона, то народ сразу стал проситься в гости. Даже траву принес свою.

Я совершенно не оценил антисионистский скепсис Аркана.

– Все равно, – сказал я, – у вас красиво и свободно.

– Да, – подумав сказал Аркан. – У нас красиво и свободно. Но бедно и глупо.

Я загрустил. Легенду не отменили, но у нее оказался комментарий. У всех легенд есть комментарий. Главное, чтобы он легенду не уничтожал, а только комментировал.

– Пора спать, – сказал Аркан. – Утро вечера мудренее.

Он постелил мне на красном диванчике, на котором поместились только 150 сантиметров из моих 175, но перелет, гости и Мерседес так утомили меня, что я немедленно отрубился.

Ночь прошла великолепно. Утром Аркан доставил к колченогому столику две чашечки дымящегося кофе. Я оценил такой способ пробуждения и начал день с того, что умывшись и приведя себя в порядок, пять раз подряд обыграл Аркана в нарды.

Потом я заметил, что уже час дня, и расследование застопорилось. Аркан начал набирать Варкеса, но у того не отвечал телефон. Мы сыграли еще три партии. Аркан проиграл две из них. В перерыве он сварил еще кофе и набрал Варкеса. Варкеса не было. Я занервничал.

– А если я пойду один? – озабоченно спросил я.

– То тебя пошлют к черту, – беззаботно сказал Аркан. – Не дергайся. Ты же не в Москве. Здесь Левант. Ближний Восток подразумевает расслабление и созерцательность. Появится твой Варкес. Куда он денется?

Меня начало немного колбасить. Это мое обычное состояние, когда я не делаю чего-то нужного. Реакция на появившийся кармический долг. Я сделался раздраженным и отказал Аркану в очередной партии в нарды, чем явно его расстроил.

Через пять минут Аркан еще раз набрал номер и вдруг заговорил на иврите. Я удивился. Договорив, Аркан объяснил, что местные армяне по-русски не говорят, и даже к армянам из Армении относятся настороженно, так как живут отдельно чуть ли не две тысячи лет.

Он сказал, что Варкес пойдет к главе коптской иерусалимской общины Моркосу Хакиму. Перезвонит через час. В Старом Городе все рядом и вопросы решаются быстро. Вот тебе и Левант.

Я немного успокоился и продолжил обыгрывать Аркана в нарды. Ровно через час зазвонил телефон, и Аркан сказал, что Моркос Хаким ждет меня прямо сегодня, в Старом Городе, в коптском приделе Храма Гроба Господня. Хорошее название для места встречи. Аркан объяснил мне, как найти Храм, а про коптский придел предложил спросить у дежурящей там полиции.

Мы вышли вместе. Аркану нужно было в банк – решать скопившиеся за 13 лет проблемы. Я, доехав на такси до Яффских ворот прошел через них, поглазел на башню Давида и попал в ряды арабских торговцев деревянными крестами, старыми монетами, кальянами, игральными и географическими картами, святой водой, сандаловым деревом, кофейными сервизами, святой землей, открытками и всеми остальными прелестями арабского Средиземноморья с христианским уклоном. Ориентируясь по карте в путеводителе, я добрался до Храма Гроба Господня и попытался почувствовать себя крестоносцем.

Я ожидал, что на месте распятия Христа будет стоять что-то величественное. Не хуже мечети Аль-Акса, построенной на месте вознесения Магомета. И был разочарован. Храм показался мне довольно низким, темным и неуклюжим. У входа стояли три израильских полицейских в бронежилетах и в полной боевой выкладке. Прежде чем идти в коптский придел, я решил пройтись по Храму.

Через пять минут я совершенно запутался. Мне вдруг, показалось, что здесь искривляется пространство. Повернув от входа направо, я спускался вниз по каменным выщербленным ступеням.

На стенах вдоль лестницы были вырезаны кресты не самой правильной формы и разного размера – от спичечного коробка до сигаретной пачки. Я провел по ним указательным пальцем. Похоже, что их вырезали крестоносцы, гордые захватом Иерусалима. Я сразу вспомнил семейную легенду, согласно которой мой дед также расписался на рейхстаге в 1945 году, выбив пулями своего наградного Вальтера самое короткое ругательное слово русского языка.

Затем я спустился в зал без окон. Очевидно, он располагался ниже уровня земли. На полу и на иконах отчетливо проступал армянский шрифт. Я спустился еще ниже, и ничего не понял. Зал освещался витражными окнами, в которые явно светило солнце.

Я повернул, поднялся обратно и опять пошел направо. Неожиданно я оказался в абсолютно правильном и симметричном маленьком костеле. Чистый пол, яркий свет, элегантно вмонтированный в стену орган, современный дизайн, лавки покрытые лаком. На лавках сидели европейского вида туристы и отдыхали.

Я обошел часовню и оказался в небольшом темном зале, больше всего напоминавшим пещеры для тайных собраний первых христиан. Темные грубые каменные стены. Земляной пол. Маленький почти черный покосившийся алтарь. Ни одного окна. Ни одного человека. В конце зала, освещенного старой лампадой прямо в полу темнела дыра. Я сунул руку – пустота. Я бросил камешек. Звук падения раздался секунд через десять.

Я вышел из пещеры и увидел застекленную витрину, в которой торчал ярко освещенный кусок скалы. Судя по всему – это была Голгофа. На нее вела с другой стороны отдельная лестница. Я поднялся на Голгофу и постоял, ожидая каких-то мыслей. Но мысли сбивали туристы, фотографирующиеся в самой идиотской позе, которую можно было вообразить: они вставали на колени спиной к алтарю и лицом к фотоаппарату, и засовывали правую руку куда-то далеко вниз.

Торжественная улыбка скрюченного человека перед вспышкой наводило на подозрение, что Христос умер зря. Разобравшись, я понял, что они просовывали руку в специальную дырку, чтобы коснуться Голгофы.

Я вернулся к выходу, подошел к полицейским и спросил, где копты. Они показали в сторону. Храм начал меня очаровывать. Эвклидова геометрия в нем не работала. Я вошел в кривую дверь, попал на узкую лестницу и оказался в длинном зале, в котором сидело несколько низких худых людей с кожей черного цвета в бежевых балахонах. Они даже не посмотрели на меня.

Пройдя этот зал насквозь, я оказался на улице, точнее на крыше Храма. Первое, что меня там встретило было сохнущее на веревках белье. Простыни, кальсоны, рубашки. Все застиранного белого цвета. Решив, что для первого раза хватит, я осторожно подошел к краю крыши и закурил. Судя по обилию окурков я это делал не первым. Храм Гроба Господня, воздвигнутый на месте земной смерти Иисуса Христа, оказался местом не простым.

Докурив, я решил, что от судьбы не уйдешь и пошел отыскивать Моркоса Хакима. Коптский придел Храма мне сразу понравился! Беленые, без фресок стены. На стене напротив входа – несколько икон и лампада. Иконы – как рисунки детей. Или Пиросмани. Фигуры – плоские, лица крупные, мелкие детали не прописаны. Глаза большие и смотрят на тебя в упор.

Я прошел мимо молящейся группы людей в длинных белых одеждах. Все они были босые, но в шапках. Я обратился к ним назвав имя «Моркос». Один из них поднялся и жестом пригласил меня следовать за собой. Он и оказался Моркосом – очень худым стариком в белой рубахе и коричневой шапке, напоминающей по форме шапки заключенных Освенцима.

Сразу выявилась проблема – Моркос не говорил по-английски. Он знал греческий в рамках межконфессионального общения, арабский и коптский. Тогда он подозвал мальчика лет тринадцати и мы втроем прошли в маленькую комнату с выбеленными известкой стенами.

Вдоль одной из стен шла тонкая ржавая водопроводная труба, с которой стекали капельки воды. Моркос сел на темное кресло с подлокотниками, напоминающее маленький трон императора в изгнании, мне было предложено сесть на крошечную деревянную скамейку. Мальчик остался стоять. Я старался говорить самыми простыми предложениями, чтобы он понимал и переводил правильно. Конспект нашей беседы выглядит так:

Я: Мне нужна помощь. Два человека умерли: мой друг и его жена. Мне кажется, что это связано с монастырем Дейр-Эль-Бахри. Или с женщиной-фараоном Хатшепсут.

Он: Отчего они умерли?

Я: Друг умер от неизвестной причины. Когда люди вошли в дом, он лежал мертвый с отрезанной головой. Жена через месяц покончила с собой.

Он: Почему Дейр-Эль-Бахри?

Я: Через несколько дней после смерти друга ко мне пришел странный человек и сказал, чтобы я печатал в газетах слова Дейр-Эль-Бахри, Калипсол, Одиночество и номер 222 461 215.

Когда я произносил номер, а мальчик переводил его, мне показалось, что и без того худое серо-коричневое лицо Маркоса еще более посерело и осунулось. Он потребовал произнести число еще раз. Мальчик переводил, а он повторял за мальчиком:

Мне показалось, что я разговариваю с Тутмосом Первым. Маркос покачал головой и что-то сказал мальчику. Мальчик обратился ко мне.

– Не один-два. Двенадцать.

– Двенадцать?

– Да. Метснав.

– Метснав, – мрачно подтвердил Маркос.

«Прямо как наша концессия», – подумал я.

– А про один-пять он вообще ничего не знает, – объяснил мальчик

– Не важно. Что означает число? Без пятнадцати?

– Некоторые люди называли его числом жизни.

– Что такое «число жизни»?

Маркос посмотрел на небо и ответил вопросом на вопрос, прочертив в воздухе треугольник:

– У человека, который приходил к тебе, был выбрит затылок так?

Я: (офигевая, механически повторив его жест): Да.

Он: (после минутной паузы и рассматривания меня в упор): Это большой человек. Плохой человек. Хат.

Я: Хат? Что это такое?

Он: Хаты – плохие люди. Почти не люди. Апостол Марк написал Евангелие и крестил мой народ. Египтяне отказались от старых богов и приняли Христа. В Дейр-Эль-Бахри построили монастырь. Рядом с Храмом Хатшепсут. Но монахи оказались еретиками. Они называли себя «хаты» в честь женщины-фараона. Они женились на собственных сестрах. Они отрезали головы своим врагам. Они приносили в жертву людей. Мы разрушили монастырь, прокляли и изгнали их из Египта. Но они не исчезли. Римская церковь нашла записи хатов на коптском языке. Тогда она обратилась к нашей церкви. Мы им не помогли. Римляне – тоже еретики. Больше я сказать ничего не могу.

Я (с надеждой): Давно Римская церковь обращалась к вам?

Он: У нас говорят, что тридцать поколений назад.

Я (разочарованно): Это все? А что все-таки означает это число?

Он вместо ответа довольно странно перекрестился открытой ладонью, затем приподнял руку и сказал что-то вроде «нтоф оу нутипе», после чего замолчал. Я понял, что мне пора уходить. Я оглянулся на мальчика. This is blessing[23], – сказал мальчик. Я поднялся, поблагодарил его и ушел благословленным. Аудиенция длилась не больше пяти минут.

У Яффских ворот я остановился и, поколебавшись, решил не брать такси, а вернуться пешком. С удивлением я заметил, что такой привычный в последнее время страх отпустил меня. Интересно, надолго ли? Специально для того, чтобы испытать судьбу и арабских террористов я шел довольно медленно. На площади Сиона мне встретился знакомый нищий с длинными седыми волосами. В этот раз он пел голосом Шахрина.

Я дослушал до конца песни, подумал я, кажется, раньше недооценивал ЧайФ, бросил в гитарный чехол шекель, еще раз сориентировался по карте и пошел домой. Мне было о чем подумать.

Глава 8

Я вернулся к Аркану и попытался выйти на связь с Центром. Это оказалось не так-то просто. Антон не брал трубку своего секретного телефона. Я набрал Мотю. Тот же эффект. Тогда я плюнул на безопасность и позвонил им на обычные номера. Никто не отвечал. Я начал волноваться. Позвонил Маше. Маша была суха и официальна. Спросила о планах и пожелала успеха. Я расстроился. Позвонил маме и сказал, что у меня все хорошо. Пришел Аркан и накормил меня стейками. После еды я снова попытался дозвониться до Антона с Мотей и снова безрезультатно. У меня появились нехорошие предчувствия. Мы снова сели играть в нарды с Арканом, и я снова начал выигрывать. В это время зазвонил мой секретный телефон.

– Антон! Это ты?!! Ну слава тебе, Господи! Что случилось? Почему вы с Мотей не берете трубки?

– Случилось. С Мотей.

У меня оборвалось сердце.

– Что опять?! – опущенным голосом спросил я.

– Опять! – расстроенно сказал Антон. – Опять у него сердечный припадок! Финдиректрисса. Жить без нее не может. Бьется в истерике. Как известно, история повторяется дважды, а для дураков – трижды. Я только что ходил с ними в кино…

– Антон! – Я не выдержал. – Я тут рискую жизнью. На меня наезжают Мерседесы. Иерарх коптской церкви, духовный пастырь старейшего на Земле народа, считает что у меня серьезные проблемы в жизни. А ты рассказываешь мне про очередной сексуально-финансовый кризис этого пиздострадальца?

– Хм… Какой Мерседес на тебя наехал? Чем тебя напугал коптский иерарх?

Я рассказал про ночное приключение и пересказал свой разговор с Моркосом. Когда я заявил, что надо ехать в Рим, Антон оживился.

– Отличная идея. Я пришлю тебе в помощь Матвея. Насколько я понимаю, у вас у обоих есть визы. Будешь спасать старого друга в Вечном Городе от несчастной любви.

– Антон, нужны не визы. Нужны связи в Ватикане.

Антон замолчал. Похоже, что на канцелярию Римского папы у Антона прямого выхода не было. И я бы очень удивился, если бы был.

– Попробуй интернет, – сказал Антон. Все эти носиковские приемы со специальным поиском. А я подумаю. Созвонимся ближе к ночи.

– Что у нас с ФФ?

– Ничего. Его пробили по всем базам – нет такого человека. Сотовый – на чужое имя. Пеленговать и прослушивать телефон стоит бешеных денег. Потому что дело очень противозаконное. Да и скорее всего, этим телефоном он пользуется только для разговоров с PR Technologies. На сервере переписка Лили не сохранилась. Они вообще не хранят письма, удаленные пользователем. Экономят место. Вот так. Матвей завтра тебе в Риме все расскажет подробнее. Удачи!

– Тебе того тоже…

Я выпил кофе, заботливо приготовленный Арканом, и набрал телефон Ани. Он был выключен. Тогда я виновато посмотрел на Аркана и сел за его компьютер. Аркан понял, что его писательско-журналистский труд отменяется. Он не расстроился и пошел, как он сказал, устраивать свою личную жизнь на сегодняшний вечер.

– Послушай, – спросил я его, остановив в дверях. – Ты можешь объяснить мне, почему наше поколение, достигнув более чем солидного возраста, так и не научилось устраивать свою личную жизнь на какой-то стабильной основе? Почему ты, я, Мотя и еще много разных хороших людей вокруг нас стараются походить на одиноких волков? Если они и начинают жить с женщинами, то на них не женятся. Семейное счастье – только у Антона. Но это исключение, которое подтверждает правило. Почему так?

– Ты знаешь, я думал об этом.

Аркан задержался в дверях и даже снял ковбойскую шляпу с лысого черепа.

– Дело в том, что мы глобально не удовлетворены тем, как мы живем. И воображаем, что с каждой новой женщиной начнем жизнь сначала. И боимся, что когда мы остепенимся, то расстанемся даже с мечтой о новой жизни. А эта мечта нам так дорога, потому что в вечную жизнь мы, кажется, не верим.

– Да? А я думаю, что все это социальное. Свобода, эгоизм, наплевательское отношение к классическим ценностям. Особенно к семейным. Издержки шестидесятых. Вудсток. Sex, drugs, rock&roll. Между прочим, шестидесятники называют нас восьмидерастами.

– И они правы, – грустно сказал Аркан и ушел за очередной мечтой о новой жизни.

Я погрузился в интернет и прошел штук пять специальных хакерских поисковых машин. Возможных написаний латиницей Хат/Хаты было несколько. Я набирал в них «Hat, Khat, Hath, Khath» и не нашел ничего заслуживающего внимания.

Я зашел по ссылке на хакерский сайт, гордо предлагающий взломать компьютерную систему любой организации. Я указал в качестве искомой Ватикан. Сайт сказал «нет проблем», на решение этой задачи уйдет столько-то десятков тысяч компьютерных часов работы, поэтому, чтобы решить задачу в разумные сроки потребуется распределенное вычисление. За это с вас 250 долларов, дорогой товарищ, давайте вашу кредитную карточку.

Денег было не жалко, но я понял, что это туфта для лохов и ушел с жульнического сайта. Через два часа поисков я остервенел.

Зато на сайте каирского университета нашел интересную статью (слава Богу, не по-арабски), целиком посвященную Хатшепсут. Кстати, неподписанную. До сих пор сталкиваться с анонимными научными исследованиями мне не приходилось.

Первое правление Хатшепсут было недолгим, но начать строить храм в Дейр-Эль-Бахри первая женщина фараон успела. И на изображениях того периода выглядела вполне женщиной. Хоть и фараоном. А через два года после свержения неблагодарной дочки первый зарегистрированный в истории король Лир, он же Тутмос I умер.

Оставшаяся в живых бунтовщица решила вернуться к власти. И сделала ход конем. До похорон отца, когда тело фараона-воина еще отстаивалось в ваннах с бальзамом, она влюбила в себя обоих претендентов – отца и сына. И предложила себя им в жены. Тутмосу II и Тутмосу III. Соответственно, своему брату и своему племяннику. По аукционному принципу. Переговоры шли при посредничестве Хапусенеба. Ход был беспроигрышный. Кто бы ни согласился взять в жены 20-летнюю Хатшепсут – 40-летний отец или 18-летний сын, он автоматически получал законную власть в Египте. Больше того, их дети стали бы законными наследниками, ибо в их жилах потекла бы солнечная кровь. Таким образом, Хатшепсут не просто сохранила себе жизнь, которая висела на волоске, но и приобретала власть.

Юноша, племянник царицы, был романтиком и предложил больше. Он пообещал завоевать для царицы весь мир, а на завоеванные деньги построить храм для Хатшепсут величиной с три пирамиды Хеопса. Но царице был свойственен здоровой прагматизм. Поэтому аукцион выиграл брат. Он согласился не вмешиваться ни во что, разрешив ей кроме всего прочего и достроить свой собственный храм. Они сыграли свадьбу.

И племянник Хатшепсут, Тутмос III, стал ее пасынком. Поскольку был сыном мужа. При кровнородственных браках и не такое возможно. И он злой, влюбленный, разрываемый энергией, попросил дать ему армию и отправить его в северный поход. Армию ему не дали. На всякий случай.

И вообще Египет прекратил военные действия. Наступил покой. По всей стране строились храмы. В храмах расцветала наука. Искусство мумификации достигло расцвета. На папирусах того времени появились решения довольно сложных математических задач. Развивались все науки, даже география. Были созданы карты Египта, соседних стран и планы крупных городов, что неудивительно: появилась настоящая торговля. Впервые товары из чужих стран, в том числе и рабы, стали поступать не в качестве военных трофеев. Хатшепсут основала алмазный фонд, который позволил значительно увеличить объем торговых операций. Она вообще увлекалась алмазами. Одну из первых экспедиций, в далекую страну Пунт, расположенную, судя по всему, в западной Индии возглавил Сенемут. Ее подробное описание сохранилось на стенах храма.

Хатшепсут изменилась. И сменила свой облик на мужской. Теперь ее изображали только в мужской одежде. Накладная борода, голая плоская грудь и скипетр с алмазным набалдашником. Тутмос II не возражал. Он, как и обещал, вел себя тихо и незаметно. А через несколько лет умер, так и не оставив законного наследника.

Сенемут занял его место в спальне царицы, оправдав таким образом, распускаемые про него слухи. Но египетский народ уже ничего не сказал. Во-первых, потому что привык, во-вторых, потому что богател. Положение свободного египтянина в то время было вполне пристойным.

«Оделся ты в тончайшее полотно, поднялся ты на колесницу, жезл золотой, увенчанный алмазом, в руке твоей, впереди тебя бегут эфиопы из добычи, добытой тобой. Ты опустился в свой корабль кедровый, ты достиг своего доброго загородного дома. И вот уста твои полны вином и пивом, хлебом, мясом, пирожными, пение сладостное перед лицом твоим. Твой начальник умащений умащает маслом, твой старшина сада – с венком. Твое судно пришло из Сирии, груженое всякими добрыми вещами. Твой загон полон телят. Твоя челядь здорова» – это текст из школьной прописи. Детей готовили к счастливому будущему.

Этот покой и благость длились все восемнадцать лет правления Хатшепсут. Храм был достроен. Барельефы первого периода своего царствования, изуродованные отцом и братом, она оставила без изменения, лишь вернула кое-где свое имя. Потом умер и Сенемут. А через полгода в возрасте тридцати девяти лет она умерла. Хапусенеб вырыл из храма секретный глубокий подземный ход длиной в восемьсот метров, который вел в маленькую усыпальницу, находившуюся уже по другую сторону горы, в Долине Царей. Он закрыл каменным блоком вход и замаскировал его. В то время уже не строили пирамид, которые были легкой добычей грабителей. Но могилу Хатшепсут осквернили не они.

Тутмос III, получив, наконец, власть, повел себя странно. Очень странно. Такого не происходило с незапамятных времен первых фараонов Древнего Царства и не происходило больше никогда. Вплоть до последнего фараона последней династии, оказавшейся, кстати, тоже женщиной, причем значительно более популярной, чем Хатшепсут. То есть, Клеопатрой.

Сначала Тутмос III убил Хапусенеба и не дал провести канонические похоронные обряды. Тело соратника Хатшепсут съели гиены, а душа таким образом не успокоилась в Западном Царстве Мертвых. Затем он разрушил могилу Сенемута. С той же целью. Потом он уничтожил все, что напоминало о Хатшепсут. Могилу. Все изображения царицы и упоминания о ней в храме и во всех дворцовых архивах. Статуи Хатшепсут он закопал в землю на глубину около трех метров.

Неизвестный автор исследования намекнул, что тайна сохранения жизни Хатшепсут Тутмосом I и тайна уничтожения воспоминаний о ней после смерти Тутмосом III – это одна тайна. И лежит она в области владения Хатшепсут неким тайным знанием (за что ее пощадил отец) и раскрытия ею этого тайного знания непосвященным, скорее всего Сенемуту, Хапусенебу и его молодому талантливому ученику Дуамутефу (за что память о ней с таким рвением истреблял пасынок-племянник).

А потом Тутмос III стал самым великим полководцем Египта. Не смотря на то, что свой первый поход он начал в зрелом 37 летнем возрасте.

Первую же битву с сирийско-палестинским войском при Кадеше (50 километров к северо-западу от Иерусалима) он выиграл блестящим маневром. Узнав, что вражеское войско стоит на его пути в долине перед городом, за скалой, он направил свою армию через такое узкое ущелье, что его 20 тысяч воинов были вынуждены протискиваться гуськом и перетаскивать колесницы на руках и веревках. Неприятель, на виду которого прямо из горы появлялась египетская армия, не решился напасть на нее сразу, до полного выхода из ущелья и построения в боевой порядок и поэтому проиграл битву, когда египетская тяжелая конница и колесницы атаковали по центру и сломали его пеший строй. За 42 года своего царствования Тутмос III выиграл еще 60 битв, при том, что осадных машин у египтян не было, и брать каждый город приходилось рукопашным штурмом. Ни одному из преемников Тутмоса III за последующие 3,5 тысячи лет не удалось расширить завоеванную им территорию Египта, которая занимала территории современных: Ливии, Судана, Египта, Саудовской Аравии, Израиля, Ливана, Сирии, Иордании и Ирака.

Статья неизвестного автора Каирского университета ответила почти на все мои вопросы. Кроме одного.

Почему из-за Хатшепсут группе коптских монахов захотелось изменить Иисусу Христу и уйти в раскольники? Неужели опять тайное знание? Ну что за тяга к запретному?! И ведь идет прямо от изгнания из Рая. Мне иногда кажется, что средневековые процессы над колдунами и ведьмами проводились над, действительно, колдунами и ведьмами. Точнее, над людьми, которые считали себя таковыми и действовали сообразно: доставали рукописные инструкции, выучивали заклинания, готовили благовония из серы, поташа и сушеных земноводных, намазывались мазью с белладонной, нажирались мухоморов и общались в трипе с дьяволом.

А объявления в разделе «разное» сегодняшней газеты? «Отворожу, приворожу, сниму заклятье, напущу порчу…» Сумасшедший дом!

Я как раз ломал голову, могут ли быть связаны коптские еретики с царицей, чем-нибудь кроме этой мистики, когда на мой секретный телефон позвонил Антон.

– Сломал сайт наместника Бога на земле?

– Нет. Мне кажется, все эти хакерские примочки для непосвященных – полная чушь.

– Тогда записывай номер, – сказал он.

– Папы Римского? – спросил я.

– Начальника секретной полиции Ватикана.

– Ммм… а телефона господа Бога у тебя нет? А то я прямо отсюда бы и позвонил. Льготный тариф, как ты помнишь.

Я записал телефон и имя «отец Джозеф» (э-э да мы же тезки!) и спросил:

– Называть его Father Joseph?

– Да. Говори по-английски. Деньги у тебя кончиться не должны. Матвей с тобой свяжется, когда прилетит в Рим. То есть завтра вечером. Постарайся быть там к этому времени. Бай-бай.

И Антон отключился. Я тоже отключился. Поверить в то, что я сегодня был в Храме Гроба Господня, а завтра буду в Ватикане, я не мог. Как-то незаметно я скатывался в религию. Эйлат с Аней отменился. Тем более, что она не брала трубку. Виски у Аркана не было, зато был бренди. Я налил себе полстакана, сделал большой глоток и вскоре вырубился на красном диванчике. А утром, поблагодарив Аркана за все, и покидав вещи в сумку, я сел в заказанное такси и поехал в аэропорт.

Я выезжал из Иерусалима той же горной дорогой, по которой приехал. Теперь эта дорога вела меня в Рим. Если разобраться, все мы едем в Рим. Важно – какой дорогой. Моя нынешняя была – великолепна. Я уселся поудобнее, достал CD и стал думать, какую же музыку поставить под такой калейдоскоп людей, событий и городов. Виски, стресс, опять виски. Вчера – бренди. Может, «АукцЫон»? И я вставил в плейер соответствующий диск.