I

В это утро — дело происходило в первых числах ноября — свергнутая с престола императрица всероссийская Александра Федоровна, вопреки обыкновению, вошла в комнату своего августейшего супруга. Николай II как раз в это время завтракал со своей старшей дочерью великой княжной Ольгой Николаевной в своем рабочем кабинете. Серое небо грязным одеялом окутывало Тобольск.

Лишенный трона император поднялся и поспешил навстречу своей супруге.

— Моя дорогая, — сказал он, употребляя ласкательное слово давно минувших дней, — что случилось?

Императрица с выражением безнадежности тяжело опустилась на стул. Камердинер императорской четы Чемодуров быстро подсунул ей скамеечку под ноги. Ему показалось, что с императрицей опять случился один из тех припадков душевного потрясения, которые со времени смерти Распутина и последующих ужасных событий случались все чаще и чаще.

— Пропал голубой Могол, — сказала императрица. В ее глазах светилась пустота. Они совершенно выцвели от страдания и распухли от слез.

— Голубой Могол, — тихо повторил император. — Может быть, ты попросту потеряла его?

Императрица гордо откинула голову. Ее движения стали страстными и порывистыми.

— Ника, как ты можешь подумать так обо мне… Самый дорогой бриллиант царской сокровищницы был зашит в моей шубе. Анна Демидова сделала это в моем присутствии. Каждый день я ощупывала камень. Каждый день, Ника!

Императрица внезапно разразилась рыданиями и встала, высоко подняв сложенные, как на молитве, руки.

— Ты знаешь, Ника, что означает пропажа этого бриллианта? Екатерина II отняла его у Елизаветы Воронцовой, которая, в свою очередь, получила его от своего возлюбленного императора, Петра III. Вскоре после этого Алексей Орлов задушил законного императора. Александр II подарил его княгине Екатерине Михайловне Юрьевской. Она отказывалась принять этот подарок от своего царственного друга, потому что ей была известна история голубого Могола. Несколько часов спустя император был разорван брошенной бомбой.

Император Николай улыбнулся. Он держался все так же спокойно, как тогда, в Царском Селе, до того, как Керенский отправил его в ссылку в Тобольск.

— Не следует верить в такие вещи. Наша жизнь в руке Божией. Никто не затевает против нас ничего дурного.

Императрица, жалко съежившись, заплакала.

— С тех пор, как Распутин убит, — несчастьям нет конца. Каждое утро мой взгляд останавливается на портрете Марии Антуанетты, которую ведут на эшафот. С какой радостью я пойду на смерть за вас, мои дорогие! Только не это мучение… это ожидание… страх… Чего только я ни вынесла в последние годы. Каждый день встают тени несчастья! Это уже чересчур…

В этот момент вошел дежурный офицер. Императрица осушила слезы. Каждый из тех, кто, кроме членов ее семьи, окружал ее, был либо шпионом, либо беспощадным врагом.

Великая княжна поцеловала руку своей матери.

— Капитан флота фон Бренкен просит разрешения быть принятым, — доложил офицер, прежде служивший в лейб-гвардии стрелковом полку.

— Попросите его войти, — воскликнул царь.

Царица улыбнулась, все еще сквозь слезы.

— Верный слуга, — тихо шепнула она.

Офицер пропустил Вольдемара фон Бренкена. У этого балтийца гордое лицо солдата. Его серые глаза глядели ясно и бесстрашно. У него не было ни выдающихся скул славянина, ни утонченных черт лица петербургского гвардейского офицера. Он производил чисто немецкое впечатление.

— Капитан, — радостно сказала царица, быстро поднимаясь. Ее глаза светились сердечностью и теплотой. — Как вам удалось проникнуть к нам?

Молодой морской офицер расправил плечи.

— Я приехал с фронта, ваше величество. Перемирие протянется не долго. Немцы прочно обосновались в Риге. Разведка доносит о подготавливающемся наступлении на Киев.

— А Керенский? — затаив дыхание, спросил царь. — Мир не должен быть заключен раньше, чем последний немецкий солдат не покинет русскую землю!

— К сожалению, ваше величество, войска ненадежны. Разложение фронта, вследствие большевистской пропаганды, сделало очень большие успехи. Керенский не находит в себе силы выступить против Ленина. Ему приходится расплачиваться теперь за то, что в августе он объявил Корнилова изменником родины.

— А что вам известно о бравом генерале? — спросила царица.

— Да, кое-что мне известно. Корнилов вместе со своим текинским конвоем пробивается к Ростову-на-Дону. Там он намерен собрать новую армию.

Царица бросила быстрый взгляд на своего супруга. Она обладала мужественным характером и была способна принимать быстрые решения. Она ни на минуту не теряла надежды, что верные войсковые части в один прекрасный день освободят ее.

Вольдемар фон Бренкен продолжал:

— Мне удалось сослужить службу Керенскому, когда на него затевалось какое-то покушение. Он выказал мне свою благодарность тем, что назначил меня одним из офицеров охраны ваших величеств.

— Мы должны считать себя счастливыми, зная, что вы находитесь в нашей близости, капитан, — ответила царица. — Все люди, окружающие нас, за исключением полковника Кобылинского, грубы и временами просто невыносимы. Сегодня меня постигло несчастье.

Спокойный взгляд Бренкена обратился на царя. Царь сказал:

— Пропал голубой Могол.

По загорелому бронзовому лицу офицера пробежала судорога.

— Роковой бриллиант дома Романовых, ваше величество?

Царь кивнул головой и отвернулся.

— Все, что в моих силах, ваше величество, будет сделано… Вору не удастся ускользнуть.

Царица подошла к Бренкену. Своей красивой рукой она слегка, как дыхание, коснулась его пробора. Он почтительно склонил голову.

— Из всей моей свиты никто не способен на подобную кражу. Кроме моей камеристки никто не знал о бриллианте. Но солдаты бродят по всему дому, ни с кем и ни с чем не считаясь… Кобылинский больше не вправе распоряжаться собственной властью. Вся власть у комиссаров Панкратова и Никольского.

Бренкен коротко кивнул головой.

— Большевики приобретают все большее и большее влияние. Назначение комиссаров тоже дело их рук. Ваше величество не видели князя Сулковского?

— Да, — с живостью ответил царь, ходивший взад и вперед по комнате. — Князю разрешили несколько минут поговорить с нами.

— Керенский отправил его с экстренными приказами Кобылинскому. Полковник получил предписание вплоть до применения оружия препятствовать любой попытке увезти отсюда ваше величество, кто бы ни являлся с этим приказом. И для придания вескости этому приказу я нахожусь здесь.

Воцарилась безмолвная тишина. Как царь, так и царица поняли ту страшную опасность, на которую намекал капитан. Они впоследствии узнали, что еще тогда, в Царском Селе, левый эсер Масловский предпринял попытку самостийного переворота и предъявил коменданту приказ ЦИК Советов. Масловский должен был доставить царскую фамилию в Петропавловскую крепость. Но, хотя документ был подписан также членом Исполнительного комитета Государственной Думы Н.С.Чхеидзе, в то время комендант категорически отказался выполнить приказ.

Тень Советов угрожающе пронеслась над комнатой. Снег, покрывавший землю перед окнами, внезапно превратился в сало. Дым, валивший из труб и под тяжестью тумана опускавшийся на землю, свисал с неба, как черный траурный флаг. Царица, только что еще очаровательно улыбавшаяся, как молодая девушка, потеряла самообладание и нервно и мрачно потирала руки. Царь побледнел. Черная мгла окутала всех.

Вольдемар фон Бренкен поглядел на бледный профиль императрицы. В его глазах засветилось выражение мягкости. Он относился к ней с обожанием. Только что окончив морской корпус, он вскоре после этого стал ее личным адъютантом, чувствуя себя как бы ее пажем. Он любил ее, будет любить ее вечно — любовью безгрешной, непреходящей. Он любил ее свято, он молился на нее. В имени царицы Александры Федоровны заключалось все, что Вольдемар фон Бренкен представлял себе о любви. Женская доброта и красота, замкнутая в себе нежность и жажда чистоты, которая остается и по окончании земного пути. Она была в его глазах чудом любви.

Очертания ее лица были тонкими и нежно хрупкими. Это чарующее лицо, чья душа всегда снова расцветала, не давая состариться чертам лица, имело мечтательные глаза, в которых, казалось, отражалась вся мировая скорбь. А теперь эти глаза замерзали под гнетом тоски и страдания. В них была нежность, они стремились к счастью, которое никогда не сказалось вполне. Благородная форма носа говорила о непоколебимой чистоте мышления. На этом рту, который, казалось, еще теперь улыбался, лежали тени разочарования.

Вольдемар фон Бренкен видел царицу в полном блеске императорского величия, украшенную диадемой с ожерельем из самых дорогих жемчужин царской сокровищницы на шее, сохранявшей всегда свою девичью форму, робкой и стройной, как башенка из слоновой кости. Бренкен видел царицу в ее унижении, охраняемую разнузданной солдатчиной, которая только ждала момента, чтобы отомстить за многие сотни лет рабства и угнетения. Атласная шея царицы все еще была гордо выпрямлена. Как священный цветок, она росла на божественных плечах. Шуба быстро поднималась и опускалась от дыхания этого тяжело пораженного сердца. С бесконечной тоской и сожалением взгляд офицера остановился на императрице. Аромат зимы, отблеск снега, бесконечная печаль молчания, охватывавшая комнату, — все это действовало, как невидимая рамка, возвышавшая и уносившая ее в неведомые области.

Теперь царица повернула голову. Ее взгляд встретился со взглядом преданного пажа. На секунду щеки ее окрасила едва заметная краска. Ее глаза подернулись таинственной завесой. В глубине глаз царицы показалось видение мира иного, мира, полного цветов, с золотыми небесами и сияющими рощами. Потом она поднялась, гордая, высокая и стройная.

Ее лицо было смертельно бледно, а в глазах ясно отражался испуг.

— Я боюсь, капитан, — тихо произнесла она, — да, мой страх возрастает с ночи на ночь. Разве люди в состоянии понять, что я пережила за все эти годы тайного возмущения? Я вечно жила в страхе покушения на жизнь наследника и моего царственного супруга, окруженная недоброжелательством, оплеванная искажением и ложью… и потом то, настоящее… голубой Могол не только самый драгоценный бриллиант императорской сокровищницы, капитан. Должна ли меня постигнуть судьба Марии Антуанетты?

— Ваше величество! — в ужасе воскликнул Бренкен, как бы для присяги положив руку на то место мундира, где билось его верное сердце.

Но государыня продолжала, понизив голос, в то время, как царь и великая княжна Ольга Николаевна стояли у окна, наблюдая за играющим на дворе цесаревичем.

— Какое преступление совершила Мария Антуанетта? Она якобы сказала: «если у народа нет хлеба, пусть он кушает пирожные». Боже мой, что за бессмыслица! Бессмыслица настолько большая, что просто нельзя понять, как мыслящие люди могли поверить в нее! И все же они верили в нее. Так и русские. Упрекают меня в измене и предательстве народа, который я научилась любить… Все темнее и отчетливее вырисовываются тени несчастной французской королевы и Людовика XVI. О, если бы люди, которые причиняют мне эти мучения, знали бы, как я страдаю! Потеря голубого Могола последний знак, ниспосланный мне судьбою.

Потрясенный Бренкен понял, что в душе императрицы так глубоко коренилась вера в роковые свойства голубого Могола, что действие его должно было наступить — притянутое уже одним лихорадочным предубеждением могущества бриллианта и неотвратимости несчастья. Но он не вполне понял душевную силу царицы. Эта женщина, обманутая, преданная, опозоренная, чувствуя впереди смутный мрачный конец, не отдавала себя на волю того, что казалось неотвратимым, подобно тому, как это делал царь. Она верила, она надеялась! Она бросила быстрый взгляд на царя, потом поглядела на запертую дверь. Вдруг показалось, что она как-то выросла: Елизавета английская! Ее глаза блестели, на губах снова появилась свежая краснота. Она стояла так близко от Бренкена, что ее дыхание касалось его лица. С лихорадочной поспешностью она тихо сказала:

— Капитан — вы мой курьер — я открою вам тайну, которая должна решить судьбу мою и моей семьи — всего царского дома — всей Российской Империи.

Адмирал Колчак поклялся в момент личной опасности для царя, для меня и для моих детей, поклялся священной клятвой, — прийти на помощь со всеми верными царю войсками, которые он собирает. Капитан, есть только один знак, которому он верит, — я сама уговорилась с ним по этому поводу — этот знак: голубой Могол. Когда адмирал Колчак получит голубой Могол, он будет знать, что это последний крик о помощи его царицы, и выступит в поход.

Молодой офицер все еще стоял, как оглушенный. Царь обернулся и протянул ему руку.

Бренкен низко склонился над ней.

— Эту руку, — с печальной улыбкой произнес царь, — эту руку вчера отвергнул один из офицеров охраны. Он, по его словам, не хотел подать руку Романову, другу немцев, — и царь со вздохом добавил: — Это я друг немцев? Как мало знают меня в России!

Не говоря ни слова в ответ, Вольдемар фон Бренкен поднес к своим губам, как священную чашу, белую руку царицы. Только его дыхание коснулось этой руки, которая была для него символом всего прекрасного и великого в жизни. Потом он поклонился и покинул рабочий кабинет царя.

Царь, царица и великая княжна остались одни в подавленном настроении. Из нижнего этажа до них доносился веселый смех великих княжен и цесаревича Алексея, которые в этот момент в сопровождении своего воспитателя Жильяра покидали столовую. Свинцовое небо низко свисало над домом на улице Свободы.

— Последний из верноподданных, — тихо произнесла царица, — последний…

Когда Вольдемар фон Бренкен проходил по двору, окружавшему дом и высоким частоколом отрезанному от внешнего мира, он увидел, как великие княжны остановились у заборной щелки и глядели на улицу.

— Мужик едет на базар, — воскликнула великая княжна Татьяна, пришедшая в восторг от этого зрелища.

— Поглядите-ка: настоящий мужик, сани и лошадка.

В этот момент по двору проходил комиссар Никольский. Он яростно позвал часовых и закричал на великих княжен.

— Разве вы не знаете, что строго запрещено выглядывать на улицу? Я не позволю выходить на двор, если вы еще раз посмеете не исполнить моих приказаний!

Прибежавший на крик часовой разразился коротким смехом. Дети царской четы испуганно остановились, а потом покорно пошли в дом.

Вольдемар фон Бренкен, бледный, порывисто дыша, наблюдал за этим происшествием.

— Вы превышаете ваши полномочия, товарищ комиссар, — заметил он Никольскому. Тот остановился и резко поглядел на него.

— Как вы попали сюда в полной форме? — и гневно обращаясь к часовому, он крикнул:

— Как этот офицер попал в дом?

— У него удостоверение от Керенского, — ответил солдат, бросив косой взгляд на аксельбанты фон Бренкена.

— Удостоверение от Керенского, — повторил Никольский, покачав головой, а потом снова прикрикнул на солдата:

— Разве ты не знаешь, что со вчерашнего дня никто не вправе заходить к Романовым без подписанного мною удостоверения личности?

— Так точно, но комендант полковник Кобылинский отменил этот приказ.

— Комендант не имеет никакого права отменять моих приказов! — заорал комиссар петроградского правительства и с посиневшим от злобы лицом обратился к капитану фон Бренкену:

— Итак, у вас есть удостоверение личности?

— Нет. Я и не нуждаюсь в нем. Я получаю свои предписания непосредственно от самого Керенского.

В этот момент к ним приблизился комиссар Панкратов с нервничающим и раздосадованным полковником Кобылинским.

Панкратов окинул Бренкена с ног до головы долгим испытующим взглядом. Никольский тем временем прочитывал удостоверение, подписанное Керенским собственноручно. Панкратов все еще продолжал разглядывать морского офицера. Его брови нахмурились.

— Вы — капитан флота Вольдемар фон Бренкен?

— Так точно!

— Известный под кличкой «курьера царицы»?

— Об этом я ничего не знаю.

— Но вы были офицером для поручений при царице! Я узнаю вас. Это вы доставили последнее письмо царице в Могилев?

— Царица хотела предотвратить отречение Николая II. Члены комитета Государственной Думы прервали всякое сообщение между Могилевом и Царским Селом. Вам удалось восстановить эту связь, впрочем, без дальнейшего успеха.

— Я отказываюсь отвечать вам по этому поводу, — высокомерно ответил фон Бренкен.

— Вы еще заговорите, лейтенант, — ответил ему Панкратов. — Полковник Кобылинский, арестуйте курьера царицы.

Кобылинский замялся. Но часовой громко позвал несколько своих товарищей, и капитан фон Бренкен тут же был окружен солдатами.

— Вы не смеете действовать вопреки ясному и точному приказу Керенского, — запротестовал Кобылинский. Но Панкратов, державший в руках пачку телеграмм, совершенно забылся и заревел от ярости:

— Керенский не останется у власти больше 24 часов. Исполнительный комитет Совета рабочих и солдатских депутатов известил меня о прибытии этого контрреволюционного офицера и приказал арестовать его. Вперед, товарищи!

Сопротивление было бесполезно. Бренкен должен был отдать свой кортик и был переведен в городскую тюрьму.

Царица, стоя у окна, наблюдала за всей этой сценой. Она давно уже успела усвоить себе тот род самообладания, который дается людям в результате бесконечных страданий, и поэтому осталась внешне выдержанной и спокойной. Но поздно вечером она пала на колени перед образом Николая Чудотворца и молилась несколько часов подряд, умоляя угодника спасти жизнь ее курьера.

II

— Братишка, гражданин, товарищ! черт тебя побери, кто бы ты ни был, помоги! Воздуху, открой мне ворот, я задыхаюсь!

На нарах валялся человек лет тридцати. Его глаза дико блуждали. Скромная одежда была изорвана в клочья, и сквозь нее проглядывало изможденное тело. Дыхание со свистом вырывалось из его груди.

Бренкен, которого только что втолкнули в камеру, пытливо и внимательно посмотрел на своего товарища по камере. Может быть, это шпик? Может быть, его поместили в качестве «наседки» для подслушивания? Или же он играл комедию? Но, подойдя ближе, Бренкен увидел, что этот человек обречен на смерть. Его лицо со следами былой привлекательности было ужасно искажено. Рот был открыт, и на посиневших губах выступали пузыри.

Бренкен сделал попытку облегчить бедняге агонию. Он расстегнул ему ворот и начал массировать область сердца. Несчастный облегченно вздохнул.

— Merci, — сказал он. Его стеклянные глаза неподвижно уставились на милосердного самаритянина. Он сделал попытку собраться с мыслями.

— Вся тюрьма, — прохрипел он, — переполнена. Врача нету. Все возвращенцы из Сибири… здесь задерживаются. Братец… mon Dieu, все кончено! Fini… — Последовало непечатное проклятие. — Эти собаки… шакалы… Сулковский… так точно, князь… Нашел кое-что… Ну… все кончено… становишься старым… Женщина… братец… Женщина ненасытна, как волк… Женщина жестока… как тигр… Выматывают твою бедную душу… и тогда… издыхай. Лу… да, и я знаю… я хочу свою долю, Лу… вообще… все чепуха…

Он неожиданно поднялся на нарах и снова неподвижно посмотрел на Бренкена. На его постаревшем лице мелькнуло сознание.

— Офицер?

Бренкен молча кивнул головой.

Умирающий рассмеялся жутким смехом.

— Хе, хе-хе… офицер… — Он сделал движение рукой, как бы показывая, как перерезают горло. — Все пропали, братец… И тогда, скажи сам… такой камень невозможно… миллионы, да. Кто заплатит миллионы за камень? Глупости говорю я. Только женщина в состоянии. Ах, братец! Я умираю…

Он снова упал. Бренкен со все возрастающим возбуждением прислушивался к его полубезумным словам.

О чем говорил этот человек?

Он снова принялся массировать сердце умирающего, который снова на несколько минут пришел в себя.

— Вы уже давно больны? — спросил он.

— Non! Был здоров, как бык, до вчерашнего дня. Никогда не был malade, monsieur! Jamais! Ехал с князем… в автомобиле… никакого представления о плане Лу. Это был план Лу… Может быть, и нет… Не знаю… Женщины, батюшка, похожи на гиен. Что же сделал Сулковский… Батюшка… Oh, mon Dieu!.. Привязал меня к своему автомобилю, велел мне лежать позади автомобиля… часы… целые часы… все больше… долго… бесконечно… день и ночь… я упал… Смерть… убийство. Fini. Оставь меня лежать спокойно!

Рот Бренкена вытянулся в одну узкую, резко очерченную линию.

— Князь Сулковский привязал тебя к своему автомобилю?

— Oui, monsieur! — Умирающий послал ему последний привет потухшими глазами, лежа, вытянувшись во весь рост.

— Почему же, говори! Ведь это же варварство! Это позор!

— Потому что… голубой камень… — Голубой камень… что за голубой камень? Дорогой бриллиант, не правда ли?

Бренкен стал трясти его. Но внезапно понял, что держит в руках умирающего, и ласково провел рукой по его лбу.

Несчастный долго и внимательно глядел на него. И в то время, когда предсмертный пот крупными каплями выступил у него на лбу, к нему еще раз вернулось сознание, и он сделал последнее усилие:

— Ты должен знать, товарищ, что Лу самая замечательная женщина между Парижем и Владивостоком. Я знаю женщин.

— Лу? Кто такая Лу?

— Лу де Ли, солистка императорского балета.

— Ага, я знаю…

— Я знаю женщин, товарищ… oh, mon ami… что за женщина! Князья и короли валялись у нее в ногах. Любовь? Любовь это ничего. Любовь чепуха. Но любовь Лу… Из-за Лу я проиграл, прокутил, растратил все свое состояние. Я был маркизом де… Но это к делу не относится. Из-за Лу я попал в легион, испанский легион в Африке… Я был пиратом в китайских водах… Владельцем кабачка в Аляске… oh, mon ami… все ради Лу. Я любил Лу, как…

Умирающий нервно сжал руками свою истерзанную грудь… Воздух с громким свистом вырвался из разбитой грудной клетки.

— Но голубой камень… послушайте, что все это имеет общего с голубым камнем? Я хочу больше знать!

Умирающий медленно впадал в агонию.

— Голубой камень! — еще раз крикнул Бренкен.

Словно повинуясь призыву издалека, бывший маркиз еще раз открыл глаза. Его лицо как-то странно преобразилось и сияло, как будто он был во власти какого-то светлого видения.

— Голубой камень… — пробормотал он. — Князь… Лу хотела иметь самое драгоценное, чем владеет Россия… compris, oui?

— Я правил автомобилем, знал… видел… но Сулковский не хотел сообщников… О-о-о-о, товарищ, молись за меня… L'amour, о la-la! L'amour…

Он неестественно широко растопырил ноги. Его суставы хрустнули, послышался последний вздох, грудь сжалась. Вольдемар фон Бренкен остался наедине с мертвецом.

В то время, как в его мозгу лихорадочно мелькали мысли и планы, он закрыл глаза бывшего маркиза, этого крестоносца любви, о котором он так мало знал и от которого он так много узнал в эти роковые минуты. Потом он исполнил последнюю волю бездомного бродяги и с чувством прочел «Отче наш» за упокой бедной души — тут же, на полусгнивших нарах.

Взволнованный, он подошел к окну, пробитому высоко под потолком, и в состоянии сильного напряжения посмотрел на краешек желто-серого неба.

Он напал на след голубого Могола!

Князь Сулковский украл его! Украл для великой куртизанки Лу де Ли, бывшей солистки императорского балета, которая сейчас выступала в Аквариуме.

Он часто видел ее портреты. Да, она была самой красивой женщиной между Парижем и Владивостоком. Несчастный маркиз был прав.

В ее руках, следовательно, теперь находился роковой бриллиант дома Романовых. Бренкен не был суеверен. Человек по природе прямой и примитивный, он как-то не воспринимал сверхъестественных явлений, но он верил в определенные причинные связи.

Пусть они на первый взгляд и кажутся непонятными и противоречащими здравому смыслу, но он верил в рок и в вестников рока. Он верил, что судьба человека связана с вещами, находящимися вне грани доступного изучению.

День тянулся ужасно медленно. Час проходил за часом. Наступили сумерки. Бесконечная ночь рядом с умершим. История этого несчастного не давала покоя Вольдемару фон Бренкену. Снова голубой Могол вызвал несчастья и преступления. Он знал тайну голубого Могола. При дворе часто говорили об этом. Его называли также «большой Орлов» — может быть потому, что этот род был так же замечателен и велик, как этот бриллиант.

Первый из Орловых был стрельцом, с большим трудом избежавшим казни во время расправы Петра Великого со стрельцами. Его внук Григорий Григорьевич Орлов был одним из тех людей, которые в ночь с 27 на 28 июня 1762 года возвели на престол Екатерину II. Он умер в Москве в состоянии безумия. Его брат Алексей Григорьевич, убийца Петра III, умер вдали от родины. В жизни братьев Орловых голубой Могол всегда играл известную роль. Уже Иван Грозный владел этим бриллиантом… Он отнял его у царевича Иоанна Иоанновича, полагая, что его сын — его соперник у Марии Нагой, его молодой жены, и вскоре после этого грозный царь убил своего наследника. Павел I проиграл его в карты, как рассказывали… Тот самый Павел, который погиб под ударами преступных рук… и вдруг Бренкену вспомнилась кровавая судьба русских царей. Никогда раньше он не думал об этом… Борис Годунов, отравившийся от страха перед Лжедмитрием, Павел I, Александр II, Петр III. И разве не говорили, что и Великая Екатерина была отравлена?.. Да, это была жуткая галерея, достойная кисти Гойи, — история русских царей. Варварские случаи… кровь… — история русских царей. Варварские случаи… кровь… скрытые драмы… Эта несчастная Гессенская принцесса… прибыла в Россию, также не ведая ни о чем, как за полтораста лет до нее София Фредерика Ангальт-Цербстская, но принцесса Аликс не обладала крепкой здоровой натурой будущей императрицы Екатерины…

Смутный страх охватил курьера царицы. Может быть, это суеверие, но быть может, это и предчувствие. Во всяком случае, Вольдемар фон Бренкен эту ночь находился в тюрьме, рядом с мертвецом, заплатившим жизнью за свою великую любовь к куртизанке и павшим жертвой ужасных видений. Бренкен дал самому себе клятву солдата — проследить нить, указанную ему благоприятным случаем, и не успокоиться до тех пор, пока ему не удастся вручить в прекрасные руки государыни голубой Могол. Ему казалось, что ее жизненный путь каким-то необъяснимым и странным образом связан с его собственным.

Наступило утро.

Тяжелая, окованная железом дверь отворилась. Гремя ключами, вошел коридорный надзиратель. Его красное лицо было покрыто пятнами и напухло. Под водянистыми глазами виднелись синие мешки. От него пахло самогонкой. На койке лежал мертвец — в форме морского офицера. В течение ночи Бренкен переодел труп в свою форму, а сам надел жалкие лохмотья маркиза. Он только вынул из своих карманов деньги и электрический карманный фонарик. Все прочее он оставил в карманах своего мундира.

Надзиратель поставил на стол кувшин воды и кусок заплесневевшего хлеба.

Потом он поглядел на умершего, лежавшего в полной форме. Рядом с ним, съежившись, сидел другой заключенный.

— Эге! — сказал надзиратель. — Господин офицер! — он рассмеялся. — Валяет дурака. — Он взял мертвеца за плечи и стал трясти его.

— Вставай, офицер! эй, слышишь ли ты, чертова кукла?

Но взглянув на восковое лицо, он понял, что тот умер.

— Иваныч! — крикнул он в коридор. — Поди-ка сюда! Царского холопа за ночь черт успел прибрать!

Солдат, стоявший снаружи на часах, тяжело громыхая сапожищами, в длиннополой шинели и с ружьем за плечами вошел в камеру.

Он с любопытством склонился над умершим.

— Так, так, — сказал он.

— Когда он?.. — обратился надзиратель к другому заключенному.

Они поглядели друг другу в глаза. В тот же момент заключенный выпрямился, надзиратель, получив страшный удар в живот и не издав ни звука, замертво свалился на солдата.

— Эге! — едва успел вымолвить солдат, как кулак Бренкена опустился на его голову. Но у сибиряка оказался железный череп, и он только пошатнулся. Потребовался второй удар. Солдат выронил ружье и упал с открытым ртом, побелев, как мел. Все это продолжалось одну минуту. Бренкен взял ключи, накинул солдатскую шинель и захватил винтовку. Он заботливо запер камеру снаружи и зашагал по двору ровным шагом взад и вперед, нахлобучив фуражку на лицо. Со двора доносилась монотонная казачья песня. И этот унылый напев вызывал в нем яркие образы лесов и степей, темнооких девушек, проливавших горькие слезы о возлюбленном, находящемся в далеком краю.

На лестнице послышались тяжелые шаги. Пришел офицер, проверяющий посты. Бренкен взял на караул. Офицер не ответил на приветствие, не обращая на него внимания, прошел дальше. Едва успели замолкнуть его шаги, как Бренкен поспешил вниз по лестнице.

Кругом бледно-розовый рассвет. Лампы повсюду потушены, но день еще не наступил.

— Где находится помещение коменданта? — спросил Бренкен у одного из надзирателей.

— Вот дурак, — коридор направо. Третья дверь.

Бренкен пошел быстрым тяжелым солдатским шагом. Он остановился, прижавшись к стене у двери комендантского помещения, и прислушался. Вдруг послышались шаги из-за угла. Часовой. Бренкен нажал ручку двери и вошел.

— Стой! Ты куда? — кричит ему вдогонку солдат. Но в описываемое нами время дисциплина была расшатана, и на окрики никто не обращал внимания.

Коменданта не было. За письменным столом сидел его адъютант, капитан Скобелев. Он даже не поглядел на вошедшего. Бренкен подошел к нему, отдал честь и прошел дальше. Он открыл двери, ведущие во вторую комнату, и увидел шубу капитана. К поясу была прикреплена кобура револьвера.

— Эй, ты, сукин сын, что ты там делаешь? — спросил капитан, не оборачиваясь.

В этот момент незнакомец вернулся в первую комнату. Капитан увидел направленное на него дуло револьвера.

— Ни звука, или я стреляю! — сказал Бренкен. Его молодое лицо стало каменным и жестоким. Дикая решимость молнией блеснула в его глазах.

Пораженный капитан не в состоянии был даже собраться с мыслями. Пришелец с быстротой молнии, как тигр, бросился на него и сжал ему горло, как бы желая перервать глотку.

Оба упали на пол. Бренкен был сильнее. Капитан задыхался с посиневшим лицом. Бренкен заткнул ему рот куском скатерти и связал его ремнем. Задыхаясь, пленный дико начал метаться по полу. Но Бренкен скрутил ему локти. Пот выступил на его лбу. Он надел фуражку и шубу капитана и в таком виде вышел из комнаты. У дверей он столкнулся с другим офицером.

Тот с удивлением посмотрел на него.

— Мятеж! в левом флигеле! — живо крикнул Бренкен и увлек офицера за собой.

— Дайте тревогу и вызовите стражу!

Офицер помчался со всех ног. Часовой поглядел ему вслед и потом с изумлением посмотрел на мнимого адъютанта. С другой стороны подошел комендант. Часовой взял на караул. Но едва полковник открыл дверь, как с проклятием отпрянул назад. Часовой бросил взгляд в комнату. В следующий момент он дал сигнальный выстрел.

Но таинственный полковник уже успел очутиться на улице. У ворот тюрьмы стоял в ожидании комендантский автомобиль, прекрасный германский мерседес. Бренкен с револьвером в руках бросился к шоферу, который только что с изумлением открыл дверцы машины.

— Валяй! Со скоростью в сто верст, если тебе жизнь дорога! Направление на юг!

Шофер зажмурил глаза и быстро завел машину. Бренкен почти упал на сидение. Внутри оказалась дама.

Автомобиль двинулся. Вслед послышались выстрелы. Мерседес помчался по улице с такой быстротой, что снег и грязь брызгами разлетались в обе стороны.

Молодая дама, укутанная в роскошные соболя, лежала, откинувшись на спинку сидения, и разглядывала умными карими глазами человека, сидевшего рядом с ней. Он скинул чужую шубу, все еще держа наготове револьвер. Мимо них быстро пролетали дома.

— Кто вы такая? — спросил Бренкен молодую даму. Ее стройное тело издавало запах свежих фиалок.

— Дочь коменданта, — спокойно ответила она.

В этот момент полицейские пытались перегородить им дорогу, но шофер направил прямо на них быстро мчавшуюся машину. Они отскочили в сторону. Вперед!

— Чего только не сделает страх перед револьвером, — усмехнулся Бренкен. Мимо них мелькнули заснеженные луга и озеро, подернутое льдом.

Она молчит. Он глядит ей в лицо. Породистое женское лицо. Губы сжаты. Ноздри нервно раздуваются. Наконец она сказала:

— Вы думаете? Вы не знаете, значит, Шнейдера?

— Шнейдер? Кто такой Шнейдер? Немец?

— Да, бывший военнопленный. Мне слепо предан.

Они проносятся мимо березовой рощи. Березки стоят, как чистые молодые девушки, группами, тоскливо глядя на ландшафт. Небо посинело. Воздух становится холоднее.

Бренкен почувствовал себя в безопасности.

— Это должно означать, — спросил он, развеселившись, — что шофер Шнейдер слушается вас?

— Да, так оно и есть, — ответила она, бросив на него сбоку горящий взгляд.

— Ого, посмотрим, что будет, когда я опущу свой револьвер.

Он прибрал оружие. Молодая девушка крикнула в рупор несколько непонятных ему слов. Автомобиль мчался с прежней быстротой.

Бренкен посмотрел на нее сбоку. Вдруг ему стало жутко. На этом молодом прекрасном лице было написано выражение дикой решимости. Ее глаза были полузакрыты. Сквозь длинные черные ресницы она внимательно наблюдала за местностью.

Тут Бренкен понял, что попал в плен.

Автомобиль мчался по рытвинам и ухабам проселочной дороги. Это была езда, которая каждую минуту могла кончиться катастрофой.

— Поезжайте медленнее, — крикнул он и снова схватился за револьвер, направив его на свою спутницу.

Она посмотрела на него; из-под тяжелой меховой шапки на лоб спадали вьющиеся каштановые волосы.

— Я не боюсь револьвера. Не трудитесь напрасно.

Она насмешливо улыбнулась. Он грубо схватил ее за за кисть руки.

— Вы причиняете мне боль! — воскликнула она, и взгляд ее смелых глаз блеснул ему прямо в лицо.

«Уж не восточная ли женщина она?» — подумал он. Его пальцы невольно выпустили ее руку. Она коротко и презрительно усмехнулась.

— Вот так взбалмошная девчонка, — сказал он. Ее глаза были глубоки, как черное море. Ее смех оборвался, и губы вдруг приняли скорбное выражение.

Они все еще мчались с той же скоростью. Город давно уже остался позади. Они находились на открытой дороге.

«Разве я загипнотизирован? — мелькнуло в его голове. — Я пленный… да… ну, понятно… Я пленный этой взбалмошной девчонки и сумасшедшего военнопленного. Теперь я даже не могу выскочить на ходу из этого бешено мчащегося автомобиля». Он инстинктивно протянул руку к дверцам, пытаясь выскочить.

— Вы сломаете себе шею, — крикнула дочь коменданта, положив ручку на его плечо. — Останьтесь, — ее голос звучал мягко, в нем чувствовалась горячая возбужденность.

— Вы собираетесь сдать меня как пленника? Вы жаждете дешевого успеха! — воскликнул Бренкен.

— А если даже так?

Она кокетливо поглядела на него краешком глаз. На секунду ему пришла в голову мысль заключить в свои объятия эту очаровательную девушку, только лишь из восхищения перед ее мужеством. Настя простила бы ему это.

Далекая Настя…

— Вы думаете о своей невесте? — сказала молодая девушка.

Он не ответил. С лица его таинственной спутницы исчезло выражение веселости. Она отвернулась от него и разглядывала кедровые деревья, как часовые, стоявшие по краям дороги.

Его внезапно охватила дикая ненависть. Он, переживший военные бури, теперь окажется побежденным маленькой девчонкой?

Нет, она не была маленькой девчонкой. Она сидела сейчас прямо, как свеча. Ее густые брови нахмурились, глаза приняли жестокое выражение.

«Она достойна меня», — подумал Бренкен. Теперь для него наступило время действовать. Они достигли большого изгиба, и автомобиль замедлил ход. Он распахнул дверцу… нет, он только собирался распахнуть ее, но дверца не поддавалась.

— Значит, все-таки вы собираетесь изловить меня! — горько воскликнул он. — Уличные мальчишки будут смеяться надо мной, но все же вы недооценили меня. — И вдруг он зажал ей рот рукой. Левой рукой он с нечеловеческой силой открыл дверцу.

Но в тот же момент он отпрянул от нее. Она укусила его. Кровь капала из его пальца. Он бросил на нее яростный взгляд, но снова был обезоружен ее улыбкой. Какие-то странные чары исходили от этой непонятной женщины.

— Не сердитесь на меня, — прошептала она, — но я не позволяю зажимать себе рта. Я никогда не выносила этого. Это я унаследовала от своего отца, — и она замолчала, склонив голову и прикрыв муфтой лицо.

Бренкен увидел, как на ее глазах показались две слезы, скатившиеся на шубу.

— Что с вами? — тихо спросил он, держась за ручку дверцы и готовясь спрыгнуть.

Она резким движением откинула голову назад и холодно посмотрела на него.

— Воспоминания…

Автомобиль остановился.

Она находились в деревне, лежащей в занесенной снегом котловине. Дым из труб тонкими прямыми струйками подымался в холодном воздухе. Не было видно ни живой души.

— Мы прибыли на место. Выходите.

Он колебался.

— Западня?..

Она покачала головой. Он снова встретился с ее горячим быстрым взглядом. Она вышла первая. Шофер стоял у дверцы и отдал честь. Он что-то пробормотал и с сожалением пожал плечами. Бренкен снова схватился за револьвер. Шнейдер сделал отрицательное движение рукой и сказал по-немецки:

— Вы говорите по-немецки?

— Да, — ответил Бренкен, выходя из автомобиля.

— Если вам когда-нибудь придется побывать в Германии, господин офицер… я баварец, уроженец Нижней Баварии. Вы знаете Фронтенгаузен? Нет? Вы никогда не слыхали о нем? Недалеко от Ландсгута? Богатая местность. Там у меня живет мать. Рядом с церковью стоит наш маленький домик. Одним словом, если вы когда-нибудь попадете в Баварию, не забудьте Фронтенгаузен. Только привет. Скажите — от Францля.

«Как странно все это», подумал Бренкен и посмотрел в ясные голубые глаза баварца.

— Я не забуду. Если я когда-либо…

Молодая дама прервала разговор. Франц Шнейдер молча отошел.

— Вы не смеете долго задерживаться здесь, — сказала она. — Здесь я написала имя. Покажите эту бумагу старосте. Он знает, в чем дело. Вас примут. А теперь слушайте внимательно. Послезавтра в 8 часов вечера, ни раньше и ни позже, — вы должны стоять на маленькой станции там, напротив, по ту сторону рельс. Петроградский поезд приходит в две минуты девятого. Вы пройдете вдоль поезда до предпоследнего багажного вагона. Он будет неплотно заперт. Вы сядете и доедете до Петрограда без того, чтобы вас кто-нибудь потревожил.

«Мне, должно-быть, снится что-нибудь, — подумал он. — Все это как-то невероятно». Но потом он положил свою руку на ее плечо.

— Скажите мне только…

Она покачала головой.

— Вы можете доверять мне. В доказательство я подарю вам кое-что на память. — Она порылась в своей муфте и передала Бренкену маленький черный шарик.

— Спрячьте как следует эту штуку и ради Бога не ударяйте ею по твердому предмету…

— Бомба? — запинаясь, пробормотал Бренкен.

Она улыбнулась. Ее лицо было свежим и красным от мороза. Глаза блестели мягко, как бархат.

— Да, бомба. Если бы сегодня настоящий комендант сел в свой автомобиль, то-есть, если бы он только вздумал сесть, то на полдороге между тюрьмой и автомобилем его разорвала бы бомба. Но я сейчас же увидела, что выкинули какую-то штуку, и что вы не комендант.

Шофер подошел поближе, как бы напоминая о чем-то.

— Иду, — крикнула она ему.

Бренкен удержал ее.

— Это прямо, как в сказке. Только еще одно — ваше имя? Я никогда не забуду вас.

Она улыбнулась, ее голос прозвучал совсем тихо: — Вера… этого достаточно.

— Вера… этого достаточно.

— Вера…

— Прощайте.

— Я никогда не увижу вас больше?

— Увидите, — ее лицо сделалось серьезным и вдруг показалось ему старым и изборожденным морщинами. — Не забудьте — послезавтра в 8 часов вечера.

Она мелкими шажками, не оглядываясь, побежала к автомобилю. Шофер по военному отдал честь. Потом она исчезла в автомобиле.

И сразу стало тихо… Даже воробьи не чирикали… Деревья печально стояли, вздымая к небу прямые, как свечи, стволы. И из близлежащих изб к небу подымался дым.

Бренкен повертел бумагу в руках. Задумчивый, усталый, печальный, он поплелся в деревню.

III

В самом деле, это было почти как во сне. Староста бегло просмотрел бумагу и не говоря ни слова проводил. Бренкена к одному из крестьян. Этот крестьянин имел интеллигентную внешность. «Должно быть, ссыльный интеллигент», — подумал Бренкен, с первого взгляда поняв, с кем имеет дело. Но все его попытки завязать разговор с этим мрачным бородатым человеком кончились неудачей. Казалось, будто этот непроницаемый человек дал обет молчания. В его избе находились его жена и теща, обе простые крестьянки. Но и они очень мало говорили и относились к нему весьма сдержанно. Бренкен почувствовал, что здесь скрывается трагедия, которую он не в состоянии понять. Он в душе был благодарен, что этот человек не задавал ему никаких вопросов, и сейчас же постелил ему на полатях. Беглец моментально погрузился в глубокий сон.

Он провел эти два дня молча, мучимый беспокойством, возраставшим с каждым днем. Он твердо решил вернуть царице голубой Могол. Его путь вел в Петроград. Но разве ему удастся проникнуть незамеченным в столицу?

Наступил вечер долгожданного дня. Он молча крепко пожал на прощание руку человека, который укрыл его. Они стояли на крыльце, снег отливал синевой, глубокая тишина окружала их. Казалось, что бесконечность дышит глубоко и беззвучно.

— Вы социалист-революционер? — спросил крестьянин.

— Нет.

— Большевик?

— Это было бы одно и то же.

Мнимый крестьянин почти с сожалением посмотрел на него.

— Значит, вы не принадлежите ни к какой партии? Ну, Вера уже будет знать. — Он поклонился.

— Ну, счастливого пути и помогай вам Бог!

Курьер царицы со странным чувством двинулся в путь и отправился на станцию. Он спрятался в снегу на противоположной стороне. Но у него было еще достаточно времени. Станция казалась вымершей. Мимо прошел только какой-то служащий.

Повалил снег.

Бренкен больше не был в состоянии сдерживаться. Шатаясь, он направился к станции. Перед длинным красным кирпичным зданием стояла деревянная доска. На ней был прибит свежий плакат. Он прочел:

Бренкен несколько раз перечитывал плакат при тусклом свете лампы, качавшейся на стене… Он читал и с трудом заставил себя собраться с мыслями: Вера Полякова, эта гордая девушка с детским лицом и героической женской душой, убийца? Может ли это быть?

Но у него не было времени для размышления. Поезд пришел несколько раньше, чем это полагалось по расписанию. Порядок в России стал похож на дырявый занавес: местами он сохранил еще старый блеск, но в большей части был изорван в клочья. Уже в течение многих дней поезда не ходили по расписаниям. Охрана путей, предписанная правительством, была отменена, причем никто не знал, кто отменил этот порядок? Никто не интересовался одиноким человеком, бродившим по снегу, и Бренкен мог спокойно скрыться в темноте. Дрожа от холода, он побежал совершенно механически, охваченный чувством неуверенности, вдоль поезда и был поражен при виде полуоткрытой двери. Вагон в темноте казался таким же черным, как и все прочие. Ни один вагон не был освещен.

— Заходите, офицер, — послышался голос из зияющей тьмы в глубине вагона.

Он замялся. А что, если в последний момент ему расставили ловушку? Если все время его только убаюкивали, говоря, что он находится в безопасности?

Но тут две руки схватили его и втащили в темноту. В этом вагоне царила настолько непроницаемая и давящая тьма, что Бренкен содрогнулся.

Его что-то пугало здесь. Без того, чтобы он был в состоянии отдать себе отчет в своем смутном страхе.

Теперь кто-то прошел мимо него и выскочил из вагона. Тот самый, который втянул его. Бренкен узнал силуэт. Это был шофер Шнейдер. Стоя внизу, он повернул к нему свое лицо.

— Здравствуйте, господин офицер! Да хранит вас Бог!

— Это вас я вижу опять? — затаив дыхание, спросил Бренкен.

Ответа не было.

Какую связь все это имело между собой? Как попал сюда этот таинственный немец?

Шнейдер тяжелыми шагами направился к паровозу и исчез в темноте.

Бренкен уселся у открытой двери. Но в следующий момент кто-то с сильным треском захлопнул выдвижную дверь. Бренкен уперся в нее. Изнутри ее нельзя было открыть. Кто-то возился снаружи. Потом подошел еще кто-то, и Бренкен услыхал:

— Готово?

— Так точно, запломбирован!

— Хорошо.

Послышался шум удаляющихся шагов.

«Значит, я пойман, — подумал Бренкен, — но кто же поймал меня?»

Поезд тронулся…

Вольдемар фон Бренкен долго сидел в темноте и мечтал. Вдруг он вспомнил о своем карманном фонарике. Слава Богу, он спасен!

Он достал фонарик из кармана грязного сюртука и нажал пуговку.

Луч света, как ножом, прорезал темноту. Вагон был пустой. Только в одном углу на деревянных нарах стоял какой-то ящик. Нет, это не был ящик. Бренкен осторожно подошел поближе, направив свет на его темные очертания.

Перед ним лежало что-то длинное. И Бренкен сразу узнал, что это был за жуткий багаж. Это был гроб.

Он пожал плечами. Ну что же поделать? Гроб. Во время войны он попадал в худшие переделки, чем сейчас, где его везли вместе с гробом в запломбированном вагоне пленником какой-то неведомой силы.

Он осветил гроб.

Тут он свистнул от величайшего изумления, перешедшего в следующий миг в сильную сердечную боль.

В крышку гроба над изголовьем было вделано стекло. А под стеклом — безжизненное лицо Веры Поляковой. Анархистка, большевичка или социалистка-революционерка, — ах, все это мало интересовало Бренкена в тот момент, когда он снова увидел перед собой милую девушку, которой был обязан жизнью.

Следовательно, она знала, что это дело будет ей стоить жизни. Она знала, что ее тело отправят в Петроград, и она придумала это… свидание.

Усталый и безутешный, Вольдемар фон Бренкен уселся на краю нар, обратив свой взор на женское лицо с плотно закрытыми глазами.

Поезд мчался во тьме ночной.

Гроб со своим жутким содержимым скрипел и покачивался. Бренкен, утомленный сильным душевным потрясением и всеми переживаниями, задремал. Он видел сон:

Он не сводил глаз с мертвой, которую никогда в жизни не сумеет забыть. Вдруг ему захотелось бежать и громко крикнуть, но с его губ не сорвалось ни звука, и его члены настолько отяжелели, как будто налились свинцом. Он не был в состоянии двигаться, но видел, да, он видел… Вера открыла глаза. Умершая медленно открыла глаза и посмотрела на него долгим-долгим загадочным взглядом. Взглядом сфинкса, который с незапамятных времен скрывает в себе все загадки женщины… Но тут Бренкен проснулся.

Была ночь, электрический фонарик валялся на полу, он больше не действовал. Батарейка выгорела.

Умершая по-прежнему спала сном вечности.

— Черт побери, — громко сказал Бренкен, чтобы успокоиться от звука собственного голоса. — Как могли мне присниться такие жуткие вещи? — Он опустился на пол. Его сердце учащенно билось, и спазмы подступали к горлу. Он хотел спать. Он чувствовал себя невероятно усталым. Поезд остановился. Внезапно под ногами Бренкена дрогнул пол вагона. Его охватил ужас. Он отскочил. Как вдруг в сиянии электрической лампы снизу вынырнула голова, вслед за головой показались руки и плечи. Это был шофер Шнейдер. Он влез в вагон, положил карманный фонарик на гроб и подал офицеру руку.

— Мы велели сделать в вагоне раздвижной пол, вагон принадлежит большевикам. Мы разъезжаем здесь совершенно беспрепятственно взад и вперед и доставляем наших сторонников в Петроград.

Он закурил папиросу. Вынул из кармана другую и подал ее Бренкену, подав ему огня.

— Значит, все-таки большевики, — сказал Бренкен.

Его глаза остановились на покойной. Легкие с жадностью втягивали табачный дым.

Шнейдер провел рукой по глазам.

— Она надеялась скрыться по совершении акта. Здесь, в этом вагоне, вы должны были встретиться с ней. Но мы обещали ей взять ее с собой живую или мертвую. Она хотела быть похороненной в Петрограде. Мы выкрали ее из покойницкой. Да, господин офицер, так обстоит дело. В Петрограде большевики торжественно встретят ее тело. Она, господин офицер, — Шнейдер сделал продолжительную паузу и никак не мог собраться с духом, — еще просила вам кланяться. Ее смерть была внезапной.

Раздался сигнал к отходу поезда. Поезд дрогнул и рванулся вперед. Шнейдер со своим фонарем погрузился в темноту. Половицы вагона захлопнулись над его головой. Наступила кромешная тьма.

Поезд помчался. В воздухе неожиданно послышался сладкий запах. Странно, — Бренкен больше не был в состоянии противиться сну.

Он немного изумился этой усталости, напавшей на него неожиданно, как враг, а потом больше ничего не помнил.

Утром он проснулся с тяжелой головой. Гроб по-прежнему качался на нарах, и лицо девушки смотрело сквозь стекло в крышке.

На остановке появился Шнейдер. Он принес корзину с пищей и питьем.

— Это запас на четыре дня, — предупредил он. — Возможно, мне не удастся навестить вас. Не забывайте, что вы — сопровождающий тело и ваша фамилия — Шнейдер.

Сказав это, он исчез.

Потом прошло несколько дней. Бренкен не видел лица живого человека. Только голоса людей иногда долетали до его темницы.

Но вот однажды утром, проснувшись, он заметил, что поезд стоит. Снаружи слышались шум и звуки мужских голосов. Вагон открыли.

Несмотря на тусклый ноябрьский день, дневной свет показался Бренкену ярким и ослепительным. Бренкен стоял растерянный перед чужими людьми, пришедшими с носилками. Кругом были железнодорожники. Милиционер указал рукой на Бренкена.

— Вы провожатый Шнейдер? — спросил он, просматривая какую-то бумагу.

— Да, — машинально ответил Бренкен.

— Хорошо, можете идти.

Милиционер исчез. Гроб поставили на носилки. Люди стали расходиться. Никто не интересовался мнимым Шнейдером. Бренкен спустился вниз с железнодорожной насыпи, потому что вагон остановился где-то за городом на запасных путях. Никто не мешал ему. Он еще раз оглянулся. Носильщики тронулись в путь, пошатываясь под тяжестью гроба. В этом гробу покоилась Вера — тайна, ключ которой был потерян, по-видимому, навеки.

IV

Стоя у дверей своей квартиры, Петр Непомнящий подал на прощание руку своему другу Дмитрию Тихорецкому. Они посмотрели друг другу в глаза. Лицо Тихорецкого было мокро от слез.

— Итак, через несколько часов, товарищ Непомнящий, через несколько часов, товарищ, мы либо дадим России свободу, либо умрем.

— Да, так! — торжественно ответил Петр Непомнящий. Мы будем драться бок о бок, так же, как мы вместе, держась за руки, вышли из «Крестов».

— Мы старые друзья, — подтвердил Дмитрий. — Мы друзья с тех пор, как еще мальчиками встретились на большой дороге.

— Друзья с тех пор, как мы вступили в партию, — кивнул в ответ Непомнящий. Они обнялись. Оба с виду казались еще совсем юными. Вера в свое дело и фатализм дали им силу переносить все невзгоды жизни. Они посвятили свою жизнь революции и каждый день готовы были встретить смерть, как праздник.

Кругом тянулись огромные дома, в которых царила таинственная деловитость. На плохо вымощенной улице лежала густая грязь. Из открытой двери напротив доносился отвратительный запах гнили и годами непроветренных потных испарений.

— Э, — отмахнулся Дмитрий Тихорецкий, — теперь несколько часов мне предстоит вдыхать хороший аромат. Э… — он широко расставил руки, расправив свои могучие плечи. — Товарищ… если бы только знал… какие женщины у аристократов, скажу я тебе… — Он звонко расхохотался.

Петр Непомнящий посмотрел вдоль улицы. Длинная полоса грязи, а за ней вдали вздымались стены Петропавловской крепости. Здесь, в этом убогом квартале, была его родина. Он немного знал об этом городе каналов, о блистательном Петрограде с великолепной набережной Невы, воспетой лучшими русскими писателями.

«Ну и счастье же этому Дмитрию, — подумал он. — Женщины посматривают ласково и на меня, но аристократка… Гм… Она, вероятно, не знает, что ее любовник бросил бомбу в губернатора Савицкого? Убил?.. ерунда… Он исполнил произнесенный над ним приговор».

— Мне нужно уходить, — прервал Дмитрий ход мысли своего друга. Она ожидает меня. Никогда прежде я не знал еще такой женщины. Я познакомился с ней на улице. С ее санями случилось несчастье. Совсем недалеко от нашего партийного бюро. Я бросился на помощь… Она посмотрела на меня… Петя, никогда еще ты не видал таких глаз! Она напоминает портрет царицы Елизаветы Петровны в молодости. Короче говоря, она пригласила меня к себе… каприз… и я… — он пожал руку Непомнящему и крикнул ему уже на ходу: — Из ее объятий я прямо брошусь в борьбу! Какое изумительное время, Петя! Жизнь хороша.

И он быстро ушел.

V

Петр Непомнящий вошел в свою маленькую комнатку. Всегда, заходя в свое бедно убранное обиталище, он думал о Раскольникове. Так жил и он. И так же в нем постепенно накоплялась воля к преступлению. Но Петру Непомнящему не требовалось убивать старуху-ростовщицу. Ему предстояло задушить целую эпоху. Петр Непомнящий никогда больше не будет выступать на провинциальных подмостках. Больше никаких клоунад! Актер Непомнящий только что пришел из Смольного, прямо с непрерывного заседания военно-революционного комитета. Там держит речь Ленин. Неисчислимые массы потоком входят и выходят. Там раздают оружие в то время, как Керенский кидает в массы воззвания: «Ужаснейшая бойня несмываемым позором покроет имя свободной России, если государственный преступник Ленин победит». Но рабочие на всех перекрестках прикрепляют плакаты: «Граждане, сохраняйте спокойствие и самообладание, порядок находится в надежных руках!»

С наступлением дня армия рабочих пойдет свергать правительство Керенского. Глава временного правительства отовсюду стянул войска в город. Уличная мостовая дрожит от орудийных колес. Стучат подковы лошадей. Въезжает зенитная батарея. За нею следует рота самокатчиков. Казаки… казаки…

Уже три часа утра. Но все темно. Только снег слабо блестит. Петр Непомнящий не желает зажигать маленькую керосиновую лампочку. Бледный отсвет белых облаков на темном фоне неба причудливо отражается сквозь разбитое окно. Воет ветер, и холод, как покрывало, окутывает стены. Перед ним пронеслась вся его жизнь. Бедность, холод, скитания, тюрьма, голод, театр… В сущности говоря, во всем и всегда только театр. Когда его в первый раз арестовали за бродяжничество, он не мог назвать своего имени. Тогда ему было всего 10 лет.

— Как тебя звать? — спросил полицейский.

— Я не помню как, — ответил Петр.

— Но у тебя ведь должно быть имя! Как зовут твоего отца? мать? Откуда ты родом?

— Не помню, — ответил Петр. — У меня нет ни имени, ни отца, ни матери, ни родины.

— Итак — Петр Непомнящий! — Под таким именем он и был записан в протокол. Так именовались сотни тысяч людей. Это были или обездоленные, бездомные, или преступники, скрывавшие имя; они бесцельно бродили по необъятной России — вдоль и поперек. И это прозвище стало фамилией мальчика. Петр Непомнящий. Знал ли он когда-нибудь своего отца? свою мать? Да, мать он знал. В Поволжье он слыхал об этом легенду. Его мать была горничной князя Сулковского. Горничной — полурабой.

Непомнящий усмехнулся про себя.

Ну, да… княжеская кровь! Не смоешь. Разве женщины вечно не бегали за ним? В особенности тогда, когда он выступал в Москве? В роли Арбенина в «Маскараде» Лермонтова. Тип пресыщенного человека. Устаревшая штука. Безжизненная маска прошлого. Но ему едва тридцать лет от роду. А голова… голова… настоящего породистого аристократа. Петр Непомнящий еще покажет себя. С такой головой он пробьет себе дорогу.

Снизу доносится тихий лязг. Слабый отблеск света проникает из занавешенных окон на дворе. Черные стены безмолвно мигают.

Рабочие вооружаются. С Малого проспекта доносится гулкое громыхание грузовика. Рабочие выезжают занимать позиции. Или солдаты Керенского пробираются в рабочие кварталы? По Малой Неве идет судно. Петр Непомнящий мысленно видит его. Палуба полна людей. О, когда наступит утро, Петроград будет начинен пулеметами! Ленин все хорошо подготовил. На этот раз будет не так, как в 1905 году. Никаких Гапонов! Только Ленин!

На церкви глухо пробили часы.

«Кто там? — подумал Петр Непомнящий. — В моей комнате кто-то возится. Такую вещь можно почувствовать.» Он оглянулся.

Он едва не упал, увидев тень.

Тень. Человеческий силуэт! Да, это человек, который безмолвно и загадочно сидит рядом со шкафом перед зеркалом… Петр Непомнящий заворчал. Но вокруг была та же жалобная жуткая тишина.

— Эй, ты, товарищ, — кричит Непомнящий, стоя у дверей. Ничего. Никакого ответа. Откуда-то издали долетают крики — гул толпы.

«Они начинают. Они уже начинают», — ликуя думает Непомнящий. Но снова страх захватывает ему дыхание. Сейчас, когда его глаза успели свыкнуться с темнотой, он ясно видит: там сидит человек, неподвижный, как восковая фигура.

— Товарищ, ты будешь говорить или нет? Или я…

Он выхватывает револьвер и целится в незнакомца.

Но человек перед зеркалом не трогается с места.

Дрожащими руками Непомнящий зажигает лампу.

Вдруг позади хлопает дверь, и струя сквозняка тушит лампу. Непомнящий инстинктивно крестится. «Чепуха», — думает он. Но приходится привыкать к этому.

Наконец лампу удалось зажечь. «Семь чертей и одна ведьма в зубы, ведь я же не пьян!» Он стоит, нагнувшись корпусом вперед, его дыхание становится прерывистым, глаза готовы выскочить из орбит. Перед зеркалом… сидит он сам… в своем собственном костюме. Сидит, съежившись в кресле, и бледным восковым лицом смотрит в зеркало. Это он, Петр Непомнящий, сидит там и он, тот же Непомнящий, стоит тут. Совсем, как в кино. Но, черт побери, ведь это же не фильм!

Он съеживается. Где-то раздался выстрел.

А Соня ожидает. Ведь должен же он еще попрощаться с Соней! Предстоит жаркий день и почем знать…

Итак, он тяжко и глубоко вздыхает… Это примета. Он видит самого себя. Ему суждено умереть. Смерть караулит у его дверей. Ну, ладно, в таком случае он умрет не напрасно. Он предварительно завершит свою месть. Итак, Петр Непомнящий, если уж суждено умереть, так какого же черта бояться?

Он медленно начал приближаться к своему двойнику, избегая смотреть в зеркало. В зеркале он должен встретиться взглядом со своим же собственным лицом. Это уж чересчур… Вот он уже стоит позади таинственной фигуры, осторожно нащупывая кончиками пальцев впалые плечи. Он чувствует мускулы, мускулы и кости. Жизнь, это человек. «Чепуха, — думает Непомнящий, — чистейшая чепуха». Итак, надо продолжать осмотр. И одним движением в припадке мужества и отчаяния, — чувство, хорошо знакомое ему по сидению в окопах, — он поднимает вверх голову фигуры и смотрит в зеркало. На него смотрит лицо Непомнящего.

Двойник.

Сверху лицо стоящего Непомнящего, снизу лицо сидящего — оба одинаковы. Но нет, не вполне; сидящий совершенно желт, сидящий Непомнящий закрыл глаза. Мучение становится буквально невыносимым, и Петр Непомнящий ударом кулака высаживает сидящего Непомнящего из кресла.

Вот так! Тот лежит на полу…

Что же оказывается? Непомнящий, лежащий на полу, свернувшись, как тряпичная кукла, мертв. Мертв, бесспорно. И из-под его безжизненного тела сочится маленькая лужица крови.

Петр Непомнящий беспомощно оглядывается кругом. Его взгляд упал на столик перед зеркалом. Там лежит письмо. Его не было, когда он уходил. Одним прыжком Непомнящий очутился у стола и схватил письмо, сбросив при этом на пол чей-то револьвер.

А в письме — надушенная бумага, украшенная гербом — стоит следующее:

Петр Непомнящий целый час простоял перед трупом, погруженный в задумчивость. Его рука машинально подняла с пола пенсне, и он нацепил его на нос. Стройная фигура Петра Непомнящего выросла… Его дыхание стало глубоким и частым, вдруг он распахнул шкаф и начал рыться в нем, как безумный. Он взял письмо и сжег его на лампе.

Когда на рассвете матросы и рабочие пришли за своим товарищем, они нашли его мертвым, а рядом с ним валялся револьвер.

— Дурак, — презрительно сказал предводитель и дал мертвецу пинка ногой.

Бренкен осторожно оглянулся. Никто не наблюдал за ним. Город кишел рабочими. Вокруг них вертелся всякий сброд, ловко смешиваясь с этими людьми, которые не имели с ним ничего общего. Было совершенно ясно, что Бренкену как можно скорее следовало отделаться от предательской одежды. Но как это сделать?

Он взял в руки газету и заглянул в хронику: «Известная танцовщица Лу де Ли выступает сегодня на своем первом маскараде. Вечер обещает быть сенсационным. Целый ряд выдающихся и заслуженных личностей обещали почтить вечер своим присутствием.»

Бренкен невольно покачал головой. Кругом повсюду таинственные приготовления, указывавшие на восстание, а там — маскарад. Он очутился у подъезда элегантного дома. На его лице мелькнула довольная улыбка. «Черт побери! Как это могло прийти мне в голову только сейчас! Ну, понятно. Эльвенгрейн поможет мне».

Он пошел по черному ходу.

В первом этаже на двери находилась блестящая дощечка:

Бренкен позвонил. Открыл денщик, который собирался прогнать сейчас же мнимого бродягу. Но Бренкен громко назвал имя финляндца и прибавил по-французски:

— Друг… в нужде… приди сейчас же!

Послышались стук в двери и звон серебряных шпор. Эльвенгрейн вышел чисто выбритый, розовый, окутанный ароматом духов, прекрасный, как молодой бог. Он поглядел пытливо на Бренкена и узнал его. Он бросил беглый взгляд на денщика.

— Войдите! — грубо крикнул он.

Очутившись в своем элегантном холостяцком кабинете, пропитанном ароматом египетских папирос, Эльвенгрейн обнял друга.

— Бренкен, друг, товарищ… Я уже прочел твою историю в газетах… Ты чисто сделал это дело. Могу себе представить, что привело тебя сюда. Можешь быть уверен в моей помощи. Располагай мной, как самим собой. Но ты выглядишь как настоящий бродяга. Не хочешь ли переменить платье?

Эльвенгрейн сейчас же идет в свою гардеробную и бросает своему другу сразу целых полдюжины штатских костюмов. Вольдемар фон Бренкен переодевается и тем временем рассказывает. Ротмистр курит, задумчиво пуская кольца:

— Знаешь ли ты, что здесь кое-что затевается? Через час я должен быть в казарме. Большевики снова нуждаются в кровопускании. Быть может, нам сейчас же удастся произвести генеральную чистку и заодно с большевиками упрятать и Керенского в Петропавловскую крепость?

Бренкен мнет в своих пальцах грязный сюртук, который он только что скинул. Он слышит шуршание бумаги. Одним движением он разрывает подкладку.

Наземь падает шифрованное письмо. Женский почерк и рисунки… Бренкен быстро прячет этот странный документ в свой новый костюм из гардероба Эльвенгрейна.

Ротмистр ничего не успел заметить.

— Итак, что ты думаешь делать? — спрашивает он, уставив глаза в потолок, растянувшись во весь рост в качалке.

— Хочу пойти на бал-маскарад Лу де Ли.

Эльвенгрейн крутит головой и резко смотрит на него.

— Лу? Золотая Лу? — Он начинает громко смеяться. — И ты, мой мальчик? и ты? Скажи, разве она не золотистая? Сладкая? — Он встает. — Бренкен, это — женщина! Лучше сломать себе шею из-за этой женщины, чем из-за всех этих напомаженных адвокатов в Зимнем дворце.

«Так, так… — думает Бренкен, — осторожность!» Он принужденно улыбается, как будто и он принадлежит к поклонникам танцовщицы.

Эльвенгрейн дает ему адрес такой-то мещанки у Финляндского вокзала.

— Она умеет молчать, Бренкен. Не беспокойся. Она будет думать. Ну, да все равно, что она будет думать!

В этот момент взгляд Бренкена упал на зеркало. Он увидел в нем женское лицо. Нарумяненная, с голой шеей и широким вырезом на груди. Он быстро обернулся, испугавшись насмерть.

Там, позади ширм, которых он до сих пор не заметил, она исчезла. Эльвенгрейн увидел его замешательство.

— Ах? Это Лола! Не бойся, мой мальчик, Лола очень милая девушка. Выходи сюда, Лола!

Но Лола не покинула своего убежища. Эльвенгрейн сделал любезный жест рукой и, провожая Бренкена, заметил:

— Маленькая танцовщица из «Варьете». Свое горе не утопишь в одном вине, товарищ. Если так пойдет дальше, то нам останется только одна дорога — в ресторанные лакеи или мошенники, потому что… служить долго новому режиму?.. Нет, лучше сделаться банщиком.

Около Финляндского вокзала улицы застроены огромными домами, в которых обитают почти исключительно рабочие. Здесь один из фабричных кварталов. И здесь Вольдемар фон Бренкен думал оказаться в безопасности от преследования.

Но среди ночи в его двери постучали. Он поднялся совершенно одетый. Снизу доносился заглушенный крик, потом последовал выстрел. Тяжелые мужские шаги слышались на мостовой. Где-то вдали послышался резкий крик загнанного человека.

Начиная с лета, такие происшествия стали вполне обычным явлением. С тех пор, как временное правительство отклонило план военного выступления Корнилова, оно со дня на день теряло власть. Шествия, демонстрации, вооруженные столкновения стали обыденным делом.

Большевики в упорной борьбе медленно, шаг за шагом, завоевывали почву.

В дверь еще раз постучали. Как бы в ответ внизу снова раздался выстрел, за которым последовал протяжный крик. Быть может, милиция напала на след каких-нибудь грабителей? Бренкен подскочил к окну и поглядел вниз. Сквозь обнаженные ветви черных деревьев виднелся свет. На улице лежал снег. Грубые мужские голоса кричали что-то, чего он не мог разобрать. Тонкий боязливый голос кричал что-то в ответ. Потом последовал тяжелый удар, еще один и смех. В ушах Бренкена послышалось глухое хрипение умирающего.

Преступление! убийство! Он сжал кулаки с такой силой, что ногти пальцев впились в ладони. Хладнокровное убийство! Они охотились за людьми, а он стоял здесь, видел все и не мог помочь. Подать малейший признак жизни было бы для него самоубийством. Он выдал бы себя вместе со своей миссией. Потому что две партии были его врагами. Правительственная партия и большевики. Наверно, обе разыскивали его.

Он был настолько возбужден, что из-за усиленного биения сердца совершенно забыл о стуке в дверь. Тогда снаружи чей-то сдавленный голос произнес:

— Откройте же, ради Бога. Вы слышите?

Он, медленно обдумывая, направился к двери. Западня?

Он не думал ни о чем, но его слух уловил еще шуршащий звук, как будто тащили чье-то тело по мостовой. Он прислушался, затаив дыхание.

Кто-то стоял у его дверей. Как он вообще попал в дом? Солдаты Керенского?

Большевистский шпик? Человек, действовавший в одиночку, который напал на его след и хотел установить, не переодетый ли офицер обитатель этой комнаты?

— Кто там? — тихо спросил Бренкен и стал в позицию, откуда он мог сейчас же выстрелить в вошедшего. Но ему ответили женским голосом:

— Да откройте же ради всех святых, прежде чем на нас не успели обратить внимание.

Он отодвинул засов. Снаружи стояла его квартирная хозяйка.

— Сюда придут красногвардейцы, — коротко сказала она с горящими глазами. — У меня хорошие отношения с большевиками. Одна из большевистских шпионок, которая сейчас вертится вокруг офицеров и влиятельных людей прежнего времени, выдала вас. Этой ночью они обыскивают все дома, они придут и сюда — спешите!

В этот момент снизу раздался грубый голос:

— Эй, бабка Катерина, черт тебя подери, где ты?

— Я здесь! — крикнула женщина и исчезла, как тень.

Вольдемар фон Бренкен прижал кулаки к вискам. Какой-то человек взбирался по лестнице. Бренкен широко распахнул окно.

Его обдал зимний холод. Внизу лежал огороженный забором сад. Прыжок в ночь… Нет, невозможно! Он сломал бы себе все кости или напоролся бы на заборный кол.

Он бросился вверх по лестнице до самого чердака. Шум и ругань внизу разбудили обитателей дома. Послышалось оживление. Склонившись над перилами, он слышал, как какой-то грубый тип стал допрашивать женщину.

— Рабочий, — сказала она.

Кто-то стал выстукивать стену. Внезапно шум увеличился. Пришла дюжина красногвардейцев. Тяжелые шаги. Ленинские солдаты — штатские, игравшие в полицию без всякого права, только по праву сильного, по разбойному праву.

Они искали курьера царицы… Как волна, поднялась черная масса вверх по лестнице. Они учуют его…

Он с размаху налетел на запертую дверь. Она с треском поддалась. Снизу в ответ послышались дикие крики. Он проскочил сквозь обломки. Открыто маленькое чердачное оконце, выходящее на крышу. Он подпрыгнул высоко, как лисица, уцепился за карниз, вылез наверх… и вот уже на крыше.

На чердак ворвались первые преследователи. Чьи-то две пятерни тоже вцепились в окно. Бренкен, сидя на покатой крыше, видит пальцы… за ними следует всклокоченная голова… беглец ударил изо всей силы по пальцам преследователя. Тот с проклятьем соскользнул вниз. Сквозь открытое окно раздались выстрелы. Осторожно просунув руку вперед, Бренкен стал отстреливаться. На мгновенье воцарилась тишина.

Бренкен, учащенно дыша, пополз вдоль по крыше. Перед ним в ночной тьме вырисовывались силуэты Петропавловской крепости и Адмиралтейской иглы.

Он добрался до конца крыши. Другая крыша лежит немного ниже, но отстоит от первой на три аршина. Позади с дикими криками палят преследователи. Им наконец удалось забраться на крышу… Бренкен отбежал на несколько шагов назад… перепрыгнул… мимо ушей свистели пули… Двое прыгнули вслед за ним… крыша плоская… дикая охота за человеком. Вдруг Бренкен упал плашмя на крышу, схватился за водосточный желоб и повис в темноте… Преследователи пронеслись мимо, окликая друг друга, останавливаясь и прислушиваясь. Ноги Бренкена нащупали открытое окно. Он уперся в него, слез ниже и, пользуясь каждым выступом на стене, достиг окна. Он внутри. И в этом доме слышен шум. В комнате никого нет. Бренкен распахнул дверь комнаты и вышел на лестницу. Снизу подымаются солдаты, рабочие в блузах, все ругаются, спрашивают… Бренкен смешался с обитателями дома, пропустил их мимо себя и кинулся вниз по лестнице… из окна прыгнул в сад и исчез, как ночная тень.

VI

Дмитрий Тихорецкий вынул из кармана тонкий зубчатый ключ и открыл, как ему указала его дама, большие тяжелые ворота, находившиеся в задней части парка. Он прошел через парк и, тихо свистя, обогнул клумбы и английские газоны. Перед ним лежал особняк. Он без особого труда нашел лестницу для прислуги. Он открыл дверь и, не говоря ни слова, поднялся на верх лестницы. Потом он прошел по коридору, который прекрасная дама ему точно описала. Медленно отворилась дверь. Она ожидала его. Как очарованный, он вошел в роскошный будуар. Пестрые краски подушек раздражающе бросились ему в глаза. Желто-красный свет смутил его. Его губы смущенно вздрагивали. Его глаза, как очарованные, были прикованы к женщине, которая с холодно-самоуверенным видом стояла у дверей и улыбалась.

Ей было лет под тридцать. Роскошные волосы были распущены. На ней было прозрачное платье нежно-розового цвета. Грудь, как золото, сияла из-под тканей. По ее телу пробегали светло-зеленые тени. На поясе у нее висела плетка.

— Диана, — сказал Дмитрий, тяжело дыша, и склонился над ее протянутыми ему навстречу руками. Она улыбалась чувственно-жестоко. Обеими руками она взяла его за голову и притянула к себе.

— Итак, вы действительно пришли ко мне?

— Вы еще сомневались? — смеясь ответил он. — Прекрасная гордая женщина изволила приказать. Теперь я солдат любви.

— Снимите пальто, мой друг.

Он кинул на табурет старую овчинную шубу, его движения были порывистыми и игривыми, но он чувствовал на себе силу ее воли.

Ее высокие дугообразные брови вздрогнули. Она охватила пальцами его рот.

— Вы понравились мне с первого взгляда. Кто вы такой?

— Большевик, — дерзко сказал он.

Она засмеялась. Ее руки, лаская, коснулись его груди. Она нащупала во внутреннем кармане сюртука револьвер.

— Вы всегда носите это при себе? Разве вы боитесь меня?

— Я не боюсь мужчин. Как же мне бояться женщин? — самодовольно ответил он.

— Вы мало знаете женщин. Самые храбрые мужчины бледнели перед головой Медузы. У вас нет семьи?

— Нет, сперва я занимался, но потом мне пришлось бросить университет и скрыться. Я продолжал заниматься в Швейцарии, вернулся домой и примкнул к социалистам-революционерам. Впоследствии я стал большевиком.

— Почему вы так поступили?

— По убеждению.

Она улеглась на ложе и с полузакрытыми глазами потянула его за собой.

— И, может быть, завтра или через год вы убьете меня, несмотря на то, что знаете, что я люблю вас?

Он полулежал над ней, как гончая собака, собирающаяся схватить дичь, и учащенно дышал.

— Почем знать? Я не признаю ничего на свете, кроме партии, и никогда я не изменю ей.

— Ага, вы говорун! Разве вы уже успели сделать что-нибудь для вашей партии?

— Да. Но к чему же говорить об этих вещах?

Она обвила его руками. В ее руках чувствовалась сила, и они крепко охватывали его. Он взял ее за талию и привлек к себе. Ее тело дрожало, как у молодого зверя, под влиянием сильного возбуждения.

— Вас зовут Дмитрием?

— Меня зовут Дмитрием. И, клянусь моим именем, я люблю вас.

— Я презираю мужчин нашего круга. Я всегда мечтала заключить в свои объятия героя.

— Ну, а наших солдат?

— Солдаты исполняют свой долг. Я жажду мужчины, который имеет мужество быть проклятым и отверженным. Такой ли вы человек?

— Я достану самого сатану в аду.

— Умеете вы бросать бомбы?

Он сразу подпрыгивает. В его глазах появляется выражение твердости. Он закусил губы. Хочет опереться на руки, но что-то холодное держит их, как в тисках. В следующий момент он чувствует сильную боль в боку. Она сталкивает его с ложа. Содрогаясь от ужаса, он видит, что она совершенно незаметно надела ему на руки стальные наручники. Он был скован.

Он подскакивает. В этот момент в воздухе свистнула нагайка, и он со стоном валится наземь от удара.

— Вы мужественны? — спрашивает княгиня дрожащим голосом. Ее лицо побледнело и исказилось. Глаза горят, как у охотника, настигающего дичь.

— Если вы мужественны, то сознайтесь, кто бросил бомбу в губернатора Савицкого? Кто убил князя Савицкого?

Он почувствовал в себе приступ нечеловеческого упрямства по отношению к этой женщине. Что может случиться? Она позовет полицию. Пока его будут судить, большевики станут господами положения в городе. Тогда он вспомнит о ней. «Ну, погоди, скотина, я уж покажу тебе, где раки зимуют…»

— Да, — злобно отвечает он, — это я бросил бомбу. Это я убил его. Мы всех перебьем, всех вас истребим! Да, мы!

Снова раздается взмах нагайки. В промежутке между своим первым криком ярости и вторичным воем от боли он слышит ее голос:

— Я дочь губернатора князя Савицкого. Я буду судить тебя. Убийца! Чудовище! Скотина!

Удар следует за ударом. Удары впиваются в его тело так, что кровь течет ручьями. Он чувствует нечеловеческую боль, теряет последнюю капельку мужества и самообладания и воет, как битая собака. Тогда она отрывает лоскуток от своего платья, ее тело отливает матовым блеском, как перламутр, и, несмотря на все его протесты, сует ему лоскут в зубы.

Его крики заглушены. Задыхаясь, он молит о пощаде. Но эта женщина пощады не знает. Его одежда окровавленными клочьями спадает с него. Кожа вся иссечена в кровь. Наконец он превращен в сплошной окровавленный кусок мяса. И словно издалека до него доносится ее голос:

— Твоя жертва умерла в ужаснейших мучениях… Его тело было буквально начинено железными осколками.

Заглушенный вой несчастного поглощает его слова. От него остался окровавленный ком… Теперь ее взгляд падает на стеклянную дверь, выходящую на балкон. Там видна какая-то тень, тень вырастает до огромных размеров, съеживается и стоит вплотную позади молочно-белого стекла.

Княгиня подымает засеченного врага и толкает его в смежную комнату, кидая вслед за ним его пальто.

Тяжело дыша, она возвращается в комнату. Позади нее замирает стон убийцы ее отца. Перед ней неподвижно стоит тень.

— Войдите, — говорит она, ничуть не испугавшись, — войдите или я стреляю!

Дверь раскрывается бесшумно, точно под влиянием нечистой силы. В дверях стоит человек, заснеженный, с открытой шеей и без шапки.

Курьер царицы.

— Бренкен! — восклицает княгиня, отступая назад на шаг. — Вы? В таком виде?

Она быстро закрывает дверь. Бренкен заходит и с изумлением осматривается. Его глаза прикованы к луже крови на ковре.

— Что здесь происходило такое?

— Ничего особенного, мой друг. — Княгиня улыбается, как сквозь дымку влаги. — Собака…

Они остановились друг против друга. У княгини странно блуждают глаза. На ее белом платье видны кровавые пятна. Ее лицо неестественно бледно.

— Что я могу сделать для вас, капитан? — тихо спрашивает она. — Вы знаете ведь, что я готова сделать все, что может только пойти вам на пользу…

Княгиня никогда еще не была так внимательна к нему. Волна скрытой нежности охватила его. Он опустил глаза.

— Меня преследуют, княгиня. Два раза я уже менял свой наружный вид. Прошу вас, дайте мне один из костюмов вашего мужа и возможность незаметно покинуть дом через другой выход.

— Вы возвращаетесь в Тобольск?

— Да, и надеюсь, что через несколько дней.

— Присядьте, капитан. Все спокойно. Сперва вы должны прийти в себя.

Он медленно опускается на тот же диван, с которого она незадолго до этого столкнула большевика. В самом деле, ему тяжело дышать. Начинают сказываться последствия непрерывного бегства от погони.

Княгиня садится на низенькую скамеечку и продолжает:

— Через Вырубову, которая все время поддерживает сношения со своей царственной подругой, я узнала, что царская семья терпит нужду в самом необходимом.

— Да, Керенский, очевидно, под давлением со стороны заявил, что царская семья больше не может содержаться на казенный счет. Но в распоряжении царя в России очень мало средств. Все его состояние находится в Англии. А пока что царь с царицей испытывают жестокую нужду.

— Мы сейчас же начали делать сбор, — говорит княгиня. — Князь Шевинский, Шахматов, Кривошеин, князь Долгоруков, Трепов… ну да вы же знаете, все, кто только принадлежит к монархическому комитету — дали. Мы собрали всего 250 тысяч рублей. Не согласны ли вы доставить эти деньги в Тобольск?

— Очень охотно, — отвечает Бренкен. — В данный момент я, конечно, не могу знать, когда я доберусь туда, мне здесь нужно выполнить еще одну очень важную задачу, которая задержит меня на несколько дней. Но даю вам слово, что я снова отправлюсь в Тобольск.

— В таком случае приходите ко мне еще раз. Я передам вам тогда деньги. Сперва я должна сходить за ними… Деньги хранятся у обер-гофмаршала графа Бенкендорфа.

Он дал обещание.

Княгиня продолжала:

— Я дам вам один из мундиров мужа. Вас будут искать во всяческом одеянии, но не в генеральской форме…

Бренкен тихо усмехается.

— Вы правы, княгиня. Прямо замечательная мысль.

— В самом деле. А теперь ступайте! Мой муж может войти… Вы ведь знаете, что мы живем вместе только по взаимному соглашению не мешать друг другу. Но он не должен видеть вас. Он ярый сторонник Керенского.

Она провожает его в гардеробную князя.

Бренкену незаметно удается проскользнуть через парадный подъезд.

VII

Особняк князя Сулковского находился на Сергеевской. Петр Непомнящий сидел в роскошном рабочем кабинете, его ноги утопали в белой медвежьей шкуре. Он озирался по сторонам с раскрасневшимися глазами.

Теперь он, значит, был князем Сулковским. Как, бишь, звали мертвого по имени? Ему сперва пришлось прочесть имя на конверте. Владимир. Князь Владимир Сулковский. Богатая обстановка, в которую он попал так же неожиданно, как другой попадает в могилу, захватывала ему дыхание. Он чувствовал страшную тяжесть. На улице медленно рассеивался туман, но все оставалось спокойно. Доносился только мерный шаг марширующих солдат. Войска Керенского.

Он рассмеялся. «Погодите, братцы, погодите. Еще несколько часов, и вы все пойдете к черту. А вот там патрулирует милицейский, совсем как жандарм. Тебя, братец, я особенно ненавижу. Тебя и все твое отродье! Вас всех еще разорвут на куски и четвертуют!»

— Ваше сиятельство, — послышался тихий голос позади Петра-Владимира. Он быстро обернулся и почувствовал, как его лица заливает краска. Какой-то старик с выражением прирожденной покорности на лице, в брюках до колен, в белых чулках с пряжками и белой ливрее стоял перед ним, глубоко склонясь. В его глазах отражался страх.

— Ваше сиятельство, — теперь он подходит совершенно близко к мнимому князю и шепчет: — Революция… спасайтесь по черной лестнице. — А затем громко: — Господин комиссар Рыбаков просит вас принять его. Ему нужно поговорить с вашим сиятельством.

Петр-Владимир усмехается. «Рыбаков, — думает он. — Знаю тебя, как же.»

Но раньше, чем он успел принять решение, открылась дверь, и вошел Рыбаков.

— Простите, ваше сиятельство! Сейчас не время для церемоний. На окраинах уже вспыхнула революция. Большевики повсюду атакуют войска Керенского. Советую вашему сиятельству сейчас же скрыться.

Петр-Владимир смотрит на свои грязные сапоги, и комиссар тоже замечает эти стоптанные сапоги и с изумлением снова подымает голову. Потом он улыбается с понимающим видом:

— Ваше сиятельство уже приготовились? Это хорошо. Еще раз обращаю ваше внимание. Княгиня находится в большой опасности. Все знают, как она за последнее время высказывалась в пользу царя. О ее дружбе с царицей тоже знают. Я до сих пор не обращал внимания на все доносы…

Комиссар улыбается какой-то особенной улыбкой. В этой улыбке чувствуется фамильярность и близость. Много такого, что Петр-Владимир в этот момент не в состоянии расшифровать.

— Хорошо, — отвечает он, — благодарю вас, Рыбаков.

Он ищет папиросы и находит золотой портсигар князя в боковом кармане. Предлагает Рыбакову.

— Мерси, — отвечает тот, а потом тише: — Ваше сиятельство могут доставить мне деньги на дом. Но еще сегодня я ожидаю только до после обеда. Мы должны спасаться бегством.

— Гм, — произносит Петр-Владимир, оправляя пенсне на носу. — Бежать? Да, да, это придется сделать. Хорошо, Рыбаков, можете полагаться на меня.

Раздается глухой треск. На улице видны бегущие люди. Рыбаков уже выбежал из дома.

Дворецкий говорит:

— Не угодно ли вашему сиятельству приказать мне подать экипаж? Я пойду распоряжусь.

«Так, — думает бывший актер. Они собираются приняться за княгиню. Понятно, надо действовать. Большевики, само собой разумеется… это проклятое отродье… Да, но… ведь я же сам… ерунда… сам… здесь… деньги, великолепие, роскошь… и там женщина… Его взгляд обращается к большому портрету на стене. Это княгиня Ольга. Женщина, рожденная властвовать. Высокомерное выражение ее глаз возбуждает в Петре Непомнящем дикую жажду обладания. — Этот холодный рот… О, ля, ля, княгиня, вы прекрасны… безумно прекрасны… да, так это называется. А я ваш муж… Я князь Владимир Сулковский. Никто не может обличить меня. Все верят в это. Шофер поглядел на меня с почтением, когда я садился автомобиль. Дворецкий верит, комиссар верит. Что могло у нее быть общего с князем? Да, но теперь…»

Бум! раскатисто… глухо, еще раз… Бумм…

Бой кипит под самым Петроградом. Или это доносится из Кронштадта? Теперь, боже мой, в тот самый момент, когда судьба щедро дает ему все, о чем человек может мечтать, теперь, когда он богат и могуществен, теперь, когда его ожидает женщина, прекраснее чем все, что себе может представить его фантазия… Теперь большевики хотят…

Снизу доносится шум автомобиля.

Он рванул ящик письменного стола и стал рыться в нем. Он ищет денег. Чековые книжки, небрежно раскиданные золотые монеты.

Вперед! Он проходит две-три комнаты. Следующая дверь заперта. Он постучал. Тишина. Потом слышится ясный голос, холодный и отталкивающий.

— Что угодно?

Это княгиня. Он чувствует это. Ее голос, кипя, расходится по его жилам. Издали доносится треск ружейных выстрелов. Но все это еще далеко.

«Время еще есть», — думает Петр-Владимир.

— Ольга, открой!

«Я сейчас на сцене, — думает он. — Только мужество… Нельзя показать слабость ни на секунду, если даже и не всякое слово будет верным. Сейчас я играю свою роль, свою лучшую роль. Если я испорчу ее, мне будет поделом, когда меня выгонят на улицу.»

Княгиня не ответила. Резким движением Петр-Владимир вышибает дверь.

«Это моя лучшая роль», — думает он. Сквозь щели в спущенные жалюзи проникают лучи света. Моргая глазами, он всматривается в полумрак.

— Владимир, вы смеете, вы еще больше желаете скомпрометировать меня. Я позову камеристку!

Резким движением он закрыл двери. Подошел ко второй двери и закрыл ее на задвижку. Княгиня преследовала его взглядом. Но она не боится его. Наклонив слегка голову, она нахмурила брови и злым взглядом следила за ним.

— Оставь глупости, Владимир!

— Какие там глупости, голубушка! — воскликнул Петр, мысленно все более и более взвинчивая себя, пока в следующий момент не потерял соображения и не начал играть только для самого себя. Княгиня зажгла электричество. Теперь он наконец увидел ее залитую светом, в шелку и красках. Совсем как портрет… Только с душой — страстной, дикой душой, розовым телом и круглыми женственными плечами, которые она покрыла своими атласными руками.

— Нельзя терять времени, голубушка, — быстро повторил он. — Большевики, понимаешь ли ты? Революция! Они отправят Керенского в Сибирь, нет, они повесят этого буржуазного сынка. Они все перевернут, понимаешь ли ты?

Он подошел ближе. Жадно, с алчностью человека, который долго и чрезмерно должен был изнывать вдали от всего хорошего, он впитывает в себя ее красоту. «О, если бы у меня была такая мать, — думает он. — Мать, — нет, сестра, возлюбленная, которая была бы так прекрасна. Я бы натворил нечто невероятное. Я бы сделался новым императором всероссийским».

— С каких пор вы стали большевиком, Владимир? — холодно спросила княгиня, нарушив ход его мысли. Ее глаза наблюдали за ним сбоку. У нее были большие круглые темные голубые глаза. В них отражались неразрешенные загадки. Эти глаза вглядывались, подстерегали. Они были испуганы, изумлены и в них отражалось странное чувство.

«Что это за голос? — подумала княгиня Ольга. — У него какой-то новый голос. Или он снова пьян? Он выглядит так странно».

Уже в течение многих лет она никогда не обращала на него так много внимания, как в этот момент.

— Большевик! — расхохотался он. — Я такой же большевик, как ты царица Савская!

— Как пошло, Владимир! Не хотите ли наконец сделать мне одолжение и удалиться?

— Но разве ты не слышишь? Большевики, голубушка! Ты была неосторожной и болтала. Они хотят отрезать твои золотистые волосы, коснуться своими грязными руками твоего холодного тела, этой шелковой и благоухающей кожи.

Он подошел к ней вплотную. Она видит, как его глаза мечут искры. Охваченная отвращением и в то же время новым чувством, которого она раньше никогда не знала, она одним прыжком выскакивает из кровати и надевает свой пеньюар.

— Вы пьяны, Владимир!

Бумм, бумм! Трах, трах!

Оконные стекла дрожат. Это орудовали кронштадтцы. Княгиня на момент остановилась, как оглушенная. Откуда-то слышится крик, умирающий вдали.

— Что это значит? — спросила Ольга, побледнев.

Грохот орудий, крик, сознание, что, быть может, уже в этот момент озверевшие шайки восставших бегут по улице, чтобы вырвать из его рук эту цветущую женщину и столкнуть его снова на дно жизни, — эти мысли доводят Петра до безумия. Перед ним стоит чудо из чудес. Он бормочет отрывки из легенд. Он бросается на колени перед этой гордо стоящей женщиной, которая с раздувающимися ноздрями смотрит на него сверху вниз, он охвачен опьянением, возбуждающим в ней отвращение, но она чувствует, что это на самом деле так. Руки ее мнимого мужа, у которого для нее всегда имелась наготове только ироническая улыбка и который все время проводил у своих любовниц… эти ласкающие страстные руки хватают за ее колени. Она чувствует дрожь… И вот, быстрым движением он с безумной жаждой обладания срывает с нее янтарного цвета мантилью, и руки Владимира (но это руки бродяги-актера) схватывают ее дрожащее тело, обвиваются вокруг голой женщины, и он с нечеловеческой силой высоко поднимает ее над собой чуть ли не до потолка.

Но он не дооценил эту женщину. Она ускользает из его рук. Она доводит его до неистовства. На лбу его выступают синие жилы, со свистом вырывается дыхание. Но она стоит перед ним недоступная, улыбаясь полуоткрытым ярко-красным ртом и шепчет:

— Одно условие, мой друг, одно только условие…

— Условие? какое только угодно! Ты моя.

— Тогда я твоя.

— Требуй.

— Я боюсь, что ты окажешься трусом!

Глаза Непомнящего горят, как у кошки.

— Я? трус?

Она смеется красным смехом. Все красно кругом. «Даже ее тело красное», — думает Непомнящий. Она отступает на несколько шагов вперед, прижав руки к телу, растопырив ладони. Он следует за ней, пьянея и разгорячась, и вдруг они находятся в другой комнате. Княгиня опирается о высокие часы.

Она быстро отходит в сторону. Змейкой высовывается язык клубничного цвета. Она обращает внимание Непомнящего на стекло часов, на том месте, где обычно качается маятник.

Из-под стекла на него глядит чье-то лицо. Человеческое лицо, мужское лицо. Искаженное страданиями. Он не в состоянии вынести этого взгляда. В этих глазах написаны страх смерти и безумная боль.

Он неподвижно смотрит на княгиню. Как статуя, стоит она рядом с часами. Как белый сон в ночи. Нет силы противиться. Ее рука подает Петру Непомнящему револьвер.

— Стреляй, Владимир, стреляй ему прямо в лицо!

Машинально Петр Непомнящий берет в руку револьвер. Перед его глазами мелькает огонь. Голубые и желтые ракеты взвиваются вокруг бледного тела княгини. Ее лицо манит и смеется, ее глаза отражаются в глазах Петра и, как горячие зубы, впиваются в его душу.

— Стреляй, Владимир!

Он поднимает оружие, как будто в него воплотилась чужая воля, и снова смотрит на ужасающее и искаженное лицо. Глаза человека в клетке маятника теперь неподвижно уставились на него. Они говорят, они зовут, нет, они кричат, эти глаза, они воют, как голодный волк. Он же знает эти глаза. Он подходит ближе, еще ближе… охваченный ужасом, он открывает дверцу, перед ним голый человек, скованный человек с окровавленным телом. Огненные рубцы исполосовали тело этого человека… Он стоит жалкий, скованный и избитый, и сразу ужас потерял свою власть над Петром Непомнящим, его мысли возвращаются к действительности, он вытаскивает затычку из распухшего рта несчастного. Это Дмитрий Тихорецкий.

Его друг. Мальчиками-бродягами они играли вместе. Вместе босячили. Вместе пришли к революции…

«Эти аристократки… — мелькнуло в голове Петра Непомнящего. Боже мой, что это значит? Он смотрит на женщину… Как серебряный подсвечник, как само воплощенное наслаждение стоит она перед ним и говорит, выпрямив голову:

— Убийца моего отца. Он убил губернатора. Ты понимаешь? Я велела разыскать его. Мои ищейки преследовали его. Мои шпионы донесли, что он каждый день посещает определенное место, где собираются большевики. Тогда я завлекла его. Дурак! болван! Убивает людей и не может разгадать женщину. Пришел этой ночью ко мне. Владимир, он хотел заключить меня в свои объятия убийцы. Я заманивала, играла с ним… Раньше, чем он успел заметить, что случилось, он был закован… Я заткнула ему рот… я… Я избила его. А теперь, Владимир, стреляй ему в лицо, стреляй, Владимир!

Она кричит. Ее глаза впиваются в него, ласкают его. Петр Непомнящий думает, что это страшный сон, этого не может быть в действительности. Он подходит. Смотрит Дмитрию прямо в глаза. Теперь тот открывает рот. Леденящий ужас охватывает Петра Непомнящего. Теперь он будет говорить… назовет его имя… Выдаст его… потому что он… он узнал его. Петр чувствует это, Петр знает это… Теперь он хочет говорить, ужасный дикий сон. Петр Непомнящий поднимает револьвер и стреляет своему товарищу прямо в лицо. Звук выстрела заглушается портьерами. Глаза Дмитрия раскрываются бесконечно широко. Его челюсти судорожно сжимаются и разжимаются. Предатель, предатель, убийца… убийца проклятый! Но его слов никто не слышит… Все поглощается кровью.

Оружие падает на ковер.

Голая женщина закрывает дверцы часов, и Петр Непомнящий бросается к ее ногам с перламутровыми ногтями пальцев. Он зарывается с головой в ковер, его руки крепко прижимают его проклятую жизнь к ее голубиным ногам…

Вдруг кто-то распахнул дверь. С легким криком голая княгиня увидела какого-то офицера, который вошел в комнату без спроса. Они не слыхали его стука. Петр-Владимир схватывает золотой канделябр и кидает его в пришельца; его глаза горят. Княгиня в течение нескольких секунд наблюдает за его поднятой рукой и думает: «Разве руки в состоянии изменить свой характер?» Но сейчас не время думать о таких вещах.

— Ваше сиятельство, прошу покорнейше прощения за то, что так бесцеремонно вторгаюсь, но я прибыл с чрезвычайным поручением.

Офицер становится так, чтобы не видеть княгиню, поспешно прикрывшуюся пурпурово-красным одеялом.

— Военный министр, генерал-майор Верховский приказывает вашему сиятельству немедленно прибыть в Зимний дворец.

Петр-Владимир пожимает плечами.

«Да, черт бы побрал Верховского! Через несколько минут вообще не будет никакого военного министра.»

— А моя жена? — спрашивает он. — Ее я должен тем временем оставить одну на растерзание красногвардейцам?

— Так далеко дело еще не зашло, — улыбается офицер. — Сегодня вечером больше не будет никакой революции. Ведь они хотят только заполучить в свои руки царя. Но царь под надежной охраной в Тобольске.

«Что за глупости? — думает Петр-Владимир. — Какое нам дело до царя? Мы хотим овладеть городом… Овладеть Россией!»

— Жду вашего ответа, ваше сиятельство, — с легким нетерпением говорит капитан.

«И не думаю даже об ответе», хочет сказать Петр-Владимир. Но чей-то сладкий голос нашептывает ему в ухо:

— Разве князь Сулковский хочет, чтобы подумали, что он боится революционного военного министра?

— А ты, Ольга? — отвечает он.

— Я? — Она смеется. — В моей семье слово «страх» никогда и никем не произносилось.

Страсти, терзавшие Петра-Владимира, внезапно возбудили в нем сладострастное желание видеть кровь. Все равно как. Он чувствует, слышит, что будет кровь, где-нибудь. Это какое-то опьянение. У него предчувствие, как будто неведомая великая судьба уносит его на своих крыльях на неслыханную высоту.

Этому не следовало противиться.

— Я иду, — небрежно роняет он.

Этой манеры кусать губы княгиня Ольга не наблюдала за своим мужем. Она внимательно поглядела на него. Ей кое-что бросилось в глаза. Но ей в голову не приходит и тень подозрения, что этот человек не Владимир.

— Иди! — коротко замечает она.

Он целует ее руку, как привык это делать на сцене.

Тяжелыми шагами, как человек, подталкиваемый судьбой, он уходит.

— Я отделалась от него, — думает, облегченно вздыхая, княгиня. — Что он мне? Он хочет силой! А, как я ненавижу его! Он трус. Он комедиант. Да, он комедиант.

В рабочем кабинете Петра-Владимира ожидает дворецкий, который теперь надел черный фрак.

— Ваше сиятельство приказали подать мундир.

Петр, удивленно подняв брови, смотрит на неподвижного настоящего офицера. «Я ничего не приказывал, — думает он: — Но здесь, очевидно, до сих пор прислуга всегда распоряжалась за своего господина. Так, вероятно, творилась мировая история.»

Через 10 минут он успел облачиться в генеральскую форму. Он посмотрел на себя в зеркало. Камердинер стоит обиженный за дверьми. Петр выставил его за дверь. «Если бы он только видел, какое белье я ношу! — подумал он. — Нужно принять еще немало мер, чтобы обеспечить себя от опасности быть разоблаченным».

Но когда он еще раз взглянул в зеркало, то испуганно отскочил назад. На него неподвижно глядело залитое кровью, распухшее лицо с широко раскрытыми глазами. Эти глаза вырастают, становятся большими, как мельничные колеса, неподвижно глядят на него и обвиняют его.

— Дмитрий! — кричит Непомнящий. — Дмитрий Тихорецкий! Что я наделал? Застрелил товарища, друга, прямо в лицо! Ради этой женщины…

Но видение продолжалось только несколько секунд. Лицо исчезло. Петр облегченно вздохнул и встряхнулся.

— Все равно, — сказал он, обращаясь к самому себе, — все равно. Надо жить. Новой жизнью. О, эта женщина!

Он вышел.

— Готово! — сказал он ожидающему офицеру.

Они спустились по лестнице. У подъезда рядом с лимузином князя стоял изумительный «ролл-ройс».

Офицер указал рукой.

— Сюда, пожалуйста.

С любопытством человека, чьей мечтой был автомобиль, князь заметил:

— Это самый красивый автомобиль, который я когда-либо видел в своей жизни.

— Он был личной собственностью царя, незадолго до войны выписавшего его из Англии. Теперь этим автомобилем пользуется Керенский.

Они едут по городу. На улицах ничего особенного незаметно. Только на Миллионной какая-то потасовка.

— Вы носите красный значок? — спрашивает князь.

Офицер покраснел, но не ответил.

VIII

В Большом Зеркальном зале стоял Верховский. Вокруг него адъютанты, генералы, полковники, штатские. Военный министр сразу заметил князя.

— Я велел позвать вас, генерал, нуждаясь в вашей службе. Правительство сегодня нуждается в помощи всех патриотов. Ленин черной неблагодарностью отплатил за снисходительность нашего правительства. На окраинах стреляют. На фабриках происходят дикие выступления. Заслуги приверженцев старого режима теперь во имя родины никогда не будут забыты нами. Можем ли мы рассчитывать на вас, генерал?

«Совсем как на сцене, — думает Петр. — Как в театре. Все театр на свете. Я теперь в роли молодого героя. Ах, нет, это я здесь, это я! Я вижу, дышу, живу действительной жизнью и жизнью прекрасной, жизнью великолепной!

— Слушаюсь, ваше превосходительство, — говорит он, вытягиваясь во фронт.

Министр рассеянно улыбается: «Почему это князь вышел из своей роли? Будем надеяться, что он не пьян по обыкновению».

— Благодарю вас, генерал! Наше положение довольно опасное. Мы должны напрячь все силы, чтобы овладеть движением. Ленин созвал второй всероссийский съезд Советов. Большевики стекаются отовсюду. Мы не в состоянии арестовывать столько людей, сколько восстают против нас… Вот, прочтите-ка этот лоскуток.

С этими словами он подал князю большевистскую прокламацию. Петр прочел:

«Братья казаки) Эксплуататоры, паразиты, помещики и свои же собственные казачьи генералы снова натравливают тебя на нас! Товарищи казаки, не давайте словить себя в сети! Не будьте братоубийцами!»

— Отлично, — заметил Петр, возвращая прокламацию, — великолепно! Казаки, понятно, отпадают целыми толпами.

Министр неподвижно уставился на него. Глядя на самодовольное лицо князя, Верховский подумал, что он снова пьян.

— Я знаю это, — говорит Петр с мечтательным видом. В его глазах засветился глубокий блеск. На его лице написан гимн революции. — Я знаю эту песню: вся власть Советам! Раньше, чем забрезжит утро, правительство пойдет к черту!

— Это говорите вы, ваше сиятельство?

Петр Непомнящий сразу же возвратился в мир действительности. «Проклятие! Разве я сказал глупость?» Он растерянно посмотрел на министра.

— Итак, что я должен сделать? — наивным тоном спросил он.

Министр обдумывал. Но ему дорог каждый лишний человек. Он нуждался и в князе. «К большевикам, надо полагать, он не перейдет. Надо надеяться, что так много он выпить не успел».

— Генерал, поручаю вам защищать телефонную станцию. Телефонная станция — душа обороны Петрограда. Защищаться до последнего человека, генерал. Впрочем, сдача была бы для вас верной смертью.

Петр поднимает руку. Сдача? Телефонная станция? Теперь? Когда жизнь манит? Что сказала бы на это княгиня? Ольга? Белая сказка? Он будет защищать телефонную станцию до последнего патрона. Ведь был же он на фронте. Участвовал в последнем наступлении Керенского. Министр снова обратился к чинам своего штаба. Петр отправился на телефонную станцию.

Дорога не из легких. Закутанный в шубу, он съежился в сидении и выглядывал на улицу из-за высоко поднятого воротника. Автомобиль с трудом продвигался вперед. Спереди и сзади его сопровождал казачий эскорт. Казаки еще верны. Но кто знает — надолго ли?

Петроград был похож на муравейник. В то время, как на окраинах стреляли, в самом городе все еще было спокойно. Важнейшие стратегические пункты заняты войсками Керенского. Но вот своеобразные патрули прошли по городу. Они вооружены. Рабочие-красногвардейцы. Никто не мешает им. Они вплотную подходили к солдатам, стоящим в строю, ружье к ноге.

Красноармейцы заговаривают с ними, жестикулируют, объясняют, говорят и говорят. Солдаты жадно слушают новое Евангелие. Никакой дисциплины больше! Все свободные люди! Никого больше не будут мучить! Больше не будет богатых! Вся земля народу! А, как внимательно слушают молодые крестьянские парни в серых шинелях. Так, так этого хотят товарищи из Смольного.

— Офицер! — раздались вдруг голоса. — Задержите его! Долой офицеров!

Слышатся ругательства. Казаки врубились нагайками в скучившуюся толпу. Она рассыпалась. Автомобиль пронесся мимо. Петр видел солдат Керенского, которые смотрели на это зрелище. Он смеется в душе. Ведь он сам только зритель. Никто не знает, кому он служит. Будет дело, если ленинские молодцы примутся за работу всерьез. Обрывки речей долетают до ушей Непомнящего. На грузовике стоит человек и говорит и говорит, а тысячи слушают его. Автомобиль вынужден проезжать мимо шагом. Что сказал Родзянко, бывший председатель Думы? Он сказал, что пусть немцы займут город. Пусть они уничтожат флот, но они задушат Советы.

Раздаются крики ярости. Холодный воздух дрожит. Снова делается попытка нападения на автомобиль. Снова неистовствуют казаки. Они окружают автомобиль. — Хлеба, мира, свободы! — доносится вслед.

«Гм, — думает Петр, — хлеба, мира, свободы? Разве все это одно и то же?»

Наконец он добрался до телефонной станции. Она действительно душа города. Подобно бесчисленным нервам, отсюда разбегается проволока по могучему телу Петрограда.

Здесь, в этом огромном каменном массиве на Морской, улица похожа на полевой лагерь.

Пехота, казаки, юнкера, штатские.

Князь въезжает во двор. По рядам солдат проходит вздох облегчения.

Прибыл вождь. Теперь они исполнят свой долг, потому что там, напротив, стоят пулеметы. Дерзко, как будто в Петрограде уже нет больше другой власти, кроме них, большевики расставили пулеметы. Кругом господствует тишина, но там напротив стоят пулеметы и до зубов вооруженные большевики. Как-то странно… Смотрят друг другу в глаза, перекликаются через улицу, как будто бы все хорошо, и вдруг… раздастся треск и послышится так-так-так!..

Это смерть…

Чего они еще хотят, эти красные? Царя ведь нет больше. Нет больше царя. Надо же кого-нибудь слушаться. И порядок. Да, порядок должен быть!

— Следовало бы запретить уже первый съезд Советов, — говорит один из офицеров. — Это было глупо и снисходительно со стороны правительства.

Петр Непомнящий сейчас же начинает организовывать оборону. «Быть может, княгиня придет сюда. Или она должна будет бежать сюда, или я должен ее освободить. Одно я должен буду сделать, и тогда… тогда я заключу в свои объятия. Я отдам за нее последнюю каплю крови. Готов умереть в ее объятиях, о да, умереть — в этих мягких руках, круглых и женственных!»

Занять окна, завалить их мешками с землей. Проволочное заграждение уже поставлено. На крыше стоят пулеметы и пулеметы на улицах.

— Отлично, — говорит князь, обращаясь к капитану, сопровождающему его. — Посмотрите, нельзя ли где-нибудь достать пару бутылок шампанского?

Потом он велел соединить себя со своей женой.

Княгиня сообщает ему, что собирается отправиться к статскому советнику Мамонову на свадьбу своей подруги Шуры.

— Если мятеж кончится еще до вечера, прошу заехать за мной, — и повесила трубку.

До вечера подавить мятеж…

«Черта с два… Большевики займут весь Петроград. Да, но что будет со мной? Что мне тогда делать здесь? И если они займут Петроград? Черт побери! Тогда я снова стану товарищем. Бывший адъютант царя, князь Сулковский, генерал? — Нет!»

Петр решил защищать телефонную станцию до последней капли крови.

IX

Беззаботный смех гостей в доме графа Мамонова проникал на улицу. Даже часовой, в полной амуниции стоявший у Таврического дворца, на минуту остановился, чтобы послушать, в чем дело. После обеда на грузовике прибыло человек двенадцать солдат временного правительства, вооруженных ручными гранатами при одном пулемете, для усиления охраны.

— Дело, кажется, гораздо более серьезное, чем мы думали, — сказал генерал Корсаков, подойдя к окну.

Некоторое время он внимательно смотрел на улицу. По улице бродили странные субъекты, которые обычно не показывались в этой аристократической части города. Вдали послышался выстрел, вслед за которым раздался треск ружейного залпа.

— Значит, они в самом деле наступают, — равнодушно заметил генерал, вернувшись к роскошно убранному столу.

Невеста, Александра фон Бренкен, сидела рядом с профессором Ларионовым. Она была сестрой Вольдемара. Старый генерал фон Бренкен умер сейчас же после мартовского переворота и отречения царя. Его жена в это время проживала в своих имениях в Лифляндии. Начавшееся аграрное движение изгнало ее из ее поместий и не дало ей возможности вернуться в Петроград, так как вскоре Лифляндия была занята наступающими германскими войсками. Следуя приглашению младшего сына, она, не зная еще о смерти мужа, уехала в Германию. В данное время она проживала в Берлине. Временное правительство не разрешило ей вернуться в Россию. Таким образом, генерал фон Бренкен давно уже покоился в могиле, когда его вдова наконец узнала о смерти своего мужа. Ее сын Вольдемар и дочь Александра остались в Петрограде. Александра жила на попечении графа Мамонова, брата вдовы генерала фон Бренкена.

События последних лет не прошли бесследно мимо Александры. В ее напряженных чертах лица было нечто мальчишеское, жестковатое. Но нежность и мягкость очертания рта, женственные ласковые глаза доказывали, что у нее далеко не мужской характер. Красивая девушка в своем великолепном подвенечном платье была окутана отблеском романических и непроницаемых переживаний. Бородатое лицо профессора Ларионова глядело спокойно и самоуверенно. Его имя пользовалось большой известностью. Его успешная борьба с холерой в Манчжурии у всех еще была свежа в памяти.

Залпы участились. Теперь неожиданно послышался глухой гул далеких орудий.

— Смешно! — заметил генерал, — эти большевики! — В его словах сказывалось абсолютное презрение и пренебрежение к людям, окружавшим Ленина. Не хотелось больше думать об этих вечных революциях. Генерал был сторонником старого режима. Но граф Мамонов приветствовал падение Николая II так же радостно, как и вся буржуазия и вся русская интеллигенция.

— Вы когда-нибудь подумали о том, граф, что ваше имя связано с одной из наиболее славных эпох истории России? — обратился генерал к графу.

Старый граф не особенно любил воспоминания, связанные с его именем.

— Я знаю, но это была далеко не самая славная эпоха. Мой предок был фаворитом Екатерины II.

— Екатерина! О, если бы у нас на фронте была такая женщина! Николай II не отрекся бы от престола. Виноваты изменившие ему генералы, в том числе и Корнилов, которого уже покарала судьба. Керенский предал его, как Корнилов предал царя и собирался предать Керенского.

— Я вижу Корнилова в гораздо лучшем свете, — сказал профессор Исупов, занимавший в университете кафедру всеобщей истории. — Мы были бы спокойны, если бы этот генерал во главе своих войск находился в Петрограде.

— А Керенский? — улыбаясь, сказала Настя Урбанова, невеста Вольдемара фон Бренкена. — Неужели же вы, господа, верите в то, что Керенский будет пребывать в бездействии в то время, когда восставшие собираются весь город и даже всю Россию толкнуть в пропасть?

— Керенский? — недовольно ответил генерал. Из-под густых бровей ясно выглянули его голубые со стальным отливом твердые солдатские глаза.

— Я не люблю Керенского. По какому праву он вырвал власть из рук князя Львова? Да кто он такой, этот Керенский?

Княгиня Ольга сидела на почетном месте рядом с невестой. Она беседовала почти исключительно с невестой и женихом. Александра примыкала к прогрессивному направлению. Она была убежденной демократкой, полной противоположностью своему брату, страстно преданному царской семье. Но это не нарушало сердечного контакта между ней, ее приятельницей и братом. Брат и сестра, несмотря на различное отношение к событиям, разыгрывавшимся в России, нежно любили друг друга, тем более, что Настя Урбанова, невеста Вольдемара, была самой близкой подругой Александры.

— Не сердитесь, ваше превосходительство, — вставила свое замечание Настя, — но мы почти все, присутствующие здесь, — сторонники Керенского. Спросите Шуру. Мы свободно вздохнули с тех пор, как деспотизм нашел свой достойный конец. Мы не солдаты, которых, может быть, слава связывает с личностью императора. Мы гражданки и чувствуем, что царский режим не давал нам возможности дышать.

Корсаков рассмеялся. Но в его смехе, в который ворвался треск ружей и пулеметов с близлежащих улиц, послышалось нескрываемое удовольствие. Он импульсивно поднялся и налил шампанского в свой пустой бокал, бросив высокомерный и недовольный взгляд на прислуживающего черкеса. Но тот все время только прислушивался к надвигающемуся ближе уличному бою.

— Мои дорогие амазонки, — сказал генерал, намекая на ту роль, которую Александра и Настя играли в женском «батальоне смерти», — мои храбрые амазонки, пью за здоровье и процветание императора Николая и его августейшей супруги, предполагая, что она вовсе не была другом немцев, какой ее сейчас изображают.

Настя пожала плечами. Корсаков приложил бокал к губам. Но никто не последовал его примеру. Каждый глядел на своего соседа. Может быть, никто не осмеливался выдать своих сокровенных чувств, — ни тайный советник Звегинцев, последний довоенный губернатор Лифляндии, ни граф Руджиевец, член итальянской военной миссии. Тогда неожиданно поднялась княгиня Сулковская, взяла свой бокал в руки и ответила:

— Я могу себе представить, что мы можем жить и при демократическом строе, но умереть мне хочется только под знаменем, на котором будет написано: «За веру, царя и отечество».

Корсаков, увлеченный этим неожиданным приветом, быстро подошел к стулу княгини, опустился на одно колено и, стоя таким образом, поднес бокал с шампанским к губам. Его голова находилась как раз на уровне окна. Он еще не успел осушить свой бокал, как с наружного балкона раздался выстрел. Почти в тот же момент распахнулись балконные двери. В комнату ворвалась холодная струя. Бокал в руках Корсакова разбился вдребезги и содержимое плеснуло ему в лицо.

Черкес выхватил кинжал, двое лакеев побежали за охотничьими ружьями в хозяйский кабинет.

Смятение было так велико, что никто не понял, что, собственно говоря, произошло. Только княгиня была неподвижна, как статуя. Настя и Александра многозначительно переглянулись, как будто это происшествие для них не было неожиданностью.

В наступившей суматохе никто не заметил незнакомца, который подошел к невесте и с коротким поклоном передал ей письмо. Княгиня Ольга с трудом удержала генерала, который с револьвером в руках собирался выбежать на улицу.

Александра быстрым взглядом посмотрела на приближавшегося незнакомца. С широко раскрытыми глазами она неподвижно глядела на загорелое мрачное лицо с коротко остриженными волосами и испустила легкий крик. Но никто не услышал этого. Все теснились у окон и на балконе, который вел в сад, куда уже были выпущены собаки.

— Борис! — сдавленным голосом воскликнула невеста и еще раз повторила громко: — Борис! — Но незнакомец успел исчезнуть раньше, чем его заметили остальные. Только когда он находился в подъезде, швейцар обратил внимание на чужое лицо. Он хотел задержать его, но незнакомец ударом кулака сшиб швейцара с ног и скрылся. Во время борьбы он выронил скорострельный пистолет. Дрожа от злости, швейцар передал пистолет генералу, который сразу же установил, что мастерский выстрел был сделан именно из этого оружия.

Настя Урбанова склонилась к Александре, которая дрожащими пальцами открыла и прочла письмо:

«Я возвратился. В результате переворота меня помиловали. Победа или смерть! В нашей стране все предают в любви. И Вы, Александра! Борис».

Александра скомкала письмо.

— Что с тобой, моя милая? — спросила Настя, положив свои руки на холодные пальцы подруги.

— Борис опять появился здесь. Борис Яковлев. Он не умер. Меня обманывали. Я изменила ему. О-о-о…

Она с трудом подавила подступающие к горлу слезы и быстро приняла решение: — Я должна зайти к нему. Ведь я показывала тебе этот дом. Как я была тогда счастлива, несказанно счастлива!

Теперь шум борьбы доносился ближе. Несколько громовых ударов сотрясли воздух. Никто больше не думал о речах и шампанском. У Таврического дворца стал тикать пулемет. Черная масса людей быстро катилась по улице.

Без доклада вошел какой-то гвардейский офицер. Трудно было установить его чин, потому что он был без погон. С удивлением и искренним восхищением собравшиеся встретили Вольдемара фон Бренкена. Настя и Александра с радостным криком бросились в его объятия. Княгиня крикнула громким голосом:

— Я отдаю курьера царицы под защиту русской чести, которая свята для всех присутствующих, в том числе и противников царицы!

Все захлопали в ладоши и окружили офицера, о похождениях которого все уже слыхали и читали. Одной рукой он обнял Настю, а другой Александру.

— Моя маленькая сестричка, я не мог выдержать — дышать петроградским воздухом, знать, что ты здесь, и не видеть тебя, — прости, я должен был прийти!

— Милый мой! — со слезами на глазах ответила Александра. Они поцеловались.

— Я желаю тебе всего, что может только пожелать человеческое сердце, — сказал Вольдемар. Александра спрятала голову на его груди.

— Пожелай мне только спокойствия душевного и самоуважения, — ответила она.

Прежде чем Вольдемар успел ответить, дом задрожал от залпа. Стоявшие у окон внезапно увидели, как отряд вооруженных до зубов красногвардейцев быстро занял с обеих сторон перекрестки улиц. Вооруженный сброд продвигался вперед, перебегая вдоль домов, от прикрытия к прикрытию и швыряя ручные гранаты, с ужасным грохотом сеявшие смерть.

— Закрывайте окна! — крикнул чей-то голос.

Град свинца внезапно брызнул в окно, у которого стоял генерал. Прежде чем испуганные зрители успели отойти в глубь комнаты, профессор Ларионов испустил короткий мучительный стон. Несколько человек бросились к нему на помощь. Он упал. На его губах показалась тонкая струйка крови.

— Слишком поздно! — тихо сказал он. Его глаза остановились, страдания кончились. Никто не мог толком сообразить: неужели эта жизнь, которая всегда служила только человечеству и собиралась служить ему и впредь — Ларионов со своей молодой женой собирался в отдаленные области Сибири, где свирепствовала холера, — должна была так неожиданно оборваться, благодаря дикой случайности?

Александра и все окружающие положили профессора на диван. Когда она хотели позвать на помощь, то заметили, что ни черкеса, ни лакеев больше не было. Перестрелка с каждой минутой становилась все более ожесточенной. Телефон не действовал. Центральная станция не отвечала. Княгиня делала напрасные попытки связаться с мужем по телефону. Они были отрезаны.

Генерал вместе со швейцаром, который лишь один не покинул дом, поспешили забаррикадировать подъезд. Часть гостей вышла из дома через сад. Оттуда можно было достигнуть боковых улиц, в которых было совершенно тихо. Княгиня осталась. Она все еще не верила в серьезный характер этой революции. Оставшиеся зажгли свечи у изголовья врача, который так неожиданно был вычеркнут из жизни. Никто не говорил ни слова. Но стрельба на улице то усиливалась, то ослабевала, то снова становилась громче, и каждый раз, когда усиливался шум, он казался ужаснее и ужаснее.

Вольдемар обвил рукой шею сестры:

— Я должен уйти, моя дорогая! Настю я возьму с собой. Преследователи каждую минуту могут прийти за мной. Я уверен в том, что лакеи предали меня.

Сестра молча, словно окаменев от страдания, обняла его. Она медленно и торжественно осенила его крестом.

— Помоги тебе Бог, Вольдемар!

Бренкен поцеловал сестру в губы.

— Мы еще увидимся, сестричка!

Она в ответ медленно и торжественно наклонила голову.

— Бог да поможет и тебе и мне!

Подруги обнялись.

— Не забудь! — крикнула Александра.

Настя ответила:

— Я приду.

Но едва Настя и Вольдемар покинули дом, как Александра набросила шубу на плечи. Все присутствующие теснились позади спущенных штор и жалюзей, чтобы наблюдать за происшествиями на улице.

Профессор Ларионов лежал один. По бокам мигали свечи.

Белая, как снег, невеста строго и торжественно склонилась над мертвым и поцеловала его во влажные красные губы.

— Прощай! — тихо сказала она. — Прощай навеки! — С этими словами она покинула комнату.

X

Вольдемар фон Бренкен и Настя спешили по опустевшим улицам. Все магазины были закрыты. Кругом чувствовалось дыхание смерти.

— Милая, милая Настя! — сказал морской офицер и привлек к себе невесту. — Я не знаю, что теперь случится. Чувствую, что тяжелая пора наступает для России. Верь мне только, что я люблю тебя, люблю так сильно, что не в силах высказать!

Они стояли под деревьями. Они были совершенно одни. Поблизости шла перестрелка. Настя прижалась к своему возлюбленному. Ее голубые глаза широко раскрылись, как будто ей, охваченной жуткими предчувствиями, хотелось еще раз поглядеть на него, чтобы навеки запечатлеть в своей памяти.

— Бог не оставит нас! — просто сказала она.

— Мы должны думать обо всем, моя милая Настя, — продолжал Вольдемар, еще крепче прижимая к себе ее стройную фигуру, как бы собираясь спасти ее от приближающегося ружейного огня.

— Нас могут разлучить сегодня… завтра… Кто знает? Я чувствую, что начинается какая-то новая эпоха! Бедная Россия! — Итак, слушай, Настя: здесь перед лицом родины и всемогущего Бога я клянусь: я люблю тебя навеки! Ничто не заставит меня измениться. Я верю тебе. Надеюсь на лучшее будущее и думаю только о тебе. Ты всегда будешь около меня до самой смерти.

— Вольдемар! — воскликнула Настя, смертельно испуганная. — Что это значит? Разве у тебя могут возникнуть сомнения? Разве ты не знаешь, как я люблю тебя? Разве ты не знаешь, что ты моя жизнь, что мне невыносимо было бы жить без тебя? О, только не думай обо мне так! — Она залилась слезами.

— Я должен сказать тебе сейчас… здесь… на этом самом месте… так должно быть, — снова начал Бренкен, прислушиваясь к треску выстрелов. Сейчас уже явственно можно было различить крики отдельных людей.

— Боже мой, что ты мне должен сказать? — запинаясь, пробормотала Настя, посмотрев на него, как в тумане, сквозь слезы.

— Я не только курьер царицы, я был послан в Тобольск еще с особой миссией. Я должен выполнить одно поручение…

Настя посмотрела на него с возрастающим страхом.

— Поручение… политическое?

— Да, Настя, я принадлежу к комитету освобождения царя. Мне дали поручение спасти царскую семью. Я должен был бежать, но я снова возвращаюсь в Тобольск, вырву царицу из рук палачей, спасу царя и освобожу великих княжен.

Настя испустила крик.

— Вольдемар, ты — все, чем я обладаю на свете! У меня нет больше ни отца, ни матери. Опасность велика, она бесконечно велика!

— Знаю, знаю, Настя. Но я поклялся!

Настя тихо зарыдала, склонившись на его плечо. Он продолжал:

— Я солдат, Настя, и помню свою присягу. Я не политик. Моя славная, прелестная Настя! Не плачь! Твое сердце всегда со мной, я знаю это. Нам, может быть, долгое время не придется видеться. Я снова поеду в Тобольск… Ты единственный человек, который, кроме участвующих в заговоре, знает об этом… Ни слова об этом, Настя! Ни слова! Ты будешь молчать, как могила.

Она подняла голову и открыла свои бархатные глаза.

— Я буду молчать, как могила, Вольдемар! Ничто не вырвет у меня эту тайну! — Вдруг она порывисто обвила руками его шею: — Мой дорогой! Мы снова увидимся! Мы должны увидеться! Если ты не вернешься, для меня лучше будет умереть!

Молодой офицер поднял глаза к свинцово-серому небу и ответил:

— Если нам не суждено будет найти друг друга на земле, Настя, то мы увидимся снова там, где любовь живет вечно.

Он увлек ее за собой. Слезы катились по ее холодным щекам. Она ничего не видела. Сильный страх сжимал ее горло. В уличной тишине ей чудился стон, как будто от гнета невыносимой тайны. Надвигающаяся ночь, казалось, была полна ужасов. В конце улицы вынырнул броневик.

Они поспешили навстречу броневику. Офицер, командовавший броневиком, приказал им остановиться.

Бренкен обернулся, ища глазами Настю, но увидел только тихую до жути улицу — эту раскрытую пасть чудовища. Он крикнул громко имя Насти в эту ужасающую тишину, побежал назад, его пальцы судорожно цеплялись за запертые домовые двери, со всей силой отчаяния он всем телом навалился на тяжелые ворота — никто не отвечал. Жизнь, казалось, замерла. Не слышно было ни малейшего дыхания.

Вдруг отчаянный крик прорезал вечернюю мглу.

— Настя кричала! — Кровь застыла в жилах Бренкена, его сердце готово было выпрыгнуть из его груди. Он слушал и заревел: — Настя! Где ты? Где ты? — Но теперь все стихло.

Солдаты вышли из броневика и рассыпались по улице. Офицер подбежал к Бренкену.

— Товарищ! Скорее! Нельзя терять времени!

С другой улицы что-то с грохотом надвигалось.

— Прикрывайтесь! — крикнул офицер, схватив за руку Бренкена, которого он, очевидно, принял за помешанного.

Стоявший на броневике пулемет затрещал.

Залп. Подгоняемый отчаянным страхом за Настю, Бренкен собирался проникнуть в незнакомый двор, но офицер и двое солдат удержали его за руки. Соединенными усилиями они потащили его за собой. Бренкен не знал еще, что часть автомобильной бригады уже взбунтовалась и что оставались только немногие верные войсковые части, которые пробирались к Зимнему дворцу, чтобы охранять Керенского, представителя умеренных элементов, от большевиков.

Бренкен, почти не помня о происшедшем, разбитый, в отчаянии, без надежд впереди, охваченный ужасом за Настю, очутился внутри броневика. Яростные крики вдруг раздались на совершенно тихой до того момента улице. Потом крики сразу прекратились, и показалась черная масса озлобленных людей, еще не знавших, кто перед ними — друг или враг. Треск пулемета рассеял их сомнения.

Подобно черной лавине, пришедшей в движение и не в состоянии больше остановиться, темная масса хлынула на броневик, но тот начал прокладывать себе кровавую дорогу. Вдруг передняя часть броневика качнулась — поднялся столб дыма — лязг и треск! Броневик попал в глубокую яму, вырытую нападавшими. Тень баррикады падает на нее… Началась последняя борьба между мужеством отчаяния и жаждущей убийства храбростью.

Не успело пройти и четверть часа, как нападавшие перебили всех защитников броневика.

А Настя?

Настя последовала за своим возлюбленным. В тот момент, когда броневик привлек к себе его внимание, бесшумно растворились ворота одного дома. Настя, испуганная порывом сквозняка и бесшумным движением, молча и растерянно глядела на мрачный двор. Ее окружили какие-то люди. Туман окутал ее. Со двора доносился отвратительный запах гнили. Эти люди стояли недвижно, как легион смерти, и Настя сразу же увидела, что они одеты в матросскую форму.

Но жадные руки быстро протянулись к молодой девушке, — ее схватили с быстротой молнии, чей-то грубый кулак заткнул рот Насти, который был судорожно открыт, готовясь испустить крик отвращения и призыва о помощи. Она почувствовала бесстыдный жест, но ее сопротивление было напрасным. Ее втащили в середину этого отвратительного двора, и в то время, как ее искаженное от страха лицо глядело на руки и плечи этих людей, ее перекидывали как мячик от одного к другому. Ворота снова бесшумно затворились. Все это разыгралось с такой быстротой, что когда Бренкен оглянулся, ища свою невесту, ничего уже не было видно. Но Настя, как будто догадываясь, что ее возлюбленный должен был быть где-то поблизости, высвободилась из грубых рук своих палачей и испустила дикий крик, который был тут же заглушен. Ее толкнули в глубь двора, и она упала на острые камни. Она поняла, что попала в руки подонков городских окраин. Полубесчувственная от страха, едва сознавая, что с ней происходит, она не чувствовала осквернения своего тела, когда ее то бросали наземь, то снова подхватывали эти люди — только для того, чтобы касаться грубыми руками ее тела. Эти люди — накипь революции — искалечили бы Настю на всю жизнь, если бы крик нападавших на броневик не выгнал их из убежища. У них не оставалось времени для скотских развлечений. Настя почувствовала горячую боль в груди. Платье клочьями свисало с ее белого тела, эти звери едва не разорвали свою беспомощную жертву, но когда она пришла в себя, лежа на острых камнях, раненая и совершенно разбитая, двор опустел, и ее окровавленное тело вздрагивало от боли и от следов тяжелых сапог, которыми топтали ее.

Усталая и совершенно разбитая, Настя стала искать выхода на улицу. Ей, наконец, удалось найти его, и она отправилась на поиски Вольдемара. Но уже новая волна восставших хлынула с той стороны, где происходила борьба с броневиком. Настя в панике бросилась бежать от этой новой лавины обезумевших людей, пока не очутилась на более спокойных улицах. Настя, никем не потревоженная, добралась до своего пансиона недалеко от Невского проспекта. Она застала всех обитателей в состоянии дикого возбуждения. Часть пансионеров в поспешном бегстве успела покинуть Петроград, а другие с глухой озабоченностью ожидали конца этого тревожного дня. Насте рассказали, что какого-то немца арестовали матросы; они же и застрелили его на ближайшем перекрестке.

Настя упала на кровать, не будучи в состоянии думать ни о чем, полная только острой боли и ужасной мучительной заботы о Вольдемаре.

Вольдемару фон Бренкену посчастливилось избежать горькой участи солдат, из которых большая часть погибла при взрыве. Он получил удар прикладом и незначительную рану в шею. Кровь настолько обезобразила его, что красные сочли его мертвым и не обращали на него больше внимания. Он поднялся. Рану ему удалось перевязать платком. Но его голова отчаянно болела, и прошло некоторое время, пока он оказался в состоянии ходить. Он пошел, шатаясь, в полубесчувственном состоянии. Понемногу сознание возвращалось и он отправился к пансиону, где проживала Настя, в надежде узнать что-нибудь о судьбе, постигшей ее.

XI

Тем временем Александра, сделав большой круг, очутилась перед жилищем Бориса Яковлева. Это был многоэтажный дом с несколькими дворами. Александра миновала несколько мрачных коридоров и, не встретив никого, дошла до маленькой двери, к которой была прикреплена карточка:

Он все еще был студентом. Улыбка нежности скользнула по лицу Александры. Что он делал за границей и что ему пришлось перетерпеть там? Она хорошо знала его бедность и бескорыстие. В то время, как она стояла перед дверью и раздумывала о том, что ей навеки придется проститься с Борисом, она услышала голоса. Совсем необычная для нее неуверенность в себе и страх заставили ее спрятаться в мрачном углу между стеной и дверью. Мимо проходили какие-то люди, странно возбужденные. Они бросали скороговоркой отрывистые фразы, полные страшного желания, и резкий смех какой-то женщины откликался им зловещим торжеством.

— Мы здорово задали им…

— Кто был этот тип, который вышел к нам навстречу с шашкой?

— Не знаю.

— Я ловко уложил его дубиной.

— Он тяжело ранил товарища Васильева.

— Ну, мы зато почистили их.

— Здорово! Мне одному удалось найти двадцать подсвечников из чистого серебра.

— А старик-то собирался держать речь…

Зловещий смех женщины покрыл на секунду отрывки разговора, но потом Александра услышала рассказ о том, как кухонный мужик в испуге валялся на полу в ногах у этих бандитов, а трое дворников заплатили жизнью за преданность своим господам.

Голоса замерли в отдалении.

«Они разграбили какой-то дом, — подумала Александра. — Так далеко зашло уже дело?» Она подумала, не следует ли ей сейчас же поспешить к своему женскому батальону, но сердечная тоска оказалась в этот момент сильнее чувства долга. Александра и не догадывалась, что сейчас она слышала рассказ о нападении на дом графа Мамонова.

На секунду ей пришло в голову, не подвергается ли Борис Яковлев серьезной опасности, прибив к своим дверям визитную карточку. Но потом она сама посмеялась над собой.

«Я мысленно все еще представляю себе порядки старого режима, — подумала она. Царя уже нет и Керенский, во всяком случае, не будет докучать человеку, так яростно боровшемуся с царизмом». Она постучала. Но только тогда, когда она нетерпеливо несколько раз ударила кулаком в дверь, голоса, раздававшиеся внутри, замолкли, послышались быстрые шаги, — ах, как хорошо они были ей знакомы! — и кто-то приблизился в дверям.

Борис распахнул дверь, и Александра увидела наведенное на нее дуло парабеллума. Но когда она в удивлении подняла глаза к своему возлюбленному, то увидела, что его лицо залила густая горячая краска. Тут она заметила седину на висках — седину у двадцатисемилетнего — и ее охватила горячая волна сострадания.

— Борис! — порывисто вырвалось у нее, и она протянула ему руку. — Борис, я еще раз должна поговорить с тобой!

Свет в его карих глазах потух.

— В подвенечном платье? — насмешливо спросил он. — Прошло уже много времени с тех пор, как ты переодетая была у меня. Тогда мы поехали на праздник в Яхт-клуб.

Он тихо усмехнулся, как бы издалека, измученный и, как показалось Александре, ослабевший и беспочвенный. Она беспомощно смотрела на свое платье и не знала, что ответить на эти слова. Он взял ее за руку и увлек к себе. Они прошли мимо открытой двери в какую-то комнату. Сквозь папиросный дым она разобрала полдюжины людей со зверскими, угрожающими лицами.

— Нет, не сюда! — воскликнул Борис и открыл другую дверь. Это была его спальня. Александра увидела неприбранную постель и задрожала.

— Голубка, должно быть, боится перед вступлением в буржуазный брак быть оскверненной? — раздался в ее ушах знакомый металлический голос. Она высоко подняла брови и немного пришла в себя. Потом она решительно вошла, держа вуаль на руке. Но она остановилась, когда Борис движением руки указал на единственный стул.

— Кожаных кресел и стульев с гобеленами здесь нет, — злобно заметил он.

Она стояла у стены во всем свадебном великолепии, ее серые, умные, энергичные глаза пронизывающе глядели на него. Ее рот вздрагивал от заглушенных рыданий.

— Не будем сентиментальны, Александра, — сказал Борис после того, как он несколько минут молча разглядывал ее. Он глубоко вздохнул. — Теперь у меня не будет больше времени интересоваться тобой. — Он поднял руку, как бы желая указать на шум, который доносился издалека, усиливаясь с минуты на минуту. — Ты поклялась мне в верности, когда ты в последний раз стояла там, в той комнате, — сказал он, движением плеча указывая на дверь, — мне пришлось ночью скрыться. Друзья доставили меня через границу. Потом я больше ничего не слыхал о тебе. Только несколько дней тому назад я узнал кое-что. Я вернулся из Америки, вызванный Троцким, с которым вместе работал за океаном, и застал тебя невестой другого. Твои клятвы развеялись. Буржуазная сволочь!

Ее рука коснулась его плеча. Она крепко держала его, и их взгляды скрестились.

— Как ты смеешь говорить так? Какое ты имеешь на это право? Теперь дай мне говорить — о! — Ее речь оборвалась. Где-то послышался вой взрыва. Оконные стекла разлетелись со звоном. В разбитое окно ворвался ветер.

— Да, да! — иронизировал Борис. — Завтра Керенский конченый человек. Виселица для него уже готова.

Она презрительно усмехнулась.

— Ты не знаешь Керенского. Но и это не главное. Ты не знаешь народа, и твои друзья не хотят понять, что насилие приносит только гибель. Так уже было однажды. Но дай мне говорить! Я поклялась тебе в верности. Это правда. И я сдержала свое слово и осталась тебе верной, Борис, такому, каким ты был тогда. Ты, как я потом узнала, принимал участие в покушении на Сазонова.

Он кивнул головой.

— Ты знаешь, что я всегда осуждала покушения, — страстно продолжала она. — Я ненавижу тех, кто без особой необходимости убивает людей. Своих братьев, Борис! Мы все рождены русскими матерями. И все-таки… я же ничего больше не могла тебе сказать.

— Они охотились за мной, как за диким зверем.

— И я соблюдала тебе верность, несмотря на все, что о тебе писалось в газетах, — а ведь я тогда была полуребенком, восемнадцатилетняя девушка. Видит Бог, мне не следовало бы тогда знать о всех тех вещах, с которыми нас знакомили перед войной. Но вдруг я услыхала: Борис Яковлев — умер. Я не хотела верить этому. Только тогда, когда эти слухи дошли до меня, я почувствовала, как сильно я любила тебя. Я прислушивалась, искала, читала… все одно и то же: во время нападения шайки преступников на денежный транспорт в Москве ты был разорван на куски. Только тогда я согласилась последовать за доктором Ларионовым в качестве его жены в холерные области. Моя любовь с этого дня принадлежала только отечеству.

Он расхохотался.

— Да, какой-то непричастный зритель был разорван на куски, а мы быстро, прежде чем скрыться, сунули в его карман мои бумаги. Он был обезображен до неузнаваемости. Но шайка преступников тогда находилась под моим предводительством, — деньги похитил я.

— Ты? Уличный грабитель? — Стоявшая у стены невеста побледнела.

— Я. Уличный грабитель. Да. Партия нуждалась в деньгах. Не делай такого вида, голубушка, как будто я рассказываю о Шлиссельбургских казематах. Партия нуждалась в деньгах — я тогда скрылся за границу. Я умер для кровавых собак царя, но ожил для партии. Сперва я прожил несколько месяцев у одного портного, недалеко от того сапожника, у которого проживал Ленин. В Цюрихе. Потом я отправился в Америку, а теперь мы все здесь. Все — Троцкий, Зиновьев, Бухарин, Иоффе — все. Все здесь, и завтра мы будем управлять Россией и утопим наших противников в крови!

— Борис! — Александра отступила на шаг. — Разве тебя томит честолюбие перещеголять жестокостью тех, кто грешил когда-то при царском режиме! Ты помнишь то, что так часто пламенно проповедовал мне? Освобождение человечества — свободу мысли — чистую веру!

— Да, все это было, моя милая! Свобода, да, для рабочих, для обездоленных, для угнетаемых в течение тысячелетий. Страшная месть тем, кто мучил нас, как несчастных животных. Спроси Дзержинского, что он выстрадал. Месть, кровавая месть за Сибирь!

— Так ты говоришь? Ты, который мыслил так свято и чисто? Ты, Борис?

— Да, я. Или ты забыла? Отец — профессор Московского университета, Илья Николаевич — где он? Сгинул в Сибири. А мать? Умерла от горя. А Ваня, мой младший брат? Убит во время студенческих беспорядков! А сестра? Сестра Надя? Надя! — На его глазах вдруг показались слезы и густая краска залила его лицо: — Казаки отхлестали ее нагайками за то, что она не желала выдать моего убежища… Бедная Надя… — Он сделал паузу и как безумный посмотрел на Александру. — Ты… помнишь ли ты это?

Наступило молчание. Перед лицом всех этих обвинений Александра склонила голову. Она взяла его за руку.

— Борис, мой бедный, дорогой Борис! Ты так много перестрадал? Я все знаю. Но я продолжаю любить тебя. Борис! Мой возлюбленный! — Она положила ему руки на плечи. Ее брачная фата спадала на обоих, как будто она была предназначена для них и должна была символически связать их. — Борис! Послушай меня! Ты ничего не знаешь о моей тоске. Ничего не знаешь о том, как я страдала из-за тебя. Поверь мне, Борис, я умоляю тебя! У тебя благородное сердце, я знаю это. Пусть это сердце и впредь бьется для меня! Даже, если судьба разлучит нас… Ах, Борис, я буду любить тебя вечно, я буду носить твое имя в сердце, как святыню! Мы все много страдали, мой бедный Борис. Вся Россия страдала до бесконечности. Наше горе — это горе нашей горячо любимой родины. Русский народ — это большой ребенок, и мы сами его дети… Никто не должен причинять другому зла. И над Россией никто не смеет насильничать: надо лечить ее раны… свободой и справедливостью.

Он ничего не отвечал, впивая как бальзам слова Александры. Потом он резко повернул голову.

— Политика… Чего ты хочешь добиться этим? Оставь Россию в покое. Или ты веришь, что твой Керенский?..

— Я верю в то, что демократия, система духовного освобождения излечит все недуги нашего народа. Совершенно безразлично, называется ли человек, стоящий во главе государства, Керенским или как-нибудь иначе. Я верю в него, потому что я верю в эту форму правления.

Он отвратительно рассмеялся.

— Ты, может быть, веришь лично в него?

— Я верю также и лично в него!

Он прошипел сквозь зубы:

— Мы, значит, враги, Александра. Нет пути, по которому мы могли бы пойти вместе.

— Борис! Мы, быть может, идейные враги… Я должна бороться за свою веру так же, как и ты за свою. Настало время, когда русским женщинам судьбой предназначено бороться и проливать кровь за свою веру и свободу.

Он неподвижно посмотрел на нее. В его воображении ее слова складывались в крест, крест на Голгофе, и позади Александры виднелись страдания, бесконечные страдания. Но вблизи раздавался залп за залпом. Сквозь разбитые окна доносились крики, раздражающие, потрясающие нервы крики масс, вселяя страх и ужас. Дверь широко распахнулась, и в комнату ворвались люди, сидевшие в другой комнате.

— Яковлев, идем! — крикнул один со скуластым лицом и раскосыми монгольскими глазами. — Товарищ Ленин ожидает нас!

— Ленин? — запинаясь, пробормотала Александра. Взгляд ее блуждающих глаз остановился на оклеенной обоями двери, которая раньше, должно быть, была заставлена шкафом. Да, теперь она отчетливо вспомнила — это было тогда, когда Борис однажды проповедовал ей о «свободной любви», о клубах молодежи и о «новой эпохе женских прав». Тогда она ответила ему: — Свобода и хлеб, — это я понимаю. Свобода и любовь, — нет! — Борис тогда странным взглядом посмотрел на нее и замолчал…

— Ого! — крикнул кто-то из присутствующих. — Черт побери, Борис! бери свою невесту, а потом марш вперед за народ!

Александра бросила короткий, быстрый взгляд на говорившего. «Я без оружия», — подумала она. Ее взгляд упал на оклеенную обоями дверь. Одним прыжком она очутилась возле ее — дверь заперта. Она уперлась о дверь — к ней протянулись кулаки, в ее ушах раздался грубый хохот, — но ей удалось открыть дверь, и она очутилась на свободе. В руках ее преследователей осталось несколько шелковых лоскутов. Один из них хотел выстрелить ей вслед, но Борис схватил его за руку.

— Стрелять в женщину? — со сверкающими глазами спросил он.

— Что там говорить о женщинах! — крикнул другой. — Сегодня ночью мы будем справлять совсем иную свадьбу.

Борис нахмурил брови и достал из шкафа винтовку и патроны:

— Готово! — сказал он.

— Да здравствует интернациональная революция! — послышалось в ответ.

Александра очутилась на мрачном дворе. Спасая свою жизнь, она вбежала в соседний дом — оттуда на улицу, — кругом все пусто. Вдруг показался грузовик, на нем люди в военной форме, с винтовками. Грузовик быстро приблизился. Ее взгляд различил форму — это юнкера. Она высоко подняла руку. Грузовик сразу остановился, чьи-то руки подняли ее.

— Куда? — бормочет она, задыхаясь. По всей ее фигуре пробегала дрожь.

— К Зимнему дворцу, — ответил ей юнкер с молочно-бледным лицом и глазами обреченного на смерть.

— Как обстоят дела?

— Мы будем бороться — до последнего…

Тяжелый грузовик грохоча мчался по улицам. Где-то слышалась ружейная стрельба — бежали люди — свистели пули — дальше — дальше…

Они окольными путями достигли Зимнего дворца. Улицы, ведущие к нему, были еще свободны. Они заняты правительственными войсками. Здесь теснился народ. Здесь было заключено какое-то молчаливое перемирие. Солдаты обменивались шутками с толпой, толпа отвечала. Александра слышала все это.

— Боже мой, эти войска непременно перейдут на сторону большевиков — где же Керенский?

XII

Генерал-майор князь Сулковский — или Петр Непомнящий целый день до позднего вечера с мужеством отчаяния защищал телефонную станцию. В первый раз за всю свою жизнь Непомнящий вкусил всю слабость власти и права повелевать.

Уже после полудня в руках большевиков оказались важнейшие пункты Петрограда: войска переходили на их сторону и верными правительству оставались лишь казаки и юнкера.

Попытки большевиков склонить к сдаче юнкеров, защищавших телефонную станцию, не удались. Непомнящий не напрасно побывал в свое время на фронте. Он встретил нападавших врагов сильным ружейным и пулеметным огнем, так что красногвардейцы в панике искали прикрытия. Но, хотя и удалось отбить первые две атаки большевиков, Непомнящий понял, что ему не удастся отстоять станцию, если не случится чего-нибудь, что могло бы изменить общий ход событий этого дня. Матросы, и за ним красногвардейская рвань, наступали медленно, но верно, осыпая из-за прикрытий здание сплошным дождем пуль.

Через два часа непрерывной, яростной перестрелки послышался страшный треск, и все здание задрожало. В правом флигеле здания зияла огромная пробоина. Нападавшие пустили в дело миномет. Двенадцать юнкеров были выведены из строя. У самого генерала кровь сочилась из легкой раны на левой щеке. Он понял, что если большевики, которые все время получали непрерывно подкрепления и с каждым часом усиливали огонь, пойдут на приступ, то маленькой кучке защитников станции грозит неминуемая гибель. Поэтому он решил произвести вылазку.

Он сам пошел впереди. Увлеченные храбростью своего вождя, осажденные бросились на совершенно онемевших врагов. Им почти удалось пробиться, но перевес вражеских сил был слишком велик. Когда большевики оправились от неожиданности, они сразу же навели на защитников станции свои пулеметы и искусным маневром отрезали им путь к отступлению. Защитники станции были перебиты или рассеяны. Непомнящий, у которого кровь текла из нескольких ран, с шашкой в руках прокладывал себе дорогу. Мысль о том, что он должен жить, чтобы еще раз увидеть княгиню и хотя бы только один раз заключить ее в свои объятия, придавала ему храбрость легендарного героя. Даже предводитель большевиков, старый солдат-фронтовик назвал его чудо-богатырем. Но с тем большей яростью он сам бросился на генерала, которому уже удалось прорубить себе дорогу и который, казалось, был заворожен от пуль.

— Следите зорко, товарищи! — заревел он. — Глядите в оба, товарищи!

Но уже было поздно. Генерал, рыча как разъяренный лев, охваченный диким опьянением, казалось, озверел от вида собственной крови. Последнего из тех, кто попался ему на пути, он сшиб с ног, ударив револьверной ручкой по голове. Теперь он бежал, спасая свою жизнь. Его преследовали со всех сторон.

— Помоги мне, Господи, помоги мне! — молился Непомнящий. Он бежал, споткнулся о ножны шашки, путавшиеся под ногами, упал, снова поднялся и побежал дальше. — Помоги мне, Боже! Неужели в тот момент, когда я попал в рай земной, мне суждено быть брошенным на съедение этим проклятым большевикам?

Его молитва, казалось, была напрасной: враги настигали его.

Уверенные в успехе, большевики не стреляли, желая взять генерала живьем. Он им нужен был, как заложник.

У Непомнящего захватило дыхание. Вдруг он увидел свой автомобиль. Рядом с шофером развевается красный флажок. Но теперь ему все равно! Он бросается в автомобиль, высоко подняв револьвер, в котором не осталось больше ни одного патрона. Он думает, глядя на шофера: знакома ли мне эта физиономия, или нет? Но думать некогда, он вскакивает. Большевики кричат… стреляют. Машина летит на всех парах… Круто, с риском разбиться сворачивает в ближайшую улицу… и мчится вперед с развевающимся красным флагом…

Генерал, почти бездыханный, упал на дно кузова. С улицы его совершенно не видно. Восставшие части, встречая по дороге автомобиль с красным флагом, пропускают его. Наконец мерседес останавливается у подъезда особняка Сулковских.

Швейцар и шофер Иван, преданно и подобострастно глядя на генерала, помогают ему выйти. Опираясь на обоих и тяжело пошатываясь, он поднимается вверх по лестнице.

— Ее сиятельство уже изволили прибыть, — докладывает швейцар с лысой головой и солдатскими глазами. — Иван съездил за ее сиятельством.

Наверху на лестнице стоит княгиня Ольга, серьезно и молчаливо разглядывая окровавленного князя.

— Как это случилось? — спрашивает Непомнящий. — Как попал на автомобиль красный флаг?

Иван отвечает:

— Швейцар сказал, что ваше сиятельство изволили приказать поехать за ним… с красным флагом.

Непомнящий смотрит на швейцара. Тот стоит неподвижно в почтительной позе.

— Ваше сиятельство изволили приказать, — отвечает тот, — ваше сиятельство могли вернуться домой только под защитой красного флага.

«Это шутка, — думает Непомнящий, — но превосходная шутка».

Но теперь, немного пошатываясь, он стоит перед княгиней. Опираясь на шашку, он приветствует ее.

— Все потеряно, кроме чести! — говорит он.

«Странно, — думает княгиня, чувствуя, как ее щеки краснеют: Странно… Разве опасность могла так сильно изменить его? Во время войны он всегда оставался в тылу».

— Пойдемте, Владимир! — говорит она по-французски. — Вы должны принять ванну.

— Гм… Принять ванну, — колеблясь отвечает Непомнящий, думая при этом о своем белье.

Шофер и швейцар остались внизу. Он опирается на княгиню, которая белым платочком, пахнущим абрикосами, утирает кровь с лица.

— Значит, дело становится серьезным?

— Да. Я это уже раньше знал. Завтра Петроград будет красным.

— А тогда?

— Тогда, тогда черт возьмет нас, прекраснейшая из всех женщин в мире. Нет больше «тогда». Есть только «прежде».

Она освобождается из его рук.

— Как вы выражаетесь, Владимир! Вы думаете, что мы должны бежать?

— Да, я так думаю. Надо захватить бриллианты и деньги, голубка.

— Вы, должно быть, снова пьяны! — Но она поглядела на него, покачала головой и снова дала ему опереться на себя.

— От вас пахнет кровью.

Он смеется.

— Вы охотно вдыхаете этот запах, Ольга? Это очаровательный запах. Он делает людей влюбленными!

Она отворяет дверь. Он видит чистую прозрачную воду и белые мощеные плиты лестницы, поднимающейся в ванную комнату.

— Можете совершенно спокойно принять ванну, Владимир! Я отказываюсь бежать.

Керенский незадолго до этого вернулся с фронта. Смертельно усталый, сидит он в царской спальне. На кровати Александра III. Он одет в блестящую, кокетливую форму. Его шапка валяется на полу. Он курит. Вокруг него десятки окурков. Положение изменилось с тех пор, как он вошел победителем во дворец в Царском Селе.

— Вы должны считать себя моим пленником, — вспоминает он свои слова, сказанные тогда императору Николаю II. Не пойман ли он сам теперь? Он вскакивает. С площади доносятся шаги. Это маршируют батальоны верных ему войск.

Батальоны? Нет, только маленькие колонны. И каждые пять минут в комнату влетает какой-нибудь офицер, бледный, с искаженным лицом и фуражкой на голове. И каждый раз какое-нибудь роковое известие.

— Генерал Краснов докладывает, что он не может попасть в город. Повсюду дорога преграждена баррикадами. Его силы слишком слабы для штурма. Но его войска вполне надежны.

— Телефонное сообщение прервано. Большевики заняли телефонную станцию.

Черт и дьявол! Неужели же все его мечты рассеялись, как дым?

Значит он не Наполеон? Неужели он только опереточный герой, которого железные пальцы истории устраняют с арены?

На смерть?

Смерть? Смерть? К чему же было все? Из-за чего он боролся в Государственной Думе? Ради чего он боролся, все время имея перед собой перспективу ссылки в Сибирь? Днем и ночью подвергаться опасности за революционную пропаганду в армии и флоте, быть арестованным и осужденным, несмотря на свою депутатскую неприкосновенность? К чему он был министром юстиции?

«Разве я не отменил смертную казнь? Чего люди хотят от меня? Разве я не отменил даже военно-полевые суды на фронте? Чего они еще хотят? Почему они больше не желают воевать с этими проклятыми немцами? Разве мой язык отказывается служить? Разве моя речь не обладает прежней силой?

Нет! Они больше не хотят воевать! Я только что был на фронте. Они бунтуют. Они отравлены большевицкой пропагандой…

Ленин! Я вижу его, я ясно вижу его перед собой… Вот… на том перекрестке стоит он… в сером пиджаке… с раскосыми глазами… сын калмычки… Вот он стоит… И все слушают… тысячи… миллионы… Здесь, в Петрограде, над которым проносится буря… Даже само небо выплевывает кровь… Скоро его будут слушать миллионы, затаив дыхание… Что говорит этот антихрист? Этот человек в сером пиджаке? Берите то, что ваше! Богатство есть кража! Кража, совершенная у вас, у бедных! Погоны — символ угнетения! Долой их! Бросьте ваших угнетателей в Неву! Нелепейшие фразы, уголовная логика! «Грабь награбленное!» Но это-то и необходимо толпе… Уголовная логика взрывает их преступные наклонности, как искра пороховой погреб, и все они возле Ленина».

Снова появляется офицер.

Один полк за другим переходит к большевикам!

Керенский завертелся волчком:

— Кто командует обороной Зимнего дворца?

— Никакого командующего нет! В залах теснятся министры! Приближается хаос!

Керенский дико озирается на окружающее его холодное великолепие. Русские цари безжизненно, с ледяным и жестоким выражением смотрят со своих портретов на человека, взявшего на себя смелость разыгрывать роль царя. Не имея ни силы, ни права на наследство!

Не Наполеон! Не Наполеон! — насмехаются зеркала, в которых отражается лицо бледного адвокатишки.

— Тогда я — я возьму на себя командование!

— Войска! Войска! У нас нет войск… — стонет офицер.

Вдруг снизу раздается топот. Мерным шагом идет батальон. Дисциплина и верность слышатся в каждом шагу.

— Мы готовы на смерть! — написано на молодых лицах, выстраивающихся и выравнивающихся внизу, как на маневрах. Среди людей, рассыпанных по всем роскошным залам Зимнего дворца, проносится вздох облегчения.

— Воспитанники офицерских школ — юнкера!

Молодежь сохранила верность. Молодежь верит обманчивым обещаниям Керенского. Молодежь верит!

А женщины!

Вы видите их? Смотрите! Смотрите! Еще Керенский не погиб!

Если им удастся продержаться и Краснов тем временем возьмет штурмом проклятые баррикады, то все еще может обернуться хорошо!

Слава вам, амазонки!

Женский батальон смерти занял позицию.

XIII

На площади Зимнего дворца, отдавая приказы, стоял Борис Яковлев.

Как будто большевики только и ждали министра, чтобы несчастные юноши и девушки собрались в Зимнем дворце: неожиданно раздался приказ перейти в наступление. Солдаты, занимавшие улицы, быстро уходили или же присоединялись к красным войскам.

Юнкера ответили лихой контратакой на наступление, и сильный огонь отбросил большевиков; женский батальон в это время разворачивался с таким спокойствием, как будто он находился на учении. Командирши еще не было. Но кроме нее не хватало только очень немногих. Большинство женщин были интеллигентные девушки, дочери врачей, профессоров и высших чиновников. Они поклялись защищать временное правительство и спасти родину в тот момент, когда мужчины откажутся ему служить.

И они отказались! Судьба родины находилась в руках мальчиков и женщин. В тот момент, когда пули уже начали залетать на площадь, где выстраивался женский батальон, знаменосица спокойно стала впереди батальона. Это была дочь адмирала Скрыдлова, девушка редкой красоты.

Послышались крики приветствия. По рядам защитниц России прошло движение, которое передалось вплоть до холодных зал, где в страхе теснились беглецы и дезертиры, министры и высшие чиновники.

Прибыла командирша батальона.

В то время, как молодые героини стояли в солдатской форме, в гимнастерках, опоясанные патронташами, прекрасная командирша последнего легиона верности появилась в одежде юности и смерти — в белом подвенечном платье любви. Александра пришла принять команду над своими храбрыми подругами.

Приветствуемая криками радости и бесконечным ура, бледная девушка стала во главе своих амазонок. Ее подвенечное платье опоясано патронташами. Вместо венка у нее на голове фуражка ее полка. И вместо цветов, разбрасываемых по дороге к счастью, перед ней путь, полный крови и несчастья…

В комнату, где наспех назначенный военный комендант Зимнего дворца отдавал приказы растерянным и потерявшим всякую дисциплину людям, влетает офицер:

— Маршевая рота женского батальона смерти выступает в бой!

И дальше с быстротой молнии это известие доходит до Керенского:

— Маршевая рота женского батальона смерти выступает в бой!

Бледный диктатор поднимается. Резким движением он поднимает фуражку с пола и нахлобучивает ее на голову.

— Тогда еще не все потеряно!

Он бросается по коридорам. Встречает солдат в забрызганных грязью сапогах, которые топают по паркетным полам, не зная, куда им нужно и чего им нужно. Они больше не желают воевать. Да, их сюда послали, но царь уже прогнан, с войною и смертным страхом покончено. Они, наконец, хотят покоя. Перед окнами густыми клубами стелется туман. В залах собираются зажечь свет, но электричество не функционирует. Мимо Керенского спешат люди, принимающие и отдающие приказы. Никто не знает, кому они предназначены, никто не знает, для чего они издаются. Дворцовые служащие, до недавнего времени последние гордые обитатели этих великолепных помещений, испуганно съежившись, прячутся в нишах и коридорах. Они утомлены, беспомощны, у них серые лица, и с тревогой они смотрят на диктатора, который шествует через хаос, в то время, как внизу юнкера ожесточенно борются с большевиками и женский ударный батальон выступает в бой.

Грязь, изодранные кресла, разбитые ставни, сорванные дорогие обои. А министры! Молча и с мольбой в глазах смотрят в лицо Керенского, ища в нем хоть малейшую надежду!

Мимо пробегает комендант. Керенский собирается остановить его, но никто больше не слушает его. Где-то взбунтовавшиеся солдаты громят дворцовую кухню. Они голодны.

— Почему вы так долго разрешали безнаказанно хозяйничать Ленину? — с упреком спрашивает Керенского один из офицеров.

— Да, да. Благодаря вашей снисходительности, мы все теперь погибаем. Вы позволили ему безнаказанно укрепиться в чужом доме вместе со своим красным штабом как раз напротив Петропавловской крепости. Вы терпели его пропаганду!

Трах! Трах!

— О, Господи! — кричит рядом с Керенским чей-то голос: — Они подвозят все новые и новые пулеметы!

— Все потеряно! — беззвучно говорит кто-то. — Потеряно, — дрожью отдается в душе диктатора. Но он остается спокоен.

— Но позвольте, полковник, что я должен был делать? Мы же не были царскими слугами, мы доверяли народу!

— Вы не имели никакого права доверять народу. Когда министр юстиции Переверзев приказал вернуть дачу Дурново и особняк Кшесинской их владельцам, почему же вы не выселили ленинских молодцов оттуда? Почему вы терпели насильников, несмотря на судебный приговор? Вы виноваты во всем, председатель Совета министров! И кровь наша на вас!

— Почему вы не велели повесить изменника Поливанова? — крикнул другой голос, принадлежавший старику-генералу. — Военный министр Поливанов! Боже мой — составляет «Права солдата!» Сам вносит мятеж в войска! А приказ № 1? Семенов и Чхеидзе проложили дорогу большевикам!

— О, Господи! — кричит Керенский, — потому что кажется, что выстрелы начинают разрушать дворец. — О, Господи! Разве я был всемогущим? Я хотел дать России внутренний мир, а не кровавую диктатуру!

Но его больше никто не слушает. Начинается паника, все бегут в беспорядке. Те, которые еще только что с надеждой и упреками окружали его, разбегаются во все стороны. Одни кричат, что большевики уже штурмуют Зимний дворец, другие тащат драгоценности, а третьи, с шашками наголо и винтовками наизготовку, спешат вниз по лестнице оказать последнее сопротивление у входа.

В самом деле, юнкера после ожесточенного боя начинают отступать. Их начальники приходят и требуют подкреплений. Другие проклинают ощущающийся недостаток в патронах. Проклинают и Керенского. В то время, как послы юнкеров напрасно тратят время на требования помощи, остатки их, шаг за шагом, с боем отдавая каждую пядь большевикам, отступают за гранит ограды дворца.

Суматоха во дворце достигает наивысшей точки.

Керенский, на которого больше никто не обращает внимания, потеряв голос, бежит в свою комнату. Он видит красные флаги. Он видит людей с красными повязками, спешащих по двору. Но это не большевики. Это офицеры, которые еще недавно служили царю и сейчас же после его отречения надели красные банты; они их носят даже теперь, в борьбе с красными батальонами.

Керенский, едва сознавая, что он делает, срывает с себя френч и бросается в соседнюю комнату. Он открывает другую дверь. Там лежит женское платье: пальто, шапочки и шляпы секретарш. Ему приходит в голову спасительная мысль; он забывает о своем прошлом, и паника овладевает им.

Он переодевается женщиной.

Он выбегает. Никто не обращает на него внимания.

Достаточно много женщин мечется сегодня без толку!

Незамеченный, он покидает дворец и скрывается за город.

Керенский исчезает.

А кто расплачивается кровью за его бегство? Кто борется до последнего издыхания за представителя буржуазного правительства?

О, вы храбрые, нечеловечески храбрые русские девушки! Глядите! Ряды мальчиков поредели! Последние офицеры пали! Большевики надвигаются со всех сторон, угрожают подступам к дворцу! Но там! на каменных лестницах! Позади колонн! В туман и снежную бурю! Позади мешков с песком! Позади баррикад! В зимнюю ночь и стужу!

Там девушки батальона смерти!

— Мы не уйдем! Мы будем бороться! — кричит командирша. Даже обезумевшие от борьбы и крови нападающие с изумлением и не без страха наблюдают за мелькающими амазонками. Командирша рядом со знаменосицей стреляет с колена. И рядом с нею, под ней, за ней, — о! девушки Петрограда! Три раза большевики шли на приступ и три раза им пришлось отступить перед метким огнем женщин. Тут появился Борис Яковлев. Он вне себя от бешенства. Ему предстоит лишиться славы первому вступить в укрепленный замок тирании! Он стоит в передней линии.

Большевик Советский, четыре недели тому назад покинувший свою войсковую часть на германском фронте, медленно и внимательно целится в командиршу женского батальона, которая при свете факелов моментами ясно видна в своем белом платье. Яковлев вышибает у Советского винтовку из рук.

Советский ругается:

— Товарищ! Ведь я так чудно взял ее на мушку! Ты с ума сошел?

— Тебя очень прельщает подстреливать женщин?! — отвечает Яковлев, глядя на ухмыляющееся лицо Советского. Сквозь полураскрытые губы он видит его гнилые зубы.

— Да, — отвечает Советский, — юнкерских баб… Буржуазных баб… Да… баб.

Брови Бориса Яковлева нахмурились и сдвинулись над переносицей.

— Прекратить огонь! — неожиданно кричит он. Он видит белое платье. Он видит лилейно-белое платье невинности и любви посреди смерти и разрушения. Ужас охватывает его. Словно удар молота, его мозг прорезывает ужасная мысль: если только не случится чуда, Александра не уйдет живой отсюда. Но мысль о том, что она может умереть, приводит его в дрожь. Он никогда не переставал любить ее. Каждое дело, каждую жертву он совершал и приносил во имя ее. Быть может, потому, что без любви неоткуда зародиться силе. А теперь стоит он в то время, как залпы недовольно прекращаются и медленно наступает мертвая тишина, и смотрит на ту сторону площади, и слушает, нельзя ли разобрать что-нибудь в гуле голосов там, напротив. Женщины последовали его примеру. Огонь прекратился.

Он подзывает к себе своего старого друга Калинского. Тот был прапорщиком на фронте.

— Лева, тебе не противно от мысли, что приходится сражаться с женщинами?

— Они сами хотят этого, Борис. Милосердие сейчас неуместно.

— У тебя есть сестра, Лева?

— Да, в Сибири.

Борис кусает губы.

— Всегда одно и то же! И все-таки, Лева, я прошу тебя послушаться меня. Ступай туда, к женщинам! Предложи им свободное отступление, при условии, что они немедленно положат оружие.

— Хорошо, товарищ!

Лев Калинский знает историю Бориса Яковлева. Знает и об Александре. Но в этот момент он считает человечность предательством своему делу. Все равно. По приказанию Яковлева наскоро импровизируют белый флаг. С развевающимся белым флагом в высоко поднятой руке Калинский проходит через площадь. Становится совершенно темно. Там, напротив, над Зимним дворцом, ночь лежит, жуткая и таинственная. Свет факелов борется с темнотой.

Калинский достигает решетки.

— Стой! Кто там? — раздается звонкий девичий голос.

— По поручению революционного комитета! — говорит Калинский, стараясь подавить глубокое волнение в то время, как бледное невыспавшееся лицо с большими выразительными глазами смотрит на него.

— Ведите меня к командирше!

Еще две женщины окружают парламентера. Его ведут сквозь линию заграждений. Там наспех вырыт окоп. При свете факелов в нем видны женщины. Калинского охватывает чувство тошноты. «Так вот кто они, наши последние храбрые противники». Его ведут во второй двор. Приходится перелезать через баррикады, мешки с землей скользят под ногами.

Теперь освещенная электрическими лампами и смоляными факелами, свет которых беспокойно колеблется ветром, перед ним стоит Александра.

Он молча наблюдает за ней. Его взгляд рассеянно останавливается на патронташах, прикрывающих белый шелк.

— А, Калинский! — восклицает Александра. — Это вы! Мы знаем друг друга еще по лучшим временам.

Он кивает головой.

— Вы не были прекраснее… Даже может быть для избранных… Не для тех, которые видели язвы России.

— Мы все видели, но относительно средств излечить нашу родину — наши мнения расходятся.

Только теперь в тусклом свете он видит, что она носит левую руку на перевязи.

— Вы ранены?

— Ничего особенного. Что вам угодно от нас?

Раньше чем ответить, он с безнадежной тоской окинул взглядом всю эту картину: прекрасные девушки, забрызганные кровью, в красном мигающем свете, выстроившиеся полукругом за спиной Александры, с винтовками в маленьких ручках, девушки, из которых Калинский знает многих по балам и вечеринкам… Все это так невероятно, как во сне — но вдруг он видит какую-то тень на земле. Хорошо знакомые очертания — воспоминания об ужасных переживаниях мелькают в его памяти, как адские молнии.

— Из вас одна убита?

Молчание. Случайно ярко-красный свет падает на лицо, с которого слетело покрывало… Иссиня-черные волосы рассыпались по грязной земле. Он видит восковое лицо… И испускает стон сквозь зубы. Это дочь адмирала Скрыдлова, первая красавица Петрограда.

— Итак, что вам угодно от нас? — спрашивает Александра еще раз с видимым нетерпением.

— Я пришел предложить вам сдаться.

— Кто смеет говорить с нами о сдаче? Мы здесь защищаем законное правительство!

— Существует только одно законное правительство — это правительство народа. А, впрочем, меня посылает Борис Яковлев, в чьих руках находится командование.

Александра склонила свою красивую голову. Но она так же быстро снова выпрямилась.

— Скажите Борису Яковлеву, что мы здесь исполним свой долг до конца! Мы не уйдем с поста и не предадим тех, кто доверился нам.

Звонко и отчетливо раздаются слова командирши в ночной тишине. Где-то далеко в этот момент снова загорается ожесточенный бой — слышаться звуки отдаленных выстрелов.

С разных защитных постов медленно подошли женщины и мужчины. Все офицеры, еще оставшиеся в Зимнем дворце, не хотят ударить в грязь лицом перед женщинами. Калинский видит страстные лица, на которых написано выражение решимости и отчаяния.

— В таком случае я даю вам час на размышление, — продолжает он: — Борис Яковлев согласится на это. Переговорите с этим трусом Керенским — не согласен ли он…

— Не оскорбляйте, пожалуйста, Керенского, если вы хотите, чтобы вас уважали как парламентера! — резко прерывает его Александра.

Тогда раздается усталый голос одного полковника, у которого открылись и сочатся кровью раны, полученные на войне.

— Керенского нельзя найти — говорят, что он скрылся.

На лице Калинского мелькнула улыбка. Александра замечает это.

— Мы здесь защищаем не одного Керенского. Мы защищаем всех граждан, мы защищаем демократию.

— Это будет стоить вам жизни! — отвечает резко Калинский и отворачивается, собираясь уходить.

Женщины снова ведут его через баррикады. Он может оценить положение: энергично проведенный общий приступ — и Зимний дворец в руках большевиков.

Он вернулся к Борису и коротко доложил ему обо всем, что видел и слышал.

— Хорошо, Лева. Я согласен дать им час на размышления, — заметил Борис: — Если Керенский скрылся…

— То женщинам придется поплатиться за это, — буркнул Калинский.

Борис не ответил. Он вошел в дом. Его стали забрасывать упреками из-за приостановки стрельбы. Он ответил, что будет лучше, если дочери влиятельной буржуазии живыми попадут в руки большевиков в качестве заложников.

— Ах, вот как ты полагаешь! — ответил артиллерист, ожидавший прибытия орудия, чтобы расстрелять баррикады, окружавшие Зимний дворец. — Вот как, — ха-ха — так! — он рассмеялся страшным смехом, от которого Борису вся кровь бросилась в голову. Он подошел к окну и поглядел на улицу. Ночь была темна. Повсюду слышался гул орудий. Подкатил автомобиль. Крики заглушили шум мотора.

Прибыл Троцкий и влетел в комнату. Троцкий появлялся всюду в эту бурную ночь. Он был движущей силой кровавого переворота.

— Яковлев, черт побери! Что означает эта тишина? Покончить с этой сволочью! Через полчаса я пошлю тебе на подмогу тысячу человек. Штурмовать! Все обстоит великолепно!

Он бросился в кресло. Троцкий курит непрерывно и у него захватывает дыхание. В нем сидят целых десять жизней. Его нервы, как стальные канаты. Глаза горят, как угли… Они вспыхивают, потухают и снова вспыхивают.

Он сообщает последние новости, а вожди, столпившиеся вокруг, почтительно слушают. Все важнейшие здания находятся в руках большевиков… Вокруг Ленина кипит лихорадочная работа. Тучи прокламаций разбрасываются по всей стране, прокламации рабочим, солдатам, крестьянам. Когда солнце взойдет, Россия уже будет большевицкой. Его слова встречаются ликованием.

Ликование передается дальше. Оно проносится по всем улицам и переулкам. Адским кличем победы оно раздается по всему Петрограду. Сон выскочил из головы буржуазии. Начинается новая эпоха! Старая рушится под дымящимися развалинами! Открывается новая страница мировой истории!

Троцкий уже снова летит дальше. Автомобиль пыхтит, как допотопное чудовище, сквозь крики и выстрелы. Борис Яковлев стоит у окна и ждет. Медленно продвигается вперед часовая стрелка…

XIV

Над Петроградом спустилась ночь. Ночь туманная и снежная. Небо похоже на погребальное покрывало. Отдельные звезды просачиваются, как серебряные слезы.

По опустевшим улицам, шатаясь, идет Вольдемар фон Бренкен. У него болит голова. Его знобит. У него жар. Он никак не может понять, где он находится. Он идет ощупью, прислоняясь от времени до времени к стене, и прислушивается к выстрелам. Вдруг он попадает в толпу. Она выросла откуда-то из-под земли. Рабочие большие, широкоплечие, сильные… Женщины, подстерегающие, как гиены. Он идет вперед, как во сне.

Вдруг позади его раздается крик:

— Офицер! Офицер!

Он оглядывается. Люди сгрудились в черное пятно. Это мародеры революции. Они видят офицерскую форму, они кричат, придя в безумную ярость, скучиваются и бросаются вперед густым клубком уничтожения и смерти за отдельным человеком.

Бренкен бросается бежать. Они бегут вслед за ним. Его голова ужасно болит. Улица черна, как ночь, и пустынна. Она словно вымерла. Все, что еще живо, прячется позади густо спущенных штор.

Жалкое зрелище! Все больше разбухающая толпа, тысячеголовая гидра бежит с воем позади него…

Бренкен, как сквозь красный туман, видит вывеску кабаре «Крокодил». Давно как-то он был там однажды вместе с Настей… Мчась во весь дух, спасая свою жизнь и слыша позади себя дыхание многоголовой своры, он мысленно видит себя входящим вверх по лестнице в сопровождении этого милого создания. Все кругом залито ослепительным светом…

Теперь он взлетает, спотыкаясь на ходу, вверх по широкой лестнице, устланной красным стоптанным ковром…

Внизу раздается вой преследователей… Какой-то мясник дико размахивает над головой своим длинным ножом.

— Погоди! Я отрежу тебе уши!

— Нос! Отрежь ему нос! — безумным голосом вопит какая-то женщина.

— Нос! — воет толпа. Она грязным потоком заливает мраморную лестницу. Бренкен уже наверху.

Дверь за кулисы открыта. Не помня себя, Бренкен бросается в темное помещение, спотыкается о стулья, падает, снова подымается… Добирается до занавеса. Прокрадывается, попадает, минуя темную сцену, в ходы и коридоры… Спешит дальше… Открывает какую-то дверь и попадает в освещенные комнаты.

Там, снаружи, толпа сперва отскакивает, завидя темноту. Она труслива и, несмотря на свой численный перевес, боится засады. Никто не хочет первым войти в темный зал. Наконец кому-то удалось разыскать на стене электрический выключатель. Но только внизу, на улице, неожиданно вспыхивает большой электрический фонарь, похожий на блуждающее солнце. Наверху все остается окутанным мраком ночи.

Наконец преследователи нерешительно и осторожно пробираются в зал и начинают обыскивать его.

В это время Бренкен сидит наверху в мужской уборной. Он нашел мастику и театральные бороды и лихорадочно дрожащими руками, повинуясь смутному инстинкту, приклеивает себе бороду. Срывает с себя военную форму. Механически прячет таинственное письмо француза в складках белья. В таком виде — в кальсонах, с приклеенной бородой, причудливой ужасающей фигурой он спешит, в то время как уже слышится шум погони сквозь вторую дверь… Видит перед собой оклеенную обоями дверь, открывает ее… Выглядывает в ночь… запирает за собой дверь… и задерживает дыхание.

Толпа, толкаясь и переругиваясь друг с другом, врывается в гардеробную… Не находит беглеца, отодвигает в сторону занавес, прикрывающий выход в другую сторону… И с яростными возгласами прекращает преследование…

Толпа начинает рассеиваться, они берут с собою на память ни к чему не нужные вещи и на прощание рвут на куски занавес. Ругань и грубые шутки замирают вдали.

Бренкен, одолеваемый усталостью и отвращением, упал на пол. Теперь он снова медленно поднимается. Глубокий вздох… Он прислоняет голову к стене. На этот раз смерть совсем близко прошла мимо него! И какая смерть!

Он здесь не находит покоя. Он должен идти дальше куда-нибудь и тогда он может попытаться проникнуть на маскарад, прежде чем Лу де Ли покинет Петроград… Тогда будет потерян всякий след голубого Могола.

Бренкен больше не думает о Насте. Доля воспоминаний в нем уже потухла. Он с трудом думает только об одном: о голубом Моголе.

Кругом все еще темно — он поднимает какой-то занавес и кричит, кричит диким голосом, как безумный… Он падает на колени.

Перед ним стоит человек с высоко поднятым топором. Молча ухмыляется ему прямо в лицо, собираясь ударить… Но, сделав над собой последнее судорожное усилие, Бренкен сразу выпрямляется и с размаху ударяет по желтому ухмыляющемуся лицу.

Лицо разлетается на куски. Неизвестный падает на пол и разбивается на комья — в самом деле — на комья, отвратительные комья. Этого не выдумаешь! Бренкена охватывает жар, побеждающий его ужас.

«Проклятие, голова… моя бедная голова… Я так долго не спал! И еще удар прикладом! Все, что я здесь вижу, — нечистая сила… лихорадка. Не разлетается же человек, в самом деле, на куски. Топор!» Бренкен хватает топор — по крайней мере оружие, — думает он, — топор кажется ему легче перышка. Он поднимает голову и вдруг замечает очертания новых фигур. Как бы подстерегая кого-нибудь, стоят они без движения, не трогаются с места, беззвучно ожидают момента броситься на него. Тогда Бренкен с отчаянием самоубийцы бросается на все сонмище привидений и учиняет кровопролитие. Ужаснейший бред — люди падают под его ударами, как мухи, и никто не кричит. «Бесовский шабаш! Это привидения! Да, да, я окружен привидениями!» И снова жалкий страх закрадывается в его мозг. Но он продолжает избивать их, хочет оставаться человеком до конца, хотя от лихорадки у него готов выскочить язык. Теперь он склоняется к своим жертвам и ощупывает их. Бледный, как мел, он подымается и оглядывается.

А вот и новые фигуры! Они стоят нескончаемыми рядами. Целые легионы молчаливых людей с отвратительными желтыми лицами.

Он находится в паноптикуме.

Он вспоминает. В тот раз, когда он вместе с Настей был в кабаре, они проходили мимо двери, на которой висела дощечка с надписью: «Вход воспрещается. Паноптикум».

— Ай! — воскликнула тогда Настя, прижавшись к нему: — Вольдемар, представь себе только, что будет, если человеку, случайно забредшему туда, придется провести всю ночь среди восковых фигур!

Сознание, что он находится среди восковых фигур, снова придает ему спокойствие.

Маски! Маски! Ад, сам ад, или преддверие ада. Он бросается на одну фигуру и со зверским криком торжества срывает с нее голову, кидает череп на добрую сажень — он катится и исчезает. И вдруг на него нашло просветление. Он проходит один зал, другой; снег, видимый из высоких окон, светится и, пользуясь этим светом, он совершает свой обход.

Восковые фигуры, призраки царей, бандитов и красавиц, уставлены рядами. Бренкен смотрит на них, и мысль его чего-то ищет. Но вот…

Перед одним царем Бренкен остановился и погрузился в глубокое молчание. Его рот скривился в гримасу. Иван Грозный! Свирепый самодержец, убийца многих своих приближенных. Правда, одновременно и завоеватель Казани, Астрахани и Юрьева. Первый царь, наложивший свою могучую руку на Сибирь.

Бренкен испускает крик, крик, похожий на клекот орла, крик первобытного человека в момент наивысшего напряжения борьбы, и уже осторожной рукой он снимает с восковой фигуры парчевую одежду, надевает пурпурово-красные штаны, накидывает тяжелый, затканный золотом кафтан, опоясывается кривой саблей и накидывает на свой маскарадный костюм дырявое пальто какого-то убийцы. Потом он ищет выхода. Но обратно пришлось пройти через театральную гардеробную и, спустившись с лестницы, Бренкен выходит на улицу. Никто не обратил на него внимания: в рваном пальто, без шапки он мог сойти за одного из сподвижников Ленина, вышедшего «грабить награбленное». Под утро он, наконец, добрался до дачи Лу де Ли, где в эту ночь собрались на маскарад старорежимные генералы, артисты и прожигатели жизни.

XV

У Нарвских ворот Петрограда остановилась кучка казаков. В дрянном домишке стоит генерал Краснов, заложив руки за спину, в бессильном гневе. Он начинает бегать взад и вперед большими шагами. «Что я должен предпринять? Что делать?» Его казаки три раза пытались проникнуть в Петроград. Три раза их отбрасывали. Все подступы к городу загорожены пулеметами и орудиями. Легионы восставших словно выросли из-под земли. Невозможно добиться связи с Керенским. Что сейчас происходит в Петрограде? В передней ожидают его офицеры. Надворе ржут лошади. Где сейчас Колчак? Он бы, наверное, знал, что делать! Почему разоружили армию? Генерал вспоминает о том времени, когда он еще был генерал-адъютантом. Империя казалась гранитом, окованным сталью — несмотря на частые беспорядки. Миллионы солдат были готовы умереть за царя. Блестящий офицерский корпус…

А теперь? А сегодня?

Что еще должно случиться? Командующий целым корпусом с кучкой казаков находится у столицы и не может подать помощи. Он стоит здесь, отрезанный от столицы, отрезанный от всей России.

Краснова знобит. Покрасневшими глазами он неподвижно уставился на огонь в печке.

Он чувствует смерть. Смерть, которая сразит его, смерть, расправляющая свои крылья над всей Россией.

Чу! Что это такое?

Лошади взвиваются на дыбы, казаки кричат. Генерал сжимает кулаки, тяжелый вздох вырывается из его груди.

Вечером в 7 часов 40 минут в Смольном открылся второй всероссийский съезд Советов. Делегаты массами продолжают прибывать. Дезертиры и делегаты из армии, которая все еще продолжает лежать в окопах, пленные из своих лагерей, ссыльные, прибывшие из Сибири, — они собрались из всех концов России свергать правительство Керенского и взять судьбы России в свои руки. Но этот съезд все еще не явно большевистский. Председательствует Дан, меньшевик и противник большевиков. Большевистская партия представлена только четырнадцатью делегатами в исполнительном комитете. Прочие партии послали по одиннадцати делегатов. Выборы президиума конгресса приводят большевиков, недавно еще бывших вне закона, к первенству на собрании. Умеренные социалистические партии немедленно же переходят в оппозицию. Русская интеллигенция видит приближение хаоса. Она выступает против диктатуры Советов. Начинается ожесточенная борьба. Но сотни рабочих, солдатских и крестьянских делегатов, масса, низшее сословие, которое стоит у ворот и просачивается в зал, как только освобождается местечко, — все эти люди не дают больше говорить интеллигентам.

— Долой все ваши резолюции! — кричат массы, — довольно слов! Мы хотим дела, да здравствуют Советы!

Меньшевики и эсеры ищут компромисса. Слишком поздно! Время прошло! Мы желаем союза рабочих, солдат и крестьян.

Один из делегатов Кучин, офицер, вскакивает на ораторскую трибуну:

— Вы изолированы! — кричит он вожакам Советов. — Вы будете уничтожены! Армия с нами!

— Ложь! — несется ему навстречу тысячеголосый вой. — Ложь!

— Мы не желаем гражданской войны! — кричит с места Марков. Шум усиливается и переходит в оглушительный гул голосов:

— Мы хотим победить! Победить!

— Вся власть Советам! — кричат солдаты.

— Долой войну! Долой генеральный штаб! — отвечают другие голоса.

Меньшевик Абрамович предлагает своим друзьям покинуть этот сумасшедший дом. Он уходит в сопровождении восьмидесяти делегатов. Тут вскакивает Троцкий. Человек, который несколько месяцев тому назад только прибыл из Америки.

— Вон! Они мусор, они навоз! Для мусорной ямы мировой истории!

Раздаются крики:

— Ренегаты, предатели! предатели!

Еле дыша, влетают курьеры. Толпа теснится вслед за ними. Здесь заседает новый конвент!

— Большинство министров арестовано! — раздаются сообщения. — Те, которым удалось скрыться, находятся в Зимнем дворце. Происходит штурм Зимнего дворца!

Другой кричит хриплым голосом:

— Государственный банк занят! — и еще один:

— Мы взяли приступом телефонную станцию! — И потом раздается встреченная бурным ликованием восставших солдат, расположившихся вокруг массивного фасада Смольного у костров, новость. Эта новость гремит по всему городу, как канонада:

— Захвачено здание генерального штаба! — Общее ликование! Старая власть рушится. Никто не может отвратить судьбу. И новое известие: гарнизон Царского Села перешел на сторону Советов. Он усилил охрану подступов к Петрограду. Краснову не удастся войти!

Потом Крыленко подымается на трибуну с телеграммой в руках:

— Двенадцатая армия заявляет о своем подчинении Советам. — В самом деле в этот момент исполком армии, стоявший на северном фронте, сместил офицеров и взял командование в свои руки. А теперь в ночной тьме гудит и ударяет, как гигантским пальцем судьбы, пушечный выстрел — другой — третий — что это такое? Массы охватывает растерянность. — Нападение? Старое правительство заявляет о себе? Нет! Нет!

— Красный крейсер «Аврора» бомбардирует Зимний дворец. А! А! Слышите ли вы похоронный звон по старому режиму?

— Вся власть Советам! — И снова раздается пушечный выстрел по оплоту буржуазии.

— Вся власть Советам! — и снова гулкое попадание.

— Вся власть учредительному собранию! — гремит в ответ клич социалистов-революционеров.

Ленин говорит:

— Вы готовы, делегаты русского народа, признать Советы народным правительством и дать новой власти законную санкцию?

— Да! Да! Да!

Слышатся взрывы.

Петроград вздрагивает от последних атак красных полчищ.

Крейсер «Аврора» бомбардирует Зимний дворец! В роскошных залах падают канделябры, кружатся люстры ломаются колонны, разбиваются зеркала, пыль, и осколки окутывают несчастных, ожидающих здесь решения своей судьбы. Броневики обстреливают баррикады.

Последние оставшиеся в живых юнкера дорого продают жизнь. Разбитые остатки женского батальона теснятся среди колонн… Как вдруг слух пробегает по рядам последних защитников Зимнего:

— Генеральный штаб взят.

Откуда пришло это известие? Никто не знает. Но оно звучит весьма правдоподобно. Уже несколько часов подряд шел ожесточенный бой за обладание зданием генерального штаба, находящегося напротив Зимнего дворца.

Александра окидывает глазами ряды юношей, которые собираются занимать свои места рядом с амазонками. Ее решение принято.

Вылазка — и одновременно освобождение престарелого генерала! Спасение главнокомандующего из рук красных!

Ее приказы громко раздаются по рядам. Большевики, уже готовые всеми силами обрушиться на кучку защитников, с изумлением видят, как женщины выходят из окопов. Яковлев надеется. В его помрачненном сердце вспыхивает луч надежды.

— Они сдаются!

Он может спасти Александру. Он спасет ее. Ни одна преступная рука не подымется на нее. Со времени этой ночи он знает, что любит ее так же сильно, как она его. Но что это такое? Что это означает?

Батальон смерти подходит сомкнутым строем. — В атаку — играет сигнальный рожок. Сигналы угрожающе звучат в ночной тьме. Большевики прекратили огонь. Но где же белый флаг женщин? Разве они не приходят просить пощады? Что это такое? Юнкера спешат занять позиции, покинутые женщинами? Открывают огонь? Черт и дьявол! Штурмующие женщины оттесняют большевиков. Идеально выстроившись, они идут вперед!

Теперь загорается борьба. Скрежеща зубами, ряды восставших смыкаются с обеих сторон. Теперь начинается борьба врукопашную. Один против другого — мужчина против женщины! Женщины под предводительством своей мужественной командирши пробиваются до здания генерального штаба. Какой ужасный крик прорезывает воздух? Еще один! Почему бледнеют женщины, которые до сих пор ни разу не колебались и не дрогнули там, где нужно было жертвовать жизнью?

Большевики захватили пленниц. Несколько женщин, раненых и окровавленных, попали в их руки. А! Вот они тащат их за волосы, связывают их. Милосердная ночь скрывает позорные сцены… Но крики ужаса обесчещенных и замученных доносятся до амазонок. Это вселило ужас в сердца не знавших трепета. Женский батальон дрогнул и отступил к Зимнему дворцу.

Света! Света!.. Здание, до сих пор погруженное во мрак, вдруг заливается целым морем света. На лестницах женщины стреляют, как вдруг снизу, со всех сторон, на них бросаются большевики! Нет больше ни отступления, на помощи!

Женщины в ужасе кинулись по коридорам ища спасения. Озверелые матросы с диким гоготаньем, ловили их и с издевательствами отнимали у них то, что было дороже жизни — честь.

Вокруг храброй Александры сгрудился жалкий десяток храбрых. Она сама, получив удар прикладом, падает на колени, вокруг нее падают ее верные подруги по этой этой ночи смерти; все ужаснее становится резня, все громче крики раненых. Эти обезображенные, окровавленные тела пленниц победители тащат с собой, чтобы приготовить им такую смерть, о которой эти девственные воительницы не могли иметь ни малейшего представления.

XVI

У Бориса Яковлева не было времени интересоваться борьбой за здание генерального штаба. Он думал, что амазонкам удастся удержаться до тех пор, пока ему самому не удастся вмешаться в дело. Его захватила горячка борьбы, и воля к победе красного знамени над последними защитниками буржуазного правительства целиком овладела им. Во главе своих рабочих и солдат, он шаг за шагом проникал во внутренние помещения Зимнего дворца, в то время как последние гранаты крейсера «Аврора» обстреливали окружающие улицы перекрестным огнем, чтобы сделать невозможной какую бы то ни было неожиданность. Революция побеждала. Те, кто до этого самого последнего ночного часа еще лелеяли надежду, что упорному сопротивлению амазонок и юнкеров удастся задержать победу большевиков до прибытия подмоги, до того момента, когда верные правительству войска возьмут город штурмом извне, теперь увидели, что только чудо может повернуть судьбу. Но такие чудеса совершаются только в сказках. В Петрограде уже царил террор и в корне подавлял малейшую попытку вызвать новый переворот.

Все, которые занимали видное положение и вовремя не успели укрыться в Зимнем дворце, давно уже были арестованы. Во дворе Государственной Думы, куда в марте Керенский велел согнать своих арестованных, было черным-черно от людей, которые ожидали решения своей судьбы, бледные и совершенно разбитые. Не приходилось больше ожидать никакого чуда. И когда шум отчаянной борьбы проникал в роскошные залы дворца, то и последние видные люди и министры покорно отдались на волю судьбы. Все поняли, что конец близок…

Офицер, командовавший юнкерами, после ожесточенной защиты пал на широкой лестнице. Оставшиеся без руководства, юнкера продолжали борьбу. Их гнали по всему лабиринту дворцовых зал. Но они пробивались из комнаты в комнату, от двери к двери с таким героизмом, который, наконец, превратил отряды Яковлева в одичавшую свору гончих собак.

Для Бориса Яковлева наступил величайший день в его жизни. Каждый революционер имеет свой незабываемый возвышенный святой час. Люди в золотых погонах, эти люди, которые бегут позади отступающих мальчиков, защищенные от мести только тонкой цепью людей, обреченных на смерть, т.к. большевики каждый момент могут прорваться, эти люди старого режима, по убеждению Яковлева, виноваты во всех несчастьях, которые привели Россию на край пропасти. Это те люди, которые посылали тысячи несчастных в Сибирь, где они погибали в рудниках только за свои убеждения. Это те люди, которые вызвали войну, приспешники Сухомлинова, это предатели, которые продали Россию немцам. Потому что и Яковлев и все большевики, матросы, рабочие, солдаты, наряду со своими идеями, проникнуты дикой ненавистью к Германии — теперь несколько красногвардейцев, под стремительным предводительством Яковлева, прорывают тонкую цепь последних юнкеров. Густая толпа министров и чиновников оттеснена в соседний зал. В то время, как борьба еще продолжается, сановники поднимают руки вверх, в знак того, что они сдаются. Их сгоняют в кучу, гонят по лестницам, на площадь, в ночь ужаса. Их доставляют в тюрьмы, которые уже в течение нескольких часов едва в состоянии вместить бесчисленное количество арестованных. Нечего больше защищать во дворце, который видел так много блеска и где сейчас царит разрушение. Осталось только принять смерть, молодые герои! Осталось только достойно пройти тот путь, который ваши сестры прошли до конца.

Сквозь разбитые стекла дует ледяной ноябрьский ветер. Из разгромленных винных погребов доносится дикое пение матросов, у которых опьянение алкоголем следует за опьянением кровью.

Кто еще в состоянии слышать последние крики падающих? Кто напишет героическую песнь в честь этих храбрецов, которые отдали свою жизнь за потерянное дело?

Все громче становятся торжествующие крики победителей. Яковлев гонит несколько десятков последних оставшихся в живых защитников из комнаты в комнату. Теперь выхода больше нет. Последняя дверь заперта. В узком зале, прислонившись к стене, позади наскоро сложенных из столов и стульев баррикад, истекают кровью последние защитники республики Керенского.

Яковлев, горящий слепой яростью к царскому режиму, не знает ни страха, ни осторожности. Охваченный сознанием, что судьба избрала его для совершения великих дел, он перескакивает через баррикады и бросает в штыки своих красных солдат.

В течение нескольких секунд работают приклады и штыки. Эти до смерти замученные борцы едва в состоянии почувствовать последние муки. Смерть становится избавительницей для их охваченных лихорадкой, окровавленных и болящих тел…

Над Зимним дворцом развевается красное знамя!

Петроград в руках большевиков. Мировой переворот — нечто чудовищное, никем не предвиденное, свершилось…

XVII

Вольдемар фон Бренкен подошел к роскошному особняку танцовщицы Лу де Ли. Он услышал шум фанфар. Волна звуков диких вакхических мелодий понеслась ему навстречу, буквально оглушив его. Вакханалия как раз достигла своего кульминационного пункта. Он медленно шел по раскинувшемуся саду. Звуки оркестра усиливались. Они были, как бурный поток, в чьих волнах исчезали разум и соображение, ясность и совесть. Скрипки неистовствовали. Это был хаос, безумие разнузданного человечества, настоящий бесовский шабаш.

Вольдемар остановился у двери. Огромный портал. Сквозь молочно-белое стекло можно было видеть быстрые шаги танцующих, но не видно было ни лакеев, ни швейцара. Никакой прислуги здесь, где обычно, наверно, кишело бездельниками.

Вольдемар решительно распахнул дверь и заглянул в танцевальный зал. Громкий смех, звенящий смех женщин раздался ему навстречу. Стаканы звучали в едином ритме радости. Но шаги танцующих скользили по паркету быстрее обычного. Или, может быть, молчаливому наблюдателю только казалось, что все эти разукрашенные женщины, во всем блеске своих бриллиантов, эти мужчины, которые еще носили форму былых времен, стремились уйти от мрачного предчувствия ужасной трагедии, что эти танцующие пытались бежать от самих себя? Эти пестрые одеяния, разгоряченные лица, этот шум все-таки не могли скрыть беспокойство, отражавшееся в глазах. Нечто большее, чем ужас, чувствовалось в этой картине дикого веселья. Теперь Бренкен увидел Лу в костюме миланской герцогини эпохи ренессанса, восседающую на плечах двух мужчин во фраках, которые несли ее.

Лу, смотревшая прямо на портал, заметила молчаливого зрителя. Холод, который проник снаружи в разгоряченный зал, заставил в один и тот же момент оглянуться всех, находившихся недалеко от входа. Словно мрачный символ, они увидели перед собою Ивана Грозного, молчаливого и, казалось, безжизненного, приведение, восставшее из гроба, беспокойно мечущееся от напора новой эпохи, которая рождалась в этот момент.

Но Лу, вышедшая из низов народа, дитя двух рас, полукровка, соединявшая в себе красоту запада и востока, королевская куртизанка, не знала страха.

— Ого! — воскликнула она, сидя на плечах своих рабов, — кто этот странный мечтатель? Не хотите ли вы, по крайней мере, закрыть двери, вы, опоздавший представитель русского народа? — и на французском языке она добавила: — Войдите, пожалуйста, мосье, если вы хотите веселиться! Но если вы носите революцию в вашем разодранном пальто, то оставайтесь за дверьми! Мы здесь хотим жить!

Раздался громкий хохот, но в нем послышались фальшивые нотки. Жуткий посетитель сбросил свое пальто, одеяние нищего, и стоял в великолепии наряда величайшего русского царя, самого жестокого владыки со времен татарского ига, стоял, освещенный ярким светом. Теперь на улице пошел снег, и странный гость, как завороженный, глядевший на царицу бала, показался еще более невероятным. Она восседала в венце из сияния и блеска. Сотни жемчужин и бриллиантов давали свой огонь этой современной Саломее. Но над глазами у нее был пурпурово-красный обруч. Казалось, что этот обруч горел. Он был короной из пламени, потому что посреди ее лба светился бриллиант такой сказочной красоты, что Бренкен, ослепленный, закрыл глаза. Но он с усилием заставил себя снова открыть их и, как прикованный, глядел на роковой бриллиант дома Романовых.

Это был голубой Могол! Эта королева радости и порока носила на лбу роковой бриллиант несчастнейшей из всех цариц.

Послышались громкие раздраженные голоса. Казалось, никто не замечал, что не было прислуги. Быть может, никто и не хотел замечать этого. У этой женщины было достаточно слуг, рабов наслаждений, которые бросились к входу, чтобы выставить за двери непрошенное привидение. Но тут Вольдемар фон Бренкен выступил вперед. Перешагнул через порог, и никто не посмел больше дотронуться до этой жуткой маски. В его глазах был странный блеск, неподвижная сила, жуткая, покоряющая уверенность. При помощи пронизывающей силы своих глаз он пробрался до самой Лу де Ли. Он машинально раздумывал. На несколько секунд ему пришло в голову: «Жив ли я? Не умер ли я? Это сон? Не очутился ли я в ином мире, который ничуть не лучше того, который я покинул? Откуда такая безумная тяжесть в голове? Как будто у меня на лбу лежат грехи всего человечества? Что это означает?»

Он остановился, чтобы собраться с силами. Но его мысли все улетали куда-то, где колебался красный туман. Тем временем вокруг него снова закипело разливное море наслаждения. Волны жизни прошли через него. Этой ночью ни у кого не было времени останавливаться долго на чем-нибудь. Странный гость уже снова был забыт. Лу де Ли, подбрасываемая в воздух ржущими мужчинами, которые на полях битвы трусливо предавали величие России, летала, как блестящая звезда над взвихренными волнами этих человеческих тел.

Тем временем Бренкен уверенно продвигался вперед. Стоя перед особняком, он успел бегло рассмотреть, что этот бывший барский особняк состоит из двух больших строений, старого и нового. Он снова вдруг почувствовал головокружение и тошноту. Только несколько секунд он собирался отдохнуть. Отдохнуть только на один момент, чтобы обдумать, как бы ему вырвать от Лу де Ли бриллиант царицы, не став сейчас же жертвой этих идиотов. Ему приходилось бояться двух могучих врагов: старого мира, который праздновал здесь свою гибель, и мира нового, который рождался в муках и крови.

Рассуждая таким образом, он добрался до большой лестницы, по которой пестрый людской поток скользил вверх и вниз. Он поднялся по лестнице до верху. По лестнице, как поток крови, расстилался роскошный ковер. Здесь было всего несколько человек. Бренкен дошел, не будучи замеченным — не было видно ни горничных, ни камеристок — до длинного коридора, который, очевидно, соединял старое здание с новым. Он шел, как лунатик, влекомый непонятной властью, которая была сильнее его. Вдруг он увидел открытую дверь, ведущую в голубую комнату. Посреди комнаты висела малахитовая лампа. Широкая французская постель заполняла почти все помещение. Белый шкаф, размерами в целую комнату, был вделан в стену.

Одна мысль молнией мелькнула в голове Бренкена: он находился в спальне танцовщицы. Он находился в сердце этого дома, который скрывал в себе ту драгоценность, за которую он готов был заплатить жизнью. Он открыл огромный шкаф. Его охватило нежное благоухание, запах клубники, фиалок и гиацинтов, благоухание женского тела, которое укутывало свои сладкие тайны в душистые покрывала. Он залез в шкаф и смертельно усталый растянулся на полу.

Его охватила волна глубокой меланхолии. Стреляющая боль в мозгу ослабела. Ему казалось, что он чувствует руку матери. Любимая, горячо любимая мать! Все его мысли стремились к ней. Чувствовала ли она это? Усталость, с которой он не в силах был бороться, окончательно лишила его сознания. Сквозь полуоткрытые дверцы шкафа он видел голубое небо за окном, видел белые снежинки. Но небо вовсе не было синим. Это был потолок в этой таинственной комнате, в которой со всех сторон подстерегало одуряющее дыхание этой женщины. Потом Бренкен потерял сознание.

Он никогда не мог установить, как долго он лежал. Но вдруг его разбудили. Его подбросило в воздух. Казалось, что земля разверзлась. Пол, на котором лежал Бренкен, зашатался и стал качаться, как палуба корабля. Бренкен думал, что погиб. «Землетрясение… — мелькнуло в его мозгу. Но уже в следующую минуту его обострившийся солдатский слух узнал, что это было последствием взрыва. Взрыв повторился. С треском, грохотом, в сопровождении тысячеголосого воя, рухнул старый крепкий барский дом. Осколки, куски штукатурки полетели в окна этой пристройки. Еще долго раздавался хор человеческих воющих голосов. С сильно бьющимся сердцем Бренкен понял, что старая часть здания взлетела на воздух. Несчастные, которые этой ночью безумствовали в ожидании неизбежной судьбы, в буквальном смысле слова танцевали на вулкане. Не прошло и минуты, как обрушившиеся стены старого особняка похоронили под своими развалинами сотни видных слуг старой монархии, которые умирали с ругательствами, проклятиями и последними молитвами на устах. Они умирали, эти видные сановники уже умершей империи, и с ними заодно расставались с своей молодой жизнью прекраснейшие женщины Петрограда.

«Кто это сделал? Кто подложил динамит? Это не может быть делом несчастья или случайности», — думал Бренкен, все еще не придя в себя и с затаенным дыханием прислушивался к крикам и звукам сигнальных рожков. Вдруг он услышал поспешные женские шаги.

Лу де Ли, затаив дыхание, с раскрасневшимся лицом и дико блуждающими глазами стоит посреди комнаты. Бриллиант царицы горит у нее на лбу. На момент она остановилась без движения и прислушалась. Потом раздался дикий смех. Смех ненависти и торжества. Одним движением она сорвала с себя паутину шелкового платья и застыла голая, подставив розовое тело холоду, проникающему сквозь разбитые оконные стекла. Ее длинные стройные ноги одеты в телесно-розового цвета чулки и в вышитые драгоценные туфли. Она голая, совершенно голая, одуряюще голая перед немым зрителем, который еще никогда в жизни не видал такой красоты, совершенства и дикости в женском теле. Вся комната полна горячей наготой. Голубой свет окутывает тело, как сном или туманом. И с диким криком Лу де Ли бросается на огромную кровать, подбрасывает свои туфельки до потолка и покрывается тяжелым ярко-красным одеялом.

Потом все становится тихо. Там, снаружи, на улицах, бушует жизнь. Борется яростно, упорно, отчаянно с уничтожением. Но здесь дышит женщина. Женщина, освободившаяся от всего человеческого, таинственной связью поднятая до сатанинского величия, дышит медленно, ровно и глубоко.

Долго. Наконец, Бренкен подымается. Ощупью вылезает из шкафа. С тихими рыданиями рвутся шелковые платья, о которые он пытается опереться. Пол все еще качается под ним. Он беззвучно направляется к постели. Луна, бледная, мертвыми глазами смотрит в окно. Ночь обдает Бренкена ледяным холодом. Стало светло, до жути светло. Снег перестал идти. Кажется, что небо в этот чудесный момент пришло на помощь фантастической краже, которую собирается сделать этот полуоглушенный человек, и для этого засветило все свои звезды…

Вольдемар фон Бренкен склонился над спящей. Ее дыхание ласкает его лицо. Ее тело, полное опьянения жизни, благоухает, как старое вино. Его рука протягивается к повязке на лбу. Осторожно он отодвигает повязку с драгоценным камнем над головой спящей. Она ничего не замечает. Она спит глубоким сном. Она лежит, как мертвая, во всем великолепии своего прекрасного тела. Наконец Бренкен дрожащими руками вырывает повязку из-под ее затылка. Затаив дыхание, он наблюдает за ней, держа наготове руку, чтобы в случае чего схватить ее за горло. Ничего. Он держит в руках голубой Могол! Он держит в руках бриллиант царицы — он победил!

В то время как он, склонившись таким образом над спящей, испускает глубокий вздох облегчение и рассматривает свою жертву со спокойствием победителя, он внезапно чувствует, что холодная, как лед, рука схватила его сзади за шею. Рука мертвеца. Он хочет повернуться, но не может. Спинной мозг замерзает от прикосновения этой руки. Под невыносимым давлением этой костлявой руки у него начинает стучать в висках. Его охватывает тошнота. С диким ужасом он понимает, что теряет сознание. Его пальцы судорожно сжимают бриллиант, в то время, как он медленно всей тяжестью своего тела падает на спящую.

Теперь она открывает глаза. На один момент в ее глазах мелькает напряжение, похожее на страх смерти. Потом по ее красным губам змеится коварная женская улыбка. А теперь Вольдемар фон Бренкен без сознания падает на нежное тело этой куртизанки. Он чувствует ее объятия и явственно ощущает, как маленькая, но сильная рука отбирает у него бриллиант царицы…

XVIII

Под утро Настя пробудилась, пролежав всю ночь, как оглушенная. С ужасающей ясностью ей представились все события последнего вечера. «Где остался Вольдемар? Быть может, он погиб под пулями восставших? И что это такое?» Слышатся пушечные выстрелы, и на улицах раздаются дикие крики. Обитатели пансиона попрятались… люди боялись всего, сами не зная почему. Только американский корреспондент Гарри Рид, насвистывая, проходил по коридору.

Настя распахнула дверь.

— Что это все означает? — спросила она, с распущенной косой выбежав из комнаты и глядя на американца глубокими ввалившимися глазами.

— Это означает победу большевистской революции! — отвечает тот. — Я еду к Зимнему дворцу… Говорят, что он взят штурмом.

— Ради Бога, возьмите меня с собой! Я не в состоянии оставаться больше здесь! Я больше ничего не боюсь — даже смерти. Только одиночество для меня ужасно.

— В таком случае пойдемте! — сказал корреспондент — рослый, тренированный янки. — Пойдемте! Я доставлю вас домой целой и невредимой.

Они выбежали на улицу. Автомобиля нигде нельзя было получить. Им пришлось пойти пешком. Мимо проносились грузовики с красными войсками. Никто не обращал внимания на прохожих. Как раз в этот момент, когда Настя со своим спутником приблизились к Зимнему дворцу, уводили последних пленных. Быть может, большевики собирались подарить им жизнь? Опьянение властью еще не успело охватить их. Настя с широко раскрытыми глазами глядела, как пленных уводили, подталкивая прикладами. Где был Вольдемар? Удалось ли ему ускользнуть из Петрограда?

Она дрожала, как в лихорадке, и не смела просить помощи у американца. Догадывался ли он вообще, что на самом деле произошло!» Знал ли он, что это такое «большевистская революция»?

Они достигли Зимнего дворца. Какая страшная картина разрушения! Стены пробиты снарядами. Невский проспект почернел от густой толпы. Люди из мрака вливаются в роскошные залы. Их охватывает яркий свет. Раззолоченные помещения! Статуи из золота и бронзы опрокинуты с высоких пьедесталов. Драгоценные восточные ковры изорваны в клочья, гобелены изрезаны на куски, уничтожены прекрасные картины, хрустальные канделябры разбились на тысячи осколков.

Посреди хаоса с топотом толкутся победители. Повсюду идет грабеж.

Но вот пришли делегаты съезда Советов — вновь назначенные комиссары. Они стали увещевать, упрашивать и требовать подчинения от разошедшихся победителей. Где нужно было, был пущен в ход револьвер и кулак. Грабеж прекратился. У ворот были расставлены патрули, которые обыскивали праздношатающихся в поисках драгоценностей. Американец вместе с Настей покинул последним павшую твердыню буржуазного правительства. На улицах сыпался дождь прокламаций. День наступал серый, мрачный и снежный. На небе раскрылась красная бездна. Первые лучи света упали на землю. Они засияли над дворцом у Невы и бледным светом озарили его купола. Кто там марширует? Защищать постановления советов? Кто эти солдаты, окружающие Смольный, бывший институт благородных девиц? А… Это Волынский полк, полк, который 5 июля подавил первое восстание большевиков. Это тот самый полк, который тогда доставил Троцкого и Коллонтай в тюрьму. Тот самый полк, который охотился за Лениным и Зиновьевым. Полк, приводивший к прокурору Александрову тех людей, которых он предавал суду по 100 статье за государственную измену.

Да, тогда было только 5 июля. А сегодня! Сегодня 25 октября! Нет, уже наступило 26 октября. Еще не успели пройти четыре месяца с тех пор, как временное правительство победило и казаки разгоняли людей на Невском проспекте. Это было в пятницу. Полагали, что революция уже мертва. Но это была только мнимая смерть, и Волынский полк с развевающимися знаменами перешел к большевикам! На рассвете заседавший в Смольном съезд советов принял следующую резолюцию: «Временное правительство свергнуто. Основываясь на желании огромного большинства рабочих, солдат и крестьян, съезд советов берет власть в свои руки. Советская власть немедленно намерена предложить всем народам заключение демократического мира и сейчас же заключить перемирие на всех фронтах».

Люди, совершенно не знакомые друг с другом, обнимались и целовались. Все смеялись и плакали, ликующие и счастливые. Наступал золотой век! Пришло тысячелетнее царствие…

Американец и Настя стояли у стены, читая расклеенную повсюду прокламацию:

«Временное правительство низложено… Да здравствует власть рабочих, солдат и крестьян».

— Это означает гибель царя и полнейшее уничтожение буржуазии, — сказал американец. — Это означает, что несколько месяцев будет продолжаться хаос. Потом это безумие снова рушится само собой.

В этот же самый момент к ним обоим подошел человек с револьвером в руке. Американец говорил по-английски, но шпион понял его слова.

— Ваши документы!

Американец пожал плечами и показал свой паспорт. Допрашивающий, судя по виду интеллигент, прочел, резко поглядел на американца и подал обратно паспорт.

— Ну, а ты? — спросил он у Насти.

У Насти при себе ничего не было. Корреспондент сказал:

— Эта дама находится под моей охраной.

В ответ ему раздался смех. Послышался крик: — Товарищи! — обоих сразу окружили. Настю силой отрывают от американца. Он сыплет направо и налево кулачные удары. Угрожая револьвером, его заставляют удалиться. Он сейчас же спешит в посольство. Напрасно!

Настю доставляют в Петропавловскую крепость.

Наступил день. Ясный сияющий зимний день. Город был погружен в хаос. Город дрожал, как зверь, загнанный в тупик и не видящий выхода. Город испускал непрерывный вой, как будто он сам хотел придать себе храбрости или же заглушить смертельный страх, охвативший его.

Кое-где горело. Последние залпы орудий гигантскими кулаками ударяли в ветхие ворота старого мира.

Петр, теперь князь Сулковский, сидел в ванне. Уже в течение долгих месяцев он не знал подобного наслаждения. Его раны оказались неопасными. Он отделался царапинами на лице и руках. Теплота ванны наполнила его счастьем и взвинтила его фантазию и возбуждение до состояния опьянения.

Он сидел в ванне, окутанный теплыми парами воздуха, и с удовольствием разглядывал свое крепкое здоровое тело. С легкомыслием и разыгравшейся фантазией, свойственной его возрасту и прежнему положению, он уже успел забыть об опасностях истекшей ночи и о том, что вообще означало все происходящее. Все это рассеялось, как в далеком тумане. Для него действительно одно настоящее, которое живет. И этим настоящим было: ванна, горячая кровь, здоровье и — Ольга.

Княгиня… Весь ночной шум, крики победителей и умирающих еще больше распаляли в нем жажду обладать ею. Его охватило сознание, что он теперь хозяин этого дома, что он держит свою судьбу совершенно один в своих руках. Его охватила любовь, прекрасная и радостная, подымающая его выше всего его прошлого и будущего, ему хотелось только видеть, желать и жаждать, и вдруг его охватила такая дикая страсть, что он сам с изумлением почувствовал, как в его душе вспыхивает огонь, совершенно не желая оказывать сопротивление.

Совершенно голый, завернутый только в простыню, которой он обернул правую сторону груди, где дерзко и грубо красовалась на коже синяя татуировка, он побежал по темным комнатам и коридорам, пока не заметил луч света. Тогда он открыл дверь и увидел перед собой свою супругу.

Княгиня читала. Она сидела на обитом бархатом кресле и быстро и понимающим взглядом посмотрела на него. Ее лицо побледнело от гнева и стало похожим на камею из слоновой кости.

— Владимир! Удалитесь! У нас больше нет ничего общего! На кого вы похожи? Вы настоящий мужик!

Она отвернулась, подошла к окну и поглядела на улицу. Петр Непомнящий не расслышал ее слов. «Владимир? Да, он Владимир. Но он и Петр. Петр Непомнящий. Он человек с большой дороги, человек из городских окраин. В этот день погибает весь мир. Или, может быть, рождается заново?» Ему все равно.

Он был готов умереть. Богатство, мундиры, ордена, княжеский титул — чепуха! Мистическая полнота идей прошлой ночи — этот источник смерти, отрицания и уничтожения — охватил его. Будь, что будет. Но эта женщина… Он не желал переступить мрачного порога небытия до обладания этой прекраснейшей из женщин. Ее любовь стала для него символом осуществления всех земных стремлений. Он готов был отдать весь блеск и все, решительно все за вздрагивание этой женщины в его могучих руках. Голый, совсем как зверь, как дикий зверь, он бросился на нее, опрокинул стол, схватил протянувшиеся для отпора руки, согнул их с такой силой, что эта крупная красивая женщина с криком боли упала на колени и стала извиваться перед ним — перед ним… перед Петром Непомнящим, она, княгиня, владычица, которая еще вчера могла велеть отодрать его плетьми…

Эти глаза… О! Ее глаза! Как могло небо создать такие глаза, или это глаза ада? Петр не должен был заглядывать в эти глаза. Эта женщина, которую он грубо поднял с полу, прижал к своей голой груди, прикосновение ее тела он чувствовал, эта женщина, охваченная его могучими руками, с легким криком откинула голову. Ее губы были полуоткрыты, словно полные жажды и желания, но ее глаза, широко раскрытые, неестественно растерянные глаза, эти глаза, как прикованные, остановились на глазах Непомнящего, а эти глаза были серыми, гордыми и пылающими. В этих глазах светилась сила многих поколений, поколений, привыкших властвовать, неукротимая сила полководцев и заговорщиков, цареубийц и завоевателей. И все это исходило из глубины ее пылающей души. В ее взгляде было столько воли, отвращения и презрения, что у Петра Непомнящего стали сгибаться колени, его силы ослабели. Наконец, она ударом кулака оттолкнула его от себя и с учащенным дыханием села обратно на свое место.

Теперь ее взгляд впился в его голое тело, в его грудь, где изображена татуировка, так что он, мучимый болью, застонал. Но сейчас же преодолел эту слабость. В его голове молнией мелькнула мысль, слышанная им когда-то: каждый человек может быть тем, чем он хочет быть. Он хочет быть князем Владимиром Сулковским, он хочет, чтобы эта женщина знала и почувствовала, что от его рук спасения нет, и во второй раз он бросился на свою добычу…

— Вы трус, Владимир! — воскликнула княгиня Ольга с издевательской усмешкой на губах. Ее слова, как огнем обожгли Петра Непомнящего, и он почти потерял рассудок. Она направила на него револьвер.

— Он не заряжен! — хриплым голосом закричал он.

— Вы ошибаетесь, — ответила она и выстрелила в окно, — сегодня нечаянный выстрел ничего не значит.

Но она ошиблась. Выстрел пробудил эхо. На улице послышались дикие крики. Кажется, что они исходят из подземного мира. Кажется, что кричат циклопы.

Эти крики заставили Петра Непомнящего вернуться в мир действительности. Он тоже начал кричать. Под влиянием чудовищного открытия сопротивление княгини было сломлено. На его груди она увидела синий рисунок, отвратительный синий рисунок, татуировку. Это была отвратительная картина. Изображение людских объятий, отвратительное, гадкое, невероятно безобразное изображение порока, татуировка, как у крондштатского матроса. И быстрым инстинктом женщины она поняла. Отчаянный обман — непонятный, ужасный обман. Этот человек не Владимир. Но вместо того, чтобы это ужасное открытие усилило ее сопротивление, оно совершенно ослабло. Это было символом, вещью само собой разумеющейся в этот день. Это было последней правдой после всей неправдоподобности лжи и предрассудков расы и касты, к которой княгиня Ольга принадлежала и будет принадлежать до последнего издыхания и с вершин которой ее сбросили в пропасть. Она стала любовницей татуированного человека. Она лежала в объятиях человека, выплюнутого из недр городских окраин. Она почувствовала грубую силу и блаженство, с которым этот человек бросился на нее. С чувством бездонного отчаяния, но одновременно и покорности, которая превратила ее в простую, беспомощную первобытную женщину, княгиня стала супругой бродяги с большой дороги. У нее едва хватило силы вырваться из его объятий. Его руки неохотно освобождают ее. Но внизу раздается шум, шум уже совсем близко от них. Раздается топот тяжелых сапог.

XIX

В этот момент в особняк ворвалась орава матросов с примкнутыми штыками. Петр поспешил им навстречу в большую приемную. Он рисковал тем, что они в первом опьянении могли прикопоть его, совершенно голого похожего на разъяренного быка, на первобытного человека в своей наготе…

Топот шагов и вой приближался.

— Спрячьтесь! — заревел Петр Непомнящий на княгиню. Она стояла прямая, не сломленная в своем позоре, и большими глазами следила за его движениями.

— Что вам угодно? — громко спросила она.

— Охранять вас! — был ответ. Ее взгляд тем временем снова остановился на голубой татуировке. Ее плечи вздрагивали, как от холода.

Она сделала шаг вперед. Он почувствовал ее холодную уверенную женскую руку. Раньше, чем он успел как следует сообразить, что произошло, она успела толкнуть его в боковую комнату. Бесшумно растворилась оклеенная обоями дверь. Он почувствовал запах тления. Дверь закрылась за ним.

Дикая орда ликуя и крича, уже неслась по коврам и заполнила все помещение.

Топот послышался в приемной. Княгиня увидела перед собой матросов, уличных девок и разный сброд. Все они, пропитанные водкой, пороком, нахлынули в комнаты. Они стали плевать на ковер и тут же растоптали его вдребезги своими тяжелыми сапогами как будто он был виновен в том, что в них распалился гнев за все то, что пришлось перетерпеть в прошлом. Они молча глядели на княгиню, стоявшую перед ними, выпрямившись во весь рост, слегка откинув плечи назад, с волосами, завязанными узлом на затылке. Ее шея и часть груди, с которой Петр Непомнящий сорвал платье, были обнажены.

Но потом, после первого момента робости и изумления, их смущение прервалось диким смехом.

Один матрос выступил вперед и сорвал с ее шеи платье. Снова раздался смех.

— Как поживаешь, хозяйка? — с грубым смехом спросил другой голос.

Некоторые из них, не обращая больше внимания на женщину, чья ослепительная красота вызывала в них некоторое смущение, тут же расселись в креслах и на стульях, а то и попросту на полу. Женщины пошли на поиски в другие комнаты, обнаружили спальню и с насмешливыми криками стали звать туда своих товарищей. Таким образом, княгиня на момент перестала быть центром их внимания. Но теперь к ней тоном приказа обратился предводитель этой банды:

— У нас нет квартиры, и мы реквизируем этот дом. Вы прежняя владелица его?

— Да, — ответила княгиня. Она увидела своего старого дворецкого, стоявшего, склонившись, и с несчастным видом позади большевиков. Вся прочая прислуга бежала.

— Так. Значит вы хозяйка, — продолжал предводитель и остановился в поисках слов, потому что ее спокойный уверенный взгляд и его привел в смущение. — Итак, как уже сказано, теперь мы, мы здесь хозяева. Нам нужно помещение для… для… — одним словом, нас около дюжины мужчин и женщин. Итак, дайте нам место!

— У меня здесь нет места для стольких людей, и я оспариваю ваше право производить нападение на мой дом и «реквизировать его», как это у вас принято называть.

Лицо матроса покраснело.

— Ах, вот как! — закричал он: — Ты оспариваешь! Великолепно! — его громкий голос снова привлек в эту комнату часть прочих, и в то время, как они со смехом окружили несчастную княгиню, предводитель банды стал кричать на нее.

— Ты вообще не имеешь права ничего оспаривать. Поняла? Ты — буржуйская харя! Заткнись! Держи морду! Мы еще тебе покажем, погоди только! Итак, подумай, да живо!

Он взмахнул перед ее носом нагайкой, которую он выхватил из-за пояса.

— Итак, думай скорее, сука!

Он снова взмахнул нагайкой.

— Теперь ты будешь нам прислуживать так, как мы раньше прислуживали вам. Ты будешь заботиться о том, чтобы мы могли спокойно спать, точно так, как мы раньше охраняли ваш сон. Ты будешь делать наши постели. Ты будешь подносить нам кушать. Так же, как мы раньше работали для того, чтобы кормить вас. Ты будешь исполнять все, что мы прикажем. Ты понимаешь? Все! Ты будешь послушной и покорной служанкой наших женщин, или… — он снова взмахнул нагайкой перед ее лицом. Его слова прервал крик одобрения. Но княгиня со свойственным ей упрямым и гор дым спокойствием откинула голову назад и ответила:

— Ничего подобного я не сделаю. Вы можете убить меня.

— Ты будешь! Ты будешь! — заорало полдюжины голосов. Но предводитель банды перекричал всех:

— Не смейте убивать! Мы не убьем тебя! Мы будем тебя хлестать, пока ты не научишься быть послушной. Точно так же, как ваши стегали нас, пока мы не научились слушаться.

— Да, да! — закричали все хором. Княгиня с быстротой молнии, как это свойственно людям, находящимся в смертельной опасности, обдумала свое положение. Револьвер она уже держала в руке. У нее было время выстрелить раньше, чем весь этот сброд придет в себя, застрелить двух-трех… но тогда… но тогда они убили бы ее, должны были бы убить ее…

В этот момент она услыхала предательский треск и крик. Петр Непомнящий, стоявший позади потайной дверцы, слышал все. Сейчас же, как только вся эта свора ворвалась, он хотел вырваться из своего убежища. Но княгиня заперла дверь. Он не мог выйти оттуда. Его голое тело было стиснуто в узком помещении — но теперь он сделал отчаянную попытку взломать дверь. Княгиня поняла это и опустила голову.

Зачем она спрятала его? Человека, чья грудь татуирована и который совершил над ней насилие? Она сама не была в состоянии дать себе отчет в этом. Ее внезапно охватило материнское чувство, которое до сих пор было ей совершенно чуждо. Теперь, когда этот предательский треск доходил до ее ушей и она почувствовала, что татуированный человек человек подвергается смертельной опасности, она неожиданно сказала:

— Хорошо. Я согласна слушаться.

И она послушалась. Эта гордая женщина, в чьих жилах текла кровь древнейшей родовитой знати, послушалась нагайки.

Застывший от ужаса Петр Непомнящий из своей тюрьмы услышал все. Зачем? Зачем она сделала это? За короткое время он ее достаточно успел изучить. Эта женщина никогда не действовала под влиянием страха. В ней, должно быть, что-то происходило. Смутно и неясно он начал догадываться, в чем дело. Она была настолько подавляюще прекрасна, что мысль об этом повергла его в блаженство, он даже не посмел поверить в это: она сделала это ради него.

Не ради князя Владимира. Он знал, что этого она спокойно предоставила бы волкам на съедение. Она сделала это для него… для бедного Непомнящего… Для человека с большой дороги… для последнего из последних с голубой татуировкой на груди.

Его сердце учащенно забилось от радости. Весь его страх моментально исчез.

Горячая краска стыда залила его лицо. Что он сделал ей? Ничего иного, только то, что, может быть, достаточно часто проделывал этот Владимир, и все-таки все, должно быть, было иначе. Должно быть, она почувствовала, что в оболочке этого Владимира сидит совершенно другой человек и, хотя сейчас он тоже животное, да, жалкое животное (потому что это ты, Петр Непомнящий), но все-таки в нем было что-то, что побудило ее заступиться за него. Она хочет служить… Но служить ему…

Княгиня притащила кровати. Когда старик-дворецкий захотел ей помочь, матросы кулаками выгнали его из комнаты. Она одна должна была быть их служанкой. Они бросились на подушки. Пух легким облачком разлетелся по комнате. Потом они распорядились подать им есть. Княгиня пошла на кухню и принялась хозяйничать. Она принесла котлеты, ветчину и яйца, вино и шампанское. Началось дикое пиршество.

Она стояла перед ними, молчаливая и бледная, с широко раскрытыми глазами, едва дыша от усталости.

Когда они насытились, им захотелось развлечений.

— А ну-ка, матушка, станцуй! — крикнул вожак.

Но нет, танцевать она отказалась.

Свистнула нагайка. Пьяный ударил раз, другой, третий… Она сделала беспомощное движение, как будто готова была подчиниться и этому унижению, но в ее глазах стояли красные пятна… Она подняла револьвер, который она все время держала спрятанным в левом рукаве, и выстрелила.

Выстрел раздался звонко, как удар кнута — еще раз, — один из бандитов неловко взмахнул руками и упал ничком; другой вскрикнул и тоже упал. Но остальные подлетели к ней и один рукояткой нагайки сшиб ее с ног. Она упала, обливаясь кровью… Она попробовала опереться о ковер. В этот момент с треском вылетела потайная дверь, ведущая в соседнюю комнату. Бандит, успевший схватить княгиню за волосы, остался с открытым ртом, глядя на ворвавшегося в комнату голого человека. Тот налетел на него, как дикий буйвол, и сшиб с ног ударом кулака. Непомнящий неистовствовал. Прошло несколько минут, пока удалось справиться с ним. Бандиты бросили его на пол и прижали так, что у него захватило дыхание. Кто-то уперся ему коленом в грудь и схватил за гирло. Теперь тот отпустил руку и спросил его. — Кто ты?

С изумлением они стали разглядывать татуировку на его груди. В тот момент, когда Непомнящий мог испустить звук он разразился диким хохотом. Они отпустили его. «Матерь Божья Казанская! — подумал Непомнящий. — Я не напрасно был актером! Я кое-что разыграю перед ними». Он захлебнулся от удовольствия, а они все еще стояли вокруг него, держа в руках винтовки и нагайки, и разглядывали голого человека. С улицы вошло в дом несколько любопытных проституток…

— Дурачье! — сказал непомнящий. — Разве вы не видите? Ведь я же большевик… Я спрятался… Не понимаете — что ли? Что вы хотите от меня?

Они в самом деле ничего не понимали. На мгновение они забыли о женщине, забыли о тяжелораненных, которых их товарищи уже успели отправить в госпиталь. Они продолжали смотреть на татуированного, который настолько хорошо играл свою роль, что им и в голову не пришло потребовать у него объяснений. Непомнящий сказал, что буржуйка принадлежит ему. Предводитель заявил, что она выстрелами ранила двух большевиков и будет предана военно-полевому суду, но Непомнящий стал сулить ему золотые горы. Он начал лгать о тайниках, где хранились колоссальные сокровища, и добился того, что они согласились разыграть буржуйку.

— Я, понятно, сплутую, — шепнул Непомнящий предводителю, — и ты получишь все деньги и все сокровища. Послушай, братишка, ты всю жизнь сможешь безбедно жить на эти деньги в свое удовольствие.

В этот момент одна из ворвавшихся проституток посмотрела на него в упор. — Петр! — крикнула она: — Петр… — она ударила его по глазам и плюнула ему в лицо. — Петр… Это Петр Непомнящий, о котором говорят, что он застрелился. Он не застрелился, он прячется здесь и путается с буржуйками.

Она стала осыпать своего бывшего возлюбленного отчаянными ругательствами. Этот инцидент прорвал заколдованный круг молчания. Прочие тоже потребовали объяснения, каким образом Петр Непомнящий попал сюда, и что он тут вытворяет с буржуйкой. Быть может, Петру Непомнящему снова удалось бы выкрутиться, если бы новый яростный вой не привлек бы общего внимания в соседнюю комнату. Оказалось, тем временем успели обыскать убежище голого человека с голубой татуировкой. Оттуда вытащили труп, совершенно истерзанный, разбитый, жалкий труп с разбитым лицом. Петр Непомнящий бросил на него взгляд и понял все. Она заперла его вместе с мертвецом! Поэтому там чувствовался запах тления? Это было намеренно? Случайно? Он не знал, в чем дело! И в конце концов, не все ли равно. Он убил. Это Дмитрий Тихорецкий… Вернее говоря, это был Дмитрий Тихорецкий, потому что теперь от него осталось только мелкое ничто, — труп, который вовремя не не успели удалить из дома… Теперь все раскрылось. Непомнящий ясно увидел ужасную судьбу, ожидавшую Ольгу. В его ушах стоял крик разошедшихся «товарищей». Они узнали Тихорецкого и изрыгали яростные проклятия по адресу его убийц.

Непомнящий улучил момент, в который никто не обращал внимания на буржуйку и голого человека, когда даже бывшая подруга Непомнящего с любопытством протиснулась вперед, в следующий же момент отскочив назад в ужасе, в эту секунду Непомнящий успел сказать княгине:

— Беги, храни тебя Бог!

Она вскочила, выбежала в открытую дверь, сбежала по лестнице, потащив за собой дворецкого, бросилась бежать по улицам и переулкам… Ей удалось спастись и потом бежать в Финляндию.

Когда ее бегство заметили, было уже поздно. Толпа с воем бросилась на поиски, но Непомнящий расхохотался им в лицо.

— Оставьте буржуйку, товарищи! — крикнул он. — Что вы хотите от нее?

— Это ты… это ты…

— Да, я. Это я застрелил Дмитрия Тихорецкого! Я убил друга, но зато я держал в своих объятиях женщину, я имел наслаждение, за которое я сто, тысячу раз готов предать всю вашу революцию, предать всех вас! Чего вы хотите? Стать счастливыми? Стать свободными? Что это, все? Вы хотите жить, разыгрывать из себя буржуев, властвовать, господствовать, иметь красивых баб. Я все это имел, я все понял. Я играл в ту жизнь, которую вы ищете. Но вы никогда не сумеете сделать этого! Вы слишком глупы для этого.

Дальше ему не дали говорить. Он получил прикладом по голове. Его череп затрещал, кровь хлынула изо рта. Второй удар разбил ему челюсть. Третий удар покончил с ним. И на его трупе плясала девка, которую он как-то раз от тоски, одиночества и безумства сделал своей подругой.

Растоптанный, обесчещенный, плавая в крови, Петр Непомнящий искупил убийство друга. Он заплатил за все то, что отнял у других. За жизнь, великую, богатую прекрасную жизнь, за любовь!

XX

Утром 26 октября, когда уже больше не было сомнений в победе пролетарской революции, Бориса Яковлева еще задержала партийная работа. Буржуазия, в первый момент оглушенная и запутанная, помышляла о сопротивлении. Молодые юнкера нашли восторженных подражателей. По Петрограду бурей пронеслось известие: бежавший Керенский с оставшимися верными войсками идет на столицу!

И в самом деле — для большевиков, может быть, было труднее удержать Петроград, чем завоевать его. Безумно смелый налет отдал в руки отряда юнкеров и офицеров телефонную станцию. В первый раз в Петрограде и вообще в России появилось понятие о «белой армии». Затаив дыхание, все смотрели на немногих смельчаков, сделавших отчаянную попытку задушить гидру революции в ее гнезде. Петроград превратился в огромный военный лагерь. Революция призвала всех рабочих к борьбе. На всех перекрестках были расклеены плакаты:

И рабочие пришли. Огромные запасы бензина были насильно реквизированы. Захвачены были также все имевшиеся в городе автомобили. Словно из-под земли выросла из орудий, лафетов и наскоро собранных лошадей красная артиллерия. Откуда-то раздобыли десять тысяч винтовок. Предприятия опустели. Работа прекратилась. И вместо этого улицы Петрограда наполнились сотнями тысяч рабочих и матросов, формировавшихся в полки.

По улицам двигались целые леса штыков. Женщины, дети маршировали рядом с мужчинами. Поскорее за город!

Последние войска, которые когда-то Корнилов вел на Петроград, шли в наступление. С большой спешкой подвезли казачьи дивизии. Керенский, наконец, показал себя решительным и деятельным человеком. Краснов привел к нему свои слабые войсковые части. С лихорадочной быстротой стала образовываться белая армия, достаточно сильная для того, чтобы подавить неожиданное нападение рабочих батальонов, которые, голодные, мерзнущие и плохо дисциплинированные и почти без руководства, рыли окопы вокруг Петрограда.

Но когда дело дошло до столкновения, солдаты взбунтовались. Сильная пропаганда большевиков вовремя успела поработать на фронт. Солдаты отказались стрелять в своих братьев. Наступил опасный момент. Рабочие бросились на приступ. Белый фронт рухнул, Керенский бежит вторично, — беспомощный диктатор не находит никого, кто бы его сопровождал в бегстве.

Наступил конец. Еле дыша, забрызганный грязью, Борис Яковлев поспешил после этой очередной победы революции обратно в город. Телефонная станция должна быть взята обратно! Люди, снова поднявшие потерянный стяг демократии, защищались с львиной храбростью. Но Борис Яковлев не был в состоянии разделять кровавое опьянение своих друзей. К телефонной станции стянулось несколько тысяч красногвардейцев. Последние люди старого режима пропали. Им оставалось только биться ради достойного конца. Но кто будет воспевать их славу? Буржуазия оцепенела. Осажденные слышали вокруг себя только проклятия и страшные угрозы красных. Яковлев предвидел ужасную, ненужную бойню. Он лихорадочно жаждал конца этой последней авантюры. Ему скорее хотелось обыскать все мертвецкие в поисках своей бедной возлюбленной Александры.

В последний раз приложить свои губы к этим окоченевшим губам. Благословить это храброе сердце, показавшее себя настолько мужественным, что мужчинам было бы впору покраснеть.

Мысли об Александре заставили его смутно почувствовать, что все это ужасающая ошибка, что смерть никогда не открывает пути к истинной свободе. Путь к истинной свободе ведет через жизнь, отдавая душу за душу и любовь за любовь.

И движимый этой мыслью, он собрался пойти к осажденным людям и предложить им сдаться.

Снова, как тогда перед Зимним дворцом, он велел прекратить огонь, привязал белое полотнище к своей винтовке и отправился к врагам.

Офицеры, юнкера и несколько женщин, засевших на телефонной станции больше не верили в победу. Они знали, что петроградская чернь справилась с казаками. Откуда им ждать помощи? Они поняли, что защищают потерянную позицию. Они молча встретили комиссара Яковлева и молча выслушали его предложение.

— Я требую сдачи, — сказал красный комиссар, — вы должны положить оружие. За это я готов гарантировать вам жизнь.

Офицеры согласились на это. Что им еще оставалось делать? Бороться?

Не стоило бороться только ради того, чтобы умереть. Стоило бороться за жизнь. Да, они хотели жить, и они хотели спасти этих несчастных женщин, спасти их от судьбы женщин батальона смерти.

Снаружи сперва господствовала мертвая тишина. Яковлев вернулся не сразу. Каждому офицеру, каждой женщине он задавал один и тот же полный отчаяния вопрос:

— Не видали ли вы командиршу батальона смерти? — В ответ он слышал все одно и то же:

— Нет, мы не видели ее. Говорят, что она погибла.

Рабочим надоело ждать возвращения вождя, и вдруг поднялся крик, превратившийся в адский вой:

— Яковлев! Яковлев! Смерть офицерам! Смерть юнкерам! Смерть юнкерам! — Они уже хотели штурмовать здание. Но вот появился сам Яковлев, бледный и немного сгорбившийся, каким он стал за ночь с 25 на 26 октября, и крикнул своим солдатам:

— Осади назад! Офицеры сдаются!

Поднялась буря криков. Крики, как стрелы, падали на большевицкого вождя:

— Никакой сдачи! Они должны умереть! Они должны умереть! Смерть юнкерам!

Яковлеву, наконец, удалось добиться спокойствия. Подняв руки вверх, он крикнул:

— Я дал свое честное слово!

Но теперь крики превратились в настоящую бурю, срывающую все плотины. Перед Яковлевым мелькнули тысячи налитых кровью глаз, упорно смотревших на него: он во второй раз пытался защищать буржуев и юнкеров!

— Смерть! Смерть! Смерть! — завыла толпа. Но он не дал запугать себя и не отступил. Перед ним, словно видение, мелькнуло белое платье Александры. Он увидел ее, словно воплощение далеких, ему самому больше непонятных идеалов, окровавленную и погружающуюся в вечную ночь. И он ответил:

— Офицеры наши пленники! Никто не смеет поднять руку на них!

Но красногвардейцы пытались уговорить его:

— Это не пленные! Это мертвецы! Дай дорогу, товарищ! Они должны умереть!

Яковлев ответил с мрачной решимостью:

— Я даровал им жизнь!

— Ты не вправе даровать жизнь, которая не принадлежит тебе. Офицеры принадлежат нам! Смерть! Смерть юнкерам!

— Я дал свое слово!

— Ты, ты дал его! Ты, но не мы! Выводи пленных! Мы приколем их штыками! Выводи их живее!

Перед взором Яковлева из зимнего тумана вырисовалось бледное лицо с большими глазами и голос… сладкий голос — (ах, он готов был отдать все, свою жизнь, даже победу свою, чтобы еще раз, только один раз еще услышать этот горячо любимый голос), — и этот голос сказал:

— Мы все много страдали… Вся Россия страдала до бесконечности. Русский народ — большой ребенок, и мы все его дети. Никто не вправе насильничать над Россией, надо лечить ее раны… путем свободы и справедливости. — Тогда Борис Яковлев неожиданно выхватил револьвер и, широко расставив ноги, стал лицом к беснующейся орде и сказал:

— Я дал свое слово, что офицеры останутся живы. Победители не смеют быть убийцами!

— Го-го-го! — закричали матросы. — Наш комиссар заступается за слуг царизма, и все-таки мы перебьем их!

— Кто посмеет сделать шаг без моего разрешения, будет застрелен на месте!

В ответ ему послышался ураган ярости. Тысячи людей стали напирать вперед.

Раздался треск выстрела. Один выстрел… Другой… Третий… — В ужасе, словно видя перед собой Герострата, осквернителя святыни, масса отхлынула обратно.

Трое убитых! комиссар Борис Яковлев застрелил трех красных рабочих!

Он сам стоял, как лунатик, с посеревшим лицом, устремив взгляд вдаль, как будто небо в состоянии было принести ему спасение, и опустил оружие. Никто ему больше не оказывал сопротивления. Белые офицеры вышли и были взяты в плен. Тем временем прибыли регулярные красные войска. Их еще не успело охватить опьянение кровью. Они спокойно слушались приказания офицеров, которых они сами же выбрали. Они приняли от комиссара Яковлева пленных. Стотысячная толпа, взявшая телефонную станцию, понемногу рассеялась. Никто не оглядывался вслед красному комиссару. Борис Яковлев с револьвером в руках остался один перед зданием телефонной станции. Его сердце сверлило потрясающее создание:

«Я стрелял в революцию. Я согрешил против святости мести. Я уже больше не настоящий большевик. Но что же я тогда такое?» Он отмахнулся от докучливых мыслей. Воспоминание об Александре гнало его прочь отсюда… И в то время, когда Петроград лихорадочно работал над укреплением завоеваний революции, он начал обходить дома, в которых были свалены трупы жертв этих ночей.

Так бродил он целый день и следующую ночь. Он обыскал все лазареты, куда временно были доставлены убитые. Он нашел кое-кого из подруг Александры. Он видел много женщин из батальона смерти. Но свою возлюбленную он не нашел. Через два дня ему стало ясно, что Александра не была убита.

Александра в плену!

У Бориса Яковлева были братские отношения с вожаками революции. Он обладал обширными связями. Ведь он сам был призван вершить великие дела, после того, как хаос уступит место порядку. Ему охотно открыли двери всех тюрем, и повсюду ему были показаны наскоро заготовленные списки арестованных.

Но и среди пленных и арестованных Александры тоже не оказалось.

«Может быть, ей удалось бежать», — подумал Борис Яковлев, испустив глубокий вздох облегчения. Но его тут же охватила тоска по ней, тоска, смешанная с надеждой и страхом. Вдруг какой-то солдат, сопровождавший его при обходе Петропавловской крепости, сказал:

— А ты уже побывал в казармах?

Комиссар Яковлев с удивлением посмотрел на солдата.

— В казармах?

— Ну, да, товарищ комиссар. Что ты так глядишь на меня? В казармах, где расквартированы рабочие и матросы, которые дрались в ночь с 25 на 26 октября.

На лбу Яковлева выступил холодный пот. Его дыхание вырывалось с трудом:

— Разве матросы и рабочие… затащили в казармы… пленных?

Солдат отрывисто рассмеялся.

— Да, баб. Так говорят.

«Баб!» — все еще звучит в ушах красного комиссара: «Баб!» Он мысленно увидел перед собой бледную Александру… Его знобило. Но сейчас же он овладел собой и с железным спокойствием приказал солдату немедленно реквизировать автомобиль и везти его по всем казармам, в которых находятся красногвардейцы.

Они поехали. Целых два дня подряд они ничего не могли найти. Но потом… в одной из казарм… в лазаретной палате… Яковлев неожиданно вскрикнул так громко, что сестры милосердия с любопытством окружили его и даже врачи подошли ближе — здесь! На одной из коек! Без единой кровинки в лице, с сомкнутыми глазами…

Александра! Александра!

Ее глаза раскрылись, как будто против воли. Ресницы медленно обнажили блестящие зрачки. Хорошо знакомый взгляд с серьезным и добрым выражением остановился на Яковлеве. Теперь она узнала его. Слабая улыбка промелькнула на ее измученном лице. Ее бледные губы зашевелились:

— Борис! Как хорошо, что ты пришел! Мой милый, милый Борис!

Но потом по ее лицу мелькнула черная тень, и она снова погрузилась в тьму бесчувствия.

Врач прочел запись в книге: «Пленная… поступила 27 октября… ранена в грудь… имя неизвестно».

— 27 октября! — пробормотал Борис Яковлев с покрасневшими тазами: — 27 октября! Где же она была 26?

Врач равнодушно пожал плечами и равнодушно посмотрел на представителя новой власти. Яковлев должен был сесть. Он просидел несколько часов, физически и морально страдая от мрачных мыслей и невыносимой душевной боли.

Где была Александра до 27 октября? Ведь она же была ранена! Кто нашел ее?

Она все еще не приходила в сознание. Ему нужно было уходить. Врач подал ему надежду:

— Самое опасное в данном случае — это нервное потрясение. Рана заживает нормально.

Яковлев пошел бродить, куда глаза глядят. Он даже не пошел в исполком. Он отправился домой и бросился на постель, чтобы хоть поспать немного. На следующее утро он снова отправился в казарменный лазарет. Александра чувствовала себя лучше. Она сидела в кровати и встретила его ласковой милой улыбкой.

— Мой дорогой, любимый Борис! Теперь все будет хорошо! — тихо сказала она певучим голосом. Ее взгляд выражал счастье, но в то же время был ужасающе глубок. — Как я попала сюда?

— Я еще сам этого не знаю, Александра.

Он сел к ней на кровать и взял ее исхудавшую руку.

— Когда мы поженимся, Борис? — тихо спросила она.

Он с трудом дышал. Жениться?

— Когда все пройдет, Александра.

— Когда что пройдет, Борис?

— Революция! Переворот!

— Что за переворот, Борис?

Он подскочил. Склонился над ней. Поглядел в эти глаза, которые все еще были так темны, так блестящи и все-таки так пусты. Боже мой! Так ужасающе пусты…

— Разве ты еще не знаешь, Александра?

— Что я должна знать?

— Революция… большевики… батальон смерти… Зимний дворец?

Ее руки нервно теребили одеяло. Она с усилием стала думать. Потом ее лицо озарилось светом. Она улыбнулась, как дитя:

— Я ничего, ровно ничего не знаю, Борис. Я знаю только… Я собиралась выйти за тебя замуж. На мне было белое платье и венок из золотистых иммортелей. Ты сидел рядом со мной, а передо мной сидел дядя и… Вольдемар!.. Да… Где Вольдемар?

— Вольдемар?

— Мой брат Вольдемар?

Яковлев опустил голову.

— Я не знаю.

Она снова рассмеялась так блаженно, как ребенок, которому пришло в голову нечто красивое.

— Но я зато знаю. Он состоит при ее величестве…

Врач уже несколько минут стоял позади Яковлева.

— Полнейшая потеря памяти… Редкий случай… Но это бывает. Наука не знает средств против этого… Может быть, при достаточном спокойствии… Надо медленно приучать к новым обстоятельствам. Но что сегодня значит человеческая жизнь?

Он пошел дальше. Голова Бориса склонилась на руки Александры. Горячие слезы капают ей на пальцы.

— Ты плачешь, — тихо сказала она. — Ты плачешь от радости, что мы, наконец, соединились? Мой милый, счастливый Борис!

XXI

Над Россией бушевал ужас. Силы, побежденные и ошеломленные первым натиском революции, стали снова собираться. Корнилов начал собирать добровольцев и казаков. В Пекине находился адмирал Колчак, выслушивая доклады полковника Мамаева с предложением о создании белой армии. Генерал Врангель выпускал воззвания. Деникин соединился с Корниловым. Большевистское правительство готовилось укрепить свою власть и при помощи потоков крови распространить ее на всю Россию.

Но Борис Яковлев поддерживал только слабую связь со своими друзьями. Он попросил отпуск для восстановления своего расшатанного здоровья, а на самом деле для того, чтобы выходить Александру. Он взял ее из лазарета и удалился вместе с ней в маленький загородный домик под Петроградом. Всю суровую зиму она провела в полусознательном состоянии. Только когда наступила весна, весна 1918 года, она медленно начала понимать все, что творилось вокруг нее. Медленно, жутко стали к ней возвращаться воспоминания. Борис следил за ее медленным выздоровлением, переходя от отчаяния к надежде и от надежды к отчаянию. Чем больше Александра вспоминала, тем молчаливее она становилась, тем испуганнее делался ее взгляд, тем больше мучения выражало ее лицо.

Однажды Яковлев был вызван в Совнарком. Советское правительство собиралось передать ему поручение, для выполнения которого требовался особенно надежный человек: царь и его семья должны были в ближайшем времени быть перевезены из Тобольска в Екатеринбург. Борис Яковлев должен был руководить переездом.

Он дольше не смел уклоняться от партийной работы и принял это предложение. Но до того он успел побывать в загородном домике. Он целиком ушел в заботы об Александре. По мере восстановления ее здоровья, он начинал надеяться, что она останется с ним навсегда и станет его женой.

В это время Александра сидела на веранде и смотрела в сад. Благодаря странному физиологическому процессу, она вдруг час за часом стала вспоминать все, что случилось. Как будто перед ней раскрылась завеса, скрывавшая тьму. Как в театре, с сильно бьющимся сердцем, она проследила все события с того момента, как она покинула дом своего дяди. Она мысленно еще раз участвовала в ужасном бою за Зимний дворец. Она видела себя падающей без чувств… А потом… она проснулась… в казарме. Но только на несколько минут она проснулась… О! Лучи воспоминания хлестнули ее, словно бичами! Она попала в руки зверей! Словно по мановению волшебного жезла, она сразу вспомнила все!.. Все!.. Боже мой! В этот самый момент случилось чудо, чудо, которому не было названия, которое было проклятием и гибелью для Александры и издевательством над женственностью и человечностью.

В этот самый момент Александра почувствовала, что в ней шевельнулась новая жизнь. В эту минуту в ее сознании мелькнула отвратительная бесчеловечная сцена в казарме. С безумным криком отчаяния она поднялась. Прижав руки к животу, она побежала в темнеющий сад. Она еще раз вернулась написать несколько строк. Потом в пруду, в глубине парка, послышался тихий всплеск.

Когда Борис вернулся, его не встретил тихий призыв возлюбленной, который постоянно наполнял его душу блаженством. В комнате было темно. Почти обезумев от внезапного предчувствия, он обыскал дом и сад. Не найдя Александры, он сейчас же понял все… решительно все… Все, кроме самого последнего. Последней тайны он не знал. И никогда не узнал. На столе он нашел только письмо, в котором стояло следующее:

Борис Яковлев, революционер, стоял с письмом мертвой в руках посреди комнаты, вокруг которой благоухали весенние цветы, склонив голову на грудь, и проклинал свободу, потому что Александра проклинала ее и потому что никогда больше он не мог отделаться от сознания, что свобода убила Александру, этого воплощенного ангела любви и доброты.

Совнарком постановил перевезти царскую семью в Екатеринбург и поручил это дело Яковлеву. Бывший революционный студент, ожесточенный враг Российского Императорского дома, однако, успел сильно поколебаться в своих убеждениях. Со времени смерти Александры в нем совершилась перемена, вызванная всем тем опытом, размышлением и убеждениями, которые накопились в нем со времени переворота. Он тогда, вдень революции, смеялся над пророческими словами Александры, что нельзя служить человечеству ненавистью и смертью. Но уже нескольких месяцев было достаточно, чтобы убедить его в вечной правдивости этого пророчества. Революция потребовала от него такой жертвы, которая была ему не по силам. И, таким образом, он стал медленно отвращать свои симпатии от людей, которые с каждым месяцем укрепляли свое господство путем новых преступлений и кровопролития, которые во имя свободы сажали в тюрьмы и уничтожали бесчисленное множество людей. Яковлев видел все это критическими глазами человека, которого страдания делали зрячим.

После того, как тело Александры было предано земле, в его душе жило только одно пламенное желание: каждое действие совершать в духе дорогой усопшей. Таким образом его сочувствие обратилось к царской семье с того момента, как он понял, что эти люди, которых он когда-то так сильно ненавидел, сегодня были только страдальцами. Нельзя было предвидеть, куда приведет их тернистый путь, если только кто-нибудь не вмешается в дело и не спасет их от мести новых властелинов. Он представил себе, что ему могла бы сказать в данном случае Александра.

— Ты должен спасти их, — сказала бы Александра, — не потому, что это царская семья, но потому что их вина, если даже можно будет доказать ее, ничто по сравнению с теми страданиями, которые ожидают их. Подумай, Борис, что я перетерпела!

Да, так говорила покойная Александра, являясь Яковлеву во сне, и медленно в нем созревало решение попытаться спасти царя и его семью и дать им возможность скрыться за границу.

Если этот план и не удался, то только потому, что в дело вмешался целый ряд непредвиденных обстоятельств, настолько примечательных своим сцеплением, что можно верить в Рок, обрекший императорскую семью на гибель.

27 января тобольские солдаты все больше и больше выходили из подчинения своему коменданту, прогнали обоих комиссаров Панкратова и Никольского, потому что они недостаточно строго обращались с царской семьей. Солдатня потребовала присылки нового комиссара из Петрограда. Но раньше, чем тот успел прибыть, появился Борис Яковлев с отрядом в 150 человек красных воинов, которые дрались под его начальством еще в день 25 октября и слепо были преданы ему.

Яковлев сейчас же объяснился с половником Кобылинским, который был комендантом внешней охраны. Кобылинский сперва питал сильное недоверие к новому комиссару, от которого ожидал дальнейших притеснений царской семьи. Только спустя некоторое время он поверил, что Яковлев не замышляет против царя ничего дурного. Совершенно иначе отнесся к этому император Николай II. Он предположил, видя все приготовления к отъезду, свое похищение в угоду какой-нибудь партии. Несчастный узник вообразил, что большевицкий комиссар собирается насильно доставить его в столицу, где его принудят подписать Брест-Литовский мирный договор, заключенный между Германией и Россией. После того, как он несколько раз поговорил с Яковлевым, он решил, что тот действует по поручению немцев. И этот несчастный царь был настолько проникнут сознанием величия России и своей собственной задачи, что воскликнул:

— Я скорее дам отрубить себе обе руки, чем подпишу Брестский договор!

Яковлев, имевший свой собственный план и желавший сделать попытку доставить царя на европейскую границу России, решился увезти его одного. Он вполне основательно полагая, что никто не подымет руки ни на наследника, ни на царицу, ни на царских дочерей, если сам царь будет за границей. К тому же различные войсковые части, боровшиеся против советской власти, при случае могли оказаться союзниками.

Но царица спутала все планы Яковлева, объявив, что не позволит своему мужу ехать одному. Она желала знать, что с ним случится. Известно, что царица была гораздо более сильной личностью, чем царь. В течение долгих месяцев царица ожидала со дня на день прибытия своего курьера. Она уже давно опасалась за жизнь мужа и детей. Наступил момент, когда она имела право напомнить адмиралу Колчаку о его клятве. Но курьер царицы бесследно исчез в Петрограде во время переворога. С тех пор никто больше не видал его и не слыхал о нем. На месте никого не было, кто бы мог дать царице какой-нибудь совет. Часть людей, сопровождавших ее в ссылку, была уже изолирована. Только Пьер Жильяр, воспитатель ее сына, находился при ней.

Царица решила вместе с великой княжной Марией сопровождать царя в этом путешествии в неизвестность. Остальные великие княжны и цесаревич должны были приехать потом. Часы, пережитые царицей, пока она не приняла этого решения, по ее словам, были самые тяжелыми в ее жизни. Она боготворила наследника. Но в этот момент, когда речь шла о том, чтобы разделить судьбу царя в жизни и смерти, для нее не было выбора.

13 апреля в половине четвертого утра собрались в путь. Отряд Яковлева находился при нем. Он не решился посвятить своих людей в свои истинные намерения. Он поехал вместе со своими солдатами, царской четой и великой княжной Марией к вокзалу в Тюмени. Отсюда шли две линии: одна — прямая по направлению к Екатеринбургу, другая, более длинная, на Омск.

Тюмень находится в 285 верстах от Тобольска. Путь к Тюмени, совершавшийся безостановочно, с лихорадочной поспешностью, напоминал бегство. Адъютант Яковлева, его старый друг, которого он взял с собой из Петрограда, помчался во весь дух вперед в Тюмень и приказал составить поезд, который должен был находиться исключительно в ведении Яковлева. Вечером 14 апреля путешественники, в сопровождении солдат, прибыли в Тюмень. Яковлев немедленно велел своим пленникам сесть в стоявший наготове поезд. Солдаты разместились по вагонам, и поезд помчался по направлению к Екатеринбургу, причем по телеграфу был отдан приказ очистить путь. Но на полпути Яковлев получил известие, что в Екатеринбурге собралось множество красных солдат, которые узнали, что царь проедет через город. Они решили задержать поезд. Не помня себя, Яковлев велел остановить поезд посреди дороги и помчался обратно в Тюмень. Отсюда поезд был передан на Омскую дорогу.

Поезд опять помчался с максимальной скоростью в новом направлении. Но когда поезд приближался к Куломзину, последней станции перед Омском, по вагонам неожиданно прошел сильный толчок. Вагоны налетели друг на друга. Тормоза заскрипели. Хор диких голосов достиг ушей путешественников. Дальше нельзя было ехать, потому что рельсы оказались снятыми. Целый поток большевистских солдат, устроивших здесь засаду, сразу наполнил поезд. Солдаты Яковлева были в нерешительности — оказать сопротивление или нет. Один из красных офицеров показал Яковлеву бумагу. Екатеринбургский исполком, после бурного заседания, на котором были раскрыты предполагаемые планы «предателя» Яковлева, объявил комиссара вне закона.

— Вы пытались увезти императора за границу! — закричал офицер: — Я вас арестую!

Но тут вмешались в дело спутники Яковлева; они не хотели верить в то, что он способен на предательство, и спасли Яковлева от ареста. Яковлев, действуя с нечеловеческой энергией, велел отцепить паровоз. В то время, как поезд с пленниками остался на месте, он помчался дальше в Омск и по телеграфу связался с московским правительством. Но от своих бывших друзей он получил приказ подчиняться распоряжениям Екатеринбургского Совета. Он был объявлен вне закона.

Яковлев все еще не теряя надежды спасти царя, помчался обратно в Куломзино, велел снова прицепить паровоз к поезду и приказал направить поезд на Екатеринбург. Он думал убедить уральский Совнарком разрешить поезду проехать дальше. Дело в том, что связь центрального правительства с местными Советами, в особенности в Сибири и на Урале, была еще не налажена. Но когда поезд прибыл в Екатеринбург, его сейчас же оцепила красная гвардия. Яковлев, полагаясь на силу своего личного обаяния, презирая смерть, поспешил на заседание Совета.

Его отряд, раздосадованный грубым обращением со своим комиссаром и разозленный вмешательством в его распоряжения чужих солдат, тем временем начал схватку.

Произошла короткая борьба. Отряд был разоружен.

Яковлева перекричали на заседании Совета и не дали ему говорить. Он знал, что в Совнаркоме в Москве находится его лучший друг, его верный товарищ Троцкий. Советское правительство успело переселиться из Петрограда в Москву. Решив выполнить миссию, которую, как ему казалось, ему поручила мертвая Александра, или же умереть, Яковлев поспешил в Москву, чтобы сделать попытку снова заполучить царственных пленников в свои руки.

Но Троцкий отказался его принять.

Яковлев был арестован. Он исчез. Он больше не всплывал на поверхность. Его имя было вычеркнуто из списка живых, его поглотила революция. Он последовал за своей покойной возлюбленной тем же путем, который должен был привести его к сияющей свободе, но окончился во мраке смерти и забвения.

Император, императрица и великая княжна Мария в Екатеринбурге были помещены в доме купца Ипатьева. Вслед за ними прибыли остальные великие княжны и цесаревич. Последние верные люди, сопровождавшие императорскую чету, во время этого полного приключений путешествия, которое, собственно говоря, было бегством, и — история повторяется! — напоминало бегство Людовика XVI в Варенн, частью были отправлены назад, частью арестованы. Князь Долгоруков, одна из самых храбрых, благородных и симпатичных фигур этой эпохи развала, заплатил за свою верность Николаю прежде всего тем, что его бросили в тюрьму.

Начался последний акт трагедии дома Романовых.

XXII

Если бы петербуржцы еще имели время интересоваться чужими делами, то они наверно, удивились бы, что после взрыва в доме танцовщицы Лу де Ли зимой 1917 года, не было произведено никакого следствия. А ведь много людей нашло смерть под развалинами взорвавшегося флигеля особняка! Среди них находилось несколько крупных фигур времен старого режима, но, хотя прошлое было отделено от настоящего всего несколькими месяцами, казалось, что оно было уже давно-давно.

В ту памятную ночь на 26 октября 1917 года курьер царицы сделался пленником танцовщицы. Со странной улыбкой, которую никто не мог разгадать, кроме Фушимы, поспешившей на тихий зов незаметного звонка, Лу де Ли, еще пылая от радости минувшей ночи, шума празднества и катастрофы которой закончилась вакханалия, положила бесчувственного Бренкена на свою постель. Усталым движением руки она отобрала у него голубой Могол, бриллиант царицы из-за которого морской офицер пережил так много приключений. Она отдала маленькой японке, которая бесшумно двигалась в своем розовом шелковом кимоно, несколько приказаний, в то время, как сама расстегнула грудь бесчувственного Бренкена, ища раны. Когда она, словно лаская, мягко погладила его по волосам, она почувствовала липкую, красную жидкость. Она сейчас же отправила свою японку к доктору Итоку, японскому врачу, хорошо умевшему хранить чужие тайны. Доктор Итоку пришел через полчаса. Это был холодный улыбающийся азиат избродивший весь свет и имевший непонятные связи с самыми таинственными людьми на свете.

— Хотя он человек белой расы, — сказала Лу де Ли, посмотрев на японца сквозь полузакрытые веки, — но ты не откажешь мне в одолжении исследовать его.

Улыбка японца стала несколько любезнее. Он распаковал свою маленькую кожаную сумку и, бросив быстрый взгляд на бесчувственного, тут же занялся его головой. Минуту спустя его врачебный чисто профессиональный интерес был настолько пробужден, что об антипатии, на которую намекнула танцовщица, очевидно, не могло быть и речи.

— Где этот человек получил удар? — спросил он.

— Какой удар? И что случилось с ним? — спросила Лу.

— Пролом черепа! — ответил доктор Итоку: — Очевидно, от удара прикладом.

— Это опасно?

— Ну, как сказать… Жар внушает опасения. Где с ним произошло это несчастье?

— Он в таком виде уже пришел… Долгое время мотался.

Японец кивнул головой.

— Это редкий случай, чтобы человек с проломом в черепе целыми часами мог ходить… Но тем сложнее…

Он дал указания. Лу и слышать не хотела о том, чтобы перевести раненого в клинику. Японец снова кивнул, по-прежнему улыбаясь.

— Ты будешь молчать, доктор! — заметила Лу, выпроваживая его. — Никто не знает об этом, кроме Фушимы. Но Фушима скорее позволит вырвать себе язык, чем скажет слово.

Японец в ответ молча кивнул головой и ушел в ночь.

Какую ночь! Разве существуют лучи, волнами переносящиеся от событий к событиям? Разве бывают симпатии, которые, подобно светящимся птицам, прорезывают мрак и связывают людей, которых как будто разделяет вечность?

Сначала больной в бреду кричал только о царице. В своих бредовых видениях он боролся за романовский бриллиант. Из этих кратких отрывистых намеков Лу де Ли узнала все; она все время с напряженным вниманием сидела у его изголовья и прислушивалась. Ее черные густые ресницы прикрывали подсматривающие глаза. На ее красных молодых губах играла загадочная улыбка, холодная, жестокая улыбка. Но неожиданно Вольдемар замолчал. Он замолчал, обеспокоенный, почти озверевший. Казалось, что он шествовал по неведомым мирам. Казалось, что его душа переносилась через потоки и реки, через города и горы. И тогда бесконечная тоска громким криком вырвалась из его измученной души:

— Мама!

Улыбка танцовщицы погасла. Ее лицо стало усталым и серым.

— Мама! Мама! Мама!

Танцовщица медленно подняла свои руки, которые, как две маленькие белые чайки, вознеслись над головой лежащего в бреду.

— Мама! Мама!

В ту ночь бесчисленное множество людей бормотало одно и то же: «Мама!» — Несчетные крики о помощи той святой, которая в муках рождала и направляла первые неуверенные детские шаги. Бесчисленные крики о помощи блуждали этой ночью и не только в России. Во всем мире, где люди жили и — воевали. Там, где царила ужасная смерть. В Европе, Азии…

И в Германии…

И крик о помощи лежавшего в бреду в доме танцовщицы из Петрограда, несмотря на далекое расстояние, нашел путь к одному верному сердцу, к сердцу матери.

В Германии. В Берлине.

Когда баронесса фон Бренкен пришла домой, ночь уже спустилась над окутанным туманом Берлином. День был холодный и дождливый, деревья в Тиргартене были похожи на черные привидения. Баронесса поставила свою маленькую корзинку на кухне. Она побывала в швейцарском посольстве. В корзинке находились шоколад, сгущенное молоко и банки с мясными консервами — сущая драгоценность для Германии, изголодавшейся от ужасной блокады. Горничной не было дома. Кухарка стояла в хвосте у мелочной лавки и пекарни: городское самоуправление производило внеочередную выдачу муки.

Баронесса Матильда прошла в квартиру швейцара и раздала детям шоколад. Сам швейцар, ландштурмист, находился на фронте против англичан. Жена днем работала на заводе военной амуниции. Дети с ликованием окружили баронессу. В это время страшнейшей нужды, когда население Германии должно было кормиться главным образом свеклой, эта все еще красивая женщина с белыми волосами, обрамлявшими ее розовое лицо, показалась детям ангелом, пришедшим из иного, прекрасного мира, не знавшего голода.

Она снова вернулась в свою квартиру. Перед ней расстилался ряд комнат. В наступающих сумерках казалось, что им нет конца. Стеклянный шкаф излучал жуткое сияние. С улицы доносился мерный шаг. Это шли рекруты.

Баронесса села перед изображением Мадонны голландца Гооза. Картина висела между окнами, и там стояло ее резное кресло…

— В грудь Твою вонзится меч, Мать всех матерей земных! Все земное страдание стекается сейчас в сердца матерей. Разверзаются источники божественного вдохновения. Потоки веры, молитвы и чистейшей любви кружатся по истерзанному миру, исходя из страданий матерей.

Наступила мертвая тишина. Лучи таинственного света падают с улицы в комнаты, находящиеся во мраке.

Как вдруг на площадке лестницы раздаются быстрые мужские шаги. Баронесса неподвижно смотрит на дверь.

Дверь бесшумно отворяется. Она отворяется широко, и в бледном двойном освещении, доходящем из освещенного бельэтажа через лестницы до галереи, стоят четыре тени. Четверо мужчин. Они молча вошли и поклонились. Баронесса широко раскрыла глаза, как ребенок, увидевший чудо. Ее рот вздрогнул от болезненной радости. Ее руки, светясь, поднялись из-под накидки:

— Сыновья! Мои милые, милые мальчики! Откуда вы? Боже мой, что за счастье! Я не выдержу его!

Все четверо остановились перед нею, едва заметно улыбаясь. Только один из них ее сын — Вольдемар фон Бренкен, в форме русского морского офицера; остальные мужья ее дочерей:

Эжен Раймонд, адвокат и французский артиллерийский офицер.

Вилльям Грей, лейтенант английского воздушного флота.

Капитан-лейтенант Кнут Горст фон Лейнинген, командир германской подводной лодки.

Четверо молодых людей, выровнявшись, остановились перед пятидесятилетней женщиной. Глубоко задумавшись, она гладит светлые волосы.

— Как вы посмели в вашей форме — ведь вы же находились во враждебных армиях! Разве вы рискнули в таком виде приехать в Берлин? И ты, Вольдемар… Добрался сюда… От Черного моря? Как странно!.. Еще несколько недель тому назад мне рассказывала сестра милосердия Анжела Стренсен, посетившая лагеря военнопленных в Сибири, что видела тебя и говорила с тобой на обратном пути в Севастополь. Она сказала, что ты здоров… Но как попал ты сюда из Севастополя? Ах, Боже мой, что за ярко-красная кровавая рана у тебя над лбом? Вольдемар, ты ранен? — И почему? — Да почему же вы молчите, как убитые, мои мальчики? Мои возлюбленные сыновья! Какие вы храбрые! Что вы обо мне подумали! Но мне больно от твоих глаз, Эжен, от твоих глаз! Вилльям, почему ты прячешь свои руки? Кнут Горст! Как украшает самый большой германский орден твою грудь! Но почему ты закрыл глаза? А твой рот! Это не твой смеющийся юношеский рот, Кнут Горст! Мои дорогие! Почему вы не говорите мне ни слова? Разве я не мать для вас всех? Разве вы не видите, какие муки доставляет мне ваше молчание?

Тогда заговорил сын, Вольдемар фон Бренкен (он говорил торжественно, патетически, как драматический актер, сам как будто с удивлением прислушиваясь к звуку своего голоса):

— Мама! Я не из Севастополя. Я прибыл из Петрограда! Там вспыхнула красная революция! Там бьются дико, беспощадно. Я… — он оборвал свою речь.

Глаза баронессы Матильды, словно сквозь туман, увидели огненную надпись: «Мене, текель, фарес». Гигантская рука… Рука титана… Божья Рука кровью написала эти слова на небе… Искры сыпались, гранаты рыли землю — маршировали легионы… Легионы… Армии… Народы!..

Эжен Раймон поглядел своими светлыми, как стекло, глазами на мать своей жены Гудрун.

— Мы взяли штурмом германские позиции, мама. Немцы отчаянно удерживаются в своих последних окопах. Мы боролись дни, недели — земля дымится от крови. Проволочные заграждения начинены извивающимися в судорогах человеческими телами. Воздух полон криками умирающих…

Баронесса заглянула сквозь его стеклянные глаза в его душу и ей хотелось крикнуть… — Но ведь ты же мертв, Эжен Раймон! — В мистическому ужасе ей захотелось подскочить. Она чувствовала, как ужас ледяным холодом обдал ее сердце. Но с ее губ не сорвалось ни единого звука. Ее взгляд с мучительной тоской был прикован к Вилльяму Грею.

— Это невозможно, это никак невозможно! — беззвучно пробормотала она. — Это только сон! Мистификация. Вилльям, как ты мог так быстро примчаться из восточной Африки? Твое письмо, пересланное мне Красным Крестом через Женеву, все еще лежит в серебряной шкатулке на столе.

Тогда англичанин заговорил и неожиданно показал две сломанные руки, и только теперь баронесса Матильда поняла с мучительной ясностью, что это кровь, эта кроваво-красная лента, лента чести и мучения на груди летчика. Он сказал:

— Немцы под командой Леттова-Форбека у Невалы прорвали наш фронт! Мама! Мы имели над ними несметный перевес! Нас было сто тысяч! Немцев была маленькая кучка… Изголодавшиеся туземцы-аскари с белыми предводителями… фермерами, солдатами! О, дорогая мама, что это была за битва! Я еще видел, как они стремились достигнуть португальской границы… Потом…

Несчастная женщина, всплеснув руками, закрыла лицо, но сейчас же снова опустила руки.

— А ты! А ты, Кнут Горст! Отец моего златокудрого внука Генриха! Муж моей горячо любимой Евы! Кнут Горст?

Но командир германской подводной лодки не открыл глаз. Зато его голос звучал ясно и уверенно:

— Мы стоим непобедимые на востоке и западе. Вы слышите! Орудия генерала фон Белова во главе пятой армии из германцев и австрийцев отбросили итальянцев к реке Пиаве. Кадорна напрасно послал на смерть полумиллион людей! Сети в Океане… Голубые тени! Зеленая бездна!.. Товарищи! Еще пять минут! — он опустил голову.

— Кнут Горст! Кнут Горст! Ты утонул! Твоя подводная лодка утонула! Ты мертв! Что за смерть! О, мои сыновья! Вы храбрые! Ах, какое горе! Что за мука!

Вдруг вспыхнул свет и прогнал ночную тень. Горничная дрожа стоит перед баронессой Матильдой фон Бренкен.

— Барыня! Вы так громко кричали. Что с вами? Милая, дорогая барыня, не смотрите так страшно на меня.

Баронесса все еще сидела в резном кресле, в котором в течение многих столетий отдыхали князья-кондотьеры. В ее глазах царила пустота.

— Анна! Смотрите! Вы видели… Сыновей?

— Я ничего не видела, барыня! Ничего!

— Который теперь час?

— Часы остановились, барыня. Но теперь уже очень поздно. Уже под утро.

Тогда баронесса фон Бренкен поднялась и сказала:

— В таком случае я потеряла одного сына и трех зятьев. Мертвые посетили меня!

Онемев от ужаса, простая немецкая девушка стояла ломая руки. Собака где-то громко завыла. Потом она с воя перешла на тихое жалобное скуление…

XXIII

Но судьба отчасти смилостивилась.

Баронесса фон Бренкен потеряла только трех зятьев. Трое принадлежавших к семье фон Бренкен, лежали далеко на полях битвы, мертвые!

Но сын Вольдемар в эту страшную ночь поборол смерть, которая уже протягивала к нему свою руку. Или чудовищная сила заключалась в стройном мальчишеском теле танцовщицы, которая своим дыханием вырвала из когтей смерти лежавшего в бреду Вольдемара?

Вольдемар фон Бренкен не умер. В течение долгих месяцев он находился в глухом полубесчувственном состоянии. Никто ничего не знал с нем. Советское правительство, несколько популярных членов которого часто бывали в уцелевшем флигеле особняка, не имело ни малейшего понятия о тайне, скрытой в спальне агента, потому что Лу де Ли была агентом советских вожаков еще до того, когда власть не находилась в их руках. Лу де Ли была агентом таинственных кругов, посылавших своих шпионов из Пекина, Шанхая, Дели и Токио. Лу де Ли отлично знала богатство черных туч, собиравшихся над землей, из которых в один прекрасный день должен был пойти кровавый дождь. Луде Ли, как мать, как возлюбленная ухаживала за своим пленником. Потому что Лу де Ли полюбила человека, который с неслыханной смелостью собирался похитить с ее лба роковой бриллиант дома Романовых.

Наступила весна. Вольдемар едва сознавал это. Он очень медленно возвращался к миру действительности. Месяц проходил за месяцем. Но за эти месяцы Лу де Ли узнала все, что она хотела знать, все, что заставляло содрогаться ее сердце, все, что превращало ее быстро вспыхивавший гнев, в ненависть и жестокость.

— Настя, — тихо произнес однажды Вольдемар фон Бренкен, — Настя.

Лу давно уже знала о том, что ее пленник, разыскиваемый советской властью по всей России, «курьер царицы». Она узнала это из всего того, что он рассказывал в бреду. Но когда послышалось имя Настя, то Лу, изумленная, оторвалась от письма, которое она только что, нахмурив брови, писала герцогу Блюхеру в Германию, который был сторонником советов и собирался отправиться в Китай, будто бы для того, чтобы водрузить советскую звезду в стране желтой расы. Но Лу лучше знала, в чем дело. Этот искатель приключений, потомок славного рода Блюхеров, отправлялся в Китай для того, чтобы завоевать себе государство, азиатское государство.

— Настя! — еще раз воскликнул больной.

— Настя! — повторила Лу и, склонившись над ним, посмотрела ему прямо в лицо своими золотистыми глазами, которые мерцали загадочным светом.

— Кто такая Настя?

Больной замолчал. Как будто голос подсознания успел предупредить его, что больше ничего нельзя говорить. Но потом тоска взяла свое, и он в третий раз произнес ее имя, и, когда Лу бархатным голосом спросила: — Настя, и? — то Вольдемар машинально и бессознательно ответил:

— Настя Урбанова!

Лу кивнула головой, поднялась и вышла в соседнюю комнату. При помощи странной формы ключа она отперла ящик письменного стола. Она вынула оттуда связку документов, довольно толстую и, судя по внешнему виду, часто бывшую в употреблении, и начала перелистывать их, ища чего-то.

— У… Ур… Урбанова… Анастасия Урбанова… по подозрению… Петропавловская крепость… 26 октября 1917 года.

Она улыбнулась и вошла обратно в комнату своего пациента.

Но у входа она неожиданно остановилась и широко раскрытыми глазами посмотрела на Бренкена, который в белой повязке вокруг головы сидел на кровати и неподвижно смотрел на нее.

— Что это значит? — испуганно спросила она. Про себя она подумала: «Разве в нем сидят таинственные силы? Разве он чувствует опасность, угрожающую ему?»

У него были ясные глаза. Как раз наступил тот непонятный момент, когда Вольдемару фон Бренкену, несмотря на сильную боль в мозгу, в первый раз удалось прийти в себя, и он совершенно ясно и отчетливо сознавал, где он находится.

На несколько минут воцарилась полная тишина. Его взгляд был прикован к Лу де Ли. Она выдержала этот взгляд и в конце концов заставила себя даже улыбнуться.

«Смешно, — подумала она. — До сих пор еще ни один мужчина не имел власти надо мной. А вот теперь этот — больной и беззащитный…»

— Где я? — спросил офицер.

— У меня. У Лу де Ли. Вы помните?

Он медленно и с глубокой меланхолией кивнул больной головой. О! Помнит ли он! С болезненной отчетливостью ему сразу представилось все, что произошло за это время.

— Я потерпел поражение, — пробурчал он сквозь плотно сжатые губы.

— Нет. Это ни причем. Вы попросту больны.

— Не будем играть в прятки друг с другом, Лу де Ли. Я совершенно ясно помню все, что случилось. У вас находится голубой Могол императрицы!

Она покраснела, совершенно не ожидая, что он начнет именно с этого.

— Да. Он — моя собственность.

— Нет. Он был украден.

Она бросила на него изумленный взгляд.

— Украден? Вы болтаете вздор, курьер!

При слове курьер он слегка вздрогнул. Значит, она знала также… и о нем… И решила использовать против него сведения. Ему следовало быть настороже. Он находился во вражеском лагере, пленным!

— Да, украден, — продолжал он, несмотря ни на что, причем его лицо покрылось смертельной бледностью, — украден при помощи предателя князя Сулковского.

— Вы это знаете?

— Я знаю еще больше!

— Сулковский не был предателем, курьер! Сулковский был только бедный дурень. Он любил меня, но я не любила его!.. Мужчинами надо командовать… Они, как рабы.

— Крепостные, да, может быть… но не все!

— Не вы, курьер, конечно! — улыбнулась она, показав при этом большие белые крепкие зубы, и уселась рядом с ним на кровать. — Вы разве не знаете, что я тогда, когда вы как вор проникли ко мне, могла приказать арестовать вас? Вы знаете, что вам тогда предстояло? вас поставили бы к стенке на ближайшем перекрестке и зарыли бы ваше тело, как дохлую собаку!

Он продолжал смотреть ей прямо в глаза. Эти глаза блестели как медь на солнце. «Они жгут, — подумал Бренкен. — Она некрасива. Или она, быть может, прекраснее всех других женщин. Мне это еще не вполне ясно. Но у нее в глазах такая сила, что едва можно избегнуть ее. Она излучает аромат, вызывающий головокружение». Он тяжело и устало опустился на подушки.

Ее руки коснулись его волос.

— Я вас не выдала, курьер, потому…

Он опустил глаза.

— Потому что вы мне понравились… Потому что я с первого момента полюбила вас…

Он коротко рассмеялся.

— Вы полагаете, что я один из ваших крепостных?

Она сердито поднялась и зашипела как змея.

— Курьер, я еще никогда в жизни ни одному мужчине не говорила, что люблю его. Я никогда еще не любила ни одного мужчину. Вы первый человек, которому я это говорю!

Он закрыл глаза и замолчал. Он думал о Насте, о своей дорогой возлюбленной, о ее ясных глазах и пытался прогнать греховное наваждение, которое одуряющим ароматом нахлынуло на него.

Лу подумала, что он спит. Она медленно поднялась. Ее место заняла японка, которая на корточках уселась на полу, не спуская с больного своих блестящих, словно наведенных тушью глаз. Бренкен ненавидел азиатов. Он остался лежать с закрытыми глазами до тех пор, пока не пришел японский врач, чтобы осмотреть его голову. Он нашел пациента в полном сознании и значительно поправившимся. Бренкен недоверчиво разглядывал его. С бьющимся сердцем он смотрел на картину летнего захода солнца.

— Какое число сегодня, доктор? — спросил он по-английски.

— Сегодня… Двадцать первое мая, — гласил ответ.

Потом Бренкен снова остался наедине со своей тюремщицей.

Начиная с этого дня, Лу наблюдала за ним очень внимательно. Когда он настолько поправился, что мог без опасности для здоровья часами сидеть в кресле, она сказала ему, что знает решительно все. Он находится на службе у царицы. Она же уже в течение долгих лет является тайным агентом большевиков и в ближайшем будущем собирается отправиться на Урал.

— Что вы там будете делать? — спросил Бренкен.

— Разве там для вас поле деятельности?

— Ну, конечно, мой дорогой! Я руковожу контрразведкой против белых войск. Я уничтожу Колчака.

Бренкена кольнуло в сердце.

— Колчак? — тихо заметил он. — Прошло много месяцев с тех пор, как я заболел. Я ничего не знаю, и вы, конечно, солжете мне, если я спрошу вас кой о чем.

— Нет, я скажу вам всю правду.

— Колчак борется с большевиками?

— Да. Он медленно наступает на Екатеринбург.

— Так, что ему нужно в Екатеринбурге?

— Ничего… Или… Ах, да, ведь вы же еще не знаете! В Екатеринбург была перевезена царская семья!

Бренкен вздрогнул.

— Почему? Почему этих несчастных увезли из Тобольска? Так далеко? Что это должно означать?

— Они в Тобольске не были больше в полной сохранности. Вокруг них сплеталось слишком много интриг. У Александры Федоровны был даже свой собственный курьер!

Бренкен резко посмотрел в глаза шпионки, этой женщины, обладавшей снобизмом старого азиатского дипломата.

— Что вам, собственно говоря, от меня угодно?

— Я желаю, чтобы вы последовали за мною. У вас больше нет родины. Вы стали таким же беспочвенным, как многие тысячи царских офицеров, которые все погибнут так или иначе. Мне никого из них не жалко… Но мне жалко вас. Вы должны стать моим другом, моим возлюбленным, моим супругом. Мы перевернем весь свет в его основах. Мы станем богаты, неслыханно богаты. Я знаю остров в южной части Тихого океана, на котором находятся такие сокровища жемчужин, какие еще не виданы были во всем свете.

— Вы любительница приключений?

— Да. Но приключений из любви к искусству.

— Я не искатель приключений из любви к искусству, но это вам совершенно непонятно!

— Нет. Этого я не понимаю. На земле есть только две вещи, ради которых стоит бороться и ради которых можно бороться: любовь и золото!

— И голубые бриллианты?

— Да, и за них.

— Не угодно ли вам добровольно вернуть голубой Могол?

— Нет, мой друг. Он должен быть основой богатства, которым мы когда-нибудь будем наслаждаться в чужих странах. Ты и я.

Она понизила голос до шепота. Бренкен старался избегать ее взгляда. У него снова закружилась голова. Какое-то сладкое чувство пронизало его тело. «Что я собираюсь делать? — подумал он. — Я начинаю размякать… Разве я утратил свое я? Разве эта женщина околдовала меня?»

Она подала ему лекарство. Он выпил и погрузился в летаргическое состояние. Последнее, что он видел, была японка, стоявшая у входа и чужими глазами смотревшая на него.

Так прошло еще несколько дней. Однажды после обеда Бренкен поднялся и, волоча ноги, с трудом прошел несколько комнат, пока не дошел до одной маленькой. Там стояла японка, склонившись над несколькими стаканчиками, и мешала какое-то питье. Он подкрался так тихо, что она не услышала его. Он стал смотреть на ее работу, но вдруг схватил ее за руку, прижал эту разъяренную кошку к земле, заткнул рот ей тряпкой и запер ее в кухонный шкаф.

Теперь он посмотрел, что она мешала. Это был алкоголь, что можно было сразу узнать по запаху. А это здесь… нетрудно было догадаться: кокаин. И теперь он понял: она мешала алкоголь с кокаином. В результате получался так называемый героин, один из опаснейших наркотических ядов, который в состоянии был испортить характер любого порядочного человека. И теперь он понял все. Теперь ему стало ясно свое собственное положение. Лу де Ли обладала многими, очень многими средствами делать мужчин покорными, как ягнята! Это средство… было одним из самых отвратительных и губительных…

Он услышал шаги Лу и быстро удалился в свою комнату. Лу позвала служанку. По ее восклицанию, выражавшему изумление, Бренкен заметил, что исчезновение незаменимой японки привело ее в замешательство. Наконец она сама принесла ему питье. Он воспользовался моментом, когда она закуривала сигарету, и вылил напиток через плечо позади кровати.

— Что это, собственно говоря, такое? — спросил он, сделав вид, что глубоко дышит, как человек, только что выпивший.

— Это секрет. От этого быстро выздоравливают.

Он высоко поднял брови и замолчал. Она наблюдала за ним. Он откинулся назад и стал симулировать непреодолимое желание спать. Спустя короткое время она покинула его, но он был в полном сознании. Никогда раньше он не обладал такой ясностью мыслей и не был настолько настороже. Через полчаса он заметил, что кто-то находился в соседней комнате. Он встал и начал подслушивать у дверей. Лу сидела за столом и пила вино с каким-то незнакомым человеком.

Этот человек сказал ей какой-то льстивый комплимент, и она засмеялась. Понемногу ухо Бренкена начало совершенно ясно различать… Он понял… Его сердце готово было остановиться от всего того, что он услышал…

Происходил любовный торг. Этот человек был одним из высших сановников советского правительства. Он жаждал обладать Лу, совершенно неприкрыто, без обиняков. И Лу ответила ему:

— Мы сговоримся, мой милый! Только… Ты знаешь… моя благосклонность стоит дорого, очень дорого.

Он рассмеялся.

— Сколько?

— Человеческую жизнь.

— Дешево!

— Смотря по тому…

— Итак… выкладывай… У меня очень мало времени.

— Ее зовут Настей Урбановой.

— Настя… — Бренкен почувствовал, как незнакомец раздумывает.

— Сидит в Петропавловской крепости…

— А… Да, да! Я знаю. Ее несколько раз приводили ко мне… Собирался уже выпустить ее… Но все никак не успевал.

— Отпустить на свободу? — ответила Лу неожиданно глубоким голосом. — Дурак ты? ты хочешь обладать мной! Положить свою руку на мое тело?.. Купить мою любовь?.. Послушай… Мою любовь! — Она нервно прошлась взад и вперед по комнате, и Бренкен почувствовал, как всеми своими движениями она соблазняет незнакомца.

— Итак, черт и дьявол!.. Что я должен сделать?

— Она должна быть расстреляна…

— Но! Невозможно! Она невиновна!

— Никаких но! Буржуйка!

— Но я говорю тебе, что она совершенно невиновна. Если бы мы стали расстреливать всех женщин только за то, что они буржуйки, что бы получилось?

— Совершенно невиновна? Эх вы, мокрые курицы! Совершенно невиновна! Она возлюбленная курьера царицы. Она офицерская содержанка!

— Так! У тебя есть доказательства?

— Даю слово! Я знаю это и я отвечаю за это!

— Ну, коли так… Конечно!.. Это совершенно меняет дело…

— Итак…

— Хорошо! Я завтра же составлю протокол.

— Никаких там завтра! Сегодня! Вот телефон!.. По телефону… Да!.. Еще сегодня… Раньше, чем солнце успеет зайти! Прекрасная смерть для нее!.. Смерть от честных солдатских пуль. Эту тварь следовало бы задушить!

С налитыми глазами Бренкен оглянулся. Он услышал, как незнакомец стал возиться у телефона. Заглянув в замочную скважину, он увидел перед собой на столе револьвер комиссара… Револьвер тяжелого калибра… Сейчас этот человек уже успел что-то сказать…

Бренкен нажал дверную ручку. Дверь была заперта. В следующий момент курьер царицы с такой отчаянной силой бросился на дверь, что она с треском разлетелась, и он сам пулей влетел в соседнюю комнату. Его мысли неслись быстро, как кинолента. Первым делом он бросил телефонный аппарат на пол и схватил револьвер. В этот момент он увидел, как Лу с быстротой молнии очутилась у другой двери. Он схватил ее за макового цвета волосы и швырнул на пол с такой силой, что она в полубесчувственном состоянии осталась на полу. Человек перед ним все еще стоял и раздумывал, как ему оказать сопротивление. Но было уже поздно.

Бренкен направил на него дуло его же собственного револьвера.

— Эй, вы там! Руки вверх! Живо у меня! Без всяких околичностей! Иначе я стреляю!

Тот нерешительно, побелев от ярости, послушался. В это время медленно, бесшумно Лу начала подкрадываться к Бренкену.

Бренкен толкнул стол ногой, стол упал на Лу. С диким криком боли она отскочила.

— Вставайте! Не смейте двигаться! Руки вверх!

Лу послушалась, улыбаясь. На секунду она привела Бренкена в состояние замешательства. Но только на секунду. Лу подскочила к нему. Ему удалось отбить ее нападение револьверной ручкой. Она во второй раз упала…

— Пишите! — сказал Бренкен, обращаясь к комиссару. — берите перо в руки! У вас есть при себе бланки в кармане?

Только теперь, наконец, заговорил комиссар:

— Что за бланки?

— С заголовком: РСФСР.

— У меня нет их.

— Поищите хорошенько! Если я вас обыщу и найду бланки, то застрелю на месте!

Комиссар порылся в кармане и вынул несколько бланков.

— Хорошо! Теперь пишите: «Арестованная гражданка Анастасия Урбанова подлежит немедленному освобождению».

Комиссар колебался. Но его подгоняло наведенное на него дуло его же собственного револьвера. Он сделал так, как ему было приказано. Бренкен внимательно изучал его подпись. Но комиссар, совершенно ошеломленный неожиданностью, даже и не подумал о том, чтобы дать фальшивую подпись. Он никогда еще не находился в подобном положении и был слишком тяжеловесен для того, чтобы ответить на насилие хитростью.

Бренкен засунул документ в свою пижаму — подарок Лу — ее собственную пижаму.

Лу снова пришла в себя и с напряженным вниманием наблюдала за всем. Но Бренкен не забыл об этой самой опасной противнице. Держа комиссара при помощи револьвера под угрозой, он неожиданно схватил ее, рванул с пола и одним движением сорвал с нее цепочку с голубым Моголом, висевшую на шее. Со времени первого приключения с Бренкеном, она все время носила бриллиант на шее. Раньше, чем успел прозвучать ее дикий крик ярости, Бренкен успел сунуть салфетку в ее хищные зубы. Комиссар вдруг опустил руки и с криком кинулся на Бренкена. Но Бренкен бросил ему навстречу Лу и сшиб его с ног раньше, чем тот успел добраться до него. Он связал комиссара шнурком от гардин. Лу постигла та же судьба. Пленнику он тоже сунул в рот платок. Потом он раздел его, надел его платье и, не оглядываясь, покинул квартиру. Так как японка была заперта в шкафу, то он почти в течение двадцати четырех часов мог быть уверен в своей безопасности.

XXIV

Очутившись на улице, Бренкен на мгновение прислонился к стене: все перемешалось в его глазах… Сильный припадок головокружения чуть не заставил его упасть. Но он справился и с этим. С ужасом он увидел, как город изменился за время его болезни. По улицам в этот жаркий летний вечер ходили вооруженные патрули. Не было ни автомобиля, ни извозчика. Мимо проносились только казенные автомобили. Повсюду были видны заморенные, изголодавшиеся люди. Но теперь у него не было времени для наблюдений. Бренкен машинально поспешил к дому своего старого друга. Эльвенгрейн сам открыл дверь. Оба офицера сперва несколько минут молча смотрели друг на друга. Эльвейнгрейн не узнал Бренкена. Этот человек с завязанной головой, бледный, исхудалый, со впалыми глазами и узким, сурово сжатым ртом! Это был когда-то сильный и гордый Бренкен? Но когда тот заговорил, объятия его старого друга раскрылись, и Эльвенгрейн уверенно охватил плечи Бренкена.

— Мой старый друг! Черт побери, что тебе пришлось за это время проделать! Ну, заходи, несчастная шкура!

— Несчастная шкура! — повторил Бренкен. Он оглянулся в пустом помещении и стал разглядывать заморенного человека в поношенном костюме. И это был блестящий офицер, кумир женщин?!

Эльвенгрейн угадал мысли Бренкена.

— Да, мой мальчик… И даже ничем не могу угостить тебя! Я продал все, что имел. А теперь я хочу сделать попытку пробиться к чехословацким легионам!

— Понимаю! Мы все находимся в состоянии новой войны. Не на жизнь, а на смерть! Послушай-ка, ротмистр, я не могу терять ни одной минуты… Мне нужен человек, который не показался бы подозрительным коменданту Петропавловской крепости.

И с лихорадочной поспешностью он рассказал другу, что речь идет о жизни и смерти Насти…

Эльвенгрейн подумал. Потом он вдруг ударил кулаком по столу.

— У меня есть такой, Бренкен! Полковник Горленко… Гвардейский офицер… Великолепно, скажу я тебе! С голодухи взял да и поступил в красную армию. Пистолет-мужчина. Ожидает только получить какое-нибудь поручение. У тебя есть деньги?

— У меня нет денег, Эльвенгрейн. Но у моей невесты есть достаточные средства. Она может превратить в деньги свои драгоценности. Ими мы можем подкупить, кого угодно. Но сначала надо вытащить Настю из тюрьмы.

Они отправились в путь и нашли полковника Горленко в его примитивном обиталище. Он занимал одну комнату в большой квартире, когда-то принадлежавшей ему. Когда друзья вошли, он как раз чистил сапоги. Это был человек с пушистыми усами, узенькими монгольскими глазами, широким оттопыренным ртом и обладавший фигурой Геркулеса. Полковник несколько минут серьезно смотрел на своего бывшего товарища.

— Сколько вы можете заплатить?

Бренкен испуганно посмотрел на него.

— Заплатить?

— Ну, конечно, заплатить! Ради царя мне, что ли, совать свою руку в лисий капкан? Ради женщины, которую я не знаю? Нет, мой милый! Я признаю теперь только одного бога, и имя ему — деньги. Когда у меня будут деньги, я скроюсь за границу.

Бренкен подавил в себе чувство горького отвращения, подступившего к горлу.

— Я обещаю вам сейчас же по освобождении моей невесты уплатить тысячу рублей.

Полковник рассмеялся.

— Вы, должно быть, прибыли из-за границы, Божий человек?

— Золотых рублей, — поправил Эльвенгрейн.

Полковник обернулся:

— Я знаю, Эльвенгрейн, что вы неисправимый оптимист. Но посудите сами, что мне делать с золотыми рублями? Я могу взять только драгоценности… Настоящее золото. Чистое золото!

— Такого рода плата для меня легче, чем какая-либо другая, — ответил Бренкен. — Разве бумажные деньги больше ничего не стоят?

— Нет, — ответил Эльвенгрейн, — бумажными деньгами сейчас можно оклеивать комнаты.

— Ну, в таком случае, хорошо! — сказал полковник. — Мы, следовательно, договорились. Что я должен сделать?

Бренкен вкратце рассказал. Подал полковнику приказ комиссара. Полковник бегло прочел бумагу.

— Это подпись Кришны, — сказал он. — Как вы раздобыли ее?

— Я вынудил у него подпись.

— Вы? У Кришны? этого упрямого буйвола? В таком случае, вы герой! Итак, пойдемте!

Они пошли. Все произошло, как по нотам.

Так как приказ комиссара был передан офицером красной армии, то ни у кого не мелькнуло подозрения. Прошло, однако, несколько часов, пока Анастасию Урбанову удалось найти в одном из переполненных казематов.

Эльвенгрейн и Бренкен тем временем в состоянии крайнего возбуждения, переходя от надежды к отчаянию, сидели, съежившись, в квартире Эльвенгрейна.

На следующий день, когда взошло солнце, полковник привел молодую девушку со впалыми щеками, усталыми глазами и измученную духом и телом.

Любящие без слов упали друг другу в объятия. Но теперь не время было для разговоров. Полковник торопил. Бренкен заявил, что он без промедления должен ехать в Екатеринбург, чтобы отдаться в распоряжение царицы. О судьбе своей сестры Александры он ни у кого не мог ничего узнать. Но теперь он и не смел интересоваться этим. Он был солдат и чувствовал себя обязанным служить Александре Федоровне до последнего издыхания. Настя заявила, что будет сопровождать своего возлюбленного на любом пути, и вообще ничто больше не будет в состоянии еще раз разлучить ее с ним.

— Если нам суждено умереть, — сказала она, — то мы умрем вместе. Одна мысль о том, что я еще раз могу потерять тебя, в состоянии заставить меня умереть.

Бренкен согласился. Друзья разными дорогами отправились в квартиру Насти. В то время, как она поспешила к себе в комнату, отделываясь несколькими словами от знакомых, обрадовавшихся ее возвращению, офицеры ожидали в подъезде напротив. Настя собрала все деньги и драгоценности, которые у нее были. Там же, в подъезде, полковник Горленко получил свою долю. Настя передала также несколько дорогих колец Эльвенгрейну — на всякий случай. Бренкен показал своим товарищам романовский бриллиант. Полковник предложил сопровождать его во время опасной поездки в Екатеринбург. Эльвенгрейн тоже не хотел оставаться в Петрограде. Таким образом они решили вместе пробраться на место изгнания царицы и сделать попытку собрать верных царю людей, о которых шел слух, что они стоят уже в боевой готовности в Тюмени. Среди офицеров не было секретом, что в Тюмени Борис Соловьев, зять Распутина, подготовлял все, что нужно, для освобождения царя и его семьи. Член Государственной Думы Марков II был душой заговора. Но до сих пор все его попытки сводились к нулю.

— Я должен предостеречь вас от поручика Соловьева! — сказал Эльвенгрейн. — Этот зять Распутина ничуть не лучше самого старца. У меня был хороший товарищ по фамилии Соколов, ротный командир одного из крымских полков. Он был послан в Тюмень для того, чтобы примкнуть к якобы собравшимся там войскам, для освобождения их величеств. С тех пор о нем долго ничего не было слышно. Но я потом встретил его в Петрограде, совершенно растерянного. Он рассказал мне, что Соловьев предатель, который доносил советским властям на всех офицеров, желавших примкнуть к нему, как на заговорщиков. Соколову только с большим трудом удалось спастись от ареста.

— Мы не примкнем ни к какой группе, — решил Бренкен. — Мы сперва должны будем своими глазами убедиться в том, действительно ли грозит жизни царской семьи опасность. Если непосредственной опасности не грозит, то мы найдем время создать новую организацию.

Сроком отъезда он назначил следующий же день. Эльвенгрейн должен был сходить за билетами. Полковник должен был запастись фальшивыми удостоверениями для всех четырех. Ухмыляясь, он заявил, что это для него мелочь.

— Но почему же ждать до завтрашнего дня? — спросил он. — Я должен еще зайти в дом Лу де Ли — сказал Бренкен. — Я все-таки озабочен тем, что по моей вине могут погибнуть несколько человеческих жизней.

Эльвенгрейн разразился громким хохотом:

— Ну и принципы же у тебя, как раз для нашего времени! Да пусть предательница сдохнет с голоду, Бренкен! Только без ложной сентиментальности!

Но полковник стал возражать, и Вольдемар фон Бренкен тоже не был человеком, способным отделаться отговоркой от своих убеждений.

— Я солдат и никогда не стану колебаться принести в жертву человека, если это так должно быть, — сказал он.

— Здесь этого не должно быть. Я не подвергаюсь ни малейшей опасности, заботясь о том, чтобы пленники были вовремя найдены и освобождены.

Эльвенгрейн заметил, что цели можно было бы достигнуть путем анонимного заявления в ближайший комиссариат милиции. Но Бренкен настаивал на своем намерении, почему — это ему самому не было вполне ясно. Какая-то таинственная сила притягивала его обратно к доме Луде Ли. Он никогда не был бы в состоянии объяснить себе, чего ради он собирался совершить этот безумно смелый поступок и еще раз подвергнуться такой серьезной опасности, Эльвенгрейн, не пропускавший ни одного приключения, объявил, наконец, что если Бренкен настаивает на своем плане, то он будет сопровождать его. Таким образом Настя осталась под охраной полковника. Оба делали вид, что невинно гуляют без определенной цели по улице. В действительности они очень ловко скрывались от шпиков и патрулей.

Бренкен и Эльвенгрейн тем временем приблизились к дому танцовщицы. Развалины взорванного флигеля все еще лежали печальные и покинутые…

— Этакая стерва! — заметил Эльвенгрейн. — Сколько человеческих жизней у нее на совести!

Они вошли. Никто не вышел им навстречу. Лу де Ли предпочитала не пользоваться услугами швейцара. Она вполне доверяла японке, которая была ее единственной прислугой. Дверь конторы была все еще закрыта с тех пор, как Бренкен запер ее. Он вынул ключ из кармана. Оба друга тихо прошли по коридору. Эльвенгрейн держал наготове заряженный револьвер.

Ни малейших признаков жизни!

Бренкен осторожно открыл дверь комнаты, в которой он оставил пленных.

Комната была пуста. Нет! за письменным столом сидела Лу, которая, услышав шорох, обернулась и ласково улыбнулась Бренкену.

— A, mon cher! Ведь я знала, что ты еще раз придешь! Ты ни в коем случае не мог не прощаясь покинуть женщину, которая любит тебя!

Бренкен, выпрямившись во весь рост, прямой, как палка, похожий на восковую фигуру, вошел в глубину комнаты. Лу бросила пытливый взгляд на Эльвенгрейна, который вдруг забыл, что только что назвал ее стервой, и поклонился, как полагается кавалеру. Комната была полна ароматом Лу. Воздух был пропитан ее чарами. Она была похожа на один из роскошных экзотических цветов, стоявших на окне и сиявших в лучах солнца ошеломляющим богатством красок.

— Ах, господин фон Эльвенгрейн! Мой горячий поклонник! — сказала Лу. — Садитесь! Прошу вас! — она продолжала щебетать: — Что вы скажете на это, господин фон Эльвенгрейн? Человек, которому я объяснилась в любви, единственный во всем свете, который добился того, о чем меня тысячи людей умоляли на коленях, оставляет меня здесь связанной в обществе человека, который мне в высшей степени несимпатичен.

Она засмеялась. Эльвенгрейн засмеялся в ответ. Он нашел это положение восхитительным. Но иначе посмотрел на это дело Бренкен.

— Не угодно ли вам объяснить мне…

— Охотно. Ты отлично сделал свое дело, мой мальчик. Я отлично знала, что в тебе сидит гораздо больше, чем во многих тебе подобных. Но ты совершенно забыл, что женщина, которую ты запер, была Лу. В моей комнате находятся четыре аппарата, подающих тревожные сигналы. До них можно добраться руками и ногами. Смотря по желанию. Ведь никогда нельзя знать, что мужчина в состоянии натворить! Короче говоря, я дала тебе время освободить твою подругу Настю. Чтобы ты понял, что я в состоянии действовать благородно. Потом я нажала кнопку одного аппарата. Сигналы были услышаны на улице. Люди ворвались сюда и освободили нас. Я намеренно направила красноармейцев, которые, дрожа от ярости, освобождали своего комиссара, на ложный след. Это все. Ну, мой мальчик, — она протянула руки к Бренкену и положила их на его дрожащие плечи. — Теперь ты доволен мной?

— Замечательно, — воскликнул Эльвенгрейн и хлопнул себя от удовольствия по ногам.

— Вы пытаетесь играть со мной, — сказал Бренкен, — но и эта тактика не в состоянии изменить моего решения.

— Этого я ожидала.

— И голубой Могол я…

— …вернешь мне! Да, мой белокурый великан! Это ты сделаешь!

— Нет, — закричал Бренкен. — Как Бог свят. Добровольно — никогда.

— Может быть, может быть! — ответила Лу, немного испуганная дикой выходкой Бренкена и принявшая более холодный тон. — Ты, значит, во что бы то ни стало хочешь воевать со мной?

— Да. Между нами ничего не может быть, кроме смертельной вражды!

Несколько минут она молча глядела на него.

— Eh bien! — ответила она тогда, немного побледнев и не выглядя больше такой свежей, какой она была при появлении обоих офицеров. В ее золотистых глазах зеленым светом отражались злые мысли. — Eh bien! Ты знаешь ли, впрочем, что твоя царица будет расстреляна?

— Это побоятся сделать, — сдавленным голосом ответил Бренкен.

— Ну, ладно… Можно даже определить заранее день. Чехословаки, никак не желающие образумиться, и у которых хватает нахальства попытаться разгромить большевиков в Сибири, эти бывшие военнопленные перебежчики, эти дураки…

— И? — прервал ее Бренкен. — Они побеждают!

— Да, пока. Они надвигаются на Екатеринбург. И одновременно с ними этот чудак Колчак, который хочет спасти Россию… И он!

— И он! — ликуя, сказал Бренкен.

Лу коротко и отрывисто рассмеялась.

— Неужели же ты думаешь, мой милый, что областной Совет Урала с вежливыми реверансами передаст царскую семью в руки наступающих белогвардейцев? Ты знаешь Войкова, этого тигра Войкова? Он член исполкома Екатеринбургского Совета. Это интимный друг Ленина. Ты понял? Он велит этих господ за день до прихода белых поставить к стенке! Да 12 июля, по мнению наших лазутчиков, белые могут войти в Екатеринбург. — Она посмотрела на календарь. — Сегодня у нас 7 июня. Значит, у тебя, мой друг, остается не слишком много времени для осуществления твоих планов.

Бренкен молча стоял, нахмурив брови. Эльвенгрейн спросил:

— Вы знаете наши планы?

— Да.

— И вы предадите нас большевикам?

— Я оставляю за собой свободу действий.

— Дьявол тебя побери! — крикнул Эльвенгрейн и с быстротой молнии приставил ей револьвер к виску. — Умри, каналья!

В тот же момент он зашатался. Под его ногами провалился пол. Он упал вниз в погреб. Выстрел пришелся в воздух.

Лу с горящими ненавистью глазами посмотрела на Бренкена.

— Твои друзья очень неумны. Этому Эльвенгрейну я предсказываю смерть от пули. Она найдет его — могу тебе предсказать это заранее. Что касается тебя… Вот ключ! Во дворе дверь ведет в погреб. Освободи своего друга! А потом оставь меня!

— Вы не расставляете мне ловушек? — спросил Бренкен, упорно посмотрев ей прямо в глаза.

— Тебе — никогда! — тихо ответила она.

Он поспешил из дому. Она сдержала свое слово. С проклятиями и ругательствами Эльвенгрейн последовал за своим другом.

XXV

Они встретили Настю и полковника в гавани на Васильевском острове. В маленьком кабачке наспех был разработан план военных действий. Бренкен чувствовал, что нельзя было больше терять времени. Его решение было принято. Он передал Насте романовский бриллиант, спрятанный в патронташе.

— Моя дорогая, — сказал он, — мы должны еще раз расстаться. Умоляю тебя еще раз пожертвовать нашим счастием во имя долга. Ты должна попытаться проникнуть к Колчаку с романовским бриллиантом. Полковник будет сопровождать тебя. Полковник, если вы еще раз готовы послужить нашему делу, то я обещаю вам отдать все, чем еще обладает Настя. Наша семья в состоянии возместить все, чем Настя теперь жертвует. Вы, следовательно, ничего не будете делать даром, полковник!

Офицер кивнул кивнул головой. Его глаза горели. Казалось, что он как будто задет словами Бренкена, но тот уже обратился к Эльвенгрейну:

— Ты, ротмистр, сейчас же собирешься в путь и попытаешься пробиться к чехословакам. Я сам без бриллианта проникну к императрице. Я поклялся ей в этом и мне это удастся. Я буду защищать царицу и ее близких своею грудью, пока не удастся ваша миссия. Настя, ты покажешь Колчаку бриллиант императрицы. Он удостоверит твою личность. Скажи адмиралу: «Императрица Александра Федоровна приказала передать вам: исполните вашу клятву! Если вы 12 июля возьмете штурмом Екатеринбург, то вы найдете царскую семью перебитой. Следовательно, вы должны прийти, по крайней мере, на пять дней раньше! Вы не должны дать Уральскому Совету время принять решение! Заклинаю вас… Маршируйте! Поспешите! Пригрозите зажечь всю Россию! Вышлите в Екатеринбург переодетыми своих лучших офицеров! Они должны разыскать курьера царицы капитана флота Бренкена. Каждые три дня у него красные розы на груди. Но роковой бриллиант дома Романовых, голубой Могол пусть бережет и хранит сам адмирал». Он будет украшать корону царя… Или все мы погрузимся в болото, нужду и погибель.

Настя спрятала драгоценный бриллиант в своем пальто. Полковник полузакрытыми глазами наблюдал за ней. Все были потрясены словами Бренкена.

— Ты, ротмистр, — обратился, наконец, молодой офицер к Эльвенгрейну, — ты доберешься до чехословацких легионов. Я доверяю тебе. Скажи не известному мне генералу, командующему этой армии, о чем идет речь. Скажи им, чтобы они летели быстрее русского орла! Скажи им, что последний русский царь окутан кровавыми тенями! Эти тени становятся все больше и больше и готовятся распространиться по всем уголкам земли. Скажи им: если они до 12 июля не будут в Екатеринбурге, то они проиграли бой за будущность мира!

В эту ночь Настя и полковник, Эльвенгрейн и Бренкен разными путями покинули Петроград.

Ближайшие события разыгрались быстро, как человеческие страсти.

Пережив много опасностей и несколько приключений, Эльвенгрейн пробился до чехословацких легионов. Их предводитель, полковник Гайда, бывший солдат, смуглый, среднего роста, с вылитым из железа подбородком и горящими глазами, выслушал Эльвейнгрейна, развернул на коленях карту генерального штаба, бегло посмотрел на нее и ответил только одним словом: — Невозможно!

Когда вождь произнес это слово, побледневший Эльвенгрейн опустил голову. Гайда, безумно смелый авантюрист, еще никогда не говорил «невозможно»! Тогда Эльвенгрейн понял, что судьба царской семьи решена, если только Колчак не окажется быстрее и сильнее.

Но Настя, верная и храбрая, сумела выполнить свое поручение только частично. Она окольными путями доехала вместе с полковником до Екатеринбурга. Оттуда они должны были ехать дальше на лошадях. В башкирской степи они повстречались с китайцем, которого полковник взял в качестве проводника. Однажды ночью Настя почувствовала себя охваченной чужими руками. Она сейчас же выстрелила из револьвера, который никогда не выпускала из рук. Человек, в котором она при свете луны узнала полковника, упал ничком, но потом снова поднялся и вырвал у нее из рук оружие. Целью его следующего движения был патронташ, которым была опоясана Настя.

Полковник не был в состоянии бороться с демоном-искусителем, овладевшим его помыслами. Кто раз продал черту душу, тот продался навсегда: полковник Горленко украл у Насти голубой Могол и ускакал с степь в сопровождении проводника-китайца. Он оставил Насте как раз столько продовольствия, чтобы ей хватило на два дня. Ее приютили крестьяне, сжалившиеся над ней. У нее началась сильная горячка. Когда она, наконец, ослабевшая до изнеможения, была в состоянии продолжать свой путь верхом, она встретила передовые разъезды белой армии. Дело было уже 10 июля. Она без чувств упала с лошади, когда услышала это число, но сейчас же пришла в себя и попросила у командовавшего авангардом генерала милости разрешить ей во главе отряда добровольцев пробиться в Екатеринбург. Эта милость была ей оказана. Но красные защищали свои последние позиции с таким упорством; препятствия, которые они ставили наступающим, взрывая все мосты и дороги, были настолько велики, что Настя только 12 июля вместе с первыми разъездами белой армии могла проникнуть в Екатеринбург.

Советское правительство впоследствии начало разыскивать голубой Могол. Самого вора полковника Горленко нашли в степи с раздробленным черепом. Драгоценный бриллиант императорской сокровищницы исчез: китаец похитил его и скрылся бесследно в великом человеческом муравейнике Серединной Империи. Ни о нем самом, ни о бриллианте больше ничего не было слышно.

Тем временем Бренкен достиг Екатеринбурга. Он вышел из подъезда на последней станции перед Екатеринбургом и пошел пешком. Из вороньих пугал и лохмотьев, которые он купил у какого-то бродяги, он смастерил себе одежду, в которой выглядел точь в точь, как один из тех бесчисленных бездомных «грачей», шлявшихся по России из конца в конец до падения и после падения монархии.

Прибыв в Екатеринбург, Бренкен несколько дней шатался по городу. За это время он успел узнать все, что ему было нужно.

Полковник Горленко в свое время дал Бренкену фальшивое удостоверение на имя Лопатина. С этим удостоверением Бренкен отправился на Сысертский завод искать работы. Директор завода отправил мнимого рабочего прямо к Авдееву, сказав ему:

— Я здесь ничего не могу приказывать. Авдеев будет знать, нужны ли вообще новые рабочие.

Бренкен отправился к Авдееву. Этот здоровенный пролетарий только что вернулся со своего поста из «дома особого назначения». Было нетрудно догадаться, что под «домом особого назначения» подразумевается дом, где содержалась царская семья. Авдеев бегло просмотрел документ и потом резко и пытливо стал рассматривать Бренкена. Но этот бывший блестящий морской офицер после всех перенесенных им приключений и невзгод стал настолько похож на бродягу с большой дороги, что в глазах Авдеева не мелькнуло ни тени недоверия.

— Нам нужны люди, — заявил Авдеев, командовавший охранным отрядом. — Нам приходится все время проводить на часах. Итак, я приму тебя на службу, товарищ! Сначала на время…

Таким образом Бренкен стал работать на заводе, среди рабочих которого было очень сильно революционное настроение, так что из их рядов, исключительно, набиралась охрана царской семьи.

Новый рабочий Лопатин, он же Бренкен, скоро стал самым ярым подстрекателем, каждый день и час страстно обвинявшим царскую семью и показавшим себя фанатичным приверженцем советской власти. Когда однажды один из рабочих, Анатолий Акимов со Злоказовского завода, который служил в отряде, охранявшим дом Ипатьева, на короткое время заболел, то Медведев настоял на том, чтобы вместо заболевшего был назначен его друг Лопатин. Так оно и вышло. С бьющимся сердцем, с грубым ругательством на устах, втихомолку бормоча молитву, бывший офицер, ныне фабричный рабочий, очутился в ближайшем соседстве с императрицей.

С ружьем наперевес он шагал по первому этажу, плевал на пол и прислушивался к страстным спорам рабочих, обсуждавших военное положение. Каждый день Бренкен собирал справки о белых отрядах. Но хотя с красного фронта все чаще приходили последние известия, казалось, что белые продвигаются вперед черепашьим шагом, в то время как чехословаки, по-видимому, даже отступали.

Подошло 24 июня. Настроение становилось все более и более угрожающим. Носились всевозможные слухи о чрезвычайном трибунале, которые будет судить царскую семью. Бренкену, благодаря тому, что он пользовался большими симпатиями у всех рабочих, удавалось устроиться так, что он попадал не в наружный караул, а всегда дежурил внутри. Он подружился со всеми, и все относились к нему очень хорошо. Якимов, бывший разводящим, все время покровительствовал ему.

Наконец, на восьмой день после того, как он стал караульным, ему удалось увидеть царицу. Она вместе с великой княжной Ольгой шла по коридору. Остальные рабочие находились в другом конце. Как раз прибыл с фронта какой-то красноармеец, чей рассказ они слушали со вниманием. Когда императрица с равнодушным видом проходила мимо него, Бренкен тихо сказал:

— Ваше величество, честь имею доложить о своем прибытии!

Императрица с быстротой молнии посмотрела на него и открыла было рот, чтобы сказать слово. Бренкен бросил на нее горячий взгляд, умоляя молчать.

— Мой курьер! — тихо сказала она, запинаясь. Слезы выступили на ее испуганных глазах.

— Вас спасут! — сказал ей Бренкен в ответ. — В этот момент двое товарищей повернули головы в его сторону. Он послал вслед царице непечатное ругательство и расхохотался. Она вздрогнула и продолжала свой путь. Когда Бренкен не сразу двинулся с места, за обеими женщинами последовал другой вооруженный рабочий. Бренкен с равнодушным видом присоединился к прочим.

— Юровский говорит, что на фронте дела обстоят плохо, — заметил Якимов.

Когда тот произнес имя Юповского, лицо бывшего офицера предательски дрогнуло. Этого человека, который почти всегда находился в комендантском помещении, Бренкен знал достаточно хорошо. Это был злой дух «дома особого назначения». Проникнутый сильным фанатизмом, который нельзя было объяснить ни особыми личными переживаниями, ни каким-либо глубоким убеждением, но исходившим скорее из тайников грубой и распаленной души, он не упускал случая унизить царскую семью. Он обладал тем примитивным даром слова, который так сильно действовал на простого человека, и ввиду этого пользовался слепым почтением у рабочих. Он был правой рукой Войкова.

Но Якимов понял своего товарища, когда у того передернулось лицо. Он подумал, что крушение красного фронта против белых так сильно взволновало Лопатина, что у него не нашлось ничего сказать в ответ.

Тем временем царица со своей дочерью вернулась обратно, снова сопровождаемая рабочим с ружьем на плече.

— К чему это? — спросил Бренкен, когда царица прошла мимо него. Он быстро успел обменяться с ней взглядом. — Почему женщин даже здесь в доме вечно водят под охраной?

Якимов рассмеялся.

— Это приказ Юровского. Великих княжен даже тогда, когда они отправляются в уборную, должен сопровождать солдат.

Переодетого курьера охватило чувство неудержимой ярости. Но он последним усилием подавил в себе ожесточение по поводу этой мерзости, которой изводили женщин, так глубоко уважаемых им.

Как только он сменился с поста, он тут же смешался с толпой красноармейцев из охраны, стоявших перед домом. Все были взволнованы: белые наступали. Удалось ли ему узнать, какая страшная опасность собиралась над головами пленников? Он знал, что происходило в Екатеринбурге. Фронт, во всяком случае, нельзя было больше удерживать. Красные войска отступали с боем, одновременно взрывая все мосты и портя дороги. С возрастающим страхом и беспокойством, которое он больше не был в состоянии сдерживать, Бренкен каждый день бегал за город, подгоняемый надеждой, что спасители могут совершенно неожиданно и нечаянно ворваться в город. Его рассудок и его познания в военном деле подсказывали ему, что это было совершенно невозможно. И все же он надеялся… с часу на час, со дня на день. Не обращая внимания на насмешки, он все время носил на груди красную розу. Но никто не подавал ему таинственных знаков. Никакой помощи!

Еще другая горячая забота все время охватывала его: что стало с Настей? Правильно ли он поступил, подвергнув таким опасностям и поставив такую тяжелую задачу своей храброй возлюбленной, которая еще не успела оправиться от продолжительного заключения в крепости? Но у него тогда не было выбора. Известие, доходившие от чехословаков, приводили его в отчаяние. Каждый день он пытался подойти ближе к императрице, не возбуждая подозрений. Но это больше не удавалось. Каждый день все время кто-нибудь из рабочих был в коридоре. Надзор становился все строже, все беспощаднее.

Наступило 3 июля.

Бренкен подумал, что в Петрограде, по-видимому, сделали совершенно правильный расчет: у красных, должно быть, служили отличные офицеры генерального штаба. Они высчитали, что белые раньше 12 июля не смогут вступить в Екатеринбург. Оставалось еще девять дней — но, боже мой, что будет, если эти девять дней пройдут бесплодно?

Бренкен был совершенно один. Как он ни ломал голову, куда ни кидался — не находил помощи. Повсюду были только противники. Он один был совершенно бессилен. Он мог только пожертвовать своей жизнью. Он не догадывался, как немного времени оставалось до конца трагедии.

Под вечер он пошел на караул и стал на пост перед домом. Он простоял около часу, когда пришел Юровский. Лицо Бренкена горело. Он ненавидел это вздутое лицо с маленькими злобными глазками. В этом лице отражалась вся предвзятая глупость, отсутствие собственных мыслей и машинальная способность подчиняться только работе чужой мысли.

— Товарищ, — сказал Юровский, — поручаю тебе, чтобы ты в течение часа отобрал револьверы у всех часовых!

Бренкен растерянно уставился на него.

— Почему я должен…

— Молчи товарищ, и исполни то, что я тебе приказал. Иначе я отправлю тебя обратно работать на фабрику. Оружие должно быть сдано в комендатуру.

Сказав это, он ушел. На один момент в голове курьера судорожно мелькнула внезапная безумная надежда: неужели Юровский затевает освобождение царской семьи? Но это продолжалось только одну секунду… Потом Бренкен горько рассмеялся над самим собой. Он обошел все посты, отбирая оружие. С 12-ю отобранными наганами он явился к Юровскому. Маленький слуга, исполнявший для царицы все закупки и поручения, стоял у стола в комендантской комнате. Он с любопытством наблюдал, как красноармеец Бренкен сдавал револьверы. Юровский вышел.

— Я сейчас сплю в доме Попова, напротив, — тихо сказал лакей, обращаясь к Бренкену.

Тот поднял голову.

— Почему?

— Не могу знать. Так приказано.

Юровский вернулся. На его лице было написано необычайное волнение. Бренкен наблюдал за ним, и страх внезапно охватил его сердце. Смертельный страх. Ему хотелось крикнуть от боли. Что случилось? В доме царило таинственное молчание, прерываемое только нервными шагами приходящих и уходящих. Никто не произнес ни слова. Громкие шутки и смех рабочих замолкли.

Напрягая свои последние силы, Бренкен указал на оружие.

— Пожалуйста, примите, товарищ комендант. Есть что-нибудь новое?

Юровский бегло посмотрел на него. Он пересчитывал патроны.

— Нет, — а впрочем, есть кое-что! Скажи товарищам, чтобы никто не волновался, если сегодня ночью будут стрелять.

Он снова склонился над патронами.

Бренкен тяжело дышал, жадно хватая воздух.

— Почему же должны будут… должны будут стрелять… товарищ комендант?

Юровский, не глядя на него, ответил:

— Потому что Совет, по предложению Войкова, постановил сегодня ночью расстрелять царя со всей его семьей.

Эти слова упали на Бренкена, как капля раскаленного свинца. Он стоял бледный, как смерть, не будучи в состоянии произнести ни слова. У него на лбу выступил холодный пот и крупными каплями падал ему в глаза.

— Ну? Еще что? — спросил Юровский, не меняя позы.

— Ничего! — с усилием произнес Бренкен.

— Ну, тогда ступай! Ты свободен от наряда до десяти часов утра завтрашнего дня.

Совершенно не сознавая, что он делает, Бренкен, шатаясь, вышел в коридор. В коридоре стояла кучка рабочих.

— Ты что-ли знаешь, что случилось? — спросил у Бренкена красноармеец Егор Столов, крепко державшийся за своего товарища Филиппа Проскурякова. Оба были здорово пьяны.

— Сегодня ночью собираются расстрелять царя со всей его семьей, — ответил Бренкен, твердым взглядом посмотрев на всех окружающих.

— Ну, и отлично! — проговорил Столов.

— А что вы скажете? — обратился Бренкен к прочим: — Вы согласны с этим?

— Ну, конечно, — равнодушно ответил один из них. Другие добавили:

— Какое нам дело до этого? Разве царь заботился когда-нибудь о нас? Так чего же нам заботиться о нем?

— Но разве царь когда-либо намеревался расстрелять вас только за то, что вы рабочие?

Наступила пауза. С лицом, выражавшим крайнее напряжение, держа ружье в руках, подошел Медведев. Он услыхал последние слова:

— Что? — спросил он. — Не собираешься ли ты начать пропаганду в пользу этого коронованного преступника?

Бренкен почувствовал, что наступил решающий момент. У него не было времени составить план компании. Это было бы отчаянным поступком и в то же время совершенно невозможно. Но он должен был умереть, как солдат во имя своего долга и чести.

Не спуская глаз с ружья Медведева, он ответил так громко, что все прочие рабочие подошли:

— Я не могу молчать, когда пленных собираются просто-напросто перебить. Их не допрашивали, и они не могли оправдаться ни в одном предъявленном им обвинении. То, что должно случиться, — убийство! Убийство! Убийство!

— Молчи, собака! — закричал Медведев и поднял ружейный приклад.

— Товарищи! Рабочие! Солдаты! — крикнул Бренкен. — Вы хотите быть слугами палачей? Разве мы наемные убийцы? — быстро поправился он.

Но этот призыв к уму и сердцу рабочих остался гласом вопиющего в пустыне. Рабочие равнодушно и некоторые, даже с выражением сильного изумления смотрели в лицо своего товарища, как бы желая сказать: — Разве он лишился рассудка? О чем он так волнуется? Они видели свою честь в послушании тем, кто обещал им свободу и более счастливое будущее. И так как их жгучая ненависть была вызвана и вскормлена прегрешениями старого режима и своим острием была направлена против его представителей, то никому из этих людей и голову не приходило, что они совершают убийство, убивая людей, чья вина еще не была доказана. На порывистую речь Бренкена они поэтому ответили равнодушным молчанием. Только в некоторых глазах мелькнуло выражение, не сулившее ничего доброго оратору в случае, если он не опомнится. Но курьер царицы не видел иного пути для освобождения своей несчастной царицы, как только путем отчаянной попытки возмутить охрану. Он вскочил на стол. Его громкий голос понемногу привлекал все больше и больше часовых. Его окружало, по крайней мере, двадцать человек, которые с полузакрытыми глазами внимательно смотрели на него. К этой маленькой кучке он обратился с такой выразительностью и таким красноречием, которые свойственны людям только в момент неестественного возбуждения, в минуты, когда они стоят перед лицом смерти. Он объяснил красным рабочим, что затеваемое Юровским — не наказание, а чистейшее убийство. Даже в советском государстве никто не может быть отдан на произвол фанатиков. Когда он заметил, что не состоянии пробить толстую кору равнодушия, когда он увидел, что в них вспыхнули подозрения по его адресу, он крикнул им, что им бы следовало побояться мести белой армии. Расплата белой России с убийцами царя и его семьи будет ужасна.

Тогда послышались восклицания. Раздались крики ненависти, гневного протеста. Бренкен больше не говорил, как равный с равными. Он явственно провел черту между собой и этими рабочими. Его истинная роль все больше и больше проступала наружу. В этот момент Медведев, до сих пор слушавший, как окаменелый протолкался через толпу.

Он сейчас же понял, насколько опасным мог стать этот бунтовщик. С проклятием, наконец поняв, кто такой Бренкен, он поднял винтовку, чтобы прикладом сбить с ног переодетого офицера. Но Бренкен оказался быстрее его. Он соскочил со стола и подбежал вплотную к своему противнику. Прежде чем окружающие успели вмешаться, Бренкен вырвал у Медведева винтовку из рук. Большими прыжками он побежал вниз по коридору. На его несчастье людская стена загородила ему дорогу к покоям царской семьи. Он не мог прорваться туда, чтобы запечатлеть свою верность собственной кровью. Юровский, привлеченный шумом, распахнул дверь комендантской комнаты.

— Черт, побери! Что тут такое?

Он видел, что Бренкен бежал, спасаясь от преследователей, гнавшихся за ним по пятам, и стал ему поперек дороги. Беглец приложил винтовку к плечу. Но Юровский сразу, как мешок, упал наземь. Выстрел пролетел над его головой, задев только его зачесанные кверху волосы.

Бренкен выбежал на улицу. Он побежал вдоль по улице и исчез за углом. Преследователи на момент потеряли его из виду. Ему еще не было ясно, куда ему обратиться. Только одна мысль владела им: бежать… найти подмогу…

Он попал на безлюдную улицу. Тут ему повстречался какой-то мужик с косой за плечами.

— Эй! Куда ты! — воскликнул он.

Оба обменялись взглядами. Взгляд загнанного Бренкена отразился в глазах мужика… Этой секунды было достаточно, чтобы оба без слов поняли друг друга.

— Сюда! Сюда! — крикнул мужик и скорее швырнул Бренкена, чем указал ему дорогу в погреб. Как раз сюда рысью мчались преследователи.

Впереди всех бежал Медведев.

— Эй… товарищ… ты видел его?

Мужик с тупым выражением на лице посмотрел на красных.

— Кого?

— Черт побери! Одного человека… Он здесь мимо пробежал!

Крестьянин долго и серьезно качал головой.

— Здесь, товарищ? Здесь никто не пробегал. Я должен был бы увидеть его.

— Ну, конечно, — крикнул кто-то из задних рядов. — Я сейчас же сказал это! Он побежал в другую сторону!

Как по команде все повернулись и побежали в противоположную сторону. Мужик немного обождал, а потом склонился над погребом:

— Сиди здесь спокойно! Ночью я приду за тобой!

— Спасибо! — послышалось снизу.

— Кто ты?

— Алексей Шереметьевский… Капитан… Бежал… Спрятался в Коптяках…

Его шаги замолкли в отдалении.

Час проходил за часом. Бренкен лежал, прислонившись к отсыревшей стене, в яме, в которой как раз умещалось его тело. Он не был в состоянии двигаться и едва смел дышать. Преследователи дважды проходили мимо. Но темнота помешала им увидеть отверстие погреба, о котором они совершенно не думали. С наступлением ночи стало тише. Тогда послышались тихие шаги. Чья-то рука просунулась в дыру и вытащила спрятанного Бренкена.

Это был тот самый капитан, который в течение нескольких месяцев, переодетый крестьянином, прятался в ближайшей деревне. Он подал Бренкену старое пальтишко и фуражку.

В нескольких шагах от них фыркала лошадь.

— Больше я ничего не в состоянии для вас сделать, товарищ! Вы герой! Сунуться в самую гущу красных! — Что слышно?

Бренкен, вскочив на лошадь, тихо ответил:

— Большевики собираются расстрелять царскую семью!

— Матерь Божия! Что вы собираетесь делать?

— Помчаться навстречу белым!

— С Богом, товарищ!

Стук копыт замолк в отдалении. Переодетый крестьянин исчез во тьме ночной. Бренкен мчался, из всех сил подгоняя лошадь по направлению к фронту. Уже в течение нескольких дней можно было слышать отдаленный артиллерийский огонь. Он не мог ошибиться. По его расчетам передовые отряды белой армии находились на расстоянии меньше двадцати верст. Он должен был добраться до них. Если тогда за ним последуют несколько десятков всадников…

Дело было уже около полуночи. На лбу офицера выступил холодный пот. Его сердце учащенно и дико билось, вызывая спазмы в горле. Вперед! Вперед! Канонада становилась более слышной.

По дороге попался лес! Туда! Ветки хлестали его лицо. Он выехал на просеку. Мокрый, в лунном сиянии. Дальше! Дальше!

Но вот лошадь споткнулась на переднюю ногу… Напрасно Бренкен пытается пришпорить, поднять ее и удержаться в седле.

Лошадь окончательно легла в траву. Перелом ноги. Беглец стоял, дрожа всем телом, и выстрелил в ухо лошади. Он прислушался.

Послышались голоса, конская рысь!..

— За царя и Святую Русь! — крикнул чей-то громкий голос в ночной тишине.

— За Святую Русь! — крикнул Бренкен в ответ. — Сюда, товарищи!

Послышался хруст веток. Подъехали всадники. Послышался смех. Удар шашкой сшиб Бренкена с ног. Холод пробежал по его спине.

Красные кавалеристы! Ловушка! Возглас был предназначен для него! Они искали его… Ну, понятно! Все время работал телефон. Но одного из врагов ему выстрелом удалось выбить из седла. Потом его взяли в плен, раньше чем он мог подумать о дальнейшем сопротивлении.

Они привязали его к двум лошадям и заставили его бежать за ними.

Когда они снова остановились у «дома особого назначения», рабочие хотели растерзать белого офицера. Юровский вмешался, став посреди них.

— Мы оставим его в живых, — воскликнул он. — Мы хотим узнать, насколько созрела контрреволюция. Вы понимаете это? Ведь это белый офицер, сумевший пробраться сюда. Это дело должно быть расследовано!

Они ушли, волоча за собой пленного. У Бренкена кровь сочилась из многих ран и он потерял сознание.

Проснувшись, он увидел, что лежит в сырой камере. Было под утро. Первый отсвет наступающего дня тускло освещал его камеру.

Вдруг он услышал выстрелы.

Выстрелы послышались еще раз.

Потом наступила мертвая тишина…

Офицер с криком бросился на одну из мокрых стен. Его руки бессильно опустились.

Он слышал шум грузовика… Потом послышалось пение жаворонка.

XXVI

Вечером 3 июля царь, спокойный, как всегда, вернулся со своей обычной прогулки по саду, находившемуся во дворе, в свой верхний этаж. Не подозревая ничего, он прошел мимо большой комнаты в нижнем этаже, которая была полна красноармейцев. Здесь находился пулемет. У него стоял на часах солдат.

Ночью, между двумя и тремя часами, Юровский подошел к двери комнаты, где спали царские дочери и разбудил их.

— Приготовьтесь! Предстоит весьма беспокойная ночь. Разбудите своих родителей. По всей вероятности, будет стрельба на улицах. Я не могу взять на себя никакой ответственности за вашу жизнь, если вы не перейдете в нижний этаж.

Великие княжны разбудили своего брата, царицу и царя. Царица неподвижно посмотрела на своих дочерей. Потом ее глаза блеснули. Вокруг ее страдальческого рта мелькнула улыбка.

— Они приходят! — тихо сказала она.

— Кто приходит? — также тихо спросила Татьяна.

— Приходят белые! Приходит армия справедливости!

Татьяна молчала. Она не могла больше подавить в себе смутного предчувствия. Царица, которая обычно очень тонко чувствовала приближающуюся опасность и грядущие бедствия, все еще скрытые в полумраке, на этот раз не догадывалась ни о чем.

После того, как царская семья успела одеться и немногочисленная свита собралась вокруг нее, все под предводительством Юровского отправились в нижний этаж. Впереди шли Юровский и его товарищ Никулин. За ними следовал царь, который нес наследника на руках, потому что цесаревич все время был болен, и его кровотечение за последнее время снова усилилось. За царем следовала царица, окруженная дочерьми. Шествие замыкали камеристка Демидова, Трупп, доктор Боткин и повар Харитонов. К своему изумлению он, кроме Юровского и Медведева, которого он знал в лицо, видел почти исключительно чужие лица. Он не знал, что люди, окружавшие его и его близких, с винтовками на боевом взводе, были военнопленные, у которых не могло быть никакого чувства патриотизма или человечности по отношению к пленным. За день до того Юровский вытребовал их из местной Чека для предстоящей экзекуции.

Несчастные спокойно вошли в так называемую комнату № 1, окна которой выходили на Вознесенский проспект. Было еще темно. Тускло и мрачно горели лампы. Царь вышел на середину комнаты и посадил цесаревича на стоявший рядом стул. Боткин стал рядом с наследником. Он был бледен и беспокоен. Ему показалось странным изумительное спокойствие вооруженных людей. Позади этой группы, по приказу Юровского, стала царица с дочерьми и прочей свитой. Теперь Александра Федоровна тоже насторожилась. Волнение Юровского неукрылось от нее, но она приписывала это другому обстоятельству. Быстрые шаги усиленной стражи перед домом она приняла за шаги марширующих солдат. Она мысленно видела, как эти жалкие твари уже окружены верными войсками Колчака. Присутствие ее курьера придало ей уверенность и надежду на будущее. У нее, как всегда, была свойственная ей холодная и величественная осанка. Юровский посмотрел на нее, зажмурил глаза, потом посмотрел на царя, развернул какую-то бумагу и сказал:

— Николай Александрович, ваши сторонники сделали несколько попыток освободить вас. Эти попытки не удались. Но теперь мы вынуждены расстрелять вас!

Эти слова, как удары дубины, упали на обреченных на смерть. В этот момент все, кроме царя, поняли, что они пропали. В эту секунду все посмотрели на полуприподнятые винтовки и револьверы красноармейцев, которые, стоя позади Юровского, наполняли комнату. Царь спросил.

— Я вас не понял. Что вы хотите сказать?

— Вот, вот, вот это! — заорал Юровский. Зверь проснулся в нем. Вся накопившаяся ненависть, дикий фанатизм, владевший его душой, молнией вспыхнули в его глазах. Он нажал курок и выстрелил. В тот же самый момент послышался целый ряд выстрелов. Последовал залп. Красногвардейцы, находившиеся в соседних помещениях и внимательно прислушивавшиеся, услышали последние крики, отчаянные стоны и предсмертный хрип смертельно раненых. Стены комнаты были забрызганы кровью. На полу стояли большие лужи крови. Некогда самые могущественные люди необъятной России валялись на полу беспорядочной вздрагивающей кучей. Несколько последних одиночных выстрелов прекратили мучения недостреленных. Наступила мертвая тишина.

Юровский в диком возбуждении выбежал из комнаты, где произошло убийство. Хриплым голосом он крикнул, чтобы ему из дежурной комнаты сейчас же послали десять человек с носилками. Караульный начальник выбрал десять человек солдат. Они пошли в сарай, перевернули несколько саней и сделали из них носилки. К дому с грохотом подкатил грузовик. В ночной тишине безжизненные трупы царской семьи и всех людей, убитых вместе с ними, были погружены в автомобиль. Он исчез в темноте. Оставшиеся не видели, куда он направился. Слышали только, что грохот колес медленно замирал по направлению на северо-восток. Автомобиль ехал с потушенными огнями.

Автомобиль мчался по дороге к деревне Коптяки, находившейся в верстах двадцати от Екатеринбурга. Он промчался через Верх-Исетское предместье, помчался дальше по лугам и лесам, пересек Пермскую железную дорогу, промчался мимо Коптяков и за Коптяками в пяти верстах еще раз въехал в лес. Старик — лесной сторож был случайным свидетелем этой поездки.

— Они едут к «Четырем Братьям», — пробормотал старик. — Что им там нужно, и кто были эти таинственные люди?

Четырьмя Братьями когда-то назывались четыре сосны, стоявшие посреди просеки, недалеко от дороги. Две сосны были опрокинуты бурей. Две еще стояли и, казалось, охраняли покинутый рудник, где много времени тому назад добывали железо. Шахты были засыпаны. В маленьких озерах, возникших после бурения, ночной мрак отражался еще более черным цветом, чем на лугах. Теперь поднялся ветер и тихо начал колыхать травы и цветы, окружавшие рудник. Но мрак снова спрятался от жуткого автомобиля в единственную шахту, которая была не засыпана.

Здесь, на этом месте ужасов, убийцы швырнули свои жертвы на землю. Они сложили огромный костер, зажгли его и сожгли на нем тела царя, его семьи и всех умерших вместе с ними преданных людей. Сожжение было произведено настолько основательно, что ничего, кроме немногих остатков костей, не указывало на то место, где последний русский царь и последняя русская царица нашли место вечного упокоения.

Когда авангард белой армии дошел до этого места, там нашли между деревьями лист белой бумаги. На нем было написано:

«Аптекарскому магазину „Российского Товарищества“ в Екатеринбург.

Предписывается вам подателю сего выдать пять пудов серной кислоты».

Это письмо было подписано Войковым.

Войков в 1927 году был застрелен в Варшаве, где он был послом Советской республики.

В ближайшие дни в Екатеринбурге господствовало лихорадочное волнение. Красные войска, до сего времени державшие фронт против белых, под непрерывный грохот канонады отходили назад. Последние приготовления к бегству Советов и всех тех, кто имел основание опасаться мести белой армии, были закончены.

Наскоро собравшийся военный революционный трибунал под председательством Войкова, при участии Юровского и Медведева, выслушал историю курьера царицы. Старший лейтенант флота Вольдемар фон Бренкен не имел больше никакого основания умалчивать о чем бы то ни было. Он знал, что ему не уйти от смерти. Незадолго до того, как был вынесен ему приговор, какая-то молодая дама в рейтузах и белом пробковом шлеме на медно-красных волосах вошла в зал. Войков почтительно поднялся. Бренкен посмотрел на улыбающееся лицо Лу де Ли.

— Мой друг, — сказала она по-английски, — my darling, я приехала сюда предприняв поиски голубого Могола. Твой товарищ похитил его у твоей невесты, но у него, в свою очередь, бриллиант был украден. Я больше не могла найти его следов. Но, быть может, это своего рода символ. А я очень суеверна.

Бренкен умолял ее рассказать ему что-нибудь о судьбе Насти. Но Лу молчала.

Войков поднялся и произнес приговор:

— К смертной казни, через расстрел. Приговор подлежит немедленному исполнению! — здание задрожало от орудийной канонады.

Бренкен откинул голову. Позади Лу висел календарь.

12 (25 июля) — прочел Бренкен.

Теперь канонада превратилась в адскую симфонию уничтожения. Войков бросил на своих друзей озабоченный взгляд. Снизу доносилось громкое пыхтение мотора большого грузовика.

— Мадам, — обратился Войков к Лу де Ли, — мы не можем больше терять ни одной минуты. Будьте любезны присоединиться к нам!

Она кивнула головой. Ее большие красивые глаза все еще разглядывали Бренкена. Она подошла к нему:

— Прощай, darling! Все могло быть иначе. Ты боишься?

— Нет, — ответил Бренкен. — Я прошу вас, то, что составляет мою собственность и что отняли у меня, — портрет моей матери и медальон моей невесты — передать Насте Урбановой.

— Я обещаю вам это, мой друг.

Несколько красногвардейцев толкнули Бренкена во двор. Он слышал, как умчался грузовик. Он слышал первые выстрелы в городе. Крики приближались. Вокруг него стояла свора китайцев. Офицер с монгольским лицом взволнованно приказал:

— Стреляй!

Раздался залп… Потом китайцы разбежались. Слишком поздно! Во двор ворвались всадники. Впереди молодая девушка во френче с карабином через седло.

— Дорогой! Любимый! Говори! Кричи же! Кричи, чтобы я знала, что это не сон! Ты жив?

— Я живу, — сказал Бренкен совсем тихо затуманенным голосом, я живу… несмотря на расправу.

Смеясь и плача, Настя повисла на его шее. Один из всадников подошел и сказал:

— Ни одного попадания. Странно!

Трубные звуки. Все еще слышны ружейные залпы. Теперь к ним присоединился звук пулеметов.

Белые вступали в город.

Артиллерия… пехота… все покрыты пылью и грязью от беспрерывных боев и переходов…

— Товарищи! — сказал Бренкен, заключая в свои объятия возлюбленную: — Товарищи!.. Царица… царь… великие княжны!..

— Убиты, — ответил один из всадников. Настя с плачем спрятала свое лицо на груди любимого человека.

Подлетел ординарец.

— Господина полковника фон Бренкена немедленно просит к себе командующий армией!

Через пять минут минут курьер царицы стоял перед командующим армией. Тот обнял его.

— Я только что нашел среди захваченной корреспонденции письмо, адресованное вам, — сказал он.

Письмо было написано женским почерком.

Бренкен прочел вполголоса:

— Величайшая преступница между двумя океанами! — произнес главнокомандующий.

— Женщина! — пробормотала Настя.