Глава сорок восьмая

Ближе к вечеру, когда прекратился дождь, мы снова собрались послушать рассказ Али о последней большой битве, той, что положила конец войне. Ума с двумя детьми немного припозднилась, и Али это явно раздражало, хотя в целом он чувствовал себя теперь лучше, несмотря на то, что воздух все еще был горячим и влажным, почти как в турецкой бане. Светило солнце, камни и цветочные клумбы исходили паром, птицы пели и порхали вокруг, цветы раскрывали свои чашечки, сад наполнялся прекрасными ароматами. Бирманская кошечка растянулась в тени и мирно спала.

— Прошу прощения, — произнесла Ума, наконец появляясь в дверях и передавая детей няньке, которая повела их играть в задние комнаты. — Они задержали меня по дороге — непременно хотели купить шербет.

Она села рядом с Али, положила его похожую на лапу левую руку к себе на колени и молча поглаживала ее, ничего не добавляя к его истории. Она, как и я, вся обратилась в слух.

За две недели до битвы Трех Солнц армия королевы начала продвижение из северных регионов страны. Эти огромные армии, в тридцать, а то и в пятьдесят тысяч человек могут продвигаться лишь на несколько миль в день — на десять, самое большее на пятнадцать, особенно если они везут с собой пушки. Требуется особое искусство, чтобы организовать подобный переход: нужно позаботиться, чтобы солдаты не голодали в пути. Обычно войско разделяют на три колонны, и они движутся каждая по своей дороге, поддерживая контакт друг с другом, чтобы воссоединиться, как только лазутчики обнаружат впереди превосходящие силы противника.

С тех пор как войска королевы перешли через Трент, они не знали проблем с провиантом. Река Трент отделяет южную часть острова от северной, а междоусобица постепенно переросла в войну между севером и югом. Миновав эту границу, королева спустила с цепи псов войны, голод, огонь и меч, она поощряла своих людей грабить и убивать, разрушать, поджигать, насиловать. Так они пролагали себе путь вперед, через земли, где Йорк набирал солдат для битвы у Нортгемптона. Однако, экономя таким способом деньги, королева проигрывала во времени: продвижение ее войска замедлилось, поскольку армия то и дело отвлекалась на грабежи; говорят, что многие пехотинцы пытались тащить за собой тяжеловесный груз, например сундуки, инструменты, черепицу.

К тому же настала самая холодная пора года, дни только-только начали удлиняться, и все светлое время дня уходило на то, чтобы добыть себе пищу, развести огонь, приготовить еду, отыскать теплое местечко для ночлега, изнасиловать женщину и убить малышей.

И все же к семнадцатому февраля королева поспела в Сент-Олбанс. Уорик заранее вышел из Лондона ей навстречу, и сражение завязалось прямо на улицах города. Когда королева стала одолевать, Уорик отступил и занял оборонительные рубежи поперек дороги на Лондон, выставив перед собой заслон от кавалерийских атак и пушку, а также отряд из пяти сотен бургундцев, вооруженных огнестрельным оружием и горящими стрелами. Тут пошел снег, и пушки с ружьями, как всегда, подвели тех, кто на них понадеялся. Гораздо успешнее действовали арбалетчики, некоторые из них были вооружены арбалетами такого калибра, что, если выстрелить из него в плотную группу людей, стрела пронзала разом троих или четверых.

Но еще больший ущерб, чем снег, Уорику нанесли изменники. Да, изменники! Одним из первых капитанов в ту пору считался сэр Генри Лавлейс. Он сражался на стороне Йорка, попал в плен при Вейкфилде, но избежал расправы, поклявшись впредь сражаться за королеву. Ночью накануне битвы при Сент-Олбансе он явился в лагерь йоркистов и обещал присоединиться к ним, однако он придерживал свои войска, пока не убедился, что верх берет королева, а тогда вместо того, чтобы прийти на выручку к Уорику, он вновь перебежал на сторону победителя, точно так же, как это сделал лорд Грей при Нортгемптоне, оставив зияющую дыру в рядах Уорика, и в эту брешь тут же устремилось войско королевы. Уорик понял, что битва проиграна, дал сигнал к отступлению и чудом ускользнул, уведя с собой четыре тысячи человек.

Король Генрих, которого Уорик прихватил с собой, чтобы придать вид законности своему делу, остался сидеть под дубом, что-то бормоча, но при виде королевы и своего — или не своего — сына он выразил некоторые признаки радости.

На следующий день головы знатных пленников были выставлены на рыночной площади. Среди казненных были и те два лорда, на которых возлагалась обязанность следить во время битвы за королем. Королева спросила сына:

— Мой милый сын, какой смертью следует умереть этим двум рыцарям?

— Пусть им отрубят голову, — отвечал многообещающий мальчишка и задержался посмотреть на казнь.

Скорее всего, эти рыцари лишились жизни за то, что слишком добросовестно исполняли свой долг. Королева была бы только рада, если б короля изрубили в сражении на куски и она могла бы сделаться регентшей при этом малолетнем чудовище.

Королева расчистила себе путь в Лондон, но тут она внезапно проявила не свойственную ей нерешительность быть может, колебались ее полководцы. В городе не было войска, но все население держало сторону Йорков: слишком долго королева терзала его налогами и всячески издевалась над ним. Лондон мог выдержать осаду, но даже если бы ворота открылись перед войском королевы, торговцы могли причинить бессчетные неприятности, отказавшись снабжать солдат. Пришло известие, что Уорик соединился с Эдди у Абингдона. Мэр послал королеве в Сент-Олбанс обоз с провиантом и деньгами, но горожане перехватили его, и все провизия и золото бесследно исчезло. Королева потратила несколько дней на бесплодные переговоры, а тем временем изголодавшиеся северяне десятками дезертировали из ее армии. В конце концов королева двинулась в Данстейбл, в десяти милях к северо-западу, а оттуда повернула обратно на север.

Йоркисты, выигравшие битву при Мортимер-Кросс и проигравшие сражение при Сент-Олбансе, двадцать седьмого февраля с триумфом вступили в Лондон во главе с Эдди и Уориком.

Мы же хотели как можно скорее вернуться домой, а для этого нужно было найти корабль, который отвез бы нас в Средиземное море, к арабским странам, обратно в цивилизованные места. Мы предпочли этот маршрут возвращению через Францию и Венецию. Князь Харихара, погрузившийся в меланхолию после того, как узнал о смерти брата, не мог побороть в себе отвращения к холодному и влажному климату. Впрочем, нелюбовь к местной погоде разделяли все мы, прелести весны и лета давно миновали и, казалось, уже никогда не возобновятся. Князь тосковал по родной стране и готов был подвергнуться риску погибнуть в море, лишь бы на несколько недель сократить обратный путь.

Припоминаю, как однажды вечером, незадолго до того, как мы добрались до Оксфорда и расстались там с братом Питером, князь заговорил об устройстве нашего мира, и его мысль все время возвращалась к расстоянию между этой страной и его родиной.

— Мы ведь даже не знаем, насколько далеки от нас сейчас Индия и Виджаянагара.

Аниш промолчал, стараясь даже выражением лица не показать, что он опасается за рассудок своего повелителя. Я был не столь сдержан. У меня уже начинались боли в суставах, и терпение мне изменяло.

— Чертовски хорошо знаем, — возразил я, прибегая к хорошо мне знакомому английскому проклятию. — Плюс-минус пятьсот миль.

Однако брат Питер оторвался от тарелки с супом, и глаза его заблистали любопытством.

— Всем известно, что земля круглая, — гнул свое князь. — Земля — шар.

Мы торжественно кивнули. Вот уже две тысячи лет, как Аристотель и его последователи опровергли теорию плоской земли.

— Мы не знаем, каков периметр этой сферы в том месте, где она наиболее расширяется, но мы понимаем, что эта величина будет меньше в зависимости от того, насколько мы удалены от центрального, наиболее широкого пояса.

Аниш явно был озадачен, и Питер, нередко рассуждавший на ту же тему (он следовал кое-каким теориям из зашифрованных рукописей Роджера Бэкона), постарался ему помочь.

— Смотри, — сказал он, подхватывая яблоко. — Если мы находимся вот здесь, — он ткнул в яблоко ногтем, а затем взял нож и начертил маленький крестик, — а Виджаянагара вот тут, — он вывел крестик на другой стороне яблока, — то не важно, восточным путем будете вы добираться в Виджаянагару или западным…

— Но если она здесь, — возразил князь и, отняв у Питера яблоко, сделал третью отметку, чуть левее первой, — то все выбирают неверный путь. Быть может, мы всего в неделе пути от дома, только плыть надо на запад, а не на восток.

В этот момент в нашу беседу вмешался другой посетитель таверны, коротышка с просмоленной бородой, судя по всему, бывалый моряк. Он склонился над нашим столом и схватил яблоко:

— У нас тут чокнутых нет, ясно? Не то что у вас.

— За кого вы нас принимаете? — переспросил Питер, придерживая князя Харихару за рукав. Князь явно был раздосадован утратой как яблока, так и внимания собеседников.

— За моряков, мать вашу так, за кого же еще. Долбаный ветер четыре дня из пяти дует с долбаного запада, мать вашу. Даже если вы отчалите при восточном ветре, долбаный западный принесет вас через неделю домой. Хочешь не хочешь, принесет. — И он принялся смачно грызть яблоко, сладкое, хрустящее, немного припахивающее сеном, в котором оно хранилось.

— Но я слышал, — вежливо возразил брат Питер, — если отправиться на юг, вплоть до южной оконечности Испании или даже до северного побережья Африки, там почти всегда дует ветер с северо-востока.

— Это годится для долбаных даго и чернокожих, — заявил наш Джек — Смоленая Борода. — Нам от этого никакого толку.

На следующий день мы распрощались с Питером у ворот его аббатства.

Он передал нам рукописи Бэкона с инструкциями по изготовлению пороха и обращению с пушками.

— Будет лучше, если эти тайны останутся в ваших руках, — сказал он. — Если этот сброд, — он имел в виду англичан, — доберется до них, один лишь Перводвигатель ведает, что произойдет с миром.

— Что ж это были за тайны? — спросил я как можно спокойнее и вежливее.

— Ах, дорогой мой Ма-Ло, я гадаю порой, каков источник твоей любознательности, твоей готовности день за днем слушать мою надоедливую болтовню. Неужели это и в самом деле лишь великодушие по отношению к старику, или у тебя есть и другие мотивы? — Он отпил глоток лимонада. — Ладно, я тебе отвечу. Наиболее важны три момента. Во-первых, наилучшая пропорция, в какой следует смешивать ингредиенты пороха, а именно: на сто частей должно приходиться семьдесят пять частей селитры, пятнадцать — угля и десять — серы, а не шестьдесят шесть — двадцать три — одиннадцать, как принято повсюду. Еще важнее второй момент. Чтобы, составляющие пороха не отделялись друг от друга, нужно тщательно перемешать их, затем смочить так, чтобы они превратились в единую массу, а затем высушить. Паста засохнет гранулами, и каждая гранула будет содержать все составляющие точно в той же пропорции, в какой они были изначально. В-третьих, Бэкон придумал способ извлекать селитру из гниющих растений. Были там и менее важные указания, но я не буду утомлять ими твой слух. Скажу лишь, что в последних столкновениях с отрядами султанов наемная артиллерия императора Виджаянагары показала дальность стрельбы, на сотню шагов превышающую возможности вражеских орудий. Нет, больше я ничего говорить не стану. Позволь мне завершить мою повесть. Все вопросы задашь потом.

Ума сидела, сложив руки, словно чашу, на коленях и загадочно улыбаясь. Али продолжал рассказ.

Как я уже сказал, самым печальным событием этого путешествия для меня стал миг расставания с братом Питером. Мы провели вместе больше года. Я пытался уговорить его остаться с нами, вместе с нами вернуться в утраченный рай, в Небесный град на земле, в Град Победы, в Виджаянагару.

— Я бы с радостью, но, сколь бы чудесной и замечательной ни была эта страна, как бы ни были довольны своей жизнью ее обитатели, я всегда буду там чужаком.

— Питер, я всю жизнь был чужаком, у меня даже нет родины. Что ж тут такого?

— Вот именно. Ты к этому привык, а я привык к двум зданиям монастыря, к моей библиотеке и рыбному пруду, к моей кошке. Я привязан к английским сельским пейзажам, я каждое лето отправляюсь в путь по этим дорогам и проповедую, уча людей тому, что узнал и обдумал за долгие зимние месяцы. Однообразная жизнь, но достаточно насыщенная и отнюдь не скучная. Я уже слишком стар, и мне поздно меняться.

Мы обнялись, потом он отстранился и сказал:

— Я буду скучать по тебе, Али. Я многому научился от тебя. Самое главное — среди магометан и буддистов и народов иных религий, как и среди нас, христиан, живут люди, приверженные более зрелой, мудрой и глубокой религии, религии бытия, а не ожидания загробного блаженства, жизни, а не смерти, радости, а не боли. Прекрасно, что в разных местах мира существуют подобные общины и что каждый…— он запнулся, подбирая слово, — каждый атом отделен от других. Нас немного, но мы можем протянуть руки и дотронуться друг до друга. Когда-нибудь это учение распространится по всей земле, и тогда она сделается лучше. Черт побери, я опять принялся за проповедь. — Тут он снова обнял меня. — Спасибо за все, Али.

Он дернул за веревку колокольчика, висевшую на стене у наружных двойных дверей. Мы отчетливо слышали, как он зазвонил внутри.

— Ну же, ступай.

Я вернулся к друзьям, которые успели уже пересечь реку по отстроенному заново мосту. Один раз я оглянулся. Питер все еще стоял у двери — до боли знакомая приземистая, коренастая фигурка. Он помахал мне вслед, поднял руку и еще раз, уже решительней, дернул за веревку колокольчика. Дорога, вслед за рекой, делала здесь крюк, я свернул, и Питер скрылся из виду.

Али смахнул с ресницы, слезу.

— Его уже поджидали люди епископа. Они сожгли его через месяц, примерно за неделю до нашего отплытия.

Казалось, даже сад на миг затаил дыхание. Потом кошка пошевелилась, пичужка перепорхнула с одного карниза дома на другой. Вновь зажурчал фонтан, и Али, вздохнув, продолжил рассказ.

Как только мы добрались до Лондона, мы первым делом отправились на южный берег Темзы на поиски судна, которое бы доставило нас к северному побережью Африки или, по крайней мере, в Средиземное море. Нас оставалось всего трое, почти без багажа, так что мы легко нашли каравеллу, собиравшуюся на днях отплыть с грузом тканей и слитков меди.

Почти без багажа? Меньше проблем? И тут князь вспомнил про свои проклятые арбалеты, о которых он уже год как не думал. Я впервые услышал ссору князя с Анишем. Они спорили о том, остались ли эти чертовы штуки в доме олдермена Доутри или последовали за ними в Тауэр. Впрочем, это не имело значения: ни в том месте, ни в другом их уже давно не было. Мы потратили неделю, пока не напали на их след: нам пришлось ехать в Клеркенуэлл-Филдс, по ту сторону городских стен, в лагерь йоркистов, и там мы обнаружили отряд солдат, которые практиковались в стрельбе из арбалетов — тех самых арбалетов — под командой генуэзского сержанта-наемника. Вернуть их нам никому бы и в голову не пришло, это оружие уже показало себя в битве при Сент-Олбансе, когда пушки отказались стрелять.

Вскоре выяснилось, что без своего драгоценного оружия князь Харихара отказывается возвращаться домой. Мы выпросили аудиенцию в Бэйнард Касле, у нашего Эдди; он уже чувствовал себя королем, он уже переменился, нет, он не сделался заносчивым, но он был страшно занят, страшно озабочен делами, и мы смогли добиться от него лишь обещания, что нам вернут все драгоценные экземпляры до единого, как только с королевой будет покончено и змее раз и навсегда отсекут голову. Через день-два войско Эдди должно было выступить в поход на север.

— Это все замечательно, — вздохнул князь, выходя из Бэйнард Касла и бредя в гостиницу по Темза-стрит. — А что, если победит королева? Мы едем на север вместе с ними — я решил.

Мы пытались его отговорить, убедить расстаться с арбалетами, но он ни в какую: это оружие составляет ядро уникального собрания, заявил он. Мы с Анишем пригрозили, что останемся в Лондоне, и пусть он сам гоняется за своей коллекцией, но на это князь ответил, что отдаст все оставшиеся у нас рубины и даже оба корунда, только бы воротить арбалеты, и, чтобы предотвратить подобное безумие, мы сочли необходимым присоединиться к нему.

Таким-то вот образом мы попали на поле жесточайшего сражения, какое мне доводилось видеть. Но пусть сперва Ума поведает нам о том, что тем временем происходило с ней.

Глава сорок девятая

Как вы помните, я осталась у подножия креста на рыночной площади Херефорда, оплакивая утраченную любовь, мою погибшую любовь.

Эдди узнал меня сразу же, как и я его.

— Пусть мертвые хоронят своих мертвецов, — с этими словами он протянул мне руку в железной рукавице.

Я поглядела еще раз на голову Оуэна. Она стала совсем седой, тяжелой, как свинец. Лишь узкие полоски белков виднелись между сомкнутых век. Волосы сделались реже, чем были, когда эта голова покоилась на моей груди, когда я перебирала пальцами эти пряди. Холод и оцепенение смерти оставили на губах застывшую, почти непристойную усмешку. Это уже не Оуэн Тюдор, это неодушевленный предмет. Пусть они делают с ним, что хотят, — мне он больше не принадлежит. Я задула немногие еще горевшие свечи, поднялась и тут только ощутила, как мне холодно. Я поплотнее натянула на плечи шаль, но это не помогло я тряслась, точно осиновый лист на ветру.

Я сделала пару шагов вслед за Эдди, затем свернула и пошла в противоположном направлении. Меня нагнала одна из женщин, помогавших мне устанавливать свечи, она отвела меня к себе домой. Ее звали Гвиннеда. Гвиннеда была вдовой рыцаря, погибшего в одной из прежних битв. Она предпочитала жить в городе — так было безопаснее, чем оставаться в пограничной марке, где ее мужу принадлежала усадьба, больше похожая на маленькую крепость.

Гвиннеда уговорила меня съесть кусочек сухаря, размоченного в горячем молоке, и уложила в свою постель. Увидев, что я не могу заснуть, она подошла и присела на край кровати.

— Почему ты помогла мне зажечь свечи? — спросила я. — И те женщины тоже?

Гвиннеда помедлила, потом открыла ларец, задрапированный красивой тканью, вынула пяльцы и принялась вышивать, одновременно продолжая беседу.

— Оуэн ап Маредудд ап Тьюдир был Колдуном. Он был королем. Он был повелителем всей Британии и первосвященником древней религии. Никто в королевстве не мог похвастаться столь благородной кровью, как у него. Оуэн был прямым потомком первых королей нашего народа, тех, кто пришли сюда с бронзовым долотом, с боевыми топорами, тех, кто умел обрабатывать золото и медь. Первым нашим королем был Брут, внук Энея, сына троянского Приама, прародителя римского народа. Мы — императорской крови.

— Значит, ты тоже принадлежишь к этому роду?

— Да. Я его кузина.

Я внимательней пригляделась к этой женщине, в которой сперва не заметила ничего необыкновенного. Гвиннеда была среднего возраста, ей давно миновало сорок, на лице пролегли морщины скорби, груди опустились, бедра раздались. Она уже не могла привлечь мужского взгляда, но я видела в ней огонь, и страсть, и достоинство, сдержанную силу, столь присущую женщинам — они будут бороться, даже когда не остается никаких надежд на победу, будут стараться выстоять и помочь другим, тем, кто еще пытается противостоять жестокости жизни и людей.

— Почему ты решила мне помочь? Ты навлекаешь на себя опасность.

— Ты — Цыганская Мария. Мы слышали о тебе еще до твоего прихода, мы знали о твоем путешествии по окрестностям Ковентри, о суде над тобой, о чудесах и знамениях. Конечно, эти истории обычно сильно преувеличивают.

Она слегка улыбнулась мне заговорщической улыбкой. Так переглядываются маленькие девочки, узнавшие то, что хотели скрыть от них взрослые.

— Ты Цыганская Мария и ты была возлюбленной Оуэна. Для нас этого достаточно. Еще мы надеялись, что он успел одарить тебя ребенком. Твой сын мог бы стать предводителем британцев, всех племен, обитающих к западу от Северна и Ди, — он был бы лучше, чем его зануда внук.

Но мне пришлось ее разочаровать. Я никогда не забывала применять те средства, которыми женщины пользуются, чтобы предотвратить зачатие, и кровь на моей юбке была не кровью Оуэна, как она, быть может, подумала, а вовремя пришедшими месячными.

— Не важно. Руны говорят, что благодаря тебе потомки Оуэна вновь будут править страной. Это уж наверное, лишь бы ты приняла судьбу, уготованную тебе богиней.

Я как следует обдумала ее слова и решительно поднялась с постели.

— Я должна вернуться к Эдди — только так я сумею повлиять на ход событий. Ты должна мне помочь.

Когда я повернула назад, демонстрируя, что не стану следовать за ним, Эдди даже головы не поворотил. Было бы глупо разыскивать его — пусть он сам наткнется на меня. Разумеется, для этого требовалось оказаться на его пути, но так, чтобы он мог считать себя охотником, а меня добычей.

Устроить это было несложно. Все знали, что Эдди вот-вот отправится в Лондон, вернее, в Сент-Олбанс, на помощь Уорику и по пути остановится в Глостере, где его дожидались только что набранные войска. Из Херефорда в Глостер вели две дороги, одна через Россон-Уай, вторая через Ледбери. Армия должна была разделиться на два отряда, нам оставалось только узнать, какой маршрут выберет Эдди. Гвиннеда раздобыла для меня пони и послала со мной слугу, чтобы тот указал мне дорогу. Защитить меня от врагов он бы вряд ли смог — ему было по меньшей мере пятьдесят лет и он едва ходил, хотя в седле держался неплохо. Всех мужчин помоложе давно забрали на войну.

Мы добрались до лесистого холма над рекой Уай, я спряталась в зарослях, и старик привязал меня к серебристому стволу березы, единственному дереву, росшему в этих кустах. Как и подобает королю, Эдди скакал на коне во главе своих солдат, мы издали услышали стук копыт, грохот доспехов, скрип колес и телег на другой стороне реки, потом они добрались до нас, и старик, пропустив два десятка рыцарей, ехавших перед королем, выскочил на дорогу прямо перед носом у Эдди. Один из телохранителей чуть было не снес ему голову мечом, но придержал руку, услышав его вопль:

— Госпожа! — голосил мой слуга. — Госпожа там, в чаще. На нее напали трое негодяев. Помогите, помогите! — и все такое прочее.

Эдди, конечно, теперь король, но в душе он еще мальчишка. Он пришпоривает Генета, перелетает через канаву, обнажив меч, едва не проносится мимо меня, но тут низко нависшая ветка срывает с его головы золотой ободок, который он носит поверх лишенного забрала шлема, и Эдди вынужден остановиться.

— На помощь! — кричу я, и Эдди, пробившись через заросли, обнаруживает меня. Он взирает на меня сверху вниз.

— Итак, госпожа Ума, теперь ты уже не столь высокомерна.

— Я и не была высокомерна, милорд, — отвечаю я, выставляя напоказ грудь. Я предусмотрительно разодрала на себе платье, и теперь грудь почти обнажена и слегка кровоточит я умышленно оцарапала ее веткой. — Я печалилась.

— И все еще печалишься?

— Об Оуэне Тюдоре? О нем — нет.

— Тогда о ком?

— О гибели рыцарства. Иначе я бы не стояла тут привязанная к дереву перед юношей, которому следовало бы лучше знать, что нужно делать.