Глава сорок третья

— Все люди такие разные, — задумчиво пробормотала Ума. В этот день она вновь присоединилась к нам. Ласковые, но слишком много повидавшие глаза женщины смотрели куда-то вдаль, затуманенные воспоминаниями. — Он был лучше всех, — вздохнула она.

Нет мужчин, похожих друг на друга. Каждый наособицу. Я буду описывать его не торопясь, с головы до ног. Я перебирала пальцами его короткие седые волосы и ту единственную черную прядь, которую я могла намотать себе на палец, а мои волосы уже отросли до прежней длины, потемнели, и с помощью хны я окрасила их в рыжий цвет с проблесками чистого золота, и локоны вновь стали пышными, шелковыми, благоухающими. К моей щеке, и цветом, и гладкостью напоминавшей спелый персик, прижимались подбородок и скула цвета меди, покрытые колкой белой щетиной. Его дыхание было чуточку кисловатым, словно молоко, перед тем как свернуться, а мое отдавало изюмом и медом. Его квадратный подбородок — и мой округлый, проступившие жилы и морщины на его шее — да, у меня теперь тоже есть пара складок, но тогда их не было. Его плечи вдвое шире моих, гладких, тонких, округлых, кожа очень белая, но я нашла пару красных пятен, соответствовавших моим родинкам. Мои груди подобны гранату, только они намного мягче, с крупными сосками, твердеющими при его прикосновении порой ему даже удавалось извлечь из них сладостную капельку; а грудь Оуэна была гораздо шире и совершенно плоской, соски крошечные, и я лизала их, пока они не становились твердыми, точно зернышко, и волосы у него на груди были жесткими, как проволока. Его руки я бы уподобила корням баньяна, крепким и цепким, их неторопливое и вместе с тем страстное объятие было благодатным, как солнечное тепло; а мои руки больше похожи на гладкие ветки высокой и тонкой осины. Мой живот — покатый свод с маленькой впадиной в центре, там, где коснулась его своим пальцем Парвати, а его живот покрыт шестью буграми мощных мышц.

Короткие и очень белые пальцы ног были сильными и ловкими, он мог даже ухватить ими монету или перышко с пола, мои пальцы гораздо длиннее, и ногти я красила, если мне удавалось раздобыть специальную краску. Щиколотки у него оказались тоньше, чем я ожидала, — признак благородного происхождения; но, конечно, они не так изящны, как мои, — о моих щиколотках Оуэн говорил, что они хрупки, как стекло. На его икрах переплелись похожие на толстую веревку мускулы, они поросли седой и коричневой, точно у кошки, шерстью, колени у него крупные и сильные, порой он жаловался на боль в суставах, но, конечно, не ворчал все время, как это делает Али; а мои колени были скользкими, как масло, и крепкими, как молодое яблоко. Его бедра подобны колоннам, поддерживающим храм, его ягодицы подобны двум кокосам на пальме, а мои ягодицы подобны плодам манго, которых Оуэн никогда не видел.

Мы сравнивали и пальцы — у Оуэна большая, широкая рука, и пальцы кажутся слишком короткими, но они сильные, и ногти у них почти квадратные, а мои пальцы тонкие и длинные — сколько радости мы доставляли друг другу, когда пальцы проникали в узкую щель между соприкоснувшимися бедрами, соприкоснувшимися грудями!

Его пальцы быстро пробегали сверху вниз по всем изгибам моего тела и встречались внизу, большие пальцы раздвигали курчавые волоски, раскрывали набухавшие ожиданием губы, мои пальцы — большой и указательный — обхватывали основание его жезла, а остальными пальцами я принималась перекатывать яички, спрятанные в морщинистый мешочек. Мы превратились друг для друга в совершенный музыкальный инструмент, мы оба ощущали подушечками пальцев влагу чужого тела и продолжали игру, пока его источник жизни не становился твердым, словно дерево, а мой — мягким и сочным, как виноград.

И тогда наступал прекраснейший момент — миг незрячих прикосновений, осязания, обоняния, вкуса и нежных поцелуев. Нет сил больше вынести это томление: о чем оно о том, что уже не вернется или о том, что еще не произошло? Я прижимаюсь близко к нему, как можно ближе, я выпускаю из рук его жезл, чтобы обеими руками обнять его голову, я осыпаю поцелуями его шею, его уста, Оуэн одним движением переворачивает оба наших тела, одной рукой обхватывает меня за спину, в самом низу, нащупывает щель между ягодицами, а другой уже вталкивает в меня алчущий жезл, и волны наслаждения одна за другой катятся вверх по моей…

Что ж, Али, мы с тобой тоже проделывали это пару раз, так что ты знаешь, о чем я говорю, и не станешь спорить, если я скажу, что этот предводитель уэльсцев знал, что нужно делать. Он был — лучшим.

Лето постепенно перешло в осень. Уэльские холмы, прежде тускло-коричневые, сделались лиловыми, сизыми, покрылись тысячью тысяч крошечных, похожих на колокольчики цветков, их было такое множество, что они точно накрыли землю фиолетовым ковром. Цветы эти настолько мягкие и вместе упругие, что на них можно улечься — только осторожно, чтобы не уколоться о низкие, касающиеся земли ветви, — и раствориться в их легком, сладком аромате. Лежать на спине и глазеть в беспредельную, напоминающую море синеву, следить, как ныряют и взмывают вверх орлы с золотыми кольцами на шее. Под низким кустарником прячется еще более низкая поросль, укрываясь от снега и ветра, беснующегося там зимой, подымающего и кружащего снежные вихри. Летом на этих кустах поспевают маленькие ягоды — Оуэн назвал их черникой, но на самом деле они синие-синие, как индиго.

Холмы повсюду перерезаны долинами и расщелинами, ближе к вершине эти расщелины становятся столь узкими, что их и не заметишь, пока склон внезапно не исчезнет прямо у тебя перед глазами и не откроется в глубине рыжая скала и ручей, прозрачный, как хрусталь, но коричневого цвета — цвета камня, устилающего его дно. Бывают и серые, плоские водоемы, где вода обточила камень, тысячелетиями выплескиваясь, переливаясь из одного озера в другое. В глубине этих впадин воздух застаивается и солнце жарко печет. Мы оставляли пони на гребне (они бы ржанием и беспокойным движением предупредили нас о приближении посторонних), скидывали с себя шерстяные плащи и штаны и там, на невысокой, пахнущей тимьяном траве у ручья, вновь и вновь занимались любовью или просто отдыхали, лежали обнявшись, прислонившись спиной к прогретой солнцем, поросшей мхом скале и смотрели, как под ряской, покрывающей поверхность пруда, проплывает коричневая рыбина.

В такие минуты Оуэн принимался забивать мне голову преданиями древнего Уэльса — сказанием о Пуилле, принце Дифеда, и Бранвене, дочери Ллира, а я сплетала повесть о Раме и Сите. Потом Оуэн напевал любовную песнь и жалобы Даффида ап Гуилима и Даффида Нанмора — он говорил, что этот бард еще живет среди людей и как-нибудь придет навестить нас в Динбихе. В ответ я рассказывала ему о Парвати, всеобщей матери, она же Кали с ожерельем из черепов, — порой я становлюсь ее аватарой, а Оуэн называл ее Рианнон, девой-матерью, пожирательницей человеческой плоти.

Пришли холода, и, как я уже говорила, со стороны серого моря, порой открывавшегося нам с вершины горы, примчался ураган со снегом. Волки завывали возле овчарен, как-то утром в начале декабря мы отправились в поход против них, взяв с собой больших серых собак с такими высокими лапами, что они не боятся даже глубокого снега, а шея крепкая, широкая, как у самого Оуэна. Мы не убивали и не отлавливали волков, мы гнали их перед собой, все дальше и дальше в горы, и они серой рекой струились перед нами, прыгая, карабкаясь по отвесным кручам, а потом мы увидели их вдали три силуэта на фоне потемневшего неба; закинув головы, они выли, воздавая хвалу луне, потешаясь над нами, оставшимися внизу, мерзнущими в пастушеской хижине позади черного амбара. Однако в хижине нашлись дрова и свечи, и мы пятеро — Оуэн взял на охоту троих егерей — поужинали лепешками и соленой бараниной и улеглись спать на медвежьей шкуре.

Наступило Рождество. Оуэн и его клан, или племя, отмечают этот праздник торжественно. Постарайся представить себе, Ма-Ло, какое значение в этих странах, далеко на севере, имеет постепенное убывание дня по мере приближения года к зимнему солнцестоянию. Люди, живущие в этом климате, верят и надеются, что в какой-то момент солнце остановится, и, когда этот день настает, когда путем тщательного наблюдения за движением тени между высокими камнями, расставленными на холме по кругу, словно зубы в челюсти гиганта, удается установить, что утром солнце поднялось чуть левее, чем накануне, а зашло чуть правее — именно для этой цели и устанавливают эти камни, этот своеобразный календарь, — они провозглашают, что богиня зачала и родила сына Адониса, или Адонаи.

В этот день с холмов, из лесов выходят жрецы-друиды. Они не имеют отношения к христианству. Они приносят ветви омелы и совершают особый обряд, бьют в бубны из древесины дуба, подражая звуку грома. Глава их несет старинный золотой меч в форме серпа: этим мечом он срезает омелу, а затем с оружием в руках охраняет священную ветвь.

Главный друид является воплощением великого небесного божества, которое спускается на землю во вспышке молнии и обитает в омеле, растущей на священных дубах в тайных долинах Уэльса, возле черных бездонных озер. Этот бог вступает в брак с Царицей небес, тоже любящей уединение лесов и тихих холмов. По ночам Царица плывет по небу, приняв облик серебряной луны и с удовольствием поглядывая на свой ясный образ, отраженный темной поверхностью озера, зеркала Дианы.

Мы зовем этих богов Шива и Деви, или Парвати.

Итак, мы торжественно и радостно отпраздновали бракосочетание богов и рождение солнца, нового года, надежду на новый приплод ягнят, на урожай ячменя и ржи в укрытых холмами долинах, на жирных лососей с серебряными спинками в реках и ручьях.

Но не миновало еще двенадцать дней праздника, как пришли новые вести, встревожившие меня, хоть Оуэн и считал их благими, — вести о победе королевы при Вейкфилде и гибели Йорка вместе с его сыном Рэтлендом.

— Змеиное гнездо разрушено, — восклицал мой возлюбленный глубоким, похожим на органную музыку голосом. — Теперь мы сможем жить в мире.

Но зима продолжалась, и в ворота замка стучались все новые гонцы, и их сообщения были страшнее и угрюмей самой зимы, пока наконец не подоспел и сын Оуэна, и его весть оказалась хуже всех прежних.

Мы катались верхом в глубокой, укрытой от ветра долине, под рябиновыми деревьями, на которых еще уцелела там и тут гроздь ягод, не расклеванная птицами, которых Оуэн называет красногрудками, как вдруг появились всадники. В этот день не было снега на этом острове снег держится не дольше недели, а затем тает, но вновь ударил мороз, и под копытами маленьких пони трескался покрывавший лужи лед. Пара красных коршунов с раздвоенными хвостами кружила в вышине над овечьим загоном, прикидывая, не слишком ли рискованно будет спикировать на тушу павшей овцы рядом, на валуне, съежилась наготове, сжалась перед прыжком рысь. Я ехала впереди (из всех мужчин, которых я знала, только Оуэн соглашался пропустить меня вперед). Я увидела издали, как со стороны замка — примерно в миле от нас — к нам спешат двое верховых. Они скакали быстрым галопом, оба в доспехах, но не в полном вооружении. Всадник, скакавший позади, держал в руках знамя, по-видимому, с изображением герба ехавшего впереди дворянина.

Я придержала коня, Оуэн поравнялся со мной. На его широком лбу проступили морщины, он нетерпеливо отбросил с лица свой единственный черный локон.

— Черт! — пробормотал он, тяжко вздыхая, его плечи поникли, руки, сжимавшие поводья, бессильно упали. Я почувствовала, как жизненные силы покидают его, и меня охватила безысходная печаль. По возрасту он годился мне в деды, я впервые увидела, что мой возлюбленный — старик. Как все старики, он уже не мог справляться с трудностями.

— Что случилось? Кто это?

— Это мой сын. Мой младший сын, Джаспер.

— Разве ты не рад ему?

— Рад, конечно. Но он все это время был занят тем, что собирал жителей Уэльса и приграничных районов на помощь королеве. Только одно дело могло привести его сюда.

— Он хочет, чтобы ты присоединился к нему.

— Вот именно.

Всадники нагнали нас. Зазвенело железо, сталкиваясь с железом, Джаспер, которого я видела в первый раз, наклонился вперед, обнимая отца, прижимая его к своему панцирю. Он был немного похож на Оуэна, но посветлее, и его глаза напомнили мне глаза Екатерины Валуа, я уже описывала вам ее портрет.

— Это Ума, — представил меня Оуэн, — индийская княжна.

Я хотела было возразить, но перехватила его взгляд. Оуэна раздражали слухи, будто в старости он связался с цыганкой.

Джаспер вежливо притронулся к ободку шлема.

— Мадам, — пробормотал он, но больше я не дождалась от него ни слова.

— Я знаю, зачем ты приехал, — устало промолвил Оуэн.

— Йорк в Шрусбери, он набирает войско на западе Ингерлонда. У него уже двадцать тысяч человек. Как только наберется тридцать тысяч и дороги просохнут, он двинется на Лондон. На юге все время шли дожди. Если он доберется до Лондона и соединится с Уориком, они наголову разобьют королеву, тем более что король по-прежнему у них в руках, и они говорят, будто он на их стороне.

Кое-что из того, что я услышала, показалось мне странным, как, должно быть, и тебе сейчас, но я не могла вмешаться в мужской разговор. Отец и сын повернули коней обратно к замку.

— Где сейчас королева?

— После битвы при Вейкфилде она оставила армию в Гулле, а сама вернулась на север, в Бервикон-Твид. Говорят, она отдаст этот город Марии Шотландской в обмен на войска и припасы, но даже если она получит поддержку шотландцев, и она сама, и ее офицеры сомневаются, чтобы ей удалось одолеть разом Уорика и Йорка.

Я снова озадаченно хмурю лоб, но на меня никто и не глядит. Оуэн проезжает под гигантским тисом, накрывшим огромной тенью, почти такой же широкой, как тень баньяна, палые ягоды и засохшие иглы у его корней. Ягоды эти красны, словно вишня, но они маленькие и в их крошечной мясистой чашечке скрывается ядовитое черное семя. Если на семечко надавить, из него выступит бесцветная жидкость, очень похожая на жемчужину, венчающую жезл, когда… Ах, мне предстоит поведать вам о печальных событиях, вот я и не спешу расстаться с последними счастливыми мгновениями.

Оуэн проехал мимо тиса и обернулся к сыну.

— Итак, она хочет, чтобы мы собрали войска и шли в Лондон, опередив Йорка.

— Вот именно.

Воспользовавшись паузой, я задаю наконец свой вопрос:

— Но ведь Йорк вместе с сыном погибли при Вейкфилде, и их головы были выставлены над воротами города Йорка. Ты сам мне говорил.

— У него есть и другой сын, старше Рэтленда, — отвечает мне Джаспер. — Он был изгнан актом парламента, но теперь он именует себя герцогом Йорком и королем в придачу.

— А, — промолвил Оуэн, — вот до чего дошло.

Сретенье. С этого дня на севере начинает ощущаться приближение весны. В церкви собирают все свечи, которые понадобятся для богослужения в течение всего года, и благословляют их. На самом деле это приношение богине, которую они именуют святой невестой. В деревнях делают соломенные куклы-чучела, укладывают их в постель и всю ночь жгут вокруг них свечи. Но это Сретенье не было праздником святой невесты, Парвати, Девы, Умы, оно стало торжеством Кали. Вечером следующего дня на рыночной площади Херефорда казнили моего Оуэна. Бедный, он до последней минуты не верил, что с ним расправятся так жестоко, — ведь он вел людей во имя королевы и короля. Эта королева, жизнь которой я, увы, спасла, — подлинная аватара Кали, за ней тянется шлейф из тысяч, десятков тысяч смертей.

Оуэн провинился не только тем, что повел войска против нового герцога Йорка и проиграл битву (сражение произошло в нескольких милях к северу от Йорка); его казнили еще и за то, что он приходился отчимом королю Генриху. Глаз за глаз — вот чего требуют жестокие и подлые законы христиан и мусульман, их «священное писание». Ну а в этом случае — отца за отца.

С ним повели на смерть еще нескольких человек, в том числе двух юношей, и. один из них в последний момент вырвался из рук стражников. Солдаты тут же изрубили его на куски, точно загнанного оленя.

Оуэн обернулся к палачу и сказал ему:

— Нет нужды поступать со мной так грубо. У вас есть плаха и топор.

Солдаты оторвали ворот от его красного бархатного камзола, и в тот момент, когда Оуэн клал голову на плаху, он произнес:

— Эта голова покоилась на коленях двух королев.

Когда палачи ушли, я подняла его голову и положила ее на верхнюю ступень у подножия рыночного креста. Три жительницы этого города помогали мне; мы принесли из церкви сотню свечей, расставили их на ступенях вокруг головы Оуэна. Я вытерла кровь с его лица, поцеловала холодные губы. Воздух искрился от мороза, свечи горели всю ночь. Я сидела на нижней ступеньке. На рассвете, когда на небе проступила красная полоса, я почувствовала, что у меня за спиной кто-то стоит. Свечи догорали, пламя трепетало от порывов утреннего ветерка, запах пчелиного воска смешивался с запахами готовящейся в окрестных домах пищи.

Я обернулась. Надо мной нависала высокая фигура в доспехах из вороненой стали с золотой насечкой. Позади двое оруженосцев несли два щита на одном были изображены серебряные цветы на голубом фоне и золотые львы на поле цвета крови, на втором щите было три золотых солнца. Этот герб был намалеван совсем недавно, он ярко сверкал, отражая лучи настоящего солнца. Я уже знала подробности о битве у Мортимер-Кросса[44], я слышала, как тройное солнце взошло над головой человека, собиравшегося стать королем, и оба войска приняли это как знамение: Бог на его стороне.

Он поднимает забрало. Это Эдди, Эдди Марч. Эдуард Плантагенет, герцог Йорк, король Ингерлонда. Позади бьет копытами, высекая искры из камней мостовой, и ржет, точно боевая труба, огромный черный жеребец, спасенный некогда мной от побоев.

Глава сорок четвертая

Ума тяжело вздохнула и отерла слезу платком из муслина.

— Пойду прогуляюсь немного. Дождя уже нет. Пусть Али расскажет тебе, что было тем временем с ним.

На следующий день после битвы при Вейкфилде мы обнаружили, что все заняты своими делами, а мы никому не нужны. Князь Харихара по-прежнему хотел добраться до Манчестерского леса, до которого оставалось всего пятьдесят миль в юго-западном направлении, однако с гибелью армии Йорка мы лишились защиты, а без вооруженной охраны ни один благоразумный путешественник не отважился бы проникнуть в те места, где господствовали разбойники. Королева тем временем вернулась на северо-восток, чтобы позаимствовать у шотландской королевы дополнительные войска, и, похоже, не собиралась в ближайшее время двигаться на юг или на север. Князь Харихара полагал, что так близко к своей цели мы уже никогда не окажемся, и приказал мне найти проводника, который помог бы нам преодолеть последний отрезок пути.

Брат Питер обнаружил возле собора маленький францисканский монастырь. Аббат указал нам дом сапожника, связанного с братьями Свободного Духа еще более прочными узами, нежели сами францисканцы. Этот достойный человек отложил в сторону дратву и иголки, кожу, молоток и другие орудия своего ремесла и охотно согласился проводить нас. Он сказал, что ему это весьма кстати, потому что в эту пору года, когда дни коротки и на свечи уходит много денег, он работает себе в убыток. Конечно, золотые монеты, предложенные ему князем, тоже сыграли свою роль. Мы весьма приободрились и поверили в успех своего предприятия, когда сапожник, присмотревшись к нашим смуглым лицам, припомнил, что несколько лет назад он слыхал о таком же темнокожем брате, обитавшем вместе с другими в Манчестерском лесу и вызывавшем немалое любопытство у окрестных жителей.

— Когда же это было?

— Три или четыре года назад, а то и больше. Сапожника звали Эдвин. Он был весел и бодр, но жил в одиночестве, отличался умеренностью и трезвостью, прилежанием и бережливостью. Его отец, каменщик-подмастерье, участвовавший в реконструкции собора (ремонт и посейчас, спустя более двадцати лет, так и не был завершен), погиб почти сразу после свадьбы, свалившись с большой высоты, оттого что подломились деревянные леса. Дядька Эдвина по матери, сапожник, взял племянника к себе в ученики. Эдвин не женился, был очень привязан к своей вдовой матери, и притом еще самоучкой освоил искусство чтения и штудировал Евангелие в переводе Уиклифа — этот перевод подпольно копировали и распространяли вейкфилдские ткачи, чинившие у Эдвина обувь.

Я вновь — не в первый, и не в последний раз — ощутил какую-то близость к этому постороннему, в сущности, человеку, какую-то связь с ним и поделился этим чувством с братом Питером.

— Я называю таких людей Джонсонами, — откликнулся он.

— Что это значит?

— Это очень распространенное имя, оно никак не выделяет своего владельца, но мне слышится в нем жизненная стойкость, независимость и приятная заурядность. Не все Джонсоны братья или сестры Свободного Духа, но многие из них склоняются к этому учению. Они не уважают ни светские, ни духовные власти, но держат свои убеждения в тайне и просто живут своей жизнью.

Питер задумался ненадолго и продолжал:

— Джонсон не лезет в чужие дела, но, если тебе понадобится помощь, он непременно откликнется. Он не будет безучастно смотреть, как тонет какой-нибудь бедняга или задыхается под рухнувшим на него деревом или куском стены. Джонсоны знают, что добро находится в постоянной борьбе со злом и исход этой борьбы неясен, но они знают также, что борьба не будет тянутся вечно, ведь рано или поздно одна сторона возьмет верх весь вопрос в том, на чьей ты стороне.

Последняя часть нашего путешествия оказалась довольно трудной. Нам пришлось перейти через невысокую гряду гор — Пеннины. Год только начался, стояла влажная и морозная погода, дни были еще короткими, а ночи невыносимо длинными. Промокшие, озябшие, мы спустились наконец по западному склону гор и попали под очередной ливень. С трудом мы добрались до маленького города Манчестера. Я ничего не могу рассказать об этом месте; знаю только, что именно там я ощутил первый приступ той болезни, что скрючивает и выворачивает мои суставы. Я трясся в уголке таверны, где мы остановились на ночь, а Питер и Эдвин спорили о том, где лучше играют в футбол — к востоку или к западу от Пеннин. Эта беседа казалась мне на редкость бессодержательной для двух умных людей, из которых один к тому же получил блестящее образование, но я чересчур плохо себя чувствовал и все равно не принимал участия в разговоре.

Нам оставался один дневной переход до Манчестерского леса, князь Харихара не находил себе места от волнения, он то бродил по гостиной, лихорадочно блестя глазами, то пристраивался в уголке, томясь и тревожась в ожидании. Аниш, убедившись, что все мы получили вволю еды и питья и сухие постели нам обеспечены, подсел ко мне.

— Завтра, — сказал он, — мы достигнем своей цели. Наша миссия пришла к завершению. Что бы ни было, мы сможем наконец повернуть на юг и вернуться домой. Сколько времени займет возвращение, Али? Прошу тебя, скажи, что это будет не так долго, как поездка сюда.

Он протянул так и не утратившие пухлости пальцы к огню, а затем вновь улыбнулся мне, лучась от счастья:

— Не могу дождаться, когда уж мы отправимся в обратный путь. Все-таки мы многое повидали. Я бы не отказался от этого путешествия, что бы мне ни посулили. И подумать только, все началось с той связки пергаментных листов, которую ты доставил из Кале в Виджаянагару.

Тут я кое-что припомнил.

— У тебя с собой этот пакет?

— Наверху, в нашей комнате. Принести? Через минуту он вернулся, развязал красные шнурки и вынул скрипевший от старости пергамент.

Уже второй раз на протяжении этой истории из уст Али полились рифмованные строчки на неведомом мне языке, но тут Али заметил, что я ничего не понимаю.

— Давай я переведу тебе эти строки, Ма-Ло, — предложил он.

Джон всем двенадцати дал имена,

И истина в повести этой видна.

Первой яшма была, в самом нижнем ряду,

Свет зеленый мерцал у всех на виду.

Второй ряд — безупречный камень сапфир,

А затем халцедон, озаряющий мир,

Это третья ступень, а дальше за ней,

Своим блеском отличный от прочих камней,

Вновь зеленым сверкал изумруд,

Пятый камень агатом люди зовут,

А шестой — рубин, как апостол рек Джон,

Говоря о суде в конце всех времен.

Глаз Али слегка затуманился.

— Помню, как я впервые прочел эти стихи, — пробормотал он. — Где это было? В саду императорского дворца? Или нет, в зале. На приеме у Много же мы успели повидать и сделать с того дня, — и он снова вздохнул. — В Манчестере, когда я раскрыл эти страницы, меня охватили сомнения, и я поделился ими с Анишем.

Еще назвал Джон яркий хризолит,

Тоткамень, что в седьмом ряду горит.

Восьмой — берилл, он так светел и бел

Топаз — девятый, то его удел,

Десятый, хризопраз, навеки закреплен,

Гиацинт одиннадцатым видел Джон.

Лилово-синий аметист, в двенадцатом ряду

Исцелит хвори все и отведет беду…

— Знаешь, Аниш, — сказал я, перечитав эти стихи в гостинице под шум дождя и вой холодного ветра, врывавшегося в каминную трубу, — мне не верится, будто в двенадцати милях отсюда может быть Небесный град, описанный в этих стихах.

Аниш, нахмурившись, вчитывался в строки на языке телуга, подписанные под английскими стихами.

— Здесь и не говорится, что это место непременно должно быть в Ингерлонде, — ответил он.

Я растерялся:

— Так зачем же мы явились сюда?

— Как — зачем? — удивился Аниш. — Чтобы разыскать Джехани и отвезти его домой.