Когда я шел домой, у меня в ушах все еще звучали их слова: "С вами мы готовы идти даже на передний край. Будьте уверены, мы вас не подведем". Это был мой лучший день в составе повой чехословацкой армии.
      В воскресенье 9 мая наконец приехала в Марсель моя жена с детьми. Я уже начал было за них беспокоиться. Они едва успели проскользнуть, так как фашистская Италия готовилась напасть на Францию.
      Стояла великолепная погода, какая возможна только на Лазурном берегу. На следующий день я увез семью в Безье. Когда мы вошли в мою квартиру, пробило полночь. В полночь кончается старое время, начинается новое. Все стало другим и в моей жизни. И улица Мольера тоже преобразилась, как будто бы ей передалось мое настроение. Сверкая разноцветными красками, улица Мольера была полна весеннего очарования.
      Город над Сеной
      Март пришел с солнцем и цветами. По платанам тоже было видно, что наступила весна. Теплая погода извлекла на свет новую весеннюю одежду, и главная улица превратилась в цветочную клумбу.
      То, что мне в протекторате казалось неосуществимой мечтой, неожиданно исполнилось. Сегодня, 20 марта 1940 года, я отправился в командировку из Безье в Париж. Мой поезд отошел в 16 часов. Мы проехали Агд, остановились в приморском Сете, затем в Монпелье, и к вечеру нас встретил Ним, где сохранились следы пребывания древних римлян. Уже в темноте мы проехали жемчужину Южной Франции Тараскон. В двадцать часов пришел наш парижский скорый. Несмотря на мягкий ход поезда и комфорт, я долго не мог уснуть. Слишком многое меня волновало. Потом сон все-таки смежил мне веки.
      Мы остановились на какой-то станции. Я хотел поднять шторку, чтобы посмотреть, где мы стоим, но внезапно остановился. Спущенная шторка предупреждала: "Ночью шторы не поднимать!" Во время войны с этим не шутят! Строгий запрет, однако как вежливо сформулирован...
      Со сна я никак не мог определить места, где мы проезжали. Что это не Южная Франция, было ясно. Об этом свидетельствовал пейзаж.
      Виноградники сменились пашней и яровыми всходами. Сердце сжалось от боли: все это напоминало о родине. Потом исчезли серо-зеленые пригнувшиеся оливы, перестали попадаться разбросанные группки темных пиний. Ушли из пейзажа могучие ряды пятнистых платанов. Вместо них в быстром полете поезда за окном замелькали хрупкие тополя, каштаны, ольха и фруктовые деревья. Потом в рамке окна появился лес - первый лес с момента побега из Чехословакии. Был он, правда, лиственный и казался каким-то мелким, но это все-таки был лес. Когда же я видел лес в последний раз? 12 января 1940 года, когда мы прощались с нашими лесами на моравско-словацкой границе. Тогда леса были вокруг нас всюду.
      Постройки тоже стали иными. Вместо плоских черепичных крыш и стен из грубого камня, столь типичных для средиземноморской области, за окном замелькали побеленные дома с островерхими крышами. Эти дома были без жалюзи в отличие от южных. Видимо, мы приближались к цели. И вот наконец оказались под сводами Лионского вокзала. Первое, что я увидел, были пять букв "ПАРИЖ".
      И было мне в ту минуту очень хорошо. Я не мог сдержать чувства умиления при взгляде на одно это единственное слово - Париж. В Праге, когда мы, накрывшись одеялом, слушали радиопередачи из Парижа, сама мысль очутиться вдруг во французской столице казалась настолько невероятной, что никто всерьез об этом и не думал. И вот я здесь. Я стоял на перроне и не двигался с места, будто опасался, что за пределами вокзала окончится это сладостное очарование.
      Париж людовиков, Париж великой революции, Париж военного гения, Париж королевский, революционный, императорский и республиканский! Как ты меня примешь?
      В чехословацком военном управлении на Бурдонэ я быстро выполнил поручения, чтобы освободить себе время для Парижа. Он огромен и прекрасен. Это я уже понял, а времени у меня ужасно мало - три дня на все. Начальник управления расспросил меня об обстановке в дивизии. Я откровенно сказал, что мне не нравятся командиры, так как они невнимательны к людям, не понимают солдат, не ценят их духа, рожденного доброй волей бороться с нацистскими оккупантами. Такие командиры умеют лишь приказывать, запрещать и карать и полагают, будто этим укрепляют дисциплину и мораль. В части нет боевого настроя и нет доверия, за редким исключением, к высшим командирам. Солдаты говорят о пропасти между армией и руководством.
      Я изложил генералу все: пусть он наконец узнает, что думают о старой системе командования. Фактически я изложил свою точку зрения. Начальник слушал, кивал головой, потом сказал, что самое важное - это боевая мораль: она, мол, все решает. В этом он, конечно, был прав. Потом я пожаловался на халатность французских армейских органов по отношению к вопросам материального обеспечения наших артиллерийских частей.
      - Эти части в обозримое время вообще не готовы к бою! - заявил я.
      В общем, многое от меня выслушал пан генерал. В заключение он сказал мне:
      - Генерал Вьест вашей деятельностью доволен. - Я со своей стороны не мог сказать того же.
      Теперь меня с нетерпением ждал Париж. У меня было только три дня. От Марсова поля я медленно зашагал к Эйфелевой башне - символу Парижа, цели всех туристов. У меня с Эйфелевой башней связаны свои переживания. Здесь трагически погиб мой друг подполковник Бедржих Бенеш. Он был чехословацким военным атташе в Париже. Его преследовала навязчивая идея, будто нацисты добиваются его смерти, и осенью 1939 года он бросился с Эйфелевой башни.
      С планом Парижа в руках брел я по набережной Сены и вновь испытывал волнение, что вот я, просто так, здесь. Париж распускался и расцветал, он дышал весной. Он был просто восхитителен. Часы пробили полночь, когда я вновь оказался возле Эйфелевой башни. Чувства переполняли меня.
      На следующий день после завтрака я пошел к Дворцу инвалидов. Рогалики на оливковом масле были замечательные. Возле здания стояли старые трофейные пушки бог знает каких времен. Мальчишки лазали по пушке и пытались открыть затвор. Никто им в том не препятствовал. Вылинявшие лоскуты разодранных штандартов - победоносная добыча наполеоновских походов, - поникнув, висели в зале... И сам полководец лежал здесь, в часовне Наполеона, с простой надписью Ламартина на надгробном камне: "Здесь лежит... безымянный... и все-таки Имя".
      Восточный зал битком набит свидетельствами угасшей воинской славы империи. В 1914-1918 годах Франция была на вершине могущества и морального престижа. Чем пристальнее я вглядывался в сегодняшнюю Францию, тем больше убеждался в том, что все это - было. Сегодняшняя Франция не горела решимостью сплотиться для борьбы с врагом, до конца вести героическую борьбу за свободу нации. Разве не слышали мы на юге страны кощунственны слова о том, что Северная Франция - не Франция, что лучше жить в рабстве, чем сражаться? То, что я увидел во Франции, не соответствовало представлениям о стране, которая с фригийским колпаком на гербе решительно встречала грудью смертельную угрозу с севера. Занятая заботами лишь о своем комфорте и благосостоянии, легкомысленно равнодушная и одурманенная пораженческими настроениями - такой предстала передо мной Франция крупным планом. Слава - опасная вещь, она может стать могильщиком.
      В субботу я продолжал осмотр города. С недоумением смотрел я на довольных, спокойно прогуливавшихся по Елисейским полям людям, для которых война как бы не существовала. Люди просто не принимали ее в расчет. Как говорят французы: Je m'en fous!{6} Триумфальная арка с победных высот взирала на эти кишащие толпы веселых людей, ничем не обремененных и совершенно забывших предостережение Неизвестного солдата войны 1914 - 1918 гг. Они вспомнят его, когда будет поздно. Кованые сапоги гитлеровских орд, которые всего лишь через три месяца зашагают здесь в парадном марше сразу же помогут понять французам, как их обесчестили.
      Я побрел куда глаза глядят и очутился на небольшой площади, где посреди весенней зелени стояла скамейка, Я присел на нее отдохнуть. И вдруг ни с того ни с сего вспомнил об Агде, о страданиях, переживаемых там людьми, вспомнил друзей из белградской группы.
      Атмосфера вдохновила меня выразить в стихах то, что уже давно во мне зрело. За неимением бумаги, я исписал вдоль и поперек газету. Уже сгустились сумерки, стал ощущаться холод, стихотворение "Я верю" было готово.
      Стихотворение впервые было опубликовано в еженедельнике чехословацкой армии во Франции "Наше войско". Его декламировали по-чешски и по-английски во время плавания на судне "Мохаммед Али эль Кебир" через Атлантику, потом на английской земле, на собраниях чехословацкой армии в Честере, Ливерпуле, Манчестере, Уитчерче, в бывшем лагере чехословацких частей в Лимингтоне и в других гарнизонах. Оно было напечатано в 1941 году в Лондоне с предисловием Франтишека Лангера...
      Утром 25 марта я возвратился из Парижа в Безье.
      Нет победы в заранее проигранных битвах
      Была объявлена война, но ничего не происходило. "Странная война" .успокаивала, убаюкивала. "Ничего из этой странной войны не получится", говорили люди. Потом, 10 мая 1940 года, началась настоящая война, но ни в тылу, ни за линией фронта по-прежнему ничего не делалось. А то, что делалось, победе отнюдь не служило. Дальше так продолжаться не могло. Я выехал в Монпелье, где находилось командование корпуса.
      * * *
      Меня принял полковник Маршан - начальник артиллерии корпуса.
      - Господин полковник, у нас нет орудий, нет лошадей. Как проводить занятия? - сказал я, с трудом владея собой.
      - Майор, война выигрывается спокойствием сильных, - проговорил полковник, а его глаза за стеклами очков смотрели на меня с абсолютным равнодушием. Однако сам полковник не обладал спокойствием сильных, когда говорил это.
      Я не отступал:
      - Господин полковник, мы тренируемся на орудиях, которых нет. Наши заряжающие суют воображаемый снаряд в воздух, у нас все мнимое, воображаемое! Мы приехали сюда сражаться за родину, за Францию. Дайте нам орудия и лошадей. Пока еще есть время...
      - Главное - спокойствие, майор, еще ничего не происходит.
      Когда я шел к двери, полковник молча, нахмурив брови, провожал меня недружелюбным взглядом.
      Как это "ничего не происходит"? Идут бои на линия Мажино. Вскоре противник прорвет это могучее оборонительное сооружение и его войска хлынут через Северную Францию в глубь страны. А на юге Франции, в окрестностях города Безье, артиллеристы одной союзнической дивизии будут обречены на то, чтобы в бездействии наблюдать гибель Франции.
      Командиру 1-й чехословацкой дивизии я привез в тот день лишь новые обещания. В ответ - изумление, протесты. Этого не может быть! Вечером мы расходимся с командного пункта по домам, минуя многолюдные улицы. Наши пути пролегают за околицей. Мы обходим оживленные места, чтобы не попадаться на глаза людям, которых возмущает наше "равнодушие к бою". Ведь речь идет о спасении Франции!
      Повторяется грустная комедия прошлой осени. Тогда страх перед будущим, грозный призрак войны был сильнее воспоминаний о былой славе. "Лучше рабство, чем война!" - кричали и писали все. Их раздражали патриотические настроения чехословаков в день начала войны. Их твердость они считали отсутствием миролюбия, а их уверенность в себе - гордыней.
      * * *
      Французские солдаты шли по городу кто как хотел, беспорядочной толпой, одетые как попало. Вели себя недисциплинированно: кто на ходу читал газету, кто громко переговаривался. "Раз-два-три! Вот боши!" - выкрикивали они в такт четкому, военному шагу чехословацкой части, мимо которой проходили. Солдаты одевались кто как хотел: гражданские брюки и военная гимнастерка, гражданский пиджак и военные брюки. На офицеров не обращали внимания, а те распускали их еще больше, никак не реагируя на полный развал дисциплины. Все воинские достоинства были искажены. Франция в опасности! Плевал я на это! Свобода и демократия под угрозой! Плевал я на это! Оставьте меня в покое! В этом был корень зла. Про войну забыли совершенно. И про честь тоже. Горстка храбрецов не могла ее спасти. "Имею честь просить вас... Имею честь доложить вам..." Сплошная "честь" в формулах вежливости, а про действительную честь забыли. Ведь и за той честью стояла лишь фраза, а она французскому и чехословацкому солдату, которых предали в бою, помочь не могла.
      * * *
      Мы сидели с Анри, капитаном французской армии, в Безье в кафе "Корсо". Здесь же удобно расположились в плетеных креслах и виноделы края. Надвинув шляпы на лоб, они попивали свой обязательный аперитив. В вине была их политика, надежда и страх. Они знали лишь один фронт, который пролегал через виноградники на холмах Юго-Восточной Франции. Другой Франции они не знали. Легкая жизнь привлекала. В вине они находили отдохновение от трудов. Война за Южную Францию? Да конечно. Она того стоит. Но не требуйте большего.
      Анри сохранил верность своему пернофису. Я же просто видеть не мог это мутное анисовое свинство. Пернофис пила вся Франция. Большей частью акций фирмы "Перно и сын" владели немцы.
      - Дорогой друг, ну куда с такой моралью на немцев?
      - Подожди немного, - ответил мне капитан. - Когда придет беда, настоящая беда, ты узнаешь французов.
      Когда придет беда? Анри говорил о психологии французского солдата, пытаясь обосновать свою веру в то, что французы удвоят боевитость и ни перед чем не отступят, когда над ними нависнут тучи неотвратимой катастрофы. Пока идут бои за линию Мажино, капитан все еще верит. Он оправдывает их: французы - обычные люди, наряду с достоинствами они имеют свои недостатки, кроме силы - свои слабости; они верят в счастливую звезду Франции, и это позволяет им идти на все, в том числе и на кризис морали.
      - Анри, разве мораль можно внедрить в приказном порядке?
      "Нет, нет, - подумал я, - ваши трудности не временны, они глубоко укоренились, они опасны и серьезны как по своей непосредственной значимости в минуту величайшей необходимости, так и по своим далеко идущим последствиям..."
      Мое внимание привлекли несколько французских солдат в красно-синей форме семидесятых годов прошлого столетия. Как голодные волки, рыскали они по садику кафе, кидая жадные взгляды на тарелки и бокалы.
      - Солдату платят пятьдесят сантимов жалованья в день, - бросил мне приятель. - Ровно столько, сколько стоит марка на письмецо милой.
      Наши взгляды встретились. В глазах солдат я прочитал, что за это общество они не будут воевать. Я хорошо понял это. Мы поставили не на ту карту. С Францией мы Гитлера не разобьем. Французское общество уже давно разлагалось и без прямого воздействия Гитлера. Он лишь использовал роковые слабости этого общества.
      В платановой аллее Безье под сияющим небом шумела гуляющая публика. Молодые люди совершали моцион перед воскресным обедом. Возле большого транспаранта, на котором писали данные о положении на фронте в битве за Францию, был поворот. Пара за парой поворачивались спиной к сообщениям о положении на фронте и дефилировали снова вверх, к церкви. Плевал я на это! На севере проигрывали вторую битву на Марне, но для этой молодежи Северная Франция не была Францией. Слабое дуновение ветра доносило до нас тонкий аромат духов.
      Затем пал Париж. Фронт на короткое время остановился на Луаре. Это была последняя оборонительная линия. Битва за Францию приближалась к своему горькому финалу. Только теперь на фронт неизвестно откуда стало поступать снаряжение, которого так не хватало сражающимся частям. Танки, орудия и прочее вооружение спешно посылались на фронт. Теперь, вдруг! А в один прекрасный день из долины Роны прибыли к чехословацким артиллеристам и лошади. Много лошадей. Больные тощие клячи едва держались на ногах. Они не годились даже на мясо. Упряжь была им тяжела и висела на них, будто на скелетах. Она больно врезалась в открытые раны в длинной неухоженной шерсти. С такими развалинами нам и предстояло выступить в поход против врага, сила которого была в быстроте и маневренности. Однако до этого не дошло. Кто-то слишком поздно выдал со складов оружие и транспортные средства. Слишком поздно! Это было непостижимо, невероятно, но это был факт! События развертывались с катастрофической быстротой. С одной стороны - высокомеханизированный, моторизованный вермахт, руководствующийся четко разработанной теорией блицкрига; с другой - задыхающаяся, недостаточно оснащенная французская армия со старым, недостаточно решительным командованием, зараженным фашистскими идеями. Как же иначе могло все это кончиться? То, что в весенние месяцы 1940 года, в период "странной войны", было лишь предчувствием приближающегося краха, вскоре после вторжения немцев отчетливо говорило о неизбежном падении Франции.
      Поздно, слишком поздно начали французы свою общую исповедь. "Мы должны научиться послушанию, дисциплине и порядку, покончить с нашим злым гением, которым является подавление истины и извращение фактов", - писала вдохновляемая национальными авторитетами печать. "Республику убили хитрецы и аферисты, нарушавшие законы, отвергавшие правила честной игры и льстившие себя надеждой, что они сумеют уклониться от воинской повинности, от родительских обязанностей и уплаты налогов, - короче, от всех и всяческих обязательств. При мысли о наших павших мы должны покончить с нынешним образом жизни, - написал тогда один выдающийся французский деятель, - мы должны покончить с нашими гурманскими склонностями, с нашим бесплодным эгоизмом, неумением рассчитывать, нашим существованием без возвышенных идеалов. Чего у нас был наибольший дефицит, так это дефицит патриотизма. Эту главную добродетель мы похоронили в политике. Мы не осознали, что патриотизм должен быть основной чертой каждого француза..." Такова была их запоздалая исповедь.
      Нет победы в заранее проигранных битвах.
      * * *
      Образ Франции 20-х годов был уже давно размыт разложением французского общества, которое продолжалось и в 30-е годы. Несмотря на это, в Чехословакии не делалось ничего, чтобы в полную силу зажглись красные сигналы тревоги. Какое представление о Франции тех лет пытались внушить нам репортеры, дипломаты, писатели, военные и туристы, воспевая ее блестящий образ на основе поверхностных лишь наблюдений? Это представление внушило целому поколению веру в крепость и нерушимость обязательств Франции по отношению к ее среднеевропейским союзникам. И это стоило нам "Мюнхена" и всего того, что затем последовало в Чехословакии и во всем мире. А ведь все эти наблюдатели и специалисты по Франции были обязаны нас предостеречь! Это открытие не так уж трудно было сделать. Подписание "пакта четырех" и июле 1933 года как нельзя лучше свидетельствовало о том, что этот наш союзник готовится уступить свои позиции в Центральной и Восточной Европе фашистским державам - Германии и Италии.
      Однако военные, репортеры, дипломаты и писатели молчали. Они искали победы в половинчатых битвах. И их ждал крах.
      Последние часы
      Июнь 1940 года был на исходе. Гитлеровские офицеры прогуливались по Елисейским полям, а немецкие танковые дивизии после падения Парижа рвались к Луаре. Было не похоже, что французская армия оказалась способной противостоять немецкому наступлению на этом последнем защитном рубеже, раз она не смогла удержать гораздо более выгодную линию обороны на Марне и Сене. Путь на юг Франции был открыт.
      * * *
      Тяжким испытаниям почти всегда предшествуют недели, а то и месяцы безоблачного счастья как в жизни одного человека, так и целой семьи. А может, это так только кажется впоследствии, когда люди вспоминают о днях, прожитых накануне беды. В те тяжкие дни, которые последовали за днями счастья, я в Безье готовился к худшему. Я горел решимостью не оставлять свою семью на растерзание гитлеровским палачам. Улица звенела от веселого гомона детей. Среди их голосов я различал и голоса своих сыновей. Французские дети, носясь по улицам, громко вопили: "Спасите Францию!", то же, что слышали от своих отцов.
      Я лежал в комнате и слушал. Счастливые дети! Возможно ли, чтобы я это сделал? В собственной душе никто не разберется. Может ли человек переродиться за одну ночь? Мне было тяжело, Я звал, что меня ждет. В глубине души я этому и сам не верил, вернее, мне не хотелось верить. Но что толку человеку сопротивляться, если его гонят куда-то страшные силы? Меня ждал нелегкий путь, очень-очень тяжкий путь. Обстановка требовала, чтобы я приготовился к нему. Хорошо приготовился, чтобы не заколебаться, не уступить, не сдать позиций. Смерть - феномен, случайность. Главное достойно прожить жизнь до последней минуты.
      Я лежал и размышлял, как я все это сделаю, когда придет тог страшныя час. Мог ли я тогда знать, как все получится, что Франция окажется оскопленной, а ее юг будет по-петеновски "свободен"?
      15 мая я должен был наконец получить командира. Полковник Скленовский-Босый после длительного заключения в Будапеште вместе со штабс-капитаном Захром вышли на свободу и неразлучной парочкой прибыли через Бейрут и Марсель в Агд. Я хорошо знал полковника по военному училищу в Праге и с радостью надеялся на совместную работу. Однако полковник при первой же встрече нахмурил брови и окинул меня ледяным взглядом. Руки мне не подал и раздраженно спросил про какого-то офицера. Это было все, что он мне сказал. Он вел себя по отношению ко мне холодно и враждебно. По необъяснимым причинам наши отношения оставались напряженными. Я этого не ожидал и был поражен. Ведь 15 мая для этого еще не было никаких причин!
      Потом в один, прекрасный, день, полковник в сопровождении штабс-капитана, отбыл на проверку боеготовности артиллерийских частей дивизии, не пригласив меня с собой, хотя я был. начальником штаба. Такой порядок действий был ненормален. Как и следовало ожидать, результаты проверил оказались, неудовлетворительными. Эти печальные факты были известны командиру дивизии, я лично докладывал об этом в Париже начальнику чехословацкого военного управления и неприветливому начальнику артиллерии 16-го корпуса в Монпелье. Однако ничего нельзя было поделать: без лошадей и орудий тактические учения и боевые стрельбы не проведешь.
      Штабс-канитан с охотой принял пост, с которого полковник, не долго думая, снял меня. Ему очень скоро пришлось убедиться, что чудес не бывает. Потом случилось так, что я, видя, в каком темпе наступают немцы, сжег, возможно раньше, чем следовало, несколько артиллерийских служебных журналов, которые все равно никуда не годились. При наличии доброй воли это можно было понять, но полковник не проявил ее. Дальше так продолжаться не могло. За пустыми столами кабинетов люди ожидали развития ситуации, ждали пароходов, которые должны были приплыть, но никто не знал, когда это случится и приплывут ли они вообще. От нечего делать били баклуши. Одно было ясно: немецкие танковые дивизии неудержимо движутся на юг.
      Я готовился к худшему. Я хотел быть ближе к семье, хотел в эти часы все время быть с семьей. Мы жили в трех шагах от штаба. Когда я однажды попросил у полковника разрешения побыть с семьей, он процедил: "Идите вы... к семье!" В его словах звучало явное презрение. Он нисколько не понимал моего душевного состояния в те дни. А потом пришли корабли...
      Полковник Скленовскни-Босый не был добрым человеком. И он доставил м"е много неприятностей, когда я переживал свои тяжкие минуты...
      Бегство во второй раз
      День проходил за днем, а спасения не приходило. 22 июня 1940 года в 18 часов 45 минут Франция и Германия заключили перемирие. Гитлер потребовал, чтобы ему предоставили все возможности для дальнейшего ведения войны против Великобритании. Теперь следовало ожидать, что французы и против своего бывшего союзника предпримут какие-нибудь враждебные действия. Худшее, что с нами могло произойти, - это перевод чехословацких частей и гражданских лиц во французские лагеря для военнопленных. Оттуда гестапо сгребло бы нас уже самостоятельно. Но так не случилось.
      23 июня немецкие танковые дивизии уже проникли глубоко на юг от Луары. Они могли быть километрах в трехстах от нас. К счастью, уже на следующий день за нами пришли корабли, которые британское правительство спешно изыскало по просьбе президента Э. Бенеша и отправило во французские порты. В порт Сет вошел британский эскадренный миноносец "Кеппел", чтобы продемонстрировать здесь британскую морскую мощь и обеспечить охрану погрузки. За ним вошли транспортные суда. Так, около полудня 24 июня мы поднялись на борт корабля.
      * * *
      Долгожданный день настал. Уже с утра в Безье все было в полной готовности. Около девяти сели по машинам. Мы тоже кое-как набились в наш "форд" и устремились на сборный пункт.
      В последний раз проезжали по улицам города. Это было бегство из Франции. Мне стало жаль ее, но обманутые надежды и горечь поражения - и какого поражения! - мешали мне признаться в этом. День стоял великолепный. Над нами раскинулось раскаленное южно-французское небо, нещадно палило солнце, а вокруг нас царил холод южно-французского безучастия.
      Колонна формировалась на южной окраине города, на шоссе в Нарбонн. Около десяти мы тронулись в путь. Длинная колонна с чехословацкими солдатами растянулась по шоссе к порту Сет. Французы относились к нашему уходу с гордым равнодушием.
      Мы въехали в Агд. В тот же самый Агд, который 14 февраля 1940 года я в избытке счастья обнимал своей любовью к Франции. Сегодня мы робко проезжали по древнему городу, так как убегали из Франции. Пронеслась мимо узенькая улица Мольера, и вот уже мы миновали строения бывшего лагеря чехословацких частей. Там уже не развевается флаг.
      Наконец-то Сет. Мы проехали по оживленным улицам, а вот и битком набитый людьми мол. Был уже полдень. Солнце немилосердно обдавало нас жаром недалекой Африки.
      В порту на приколе стояли заброшенные грузовые суда. На молу французы нас разоружили. Какое им дело до того, что мы хотим продолжать бороться и за потерпевшую поражение Францию? Мы вступили на британский эсминец. На нем уже негде было повернуться, а люди все прибывали. Сидели на снарядах, на глубинных минах, на торпедных трубах. Английские моряки устраивали женщин и детей, уносили чемоданы, подавали легкую закуску, кормили собак. Они были вездесущи. Молчаливые, вежливые.
      Рядом на другое судно грузили наш багаж. В пятистах метрах от нас стоял другой эсминец, французский. Моряки сидели на палубе, свесив ноги за борт; они болтали ногами над водой и смеялись. Смеялись над нашей бедой, над трагедией Франции. И при этом зорко наблюдали за тем, что происходит на "Кеппеле". Я подошел к торпедным трубам британского эсминца и с удивлением обнаружил, что они направлены на французский миноносец.
      Мы отчалили от мола и ловким маневром вышли в открытое море, где на якоре стоял огромный пароход. Из его трубы поднимался к небу слабый дымок. "Мохаммед Али эль Кебир" с английским экипажем и египетским флагом на мачте (британские пароходы уже не имели права заходить во французские порты) ждал нас в международных водах перед портом.
      Из-за сильной волны маневр "Кеппела" с одного борта не удался. Мы обошли "Мохаммеда" и пришвартовались к пему с другой стороны, на этот раз удачно. Переправиться с низкого и легкого эсминца на большой высокий пароход оказалось не так-то легко. Море волновалось, и борта судов то сходились, то расходились. Моряки давали команду, в какую минуту прыгать, конечно с их помощью. Не обошлось без смятения и криков. Потом кидали и наш багаж. С ним обращались уже по-другому, и кое-что пошло на дно морское.
      И вот мы на "Мохаммеде". Франтишка вконец измучилась, я это прочитал по ее глазам. Детей же полностью захватили необычные события вокруг них. Красоты особой тут не было. На пароходе скопилось несколько сот людей, и теперь все бродили, загораживали проходы и трапы, мешали морякам, беспомощно крутились на месте, бегали туда-сюда и все время что-то искали. Некоторые, как уцелевшие после кораблекрушения, сидели на своих вещах и молча, утомленно смотрели на суету вокруг них. Кто-то сказал, что нужно побеспокоиться о каютах, и вот уже все сгрудились у маленького окошечка, где молодой флотский офицер тщетно отбивался от града вопросов и требований. Мне дали каюту в пристройке на верхней палубе. В каюте оказалось три койки. Франтишка сразу же принялась устраивать ночлег, а я с детьми пошел на разведку.
      Беготня по палубам и трапам понемногу улеглась. В кожаных креслах и на диванах прочно заняли позиции скептики, предпочитающие иметь синицу в руках, чем журавля в небе. Они не сдвинутся с места, хоть ты их озолоти!
      Синее, как синька, небо было без единого облачка. Воздух отяжелел от полуденного зноя. Вдали, на берегу, виднелась живописная композиция домов, обрамленных буйной зеленью виноградников, россыпь портовых сооружений на темно-синем фоне. И над всем этим сияло прозрачное небо, излучая ленивую беззаботность. Такой предстала на прощание перед нами Франция. Хотелось бы пожалеть эту прекрасную страну, но было много такого, чем французы обидели и себя и друзей. Не было честности, не было мужества, не было старой французской чести. И во всем этом вина только самой Франции!
      В сумерки к нам еще раз подошел "Кеппел" и передал к нам на борт остатки эвакуируемых. И опять поднялась суматоха на корабле, теперь даже большая, потому что стемнело.
      Темнота нас поглотила полностью. Большой корабль тихо стоял на месте. Слышался лишь плеск волн о борт парохода и сонный ритм приглушенных машин. Строго соблюдалось затемнение. Жизнь укрылась в утробе судна и расположилась на палубах. Дремал корабль, засыпали люди.
      С берега прорезал тьму портовый маяк, засветились рои городских огней. Там уже не было затемнения. Для них война кончилась. "Огни на французской земле хотели быть огнями мира и счастья. Они светили, чтобы ночь не казалась столь пугающей.
      Около 23 часов плеск волн усилился. Кто-то сказал, что мы еще не отплываем, что всю ночь будем плавать по кругу, а отправимся лишь утром. Подводные лодки? Однако море, под нами уже шумело. Этот шум то стихал, то опять внезапно усиливался, когда с плеском обрушивались волны.
      Огоньки на берегу начали двигаться: они удалялись, исчезали и вновь слабо светили сквозь густую тьму. Долго еще нам мигал маяк Франции, будто подавая сигнал "SОS". Да, да, спасите их души!
      Прощание с Францией не было трудным. Мы уже в пути. Куда? Оран? Касабланка? Англия? Канада? Кто может знать? Доплывем ли?
      - Повтори приказ! - раздался в темноте голос офицера.
      - В шлюпки только женщин и детей. Мужчин, не подчиняющихся приказу, расстреливать! - четко произносит невидимый караульный.