Утром Чешский дом выглядел отвратительно. Трудно передать словами, какой беспорядок там творился. Настоящий хлев! И это были мои соотечественники? На грязных, залитых столах валялись объедки, негде было помыть посуду, негде было отдохнуть. Убогую мебель покрывал слой пыли. Короче, зрелище было ужасное. "Нет, здесь я их не оставлю, - сразу же решил я про себя. - Где угодно, только не здесь". Мы с Франтишкой попытались навести хоть какой-то порядок и совсем забыли про Милана. Когда же вспомнили, его нигде не оказались. Я бегал по всем комнатам, звал его, но напрасно! Я ни на шутку испугался. Почему должно что-то случиться, когда, казалось, все плохое уже позади.
      К счастью, Милан нашелся. Он тихо сидел в дальнем углу комнаты, заваленном всяким мусором, и на клочках бумаги рисовал своих солдатиков. Милан увлекся и не обращал ни на кого внимания. Мне не хотелось нарушать его спокойную сосредоточенность, которая позволила ему отгородиться от окружающего хаоса. Малышу оказалось достаточно карандаша и бумаги. Много раз потом, на чужбине, эта страсть Милана к рисованию помогала ему в трудные минуты.
      Управляющий домом посоветовал нам пойти к посланнику Давиду и к представителю Пражского кредитного банка в Белграде Черны. Я шел в банк, стыдясь своей одежды, в которой проделал весь этот невероятный переход. Посланник встретил меня самым сердечным образом, и меня это растрогало до слез. Охваченный жалостью к самому себе, к семье, я не мог вымолвить ни единого слова. Я вспомнил изодранные ботинки Фреда, стертые до крови пятки Милана. Еще я вспомнил, что у меня в ботинке спрятана пятипёнговая монета единственное наше достояние. Черны после короткой беседы с посланником выдал мне пятьсот динаров. Без лишних слов, без всяких квитанций! Полтысячи динаров, просто так! Теперь я смогу купить детям новые ботинки.
      Вскоре после моего отъезда из Белграда я узнал, что гестапо расправилось с Черны, предъявив ему обвинение в саботаже. Меня это известие искренне огорчило.
      Добрые люди из чешской колонии и наши югославские друзья позаботились о нас. В день прибытия нас пригласила к себе госпожа Николич, чешка по происхождению. Я так благодарен этой женщине! Когда во Франции мы формировали 1-ю чехословацкую дивизию, я был спокоен за судьбу своей семьи. Целых четыре месяца жила Франтишка с детьми в доме этой женщины, супруги подполковника югославской армии.
      Франтишка не осталась в долгу у тех, кто пришел ей на помощь. Когда решился вопрос с жильем, она сразу же включилась в работу: помогала на кухне Чешского дома, шила и латала рваную одежду для вновь прибывавших беженцев.
      Гитлеровское вторжение в Югославию остановило поток беженцев, и в мае 1940 года Франтишка с детьми села на маленькое греческое судно "Патриа", которое ушло последним из Сплита в Марсель.
      Январь близился к концу, а с ним и мое пребывание в Белграде. Окруженный трогательной заботой Франтишки, я чувствовал себя совсем не плохо. До отъезда оставался целый день. Мне давно уже не было так весело. Мы смеялись и резвились с детьми. Потом долго говорили с Франтишкой, обсуждали, что ей делать, когда я уеду. Решили, что в Югославии оставаться нельзя. В стабильность нынешнего положения в стране я не верил, не верил я и некоторым нашим новым друзьям. Ни при каких условиях Франтишка не должна соглашаться выехать на один из Адриатических островов. Поговаривали, будто там люди найдут надежное укрытие, но я этому не верил. Катастрофа становилась неизбежной, и, пока еще была возможность, следовало любым путем... уходить из Югославии.
      Осталось три часа до разлуки, потом уже несколько минут.
      В тот вечер мы, сорок пять эмигрантов-военнослужащих, направились на вокзал. Выходили поочередно л, чтобы не вызывать подозрений, с одинаковыми свертками в руках. Когда я увижусь с семьей вновь, да и увижусь ли? Потом заботы о транспортировке людей отвлекли меня от грустных мыслей.
      Куда теперь? К югу! Там еще можно было проскочить. Польшу уже оккупировали гитлеровцы. Только Франция еще могла сражаться. Туда и устремились солдаты Чехословакии, но французы не торопились. В мае 1940 года, когда на них обрушатся нацисты и закончится "странная война", они вспомнят о союзниках, которых предали, вспомнят и о расквартированных на территории Франции вполне боеспособных чехословацких соединениях...
      Огибая воды Вардара, поезд уносил нас через Грецию и Дарданеллы на юг, к Константинополю, на азиатский материк. Скорее во Францию, туда, где находились чехословацкие части!
      * * *
      Прежде чем фашистская Италия объявила войну Франции, Франтишка и дети успели пересечь Мессинский пролив. Они плыли уже во французских территориальных водах. Я ждал их в Марселе. Стоя на холме, возвышавшемся над портом, я вглядывался в морскую даль в надежде увидеть на горизонте "белый парус".
      Я наивно верил, что их корабль непременно появится именно здесь, у памятника жертвам моря, откуда открывалась прекрасная панорама марсельской гавани. Часами я просиживал на холме, не выпуская из рук бинокля. Но -все вышло иначе. Неказистое суденышко давно пришвартовалось, и мне позвонили из консульства. С огромным букетом роз я помчался к пристани, но об этом - в следующей главе...
      Итак, одно путешествие закончилось, начиналось другое. Это было большое и рискованное путешествие. Я боялся за судьбу своих соотечественников, и это удесятеряло мои силы, но я убедился также, сколь крепкие узы связали нас воедино. Я все хорошо помню: оттенки их голосов, разговоры, игру взглядов, наши действия. Каждое мгновение навечно врезалось в мою память.
      У меня были друзья. Сама жизнь научила доверять тем, у кого "да" означало "да", а "нет" - "нет". Но я понял также, что люди есть люди, ибо добро и зло переплетаются в каждом из нас самым причудливым образом. И я искал друзей среди друзей.
      Я с любовью вспоминаю тех, кто пришел нам на помощь. Вспоминаю безвременно ушедшего из жизни полковника Франтишека Махалека, мужественного хорошего летчика, служившего в 311-й авиаэскадрилье в Англии. Этот жизнерадостный, прекрасный человек умел шутить даже в самые тяжелые минуты. С болью вспоминаю своего друга и учителя Карела Минаржа, профессора Академии художеств в Праге. Пятнадцать лет нас связывала любовь к живописи. Благодаря Минаржу я многое увидел в мире другими глазами. Он указал мне путь борьбы, по которому я и моя семья пошли не раздумывая. Нацистские концлагеря подорвали здоровье моего старого друга, и в декабре 1973 года Минаржа не стало. Безвременно скончался и майор Франтишек Редл, мой добрый мудрый наставник. Ушел от нас и несгибаемый борец с фашизмом, мой ближайший соратник по подполью Франта Ироут. Совсем молодыми погибли Мартин Враблец и Юрай Мигота - это они провели нас через границу в Словакию. Парализован Ян Чернак, переносивший Милана через словацкую границу. Я радуюсь, получая изредка письма от Франты Ягоша из Вельки. Значит, мы еще живы...
      Окончилось одно путешествие, начиналось другое...
      II. В милую Францию
      Vive la France!
      В двадцать часов 27 января 1940 года мы отправились из Белграда в дальний путь. Наш путь лежал в милую Францию - на поле боя. В войне никто себе маршрут не выбирает, ибо война - не турпоход. Вместе со мной отправились сорок пять военнообязанных молодых людей, жаждущих боя с нацистскими оккупантами.
      В три часа ночи мы приехали в Чуприю и были приятно удивлены: несмотря на позднее время, нас встречало много чешских поселенцев. Они завалили нас свертками с продуктами, а Милена Шульцова, член местной организации "Сокола", передала мне письмо, адресованное всем нам. "Мы пришли сюда, чтобы приветствовать вас в братской Югославии, - писала она, - и проститься с вами. Кто знает, что ждет и нас. Может, и нам вскоре придется отправиться вслед за вами. Мы желаем вам счастливого пути. Передайте привет всем нашим землякам во Франции". Это было очень трогательно.
      За Скопье, не доезжая Велеса, сошел с рельсов товарный состав с крупным рогатым скотом. Разбитые железнодорожные вагоны вместе с грузом утонули в водах разлившегося Вардара. "Этих коров везли в Германию, сказали мне железнодорожники, - так что не жалко".
      С гостеприимной Югославией мы простились на станции Гевгелия. К вечеру мы уже были в Салониках, а утром после семи продолжали свой путь по Греции вдоль Родопских гор на севере страны через города Паранестион, Ксанти, Александруполис. После станции Питион мы оказались в европейской части Турции. На западе опускался к горизонту красный шар солнца. Плоские домишки карабкались по крутым и голым склонам гор, а над ними грозно поднимались снежные вершины. Стройные кипарисы и несколько мечетей, напоминавших о былой турецкой славе, постепенно погружались в тень гор и в желто-коричневых лучах заката создавали нежно-мечтательный образ этого края.
      После целого дня пути вдоль прохладного побережья Мраморного моря мы около восьми вечера прибыли в Стамбул. У нас было два дня на осмотр прежнего византийского великолепия. Утром 31 января мы на пароходе переплыли из Стамбула через Босфор на азиатскую сторону города, в Хайдарпашу, и пустились в дальний путь - по железной дороге в Бейрут.
      Бесконечная нагорная равнина за Эскишехиром была пустынной. Оголенные скалы и заснеженные вершины гор розовели в лучах заходящего солнца. За Анкарой все вокруг было белым-бело, окна замерзли. Утром солнце осветило длинные гребни скалистых гор. Мы были на высоте двух тысяч метров над уровнем моря, а над нами возвышались горы еще выше. Железнодорожные станции попадались через пятьдесят километров. На широкой заснеженной равнине наконец показалось первое человеческое жилье - убогие халупы, а вокруг пустыня - бесконечная, безотрадная, без единого деревца. У меня мороз пробежал по коже при мысли очутиться тут один на один с природой.
      Потом наш путь лежал через мощное плоскогорье Антитавр, расположенное на высоте более трех тысяч метров. Над нами в тумане терялись вершины пиков, под нами горы обрывались в такие глубокие пропасти, что дух захватывало. Около полудня все эти мрачные красоты остались позади, и мы оказались в сияющем крае, напоминающем библейский пейзаж. Все переменилось! Как но мановению волшебной палочки! Мы были в приморской Адане. Мимо нас неторопливо прошагал караван верблюдов, на деревьях зрели апельсины. Вдали в просветах мелькало море.
      В двадцать часов мы подъехали к станции сирийской метрополии Халеб на мандатной территории Франции. Почтение к французскому флагу требовало отдать ему честь. Это была первая наша встреча с представителями союзной страны, которая хотя и подписала Мюнхенское соглашение, но все-таки находилась в состоянии войны с Гитлером. Я приказал всем построиться на платформе. После краткого вступительного слова я трижды воскликнул: "Да здравствует Франция!" И чуть не сгорел от стыда. Французские офицеры, держа руки в карманах, а сигареты - в уголках рта, откровенно забавлялись, глядя на наш ритуал. Ни тени уважения к офицеру союзнической армии! Они не снизошли даже до того, чтобы достойным образом ответить на приветствие. Я ушел в вагон подавленным. Что они думают о нас? Именно тогда у меня зародились сомнения относительно Франции. Постепенно пелена быстро стала спадать с моих глаз.
      В полночь мы выехали в Хомс. Оттуда небольшой состав повез нас по долине реки Оронт вверх, в направлении высочайших вершин. Около шести утра я проснулся и увидел, что мы ехали по каменистой желто-коричневой пустыне. На склонах гор белели домики. Около восьми утра в Баальбеке мы лицезрели развалины античной колоннады ассирийского храма Гелиополиса, где, по преданию, находилась колыбель человечества. Пустыня отступила, стали попадаться первые фруктовые деревья. В Рияке, в долине, мы душой и телом ощутили весну. Виноградную лозу здесь низко пригибают к земле, и она змейкой вьется по винограднику. Женщины носят воду на голове, в сосудах, напоминающих амфоры. Мужчины ходят в длинных белых рубахах, ниспадающих до щиколоток. Голову они повязывают белым платком, перетянутым двумя черными шнурами. Слева в южном направлении протянулся горный массив Антиливан высотой 2659 метров, справа нас сопровождал еще более высокий и столь же пустынный горный хребет Ливан с белой шапкой вечных снегов.
      От станции Идитах-Хтаурах, где кончается железная дорога, мы с большим трудом поднялись по зубчатой тропе к горной границе Ливана. Отсюда нам открылся великолепный вид на Бейрут и море. Мы стояли на высоте двух тысяч метров над уровнем моря. Вокруг нас лежал снег, глубоко внизу город утопал в цвету, а вдали голубело море.
      Когда мы спустились по крутым западным склонам Ливана, в долине зрели апельсины и лимоны, и мы могли дотронуться до них, протянув руку из вагона.
      В городе нас поселили в пансионе "Паприка". Отсюда открывался чудесный вид на море. 2 февраля 1940 года наше путешествие окончилось. 7 февраля мы должны были отплыть в Марсель.
      * * *
      Во время прогулки я наблюдал любопытную картину: перед охраняемым объектом я увидел часового. Удобно развалившись на газоне и отложив в сторону винтовку с веревкой вместо ремня, этот французский солдатик лежа охранял склад. Бросалось в глаза презрительное отношение солдата к ливанскому населению. Мне не терпелось поскорее узнать, что увижу я во французской метрополии.
      * * *
      Утром 7 февраля мы подняли якоря. "Шампольон", колосс французской средиземноморской линии, водоизмещением 20 тыс. т, с девятью чехословацкими офицерами и восьмьюдесятью одним солдатом двенадцатого транспорта для Франции на борту направился к месту расположения чехословацкой части. 8 февраля этот шикарный пароход взял в Александрии груз в виде невероятного количества тюков хлопка и в тот же день двинулся на запад. 12 февраля мы на короткий срок зашли в Алжир, взяли на борт вино, растительное масло и какие-то бочки и под вечер вышли в открытое море курсом на Марсель. При отплытии гладь воды походила на зеркало. Вода была неподвижна, как ртуть. Путешествие обещало быть спокойным, однако среди моряков царило волнение. Они лихорадочно что-то готовили, а я не мог понять, что их, собственно, беспокоит.
      В ночь на тринадцатое мне стало ясно, к чему готовились вчера. Я проснулся от диких прыжков судна. Желудок у меня то поднимался к горлу, то что-то его вдавливало вниз. Огромный корабль трещал по всем швам, скрипел, стонал и плакал. Мы попали в хорошенькую бурю. Капитан судна скажет потом, что за двадцать лет он не видел таких бурь.
      Я стоял на верхней палубе. Нос судна грозно поднимался и, казалось, не собирался останавливаться в своем движении. Вот уже угол, образуемый им с горизонталью, достиг тридцати градусов. Нос корабля, как чудовищный призрак, возносился в небо. Потом огромный корабль медленно выпрямился, и метр за метром стала подниматься из воды его корма, пока не достигла такого же наклона, как нос несколько секунд назад. Когда судно, подчиняясь медленному ритму, опять выпрямилось, огромная волна накрыла половину корабля и откатилась к носу.
      Я с усилием - и не без риска - поднялся по 'крутым ступенькам к капитану на командный мостик, находившийся над верхней палубой. В эту минуту налетела страшная волна. Она залила всю палубу и с шумом обрушилась на мостик. С минуту ничего не было видно. Посыпалось стекло, и внутрь хлынули потоки воды. Однако страшнее всего были удары разбушевавшегося моря о борт корабля - резкие, внезапные. Судно от таких ударов кренилось еще больше. Кто в ту минуту крепко не держался, рисковал проститься с жизнью. Буря играла с нами, как со скорлупкой.
      Многие члены экипажа забились в каюты, где их выворачивало наизнанку. Из всего нашего транспорта были в норме поручик Станислав Ухитил, подпоручики Поливка, Яромир Францу и я. Мы не могли наглядеться на захватывающую картину беснующегося моря. Мы бродили по коридорам, шли то на нос, то на корму, кричали, дразнили Нептуна. И вот старика обуял ярый гнев: он ударил. трезубцем в волны и сам прыгнул за ним. Тут-то и началось! Мы крепко держались, чтобы нас не слизнуло водой, не смело вихрем. Но морской болезни не испытывали. Возможно, сказался добрый совет опытного мореплавателя из Бейрута: набить желудок твердой пищей, ничего не пить и в большом количестве есть апельсины.
      Ветер немилосердно хлестал по волнам. Огромные водные валы вырастали до высоты двадцати метров и мчались друг за другом по ветру. Когда они налетали на судно, бедняга содрогался всем своим существом, казалось, вот-вот он отдаст концы. Лавины воды подхватывал вихрь, образуя из них огромные фонтаны, которые белыми водяными брызгами разлетались по воздуху. Все это напомнило мне вьюгу зимой, когда буран поднимает снег с поверхности земли. Вот море поднялось и, как гора, встало рядом, с нашим корабликом. Я смотрел и удивлялся: как это возможно? Затем тяжелое судно оказалось на высокой горе воды, будто часовенка на горе Ржип. В следующий момент мы вновь очутились в водной- пропасти, и море страшно высоко над нами вот-вот готово было накрыть нас собой. Как же оно до сих нор не поглотило нас, не раздавило? И все это сопровождалось воем и ревом урагана.
      Но буря еще не достигла апогея. Вода буквально кипела, отчего в ней было больше белой краски, нежели, серо-зеленой. В мелкой водной пыли вдруг образовалась радуга, мгновение подержалась над водой и исчезла вместе с лучами выглянувшего на несколько секунд солнца.
      Внутри наш "Шамнольон" выглядел весьма некрасиво. В салоне запоздало привязывали кресла и стулья (они побились), и салон напоминал зал в заброшенном замке. Каждую минуту что-нибудь с грохотом падало.
      Ходьба по кораблю в такую бурю - это нечто, что нужно пережить! Вот иду я прямо по коридору. Вдруг чувствую - что-то меня останавливает. Поднятая нога зависает в воздухе, но шагнуть я не могу. В следующее мгновенье я лечу вперед, прямиком в стену, будто меня гонит неведомая сила. Потом как будто кто-то ухватил за ворот и - гоп! Вот я уже наверху, на следующей палубе судна, и не могу понять, как я там очутился. Вдруг у меня подкашиваются ноги. Мне приходится изрядно потрудиться, чтобы преодолеть тяжелое давление сверху. Я вижу, как капитан зуав тщетно пытается пройти по салону. Он выжидает, держась за. столб, прежде чем пуститься в путь, затем нацеливается на следующий столб, говорит себе: "Гоп!" - и мчится к нему. В этот момент налетает могучий шквал сбоку, и я вижу, как капитан проносится мимо спасительного столба, отчаянно размахивая руками и стараясь удержать равновесие, а затем распластывается у противоположной стены.
      После обеда, в котором приняли участие очень немногие, мы пошли в курительный салон.
      Я поприветствовал капитана корабля, но в этот момент внезапный рывок судна бросил меня на кресло, да столь неудачно, что я показал капитану свой зад. Всех это развеселило. Даже любимица капитана, такса, обидно усмехалась. Она удобно расположилась на диване и при резких поперечных наклонах судна съезжала на другой конец дивана, а потом ждала, когда при возвратном движении корабля поедет по наклонной плоскости дивана обратно. По ее выражению было видно, что она получает от этого удовольствие. По-видимому, это была особая "морская" такса.
      Вечером мы должны были бы прибыть в Марсель, но скорость хода судна уменьшилась из-за шторма вдвое. Мы придем в Марсель с опозданием. На подходе к Марселю я спросил капитана, удалось ли спастись кому-нибудь в такую бурю при крушении. Подумав, он сказал:
      - Не смогли бы спустить спасательной шлюпки, а кто попытался бы... - И не договорил.
      14 февраля 1940 года, в 7.30 мы вошли в порт. Мы ступили на землю желанной Франции. Какой же Франции?
      * * *
      Марсель - город цветов, ароматов и прекрасных женщин. У нас было лишь несколько часов времени. Для таможенного досмотра транспорта нас из порта повезли в город, в крепость Фор Сен-Жан, известную резиденцию иностранного легиона. Когда я поднимался по крутым каменным ступеням в могучей крепостной стене, у меня было такое чувство, будто мы осужденные и живыми отсюда не выйдем. Унтер-офицеры-легионеры обучали во дворе крепости новоиспеченных рекрутов. Чтобы избежать зрелища колониального воспитания легионеров, я отправился в столовую, где сержанты во что бы то ни стало хотели напоить меня пернофисом, отвратным анисовым аперитивом, который помимо опьянения вызывал другие, более худшие последствия. Когда я отказался, они презрительно хмыкнули.
      - Вот у нас был один парень, тоже чехословацкий офицер. Парень что надо! Мы его вытаскивали из-под стола! - заявили с одобрением сержанты.
      Вечером мы поехали через Арль и Монпелье в Агд. В пути ко мне в купе подсел французский полковник с женой. С первой же минуты я понял, что мы были для них нежелательны. Это было видно и по их поведению, и из разговора полковника с кондуктором: мы ели сардины и не были одеты "comme il faut". Но делать было нечего - билеты у нас были в первый класс. И чего они с собой только не везли! Просто невероятно, сколько времени полковник потратил на то, чтобы устроиться на белых подушках и под толстыми одеялами, которые он вытянул из чемоданов. И тут я со вздохом подумал, что от этих людей нечего ждать сочувствия к нашей участи. Они знают только себя. Их единственная забота состоит в том, чтобы ничем не нарушить свое благополучие и комфорт.
      Да здравствует Франция! Но Франция отважных, справедливых и мудрых...
      В полночь мы добрались до лагеря чехословацкой части. Мы были у цели нашего путешествия.
      Улица Мольера
      Нас встретил старинный городок с пиратским прошлым: средневековые дома из камня, горбатые тротуары, булыжные мостовые. По узким переулкам, где всегда царила тень, медленно брели старые женщины, одетые во все черное; пробегала кошка; с громким стуком проезжала двуколка, запряженная тощей клячонкой. И над всем этим раскинулось сияющее небо Лионского залива. Таким был изображен на открытке городок Агд весной 1940 года.
      Городок не имел канализации: помои, нечистоты выливались прямо на улицу. Водопровод был недосягаемой мечтой. В целях гигиены под нечистоты приспособили жестяные посудины, которые утром местная служба увозила вместе с содержимым за город. В XVI столетии городок еще лежал на море, потом воды реки Эро позаботились о том, чтобы наносы с Севеннского горного массива уходили все дальше в море. Теперь Агд расположен в десяти километрах от побережья. Здешние жители веками привыкали к неудобствам и не сопротивлялись старым порядкам. Агд не был бы Агдом, если бы стал иным, более современным. Улица Мольера не была бы самой живописной из узких улочек, если бы имела больше света. Но как здесь жить?..
      На ночь меня поместили в вокзальном трактире. Утром чуть свет я поспешил в военный лагерь и с нетерпением искал взглядом первых чехословацких воинов. Но то, что я увидел, ужаснуло меня. Их обрядили в пестрые одежки времен 1870-1914 годов: красная фуражка, синий мундир, красные брюки. Только оружия не дали.
      Военный лагерь находился за городом. Раньше здесь жили беглецы из Испании. Я увидел несколько деревянных строений, каждое примерно на сто человек. Это были грязные, сырые, зараженные насекомыми помещения. У входа в лагерь, обнесенный колючей проволокой, развевались французский и чехословацкий флаги. Как же чувствуют себя в таком окружении воины, готовящиеся к бою? Плохое жилье, конечно, не способствует укреплению духа, но все-таки это еще не все. Главное - решимость бороться. Мне не терпелось узнать, как обстоит дело с морально-боевой подготовкой в чехословацкой части.
      По пути во Францию я не раз думал о том, что в чехословацкой заграничной армии должны быть созданы совсем иные отношения между командирами и солдатами, чем те, которые существовали в ней до "Мюнхена". Люди, которые покинули свой домашний очаг, чтобы бороться за новую, лучшую жизнь, руководствуются высшими идеалами, и они вправе ждать, что с этими идеалами будут солидаризироваться и их командиры, что весь командный состав будет проникнут прогрессивным духом. Старые концепции уже сохранять было невозможно.
      В первые же дни в Агде я познакомился с кастой тупых и заносчивых вояк без фантазии, которые своим поведением нанесли непоправимый вред личному составу части. День за днем я убеждался в том, что "подгнило что-то в датском королевстве". Что случилось с защитниками родины? Они ехали сюда за тридевять земель, а достигнув цели, полностью утратили свой боевой дух. Моих соотечественников явно что-то угнетало. Они были подавлены и неразговорчивы. За полтора года рухнули основы, на которых держалась предмюнхенская система воинской дисциплины и морали. Без причин такое не случается. Но ограниченные командиры будто не видели этого. Они по-прежнему полагали, что прочные связи внутри воинской части можно создать воздействием плоского авторитета служебных предписаний. Они оскорбляли солдат, пренебрегая их политической сознательностью, которая росла по мере ужесточения режима. Солдаты второй республики уже не выступали бездумно за защиту погибшего государства. Ужасный опыт истории не прошел для солдат даром, для них стал характерен иной политический подход к преподносимым им фактам, их восприятие стало острее, психологические реакции изменились. Короче, назрела необходимость замены командиров, не способных адаптироваться к новым условиям, более подходящими. Требовалась честность по отношению ко всем и во всем.
      Однако часть офицеров никак не могла понять этих истин. Они держались на своих постах за какие-то старые заслуги. В первые же часы пребывания в лагере я увидел слабые места. Например, как проводилась основная тренировка? До омерзения одно и то же, без учета смысла и цели этой тренировки, без освежающей разрядки. Будто это была не боевая подготовка, а просто муштра в мирное время где-нибудь на дворе казармы в гарнизоне в Чехословакии. Это вызывало во мне протест, и мне было больно за солдат. Неудивительно, что они не проявляли никакого энтузиазма, никакого гордого самосознания. Я ни разу не слышал, чтобы кто-нибудь обратился к солдатам с прочувствованными словами, а ведь в той сложной ситуации "идеалистам" как раз следовало бы вдохновить войска. Можно назвать это по-другому: политическая сознательность, морально-политическое воспитание, просвещение. "Так или иначе, но что-то должно произойти!" - мысленно говорил я себе. Но что тут могло произойти, если никто не отдавал себе отчета в том, что происходит? Я не раз говорил о сложившейся ситуации с Владо Клементи-сом. Он был, кажется, сержантом. Скупой на слова, Владо обычно замыкался в себе, однако в оценке положения мы были с ним единодушны: главная вина ложилась на систему и тех людей, кто ее представлял.
      Покидая родину, мы договорились с друзьями в Праге, как передать сообщение о нашем благополучном прибытии на место. Начиная с 22 февраля парижское радио три дня подряд передавало специальное сообщение о том, что "один чех, проживающий во Франции, пожертвовал на нужды национальной обороны 133 тысячи франков". Это сообщение означало, что мы живы-здоровы и в безопасности. Все это тогда услышали наши друзья в Праге. Моя семья в то время еще не была со мной во Франции.
      В конце февраля 1940 года здесь началась весна. Стояла погода, как у нас в мае. Дорога, по которой я шея, была усыпана белыми лепестками миндаля, межи уже просохли, зеленела трава, летали бабочки, распевали птицы. В виноградниках, тянувшихся вдаль, насколько хватало глаз, полным ходом шли работы. Короче говоря, наступила весна. В песке среди дюн я нашел детский сандалик. Как раз такая ножка у моего Милана! Мне стало грустно.
      29 февраля я в новой должности начальника штаба артиллерии дивизии посетил артиллеристов в Ла-Нувеле и в Сьегане. Я нашел подразделение на удивление в хорошей форме. Артиллеристы тренировались, имея в полку одно-единственное орудие, и командир подполковник Вислоужил рассказал мне, как нежно обращаются солдаты со своей пушкой, как начищают ее до блеска. Артиллеристы находились в боевой форме, они жаждали боя, но их угнетала нехватка орудий и коней. Такого хорошего состояния часть бесспорно добилась благодаря усилиям командира полка.
      7 марта воины 1-й чехословацкой дивизии на стадионе Агда принесли присягу. От боевой мощи Чехословакии - сорока полностью вооруженных дивизии до "Мюнхена" - теперь осталось только то, что вместилось на стадионе небольшого городка. Как просто и быстро была целиком ликвидирована наша армия! Как тяжко и медленно рождалась одна-единственная дивизия! Начался смотр. Проходившие перед нами парадом ничем не напоминали прежнюю чехословацкую армию. Двадцатилетние ребята вяло шагали рядом с сорокалетними усталыми горняками откуда-нибудь из Лилля или Бельгии. Шли с равнодушными лицами.
      На следующий день перед командирами выступил начальник чехословацкого военного управления во Франции. Обращаясь к командирам, он призвал их прежде всего обращать внимание на моральный дух солдат, поддерживать с ними самые тесные связи, изыскивать возможности беседовать и говорить искренне, без громких фраз. Слушать это было хорошо, но практического результата это не дало. Нужно было начинать сверху.
      * * *
      10 марта был для меня памятным, днем. Сюда прибыли члены моей белградской группы. Мы тогда расстались в Бейруте. Я попал на другой транспорт, шедший во Францию раньше. Их очередь настала пять недель спустя. Ребята разыскали меня в лагере. В восемь часов мы собрались под знаменами. Такие встречи не забываются. Они с радостью бросились ко мне:
      - Пан майор, вы себе не представляете, что они с нами вытворяли!
      - Мы не забыли ваших слов, сказанных при расставании, чтобы мы всегда помнили, для чего мы здесь, и в любой, ситуации оставались чистыми перед своей совестью...
      - Сформируйте из нас воинскую часть. С вами мы готовы идти даже на передний край! Будьте уверены, мы вас не подведем!
      Рядовой Кнехт, прослышав, будто меня назначат командиром артиллерийского дивизиона, рассказал об этом остальным. Тут же раздались голоса желающих перейти в артиллерию, чтобы попасть под мое командование.
      Много хорошего говорили мне мои соотечественники, и эти дорогие слова я помню по сей день. -Я пишу об этом не ради хвастовства, тем более что у меня нет письменных доказательств этого. Те, кто дожил до сегодняшнего дня, например Поливка, Цейс, Кнехт, Вимола, помнят свои слова. Наша встреча доказала, каких отношений можно добиться с солдатами, если бы командиры в лагере вели себя в морально-политическом плане не так, как обычно.