1

Чужие истории бежали вслед за ней, как бездомные собаки. Ванда Виарелли была в пути уже целую вечность. Переезд на поезде из Неаполя в Венецию обычно длился девять часов, если поездка складывалась удачно – без забастовок и самоубийств на рельсах.

Напротив сидел пожилой господин с впалыми щеками. Он говорил и говорил, словно давно ждал этой минуты. Лишь иногда замолкая, он, вероятно, сам удивлялся тому, что доверился этой рыжеволосой женщине, но через секунду вновь начинал говорить.

Для Ванды это была привычная, знакомая и досадная ситуация. Она всех располагала к беседе. С детства она была собирательницей человеческих признаний, откровений, анекдотов и тайн. «Ты должна научиться слушать!» – внушала ей мать, которая, однако, не подозревала, на какую благодатную почву падет ее совет. Обычно Ванде было достаточно сесть напротив человека, слегка наклонив голову, и приветливо взглянуть на него, чтобы он сразу почувствовал к ней доверие. Еще ребенком Ванда спокойно приняла эту свою способность, как, собственно, и другие возможности своего тела, например, умение пошевелить мизинцем на ноге так, чтобы остальные пальцы оставались в покое, или скручивать во рту язык. Так было. Всю ее жизнь. Даже в поезде на ветке Circumvesuviana между Неаполем и Помпеями Ванде удавалось насобирать кучу исповедей, при том что такая поездка длилась не более получаса.

Но на время пути в Венецию она попыталась спрятаться за страницами книги, ибо и ее терпение было небезгранично. Она читала «Интимные истории Венецианской республики». Этот сборник подарил ей перед отъездом Мирате, сотрудник из отдела «Нового времени». Это было антикварное издание 1893 года. Передавая ей книгу, Мирате смачно причмокнул губами. И вот в тот момент, когда поезд проезжал Казерту, то есть через несколько страниц от начала книги – Ванда как раз читала о том, как венецианец Антонио Филаканево, живший на улице Кале-деи-Фузери около Сан Люка, был приговорен в 1440 году к шести месяцам тюрьмы и как его прогнали плетью от площади Сан Марко до моста Риальто за то, что он отдал свою восьмилетнюю дочь на растление некоему Фиоре ди Болонья, – в купе вошел пожилой господин с впалыми щеками. Седые волосы облепили его череп, глазки смотрели из тестообразного лица, как изюм из слойки, и весь цвет лица сосредоточился на его, похожем на баклажан, носу. Он сел на диван напротив Ванды, поддернул штанины на коленях и аккуратно поставил стопы параллельно одна другой. Ванда приветливо улыбнулась, и он тут же откашлялся:

– Тоже в Венецию?

– Да.

– Я – венецианец, – заявил визави. Он сказал это так, будто речь шла о его собственной заслуге, – Вы, должно быть, собираетесь провести в Венеции отпуск? Извините мое любопытство, синьорина.

Он говорил с французским «р», как пристало утонченным жителям северной Италии, которые не раскатывают свое «р» по-средиземноморски, а почти неслышно раздавливают его в гортани, как виноградину.

– Нет, не в отпуск. Я переезжаю в Венецию, – вежливо ответила Ванда.

– Как интересно! В таком случае вы одарите своей красотой наш маленький город.

Ванда кивнула с непринужденной учтивостью, благодаря за комплимент, и продолжала читать. Она делала это с таким видом и чувством, словно хотела впитать даже типографскую краску из каждой строчки. Она шумно перелистывала страницы, разглаживала их, ее указательный палец следил за каждой буквой. Тщетно.

– Вы уже подыскали себе квартиру? – спросил ее сосед, не давая разговору иссякнуть. – Цены на аренду сейчас просто астрономические.

– Я еду к своему дяде. Он живет в Палаццо Дарио.

И тут у господина с впалыми щеками изменился цвет лица, а его нос обрел нормальный оттенок. Он набрал в грудь воздух, и его уже было не остановить.

– Венеция, синьорина, весьма говорлива, здесь каждый что-нибудь рассказывает, каждый кому-нибудь что-нибудь говорит. Волны шепчут, стены шушукаются. Все всех знают. Это неискоренимо, мы здесь бессильны. Но я убежден, что в том, что люди рассказывают друг другу, что-то есть. Почти всегда. Во всяком случае, часто. Во всяком случае, в истории Ка Дарио. Хотя, должен признать, я в эту историю поначалу не очень-то верил. Я, по правде говоря, не суеверен. Но после случая с Фабио я сказал себе: никогда нельзя знать наверное.

– Что вы имеете в виду? – спросила Ванда.

– Я имею в виду проклятие, – ответил он, несколько раздраженный тем, что она его перебила. – Палаццо, в котором живет ваш дядя, приносит несчастья. Многие венецианцы говорят, что Палаццо Дарио особенно не любит дельцов, бизнесменов, а художников, наоборот, спасает. Мы, венецианцы, всегда во всем стараемся найти закономерность. Но здесь ее нет. Массимо Миниато был, например, дельцом и выжил-таки в этом дворце. А торговец антиквариатом Фабио делле Фенестрелле, наоборот, по-моему, больше относился к художникам. Единственная закономерность, которую я здесь вижу, – несчастье, как мучнистая роса, ложится на каждого его обитателя. Очень немногие остались в живых и сами покинули дворец.

– Почти в каждой деревне есть дом, на котором лежит проклятие, – возразила Ванда и склонилась над своей книгой.

Она читала о том, что куртизанки в Венеции XV века жили столь зажиточно, что со своей многочисленной прислугой заселили большую часть дворцов на всемирно известном Большом канале, о чем в Республике был издан специальный закон. Однако им разрешалось жить только в тех домах, аренда которых не превышала ста дукатов в год. А те из них, кто платил за аренду домов больше сорока дукатов, облагались дополнительным налогом. Отвратительная двойная венецианская мораль!

– Точнее сказать, его называют «Ка Дарио», – произнес попутчик Ванды. – Раньше все дворцы в Венеции называли «Ка», от casa1, и только Дворец дожей называли палаццо, Палаццо Дукале. Но сегодня на вещи смотрят шире. Вы удивлены, синьорина, не так ли? Да, есть много того, чего не знают иностранцы. Представьте себе, недавно меня спросила одна американка, почему город так залит водой. Я ответил ей: «Синьора, так мы моем улицы». Эти американцы! Сейчас, правда, их приезжает уже не так много, как раньше, из-за долларов, конечно. Теперь у нас японцы, они ничего не спрашивают и улыбаются.

Его красноречие не иссякало.

Ванда читала о том, что куртизанкам было запрещено украшать стены обоями, коврами или камкой2. Им разрешались только ткани из Брешии или Бергамо. Другим декретом им запрещалось коротко срезать волосы надо лбом, завязывать их в узлы на голове, а также носить одежду в мужском стиле…

«Потому что это выглядело слишком чувственно», – подумала Ванда.

– Первым жильцом Ка Дарио, насколько я помню, был американец Роберт Баулдер. После него был Фабио делле Фенестрелле. Он держал антикварный магазин. После него был хиппи, Мик Суинтон, он был менеджер рок-группы «What». Потом Массимо Миниато Сассоферато, финансист, как он себя называл, что бы это ни значило. И потом – Альдо Вергато. Самый богатый человек Италии. Вы о нем, конечно, наслышаны. Даже ему Ка Дарио не принес счастья, это точно. Ах да, я, наверное, забыл упомянуть, что ни один из них не остался в живых в Палаццо Дарио. То есть был один, кто выжил, но и ему не повезло. И это только те, кто обитал там в последние пятьдесят лет. Если задуматься над тем, что палаццо уже более пятисот лет, кто знает, какие там разыгрывались сцены, о которых мы ничего не знаем.

– Слухами земля полнится, – пробормотала Ванда.

«.. . Также и для удобства клиентов куртизанкам разрешалось селиться в центре, – читала она. – Чтобы привлечь посетителей, они, опершись о подоконник, демонстрировали свои обнаженные груди. От этого пошло название Ponte delle tette – Мост грудей».

– Во времена социалистов вся Италия прошла через Ка Дарио. Тогда-то и жил там тот финансист Миниато. Это были золотые времена, синьорина! Да, да, я знаю, социалисты нас надули. Но благополучие царило. Кто сегодня может себе позволить купить антикварную мебель? И налоговая полиция вечно дышит в затылок. Это же не жизнь! А раньше один праздник за другим. Меня часто приглашали. И к Фабио, и к Мику Суинтону, и к Миниато. У него в гостях бывал даже министр иностранных дел. Последний дож. Вся Венеция лежала у его ног.

Ванда сосредоточилась на истории венецианской аристократки Изабеллы Пизани, которая состояла в интимной связи со своим свояком Джакомо Цорци и которая вместе с любовником пыталась отравить мужа, за что и была обезглавлена между колоннами на площади Святого Марка. Ванда сочла несправедливым, что любовник не был казнен вместе с Изабеллой.

– Однажды министр иностранных дел подарил мне статую. Он был очень великодушен и щедр со всеми. Правда, когда он появился в моем кабинете, с жирными волосами и обвисшим животом, я еле сдержался от отвращения. И, представьте себе, всем его молоденьким любовницам от силы было лет по двадцать. А они липли к нему, как пиявки. В Венеции есть одна рыжая, она живет на Лидо. Говорят, будто она поставляла этому министру маленьких девочек тринадцати, четырнадцати лет. Думаю, найдутся многие, кому это нравится. А он мог себе это позволить. Он повсюду имел нужных людей. Те, кто ему угождал, получали за это квартиры на всемирно известном Большом канале с фиксированными ценами на аренду или же место секретарши в администрации области Венето.

Ванда приподняла голову.

– Если проклятие связано с коррупцией, то оно лежит на всей Италии, – заметила она.

Господин с впалыми щеками пропустил ее реплику мимо ушей и продолжал свою историю.

– Знаете ли, в определенном смысле у меня сложилось особое отношение к Палаццо Дарио, поскольку благодаря мне в нем сохранилась исконная мебель, – с гордостью сказал он. – Кто знает, что было бы, если бы ее купил кто-нибудь другой. Лучшие предметы из нее стояли бы тогда в миланских салонах или в Америке. А этого венецианский антиквариат не перенес бы. Ему нужен венецианский климат. Высокая влажность. Если его поставить в американскую квартиру, где летом работает кондиционер, а зимой все ссыхается из-за отопления, ему очень скоро придет конец. Я всегда понимал, что мебель должна оставаться там, где ее родное место. И при этом многие венецианцы имеют наглость утверждать, будто я составил себе состояние на том, что скупил наследство одного умершего владельца Палаццо Дарио, чтобы потом продать его в два раза дороже следующему владельцу. У венецианцев злые языки, синьорина.

– Но что же на самом деле произошло в Палаццо Дарио? – спросила Ванда, чтобы заставить господина с впалыми щеками продолжить говорить, а самой спокойно читать дальше.

– В Ка Дарио, – ответил господин, – всегда что-то праздновали, во все времена. Думаю, вряд ли найдется другой палаццо, в котором так много веселились. Во времена Мика Суинтона и Миниато вечеринки гремели одна за другой. «Кокаин килограммами. Это были не праздники, это были оргии». «Бюстгальтеры и трусики так и вылетали из окон», – рассказывали таксисты, которые вынуждены были простаивать внизу у причала ночи напролет.

– По-моему, вы несколько преувеличиваете, – пробормотала Ванда и продолжала читать о том, как венецианки уже в XVI веке осветляли волосы и брови и делали макияж.

Куртизанкам же краситься не разрешалось, и они накладывали на лицо на несколько часов вымоченное в молоке мясо, чтобы кожа была бледной. Они же изобрели мушки – маленькие черные эластичные кружочки из тафты. Ванда попыталась представить себе, как «ночная бабочка» лежит в своем алькове с пропитанным в молоке куском говядины на лице.

– Ну, может быть, несколько и преувеличиваю. Несколько, – не унимался господин напротив. В его голосе прозвучало негодование.

– Во времена Вергато в Ка Дарио было спокойно. А после его кончины дом довольно долго пустовал, никто не решался купить его, хотя цена была довольно сносной. По-моему, сначала им заинтересовался этот американец, режиссер. Он просто загорелся желанием, еще бы, десять миллиардов за палаццо эпохи Ренессанса на всемирно известном Большом канале – это просто подарок. Он всегда приезжает в Венецию со своей женой в канун Нового года и останавливается в отеле «Гритти» прямо напротив Ка Дарио. Возможно, как-то за завтраком он смотрел на дом и подсчитывал, сколько же ночей ему пришлось бы провести в Венеции, чтобы оправдать эти десять миллиардов. А с такими ценами, как в отеле «Гритти», этих ночей было бы не так уж и много. Там аренда одной анфилады стоит миллион, то есть стоимость почти десяти тысяч ночей в Ка Дарио. И если бы ему суждено было провести их там, они пролетели бы за тридцать лет, что для такого города, как Венеция, равносильно взмаху крыла. Однако он отказался от сделки. Говорят, узнал о проклятии палаццо. Если вы меня спросите, я вам скажу: он слишком скуп. Однажды я наблюдал, как в антикварном магазине он восхищался двумя статуэтками венецианских мавров, но так и не купил их. Поймите меня правильно, синьорина, американцы стали чересчур жадными.

Ванда поднесла книгу к лицу. После того как в 1511 году в Венеции произошло землетрясение, читала она, монсиньор Антонио Контарини заявил, что несчастье – это указание Перста Господня городу, погрязшему в грехе и превратившемуся в Содом. Блудницы творили что хотели, отцы спали с дочерьми, братья с сестрами.

– Большинство из тех, кто жил в Ка Дарио, имели склонности подобного рода, я бы не назвал это слабостями, – сказал господин, которого, видимо, ничто не смущало.

– Склонность к содомии? – оторвалась от чтения Ванда.

Она закрыла «Интимные истории» и со вздохом отложила книгу в сторону.

– Я имею в виду совершенно определенную склонность. Большинство из них были иностранцами. Юг и чувственность, вы меня понимаете, синьорина? Это сочетание на многих действует возбуждающе. Мы таких людей называем settembrini3, потому что раньше они предпочитали приезжать в сентябре. Сейчас многие из них живут в Венеции. Даже на всемирно известном Большом канале. В палаццо церкви Сан Стае один американский музыковед занимает целый этаж. А палаццо у церкви Св. Фомы принадлежит дизайнеру интерьеров. Он, правда, итальянец, но не венецианец. Он приехал откуда-то с континента, из Тревизо. Похоже, и он склонен к этому. И ваш дядя, конечно, большой оригинал. Он никого не обижает. Развлекается со своими костюмами. Правда, много брюзжит. Думаю, это еще не самое плохое, синьорина. Я не хочу слишком волновать вас, но все-таки некоторая предосторожность вам не помешает. Никогда нельзя знать точно. Но… как я уже говорил, я не суеверен, синьорина.

«Значит, все-таки он придает этому значение», – подумала Ванда.

– Это очень интересно, история Палаццо Дарио, – сказала она, подбадривая разговорчивого соседа. – За вами просто записывать надо.

– Вы думаете? – равнодушно ответил господин с впалыми щеками и пошлифовал ногти о рукав пиджака.

– Она правдивая. Правда всех интересует. Да, да. В Голливуде с ума сходят от подобных историй, – продолжала Ванда.

– Вы действительно так считаете? – переспросил он, и на одно мгновение его щеки перестали быть слишком впалыми. Не только нос, но и все его лицо вспыхнуло розовым цветом.

– Это же классный сценарий. Они платят подчас миллионы за подобные истории, – продолжала Ванда.

– Правда? – живо спросил он.

– Некоторые нажили целые состояния даже на менее увлекательных историях.

– Вот как, – сказал он и, задумавшись, замолчал.

– Расскажите же еще что-нибудь, – попросила Ванда и улыбнулась.

– Видите ли, обычно я ничего не пишу, кроме моего годового отчета в финансовое управление и в августе открытки из Доломитовых Альп, – смущенно сказал господин.

– Тем более вам следует попробовать, – ответила Ванда. – Возможно, в вас дремлет талант и вскоре вы затмите Томази ди Компедуза.

При этих словах ее собеседник совсем затих. Он вжался в сиденье и уставился в окно. За окном пролетал пейзаж, полускрытый клочьями тумана. Ванда чувствовала, что в душе ее визави идет внутренняя работа. Вероятно, он уже планировал превзойти успех «Леопарда». Его руки непроизвольно теребили сумку. Он достал из нее кожаную папку с золотым тиснением, которую, казалось, специально берег для особого случая, и нежно погладил украшавшего ее пухлого золотого льва Св. Марка. Потом он откашлялся.

– Ну что, – спросила Ванда, – как вам эта идея?

– А знаете, – ответил он, растягивая слова, – если поразмыслить, я от нее не в восторге. Все это было так давно. – Он улыбнулся, словно извиняясь, и убрал папку.

– Жаль, – сказала Ванда и вздохнула с облегчением.

Она вновь открыла «Интимные истории» и нашла то место, где остановилась. Всю оставшуюся дорогу господин напротив молчал.

2

После Вероны поезд постепенно наполнился участниками карнавала. Ванду поразило, с какой серьезностью они носили свои костюмы. На диван напротив сел человек, голова которого застряла между картонными женскими ягодицами. Он посмотрел на Ванду ничего не выражавшим взглядом и поправил свой головной убор. В Виченце села ватага султанов и семейство мухоморов в красных шляпах из пенопласта. В Падуе к ним присоединился отряд каких-то чудовищ, обмотанных тюлем, которые всю дорогу только тем и занимались, что припудривали носы. Перед Местре семейство мухоморов достало свои трещотки. Ванда улизнула из купе. С багажом, состоявшим из двух чемоданов и самурайского шлема, она встала у дверей и приготовилась к выходу. Самурайский шлем подарили ей коллеги из Института истории искусств по случаю отъезда. Когда поезд подходил к Венеции, господин с впалыми щеками простился с Вандой.

– Мне давно не удавалось так приятно побеседовать, – сказал он. – Всего доброго вам в Венеции. Берегите себя.

Выходя из вагона, Ванда поскользнулась на мокром перроне и упала на спину, как свернувшийся броненосец. Обернутые в тюль великаны, не извиняясь, перешагивали через нее. Султаны тоже. Ванда перевернулась на бок. Никто, кроме маленького мухомора, не обратил на нее внимания. Он подбежал к самурайскому шлему, который откатился в сторону, крикнул: «Cos'e?», поднял шлем и опять бросил. Когда Ванда наконец поднялась на ноги, ее попутчики уже скрылись в толпе. Несколько секунд она постояла в сутолоке, а затем схватила тележку для багажа и, толкая ее перед собой, стала прокладывать дорогу в толпе, направляясь к выходу. По всему вокзалу прыгали арлекины, византийская царица в головном уборе из гофрированной бумаги преградила ей путь. Своей тележкой Ванда переехала длинноносую туфлю восточной наложницы и протаранила Казанову. Наконец она добралась до свободного телефона. На другом конце долго не отвечали, затем послышался голос ее дяди Радомира, прорвавшийся из океанического шума, с которым могли справиться только довоенные телефонные аппараты.

– Prontoouu?4

– Это я, Ванда. Я на вокзале.

– Ванда, дорогая! Ни в коем случае не бери вапоретто. Возьми такси, спроси Стефано, но не давай ему больше 50 000 лир, a questo bandito5, – сказал дядя. – Я подошлю тебе Микеля за багажом к причалу. Поторопись, у меня не так много времени, ты ведь знаешь, сейчас карнавал!

Не успела Ванда ему ответить, как он повесил трубку. Радомир Радзивилл принадлежал к тем людям, которые пользуются телефоном только для коротких сообщений. И указаний. Ему нужен был не собеседник, а слушатель. И никогда ему не приходило в голову поговорить по телефону.

Ванда стащила свой багаж с тележки и поволокла его вниз по лестнице, спускаясь на привокзальную площадь. Чайки надрывались, будто от смеха, и воздух был насыщен запахом соленых каперсов. «В приезде в Венецию всегда есть что-то унизительное», – подумала Ванда. Эта суета. Эти мотания туда-сюда с чемоданом на колесах, который не едет, а висит у тебя на руке. Кнут и пряник. Только вконец измучив своих гостей тасканием багажных тяжестей, Венеция одаривает их видом Сайта Мария делла Салюте на закате дня. Ванда поставила чемоданы и присела на мраморную тумбу на причале. Вода лизнула ее ноги, и тут она сразу все простила Венеции.

На стоянке водных такси выстроилась очередь японцев. Поставив чемоданы, Ванда прошла мимо них, словно это были манекены, и спросила Стефано. Один из водителей указал на парня с пуделиными кудряшками на голове. Он стоял у катера и ковырял в зубах зубочисткой.

– Andiamo? – спросил он, и в следующее же мгновение лодка уже тарахтела по всемирно известному Большому каналу.

Ванда не могла наглядеться на его дворцы. Одни из них словно провалились в глубокий обморок. Другие стояли словно спаянные плечами друг с другом, наклонившись к всемирно известному Большому каналу, как пьяные. Здесь были и неизлечимо больные, которые, скорчившись и прижавшись друг к другу, ждали гибели, и самовлюбленные, которые, подобрав локоны, с улыбкой смотрелись в свое отражение. Здесь были грязнули, которым без билетов удалось пробиться в первые ряды. Стоящие рядом дворцы эпохи барокко изо всех сил старались игнорировать это дурное общество.

– Ты впервые в Венеции? – спросил Стефано.

– Нет, – ответила Ванда.

Она думала о том, как, проснувшись ранним утром в Неаполе, она выходила на балкон и смотрела на залив. Везувий дремал под гулкими ударами колокола. Как только неаполитанец покидает свой родной город, тоска и ностальгия мельничным жерновом придавливают его грудь. Словно он бросил небогатого возлюбленного ради лучшей партии. Ванда утешалась мыслью о том, что на самом деле она не выбирала Венецию вместо Неаполя, Неаполю с Венецией не изменила. Нет, правда! Ни о каком таком выборе речь не шла. Это решили за нее. Три тысячи претендентов участвовали в международном конкурсе на место куратора Венецианского Восточного музея искусств. И Ванда победила. Поэтому ей ничего не оставалось делать, как покинуть Неаполь. Действительно ничего.

Но неужели ее совесть так и не успокоится? В конце концов, она только наполовину была неаполитанка и никогда не принадлежала этому городу всецело. Мать Ванды была немкой. В детстве Ванда всегда завораживала подруг историей своей семьи, если ей нужно было произвести впечатление. Их-то семьи все были из Неаполя, и лишь некоторые могли похвастаться, что они родом из какого-нибудь Беневенто или деревни в Кампании, но, конечно, это не шло ни в какое сравнение с происхождением ее мамы, которая была не только немкой, но и почти что полькой. И к тому же принцессой. Ну да. Тоже почти.

Ванда вспомнила о страдальческой реакции своих коллег из Неаполитанского института, когда она сообщила им о получении этой должности в Венеции. Никого не интересовало, что это за место, что за должность, что это значило для нее; все сразу разделились на два лагеря: ненавистников и поклонников Венеции. Единодушны они были лишь в оценке венецианской погоды: туман, туман, туман. Круглый год. Поклонников Венеции было больше. Секретарши, например. Но не только. Директор института, профессор Джардини, тоже был из их числа. У них загорались глаза при слове «Венеция». Они представляли себе жителей Венеции элегическими существами, укутанными в черные плащи, в гондолах на покрытом туманом всемирно известном Большом канале, вслух читающими стихи Торквато Тассо. Ненавистники Венеции – студенты-практиканты, библиотекарь и почти весь средний персонал – смотрели на Ванду с сочувствием.

– Ужас, – говорили они. – Вонючие каналы и кошмарные голуби.

Они были убеждены, что любопытные туристы врываются там в квартиру, стоит хозяину лишь приоткрыть дверь, и что все венецианцы сепаратисты и мастера по срезанию сумок. Все демонстрировали свое академическое образование, стараясь превзойти друг друга, приводя цитаты. Каждый день они находили новые доказательства своей осведомленности. «Венеция – старая аристократка, страдающая одышкой, – Америго Бартоли!» – восклицал специалист по средним векам, ему отвечал какой-нибудь аспирант: «Жуткий, зеленый, скользкий, сальный город. Стары его дожи, стары его взгляды – Д. Г. Лоуренс!»

Венцом этого наваждения стала викторина на тему Венеции, разразившаяся в обеденный перерыв. Ее суть заключалась в том, что кто-нибудь произносил цитату, например: «Помню первый свой приезд в Венецию. Мне было семнадцать. Когда я оказался на площади Св. Марка, то подумал, что схожу с ума. Ничто в мире тогда мне не казалось таким прекрасным, как этот город». Выигрывал тот, кто первым кричал: «Джулиен Грин».

Ассистент Эверардо, убежденный сторонник Rifondazione communista6, чуть было все не испортил. «Мы отвадим туристов от этой Венеции, – заявил он, – от этого базара антикварных подделок, от этого магнита для снобов и дураков со всего света, от этой койки, в которой переспали целые караваны развратников, украшенной драгоценными камнями сидячей ванны для обслуживания куртизанок со всего мира, от этой Cloaca Maxima7 отхожих низостей». Тут все зашумели, и синьора доктор Батгалья крикнула: «Долой коммунистов!» Но Эверардо без тени смущения продолжал: «Мы излечим этот ленивый город, заживим эту роскошную язву прошлого!» «Баста!» – закричали все, но Эверардо уже настолько вошел в раж, что не мог остановиться. «Мы планируем рождение индустриальной и военной Венеции, которая будет господствовать во всей Адриатике – исконно итальянском море. Мы намерены засыпать мелкие вонючие каналы мусором старых разрушающихся и прокаженных дворцов. Мы сожжем все гондолы, эти люльки для идиотов, и на месте старых и кривых построек вознесутся могучей геометрией мосты из металла и фабрики, увенчанные промышленными дымами. Наконец наступит царство божественного электрического света, которое освободит Венецию от продажного ночного мерцания меблированных комнат».

– Как же ты умеешь все испортить! – воскликнула Ванда.

– Он чокнутый, – сказала доктор Батталья. При этом никто не понял, что пламенный оратор цитировал футуристический манифест Томмазо Маринетти.

Доктор Бузи из отдела древней истории поразил всех своим знанием описаний Венеции Ипполито Ниево.

– «Долго она, этот забальзамированный труп, симулировала, что она торжествует, но вот последовал удар, разрушивший ее».

– Существует, – мягко поправила его доктор Батталья, – там сказано «симулировала, что существует».

Такое замечание рассердило Бузи и подстегнуло его бросить в круг еще одну цитату.

– «В моей жизни не было более счастливых часов, чем те, которые я ежедневно проводил, сидя перед кафе «Флориан», откуда я мог любоваться церковью, выгнувшей спину над широкой площадью. Она была похожа на огромного бородавчатого клопа, облепленного вздутиями куполов, который, растопырив свои ножки-колонны, задумчиво выполз на прогулку».

– Марк Твен, – невозмутимо парировала доктор Батталья.

Доктор Камасса, напротив, неожиданно продемонстрировал пробелы в образовании. Не только тем, что у него не нашлось ни одной цитаты о Венеции, но и тем, что он так и не сообразил, в каком романе фигурирует Густав Ашенбах. И это несмотря на то, что со всех сторон неслись подсказки: «Остров Лидо! Висконти! «Смерть в Венеции»!» – все старались подтолкнуть несообразительного Камассу к правильному ответу. Доктор Бузи даже цитировал отрывки из Томаса Манна наизусть: «Если кому-то хотелось, преодолевая ночь, ухватить несравненное и сказочно ускользающее, – куда он направлялся? – Это было понятно».

Секретарша Мария-Ассунта сказала, что в Венецию человек отправляется, когда он либо влюблен, либо в депрессии. Ее слова заставили Ванду задуматься.

– Венеция – не город, а состояние души, – сказала Мария-Ассунта. – Город для особых случаев. Влюбленность здесь в самый раз. Депрессия тоже. Нигде больше нельзя так роскошно быть несчастным. Недавно я прочитала в «Эспрессо», что в Венеции целые толпы депрессивных европейцев с севера кончают жизнь самоубийством – бросаются во всемирно известный Большой канал. А какое из этих состояний подходит тебе?

– Ни то ни другое, – ответила Ванда и показалась себе в тот момент бесчувственным сухарем. – Я умею плавать.

– Ничего хорошего, – насторожилась Мария-Ассунта. – Даже представить невозможно – жить в таком мифе, как Венеция, и заниматься банальностями. Или ты хочешь в итоге есть поленту, ругаться на работе, красить волосы и жаловаться на высокие налоги? Венеция этого не заслуживает! – вдруг воскликнула она.

– Венеция – не ледяная глыба, – ответила Ванда, тем самым подарив нечаянно аргумент лагерю ненавистников Венеции.

– Вот, вот! Ледяная глыба! – зашумели они. – Венеция и есть ледяная глыба. Вы сами это почувствуете. Ее можно толкать и толкать и раскачивать, но она с места не сдвинется.

– Будь что будет, – твердо сказала Ванда. – Но если бы у меня был выбор, я бы уж, конечно, с большим удовольствием отправилась в Париж.

– К этим жмотам французам? – возмутились все сразу.

Как только речь зашла о французах, вновь воцарилось единодушие. Их скупость была притчей во языцех. Потом все снова дружно принялись поносить венецианскую погоду – туман, туман, туман круглый год, и расизм северян. Все знали, что для венецианца Балканы начинаются уже с Падуи. Итальянцы-южане для них просто гадость ползучая, пожиратели пыли и праха. Ванду еще изгложет туманными сырыми ночами тоска по Неаполю.

– Bella. Sempre bella, Venezia, – сказал Стефано и указал на палаццо с розовым воланом8.

– Да, – сказала Ванда.

Когда в 1972 году Ванда впервые приехала в Венецию, ей было двенадцать лет, и она страдала из-за своих тощих ног и из-за отца, который считал любовь к путешествиям противоестественной наклонностью. Родной Неаполь он покидал, только если его что-то принуждало. Мать Ванды каждый год, когда начинались каникулы, грозила ему разводом.