1

Чужие истории бежали вслед за ней, как бездомные собаки. Ванда Виарелли была в пути уже целую вечность. Переезд на поезде из Неаполя в Венецию обычно длился девять часов, если поездка складывалась удачно – без забастовок и самоубийств на рельсах.

Напротив сидел пожилой господин с впалыми щеками. Он говорил и говорил, словно давно ждал этой минуты. Лишь иногда замолкая, он, вероятно, сам удивлялся тому, что доверился этой рыжеволосой женщине, но через секунду вновь начинал говорить.

Для Ванды это была привычная, знакомая и досадная ситуация. Она всех располагала к беседе. С детства она была собирательницей человеческих признаний, откровений, анекдотов и тайн. «Ты должна научиться слушать!» – внушала ей мать, которая, однако, не подозревала, на какую благодатную почву падет ее совет. Обычно Ванде было достаточно сесть напротив человека, слегка наклонив голову, и приветливо взглянуть на него, чтобы он сразу почувствовал к ней доверие. Еще ребенком Ванда спокойно приняла эту свою способность, как, собственно, и другие возможности своего тела, например, умение пошевелить мизинцем на ноге так, чтобы остальные пальцы оставались в покое, или скручивать во рту язык. Так было. Всю ее жизнь. Даже в поезде на ветке Circumvesuviana между Неаполем и Помпеями Ванде удавалось насобирать кучу исповедей, при том что такая поездка длилась не более получаса.

Но на время пути в Венецию она попыталась спрятаться за страницами книги, ибо и ее терпение было небезгранично. Она читала «Интимные истории Венецианской республики». Этот сборник подарил ей перед отъездом Мирате, сотрудник из отдела «Нового времени». Это было антикварное издание 1893 года. Передавая ей книгу, Мирате смачно причмокнул губами. И вот в тот момент, когда поезд проезжал Казерту, то есть через несколько страниц от начала книги – Ванда как раз читала о том, как венецианец Антонио Филаканево, живший на улице Кале-деи-Фузери около Сан Люка, был приговорен в 1440 году к шести месяцам тюрьмы и как его прогнали плетью от площади Сан Марко до моста Риальто за то, что он отдал свою восьмилетнюю дочь на растление некоему Фиоре ди Болонья, – в купе вошел пожилой господин с впалыми щеками. Седые волосы облепили его череп, глазки смотрели из тестообразного лица, как изюм из слойки, и весь цвет лица сосредоточился на его, похожем на баклажан, носу. Он сел на диван напротив Ванды, поддернул штанины на коленях и аккуратно поставил стопы параллельно одна другой. Ванда приветливо улыбнулась, и он тут же откашлялся:

– Тоже в Венецию?

– Да.

– Я – венецианец, – заявил визави. Он сказал это так, будто речь шла о его собственной заслуге, – Вы, должно быть, собираетесь провести в Венеции отпуск? Извините мое любопытство, синьорина.

Он говорил с французским «р», как пристало утонченным жителям северной Италии, которые не раскатывают свое «р» по-средиземноморски, а почти неслышно раздавливают его в гортани, как виноградину.

– Нет, не в отпуск. Я переезжаю в Венецию, – вежливо ответила Ванда.

– Как интересно! В таком случае вы одарите своей красотой наш маленький город.

Ванда кивнула с непринужденной учтивостью, благодаря за комплимент, и продолжала читать. Она делала это с таким видом и чувством, словно хотела впитать даже типографскую краску из каждой строчки. Она шумно перелистывала страницы, разглаживала их, ее указательный палец следил за каждой буквой. Тщетно.

– Вы уже подыскали себе квартиру? – спросил ее сосед, не давая разговору иссякнуть. – Цены на аренду сейчас просто астрономические.

– Я еду к своему дяде. Он живет в Палаццо Дарио.

И тут у господина с впалыми щеками изменился цвет лица, а его нос обрел нормальный оттенок. Он набрал в грудь воздух, и его уже было не остановить.

– Венеция, синьорина, весьма говорлива, здесь каждый что-нибудь рассказывает, каждый кому-нибудь что-нибудь говорит. Волны шепчут, стены шушукаются. Все всех знают. Это неискоренимо, мы здесь бессильны. Но я убежден, что в том, что люди рассказывают друг другу, что-то есть. Почти всегда. Во всяком случае, часто. Во всяком случае, в истории Ка Дарио. Хотя, должен признать, я в эту историю поначалу не очень-то верил. Я, по правде говоря, не суеверен. Но после случая с Фабио я сказал себе: никогда нельзя знать наверное.

– Что вы имеете в виду? – спросила Ванда.

– Я имею в виду проклятие, – ответил он, несколько раздраженный тем, что она его перебила. – Палаццо, в котором живет ваш дядя, приносит несчастья. Многие венецианцы говорят, что Палаццо Дарио особенно не любит дельцов, бизнесменов, а художников, наоборот, спасает. Мы, венецианцы, всегда во всем стараемся найти закономерность. Но здесь ее нет. Массимо Миниато был, например, дельцом и выжил-таки в этом дворце. А торговец антиквариатом Фабио делле Фенестрелле, наоборот, по-моему, больше относился к художникам. Единственная закономерность, которую я здесь вижу, – несчастье, как мучнистая роса, ложится на каждого его обитателя. Очень немногие остались в живых и сами покинули дворец.

– Почти в каждой деревне есть дом, на котором лежит проклятие, – возразила Ванда и склонилась над своей книгой.

Она читала о том, что куртизанки в Венеции XV века жили столь зажиточно, что со своей многочисленной прислугой заселили большую часть дворцов на всемирно известном Большом канале, о чем в Республике был издан специальный закон. Однако им разрешалось жить только в тех домах, аренда которых не превышала ста дукатов в год. А те из них, кто платил за аренду домов больше сорока дукатов, облагались дополнительным налогом. Отвратительная двойная венецианская мораль!

– Точнее сказать, его называют «Ка Дарио», – произнес попутчик Ванды. – Раньше все дворцы в Венеции называли «Ка», от casa1, и только Дворец дожей называли палаццо, Палаццо Дукале. Но сегодня на вещи смотрят шире. Вы удивлены, синьорина, не так ли? Да, есть много того, чего не знают иностранцы. Представьте себе, недавно меня спросила одна американка, почему город так залит водой. Я ответил ей: «Синьора, так мы моем улицы». Эти американцы! Сейчас, правда, их приезжает уже не так много, как раньше, из-за долларов, конечно. Теперь у нас японцы, они ничего не спрашивают и улыбаются.

Его красноречие не иссякало.

Ванда читала о том, что куртизанкам было запрещено украшать стены обоями, коврами или камкой2. Им разрешались только ткани из Брешии или Бергамо. Другим декретом им запрещалось коротко срезать волосы надо лбом, завязывать их в узлы на голове, а также носить одежду в мужском стиле…

«Потому что это выглядело слишком чувственно», – подумала Ванда.

– Первым жильцом Ка Дарио, насколько я помню, был американец Роберт Баулдер. После него был Фабио делле Фенестрелле. Он держал антикварный магазин. После него был хиппи, Мик Суинтон, он был менеджер рок-группы «What». Потом Массимо Миниато Сассоферато, финансист, как он себя называл, что бы это ни значило. И потом – Альдо Вергато. Самый богатый человек Италии. Вы о нем, конечно, наслышаны. Даже ему Ка Дарио не принес счастья, это точно. Ах да, я, наверное, забыл упомянуть, что ни один из них не остался в живых в Палаццо Дарио. То есть был один, кто выжил, но и ему не повезло. И это только те, кто обитал там в последние пятьдесят лет. Если задуматься над тем, что палаццо уже более пятисот лет, кто знает, какие там разыгрывались сцены, о которых мы ничего не знаем.

– Слухами земля полнится, – пробормотала Ванда.

«.. . Также и для удобства клиентов куртизанкам разрешалось селиться в центре, – читала она. – Чтобы привлечь посетителей, они, опершись о подоконник, демонстрировали свои обнаженные груди. От этого пошло название Ponte delle tette – Мост грудей».

– Во времена социалистов вся Италия прошла через Ка Дарио. Тогда-то и жил там тот финансист Миниато. Это были золотые времена, синьорина! Да, да, я знаю, социалисты нас надули. Но благополучие царило. Кто сегодня может себе позволить купить антикварную мебель? И налоговая полиция вечно дышит в затылок. Это же не жизнь! А раньше один праздник за другим. Меня часто приглашали. И к Фабио, и к Мику Суинтону, и к Миниато. У него в гостях бывал даже министр иностранных дел. Последний дож. Вся Венеция лежала у его ног.

Ванда сосредоточилась на истории венецианской аристократки Изабеллы Пизани, которая состояла в интимной связи со своим свояком Джакомо Цорци и которая вместе с любовником пыталась отравить мужа, за что и была обезглавлена между колоннами на площади Святого Марка. Ванда сочла несправедливым, что любовник не был казнен вместе с Изабеллой.

– Однажды министр иностранных дел подарил мне статую. Он был очень великодушен и щедр со всеми. Правда, когда он появился в моем кабинете, с жирными волосами и обвисшим животом, я еле сдержался от отвращения. И, представьте себе, всем его молоденьким любовницам от силы было лет по двадцать. А они липли к нему, как пиявки. В Венеции есть одна рыжая, она живет на Лидо. Говорят, будто она поставляла этому министру маленьких девочек тринадцати, четырнадцати лет. Думаю, найдутся многие, кому это нравится. А он мог себе это позволить. Он повсюду имел нужных людей. Те, кто ему угождал, получали за это квартиры на всемирно известном Большом канале с фиксированными ценами на аренду или же место секретарши в администрации области Венето.

Ванда приподняла голову.

– Если проклятие связано с коррупцией, то оно лежит на всей Италии, – заметила она.

Господин с впалыми щеками пропустил ее реплику мимо ушей и продолжал свою историю.

– Знаете ли, в определенном смысле у меня сложилось особое отношение к Палаццо Дарио, поскольку благодаря мне в нем сохранилась исконная мебель, – с гордостью сказал он. – Кто знает, что было бы, если бы ее купил кто-нибудь другой. Лучшие предметы из нее стояли бы тогда в миланских салонах или в Америке. А этого венецианский антиквариат не перенес бы. Ему нужен венецианский климат. Высокая влажность. Если его поставить в американскую квартиру, где летом работает кондиционер, а зимой все ссыхается из-за отопления, ему очень скоро придет конец. Я всегда понимал, что мебель должна оставаться там, где ее родное место. И при этом многие венецианцы имеют наглость утверждать, будто я составил себе состояние на том, что скупил наследство одного умершего владельца Палаццо Дарио, чтобы потом продать его в два раза дороже следующему владельцу. У венецианцев злые языки, синьорина.

– Но что же на самом деле произошло в Палаццо Дарио? – спросила Ванда, чтобы заставить господина с впалыми щеками продолжить говорить, а самой спокойно читать дальше.

– В Ка Дарио, – ответил господин, – всегда что-то праздновали, во все времена. Думаю, вряд ли найдется другой палаццо, в котором так много веселились. Во времена Мика Суинтона и Миниато вечеринки гремели одна за другой. «Кокаин килограммами. Это были не праздники, это были оргии». «Бюстгальтеры и трусики так и вылетали из окон», – рассказывали таксисты, которые вынуждены были простаивать внизу у причала ночи напролет.

– По-моему, вы несколько преувеличиваете, – пробормотала Ванда и продолжала читать о том, как венецианки уже в XVI веке осветляли волосы и брови и делали макияж.

Куртизанкам же краситься не разрешалось, и они накладывали на лицо на несколько часов вымоченное в молоке мясо, чтобы кожа была бледной. Они же изобрели мушки – маленькие черные эластичные кружочки из тафты. Ванда попыталась представить себе, как «ночная бабочка» лежит в своем алькове с пропитанным в молоке куском говядины на лице.

– Ну, может быть, несколько и преувеличиваю. Несколько, – не унимался господин напротив. В его голосе прозвучало негодование.

– Во времена Вергато в Ка Дарио было спокойно. А после его кончины дом довольно долго пустовал, никто не решался купить его, хотя цена была довольно сносной. По-моему, сначала им заинтересовался этот американец, режиссер. Он просто загорелся желанием, еще бы, десять миллиардов за палаццо эпохи Ренессанса на всемирно известном Большом канале – это просто подарок. Он всегда приезжает в Венецию со своей женой в канун Нового года и останавливается в отеле «Гритти» прямо напротив Ка Дарио. Возможно, как-то за завтраком он смотрел на дом и подсчитывал, сколько же ночей ему пришлось бы провести в Венеции, чтобы оправдать эти десять миллиардов. А с такими ценами, как в отеле «Гритти», этих ночей было бы не так уж и много. Там аренда одной анфилады стоит миллион, то есть стоимость почти десяти тысяч ночей в Ка Дарио. И если бы ему суждено было провести их там, они пролетели бы за тридцать лет, что для такого города, как Венеция, равносильно взмаху крыла. Однако он отказался от сделки. Говорят, узнал о проклятии палаццо. Если вы меня спросите, я вам скажу: он слишком скуп. Однажды я наблюдал, как в антикварном магазине он восхищался двумя статуэтками венецианских мавров, но так и не купил их. Поймите меня правильно, синьорина, американцы стали чересчур жадными.

Ванда поднесла книгу к лицу. После того как в 1511 году в Венеции произошло землетрясение, читала она, монсиньор Антонио Контарини заявил, что несчастье – это указание Перста Господня городу, погрязшему в грехе и превратившемуся в Содом. Блудницы творили что хотели, отцы спали с дочерьми, братья с сестрами.

– Большинство из тех, кто жил в Ка Дарио, имели склонности подобного рода, я бы не назвал это слабостями, – сказал господин, которого, видимо, ничто не смущало.

– Склонность к содомии? – оторвалась от чтения Ванда.

Она закрыла «Интимные истории» и со вздохом отложила книгу в сторону.

– Я имею в виду совершенно определенную склонность. Большинство из них были иностранцами. Юг и чувственность, вы меня понимаете, синьорина? Это сочетание на многих действует возбуждающе. Мы таких людей называем settembrini3, потому что раньше они предпочитали приезжать в сентябре. Сейчас многие из них живут в Венеции. Даже на всемирно известном Большом канале. В палаццо церкви Сан Стае один американский музыковед занимает целый этаж. А палаццо у церкви Св. Фомы принадлежит дизайнеру интерьеров. Он, правда, итальянец, но не венецианец. Он приехал откуда-то с континента, из Тревизо. Похоже, и он склонен к этому. И ваш дядя, конечно, большой оригинал. Он никого не обижает. Развлекается со своими костюмами. Правда, много брюзжит. Думаю, это еще не самое плохое, синьорина. Я не хочу слишком волновать вас, но все-таки некоторая предосторожность вам не помешает. Никогда нельзя знать точно. Но… как я уже говорил, я не суеверен, синьорина.

«Значит, все-таки он придает этому значение», – подумала Ванда.

– Это очень интересно, история Палаццо Дарио, – сказала она, подбадривая разговорчивого соседа. – За вами просто записывать надо.

– Вы думаете? – равнодушно ответил господин с впалыми щеками и пошлифовал ногти о рукав пиджака.

– Она правдивая. Правда всех интересует. Да, да. В Голливуде с ума сходят от подобных историй, – продолжала Ванда.

– Вы действительно так считаете? – переспросил он, и на одно мгновение его щеки перестали быть слишком впалыми. Не только нос, но и все его лицо вспыхнуло розовым цветом.

– Это же классный сценарий. Они платят подчас миллионы за подобные истории, – продолжала Ванда.

– Правда? – живо спросил он.

– Некоторые нажили целые состояния даже на менее увлекательных историях.

– Вот как, – сказал он и, задумавшись, замолчал.

– Расскажите же еще что-нибудь, – попросила Ванда и улыбнулась.

– Видите ли, обычно я ничего не пишу, кроме моего годового отчета в финансовое управление и в августе открытки из Доломитовых Альп, – смущенно сказал господин.

– Тем более вам следует попробовать, – ответила Ванда. – Возможно, в вас дремлет талант и вскоре вы затмите Томази ди Компедуза.

При этих словах ее собеседник совсем затих. Он вжался в сиденье и уставился в окно. За окном пролетал пейзаж, полускрытый клочьями тумана. Ванда чувствовала, что в душе ее визави идет внутренняя работа. Вероятно, он уже планировал превзойти успех «Леопарда». Его руки непроизвольно теребили сумку. Он достал из нее кожаную папку с золотым тиснением, которую, казалось, специально берег для особого случая, и нежно погладил украшавшего ее пухлого золотого льва Св. Марка. Потом он откашлялся.

– Ну что, – спросила Ванда, – как вам эта идея?

– А знаете, – ответил он, растягивая слова, – если поразмыслить, я от нее не в восторге. Все это было так давно. – Он улыбнулся, словно извиняясь, и убрал папку.

– Жаль, – сказала Ванда и вздохнула с облегчением.

Она вновь открыла «Интимные истории» и нашла то место, где остановилась. Всю оставшуюся дорогу господин напротив молчал.

2

После Вероны поезд постепенно наполнился участниками карнавала. Ванду поразило, с какой серьезностью они носили свои костюмы. На диван напротив сел человек, голова которого застряла между картонными женскими ягодицами. Он посмотрел на Ванду ничего не выражавшим взглядом и поправил свой головной убор. В Виченце села ватага султанов и семейство мухоморов в красных шляпах из пенопласта. В Падуе к ним присоединился отряд каких-то чудовищ, обмотанных тюлем, которые всю дорогу только тем и занимались, что припудривали носы. Перед Местре семейство мухоморов достало свои трещотки. Ванда улизнула из купе. С багажом, состоявшим из двух чемоданов и самурайского шлема, она встала у дверей и приготовилась к выходу. Самурайский шлем подарили ей коллеги из Института истории искусств по случаю отъезда. Когда поезд подходил к Венеции, господин с впалыми щеками простился с Вандой.

– Мне давно не удавалось так приятно побеседовать, – сказал он. – Всего доброго вам в Венеции. Берегите себя.

Выходя из вагона, Ванда поскользнулась на мокром перроне и упала на спину, как свернувшийся броненосец. Обернутые в тюль великаны, не извиняясь, перешагивали через нее. Султаны тоже. Ванда перевернулась на бок. Никто, кроме маленького мухомора, не обратил на нее внимания. Он подбежал к самурайскому шлему, который откатился в сторону, крикнул: «Cos'e?», поднял шлем и опять бросил. Когда Ванда наконец поднялась на ноги, ее попутчики уже скрылись в толпе. Несколько секунд она постояла в сутолоке, а затем схватила тележку для багажа и, толкая ее перед собой, стала прокладывать дорогу в толпе, направляясь к выходу. По всему вокзалу прыгали арлекины, византийская царица в головном уборе из гофрированной бумаги преградила ей путь. Своей тележкой Ванда переехала длинноносую туфлю восточной наложницы и протаранила Казанову. Наконец она добралась до свободного телефона. На другом конце долго не отвечали, затем послышался голос ее дяди Радомира, прорвавшийся из океанического шума, с которым могли справиться только довоенные телефонные аппараты.

– Prontoouu?4

– Это я, Ванда. Я на вокзале.

– Ванда, дорогая! Ни в коем случае не бери вапоретто. Возьми такси, спроси Стефано, но не давай ему больше 50 000 лир, a questo bandito5, – сказал дядя. – Я подошлю тебе Микеля за багажом к причалу. Поторопись, у меня не так много времени, ты ведь знаешь, сейчас карнавал!

Не успела Ванда ему ответить, как он повесил трубку. Радомир Радзивилл принадлежал к тем людям, которые пользуются телефоном только для коротких сообщений. И указаний. Ему нужен был не собеседник, а слушатель. И никогда ему не приходило в голову поговорить по телефону.

Ванда стащила свой багаж с тележки и поволокла его вниз по лестнице, спускаясь на привокзальную площадь. Чайки надрывались, будто от смеха, и воздух был насыщен запахом соленых каперсов. «В приезде в Венецию всегда есть что-то унизительное», – подумала Ванда. Эта суета. Эти мотания туда-сюда с чемоданом на колесах, который не едет, а висит у тебя на руке. Кнут и пряник. Только вконец измучив своих гостей тасканием багажных тяжестей, Венеция одаривает их видом Сайта Мария делла Салюте на закате дня. Ванда поставила чемоданы и присела на мраморную тумбу на причале. Вода лизнула ее ноги, и тут она сразу все простила Венеции.

На стоянке водных такси выстроилась очередь японцев. Поставив чемоданы, Ванда прошла мимо них, словно это были манекены, и спросила Стефано. Один из водителей указал на парня с пуделиными кудряшками на голове. Он стоял у катера и ковырял в зубах зубочисткой.

– Andiamo? – спросил он, и в следующее же мгновение лодка уже тарахтела по всемирно известному Большому каналу.

Ванда не могла наглядеться на его дворцы. Одни из них словно провалились в глубокий обморок. Другие стояли словно спаянные плечами друг с другом, наклонившись к всемирно известному Большому каналу, как пьяные. Здесь были и неизлечимо больные, которые, скорчившись и прижавшись друг к другу, ждали гибели, и самовлюбленные, которые, подобрав локоны, с улыбкой смотрелись в свое отражение. Здесь были грязнули, которым без билетов удалось пробиться в первые ряды. Стоящие рядом дворцы эпохи барокко изо всех сил старались игнорировать это дурное общество.

– Ты впервые в Венеции? – спросил Стефано.

– Нет, – ответила Ванда.

Она думала о том, как, проснувшись ранним утром в Неаполе, она выходила на балкон и смотрела на залив. Везувий дремал под гулкими ударами колокола. Как только неаполитанец покидает свой родной город, тоска и ностальгия мельничным жерновом придавливают его грудь. Словно он бросил небогатого возлюбленного ради лучшей партии. Ванда утешалась мыслью о том, что на самом деле она не выбирала Венецию вместо Неаполя, Неаполю с Венецией не изменила. Нет, правда! Ни о каком таком выборе речь не шла. Это решили за нее. Три тысячи претендентов участвовали в международном конкурсе на место куратора Венецианского Восточного музея искусств. И Ванда победила. Поэтому ей ничего не оставалось делать, как покинуть Неаполь. Действительно ничего.

Но неужели ее совесть так и не успокоится? В конце концов, она только наполовину была неаполитанка и никогда не принадлежала этому городу всецело. Мать Ванды была немкой. В детстве Ванда всегда завораживала подруг историей своей семьи, если ей нужно было произвести впечатление. Их-то семьи все были из Неаполя, и лишь некоторые могли похвастаться, что они родом из какого-нибудь Беневенто или деревни в Кампании, но, конечно, это не шло ни в какое сравнение с происхождением ее мамы, которая была не только немкой, но и почти что полькой. И к тому же принцессой. Ну да. Тоже почти.

Ванда вспомнила о страдальческой реакции своих коллег из Неаполитанского института, когда она сообщила им о получении этой должности в Венеции. Никого не интересовало, что это за место, что за должность, что это значило для нее; все сразу разделились на два лагеря: ненавистников и поклонников Венеции. Единодушны они были лишь в оценке венецианской погоды: туман, туман, туман. Круглый год. Поклонников Венеции было больше. Секретарши, например. Но не только. Директор института, профессор Джардини, тоже был из их числа. У них загорались глаза при слове «Венеция». Они представляли себе жителей Венеции элегическими существами, укутанными в черные плащи, в гондолах на покрытом туманом всемирно известном Большом канале, вслух читающими стихи Торквато Тассо. Ненавистники Венеции – студенты-практиканты, библиотекарь и почти весь средний персонал – смотрели на Ванду с сочувствием.

– Ужас, – говорили они. – Вонючие каналы и кошмарные голуби.

Они были убеждены, что любопытные туристы врываются там в квартиру, стоит хозяину лишь приоткрыть дверь, и что все венецианцы сепаратисты и мастера по срезанию сумок. Все демонстрировали свое академическое образование, стараясь превзойти друг друга, приводя цитаты. Каждый день они находили новые доказательства своей осведомленности. «Венеция – старая аристократка, страдающая одышкой, – Америго Бартоли!» – восклицал специалист по средним векам, ему отвечал какой-нибудь аспирант: «Жуткий, зеленый, скользкий, сальный город. Стары его дожи, стары его взгляды – Д. Г. Лоуренс!»

Венцом этого наваждения стала викторина на тему Венеции, разразившаяся в обеденный перерыв. Ее суть заключалась в том, что кто-нибудь произносил цитату, например: «Помню первый свой приезд в Венецию. Мне было семнадцать. Когда я оказался на площади Св. Марка, то подумал, что схожу с ума. Ничто в мире тогда мне не казалось таким прекрасным, как этот город». Выигрывал тот, кто первым кричал: «Джулиен Грин».

Ассистент Эверардо, убежденный сторонник Rifondazione communista6, чуть было все не испортил. «Мы отвадим туристов от этой Венеции, – заявил он, – от этого базара антикварных подделок, от этого магнита для снобов и дураков со всего света, от этой койки, в которой переспали целые караваны развратников, украшенной драгоценными камнями сидячей ванны для обслуживания куртизанок со всего мира, от этой Cloaca Maxima7 отхожих низостей». Тут все зашумели, и синьора доктор Батгалья крикнула: «Долой коммунистов!» Но Эверардо без тени смущения продолжал: «Мы излечим этот ленивый город, заживим эту роскошную язву прошлого!» «Баста!» – закричали все, но Эверардо уже настолько вошел в раж, что не мог остановиться. «Мы планируем рождение индустриальной и военной Венеции, которая будет господствовать во всей Адриатике – исконно итальянском море. Мы намерены засыпать мелкие вонючие каналы мусором старых разрушающихся и прокаженных дворцов. Мы сожжем все гондолы, эти люльки для идиотов, и на месте старых и кривых построек вознесутся могучей геометрией мосты из металла и фабрики, увенчанные промышленными дымами. Наконец наступит царство божественного электрического света, которое освободит Венецию от продажного ночного мерцания меблированных комнат».

– Как же ты умеешь все испортить! – воскликнула Ванда.

– Он чокнутый, – сказала доктор Батталья. При этом никто не понял, что пламенный оратор цитировал футуристический манифест Томмазо Маринетти.

Доктор Бузи из отдела древней истории поразил всех своим знанием описаний Венеции Ипполито Ниево.

– «Долго она, этот забальзамированный труп, симулировала, что она торжествует, но вот последовал удар, разрушивший ее».

– Существует, – мягко поправила его доктор Батталья, – там сказано «симулировала, что существует».

Такое замечание рассердило Бузи и подстегнуло его бросить в круг еще одну цитату.

– «В моей жизни не было более счастливых часов, чем те, которые я ежедневно проводил, сидя перед кафе «Флориан», откуда я мог любоваться церковью, выгнувшей спину над широкой площадью. Она была похожа на огромного бородавчатого клопа, облепленного вздутиями куполов, который, растопырив свои ножки-колонны, задумчиво выполз на прогулку».

– Марк Твен, – невозмутимо парировала доктор Батталья.

Доктор Камасса, напротив, неожиданно продемонстрировал пробелы в образовании. Не только тем, что у него не нашлось ни одной цитаты о Венеции, но и тем, что он так и не сообразил, в каком романе фигурирует Густав Ашенбах. И это несмотря на то, что со всех сторон неслись подсказки: «Остров Лидо! Висконти! «Смерть в Венеции»!» – все старались подтолкнуть несообразительного Камассу к правильному ответу. Доктор Бузи даже цитировал отрывки из Томаса Манна наизусть: «Если кому-то хотелось, преодолевая ночь, ухватить несравненное и сказочно ускользающее, – куда он направлялся? – Это было понятно».

Секретарша Мария-Ассунта сказала, что в Венецию человек отправляется, когда он либо влюблен, либо в депрессии. Ее слова заставили Ванду задуматься.

– Венеция – не город, а состояние души, – сказала Мария-Ассунта. – Город для особых случаев. Влюбленность здесь в самый раз. Депрессия тоже. Нигде больше нельзя так роскошно быть несчастным. Недавно я прочитала в «Эспрессо», что в Венеции целые толпы депрессивных европейцев с севера кончают жизнь самоубийством – бросаются во всемирно известный Большой канал. А какое из этих состояний подходит тебе?

– Ни то ни другое, – ответила Ванда и показалась себе в тот момент бесчувственным сухарем. – Я умею плавать.

– Ничего хорошего, – насторожилась Мария-Ассунта. – Даже представить невозможно – жить в таком мифе, как Венеция, и заниматься банальностями. Или ты хочешь в итоге есть поленту, ругаться на работе, красить волосы и жаловаться на высокие налоги? Венеция этого не заслуживает! – вдруг воскликнула она.

– Венеция – не ледяная глыба, – ответила Ванда, тем самым подарив нечаянно аргумент лагерю ненавистников Венеции.

– Вот, вот! Ледяная глыба! – зашумели они. – Венеция и есть ледяная глыба. Вы сами это почувствуете. Ее можно толкать и толкать и раскачивать, но она с места не сдвинется.

– Будь что будет, – твердо сказала Ванда. – Но если бы у меня был выбор, я бы уж, конечно, с большим удовольствием отправилась в Париж.

– К этим жмотам французам? – возмутились все сразу.

Как только речь зашла о французах, вновь воцарилось единодушие. Их скупость была притчей во языцех. Потом все снова дружно принялись поносить венецианскую погоду – туман, туман, туман круглый год, и расизм северян. Все знали, что для венецианца Балканы начинаются уже с Падуи. Итальянцы-южане для них просто гадость ползучая, пожиратели пыли и праха. Ванду еще изгложет туманными сырыми ночами тоска по Неаполю.

– Bella. Sempre bella, Venezia, – сказал Стефано и указал на палаццо с розовым воланом8.

– Да, – сказала Ванда.

Когда в 1972 году Ванда впервые приехала в Венецию, ей было двенадцать лет, и она страдала из-за своих тощих ног и из-за отца, который считал любовь к путешествиям противоестественной наклонностью. Родной Неаполь он покидал, только если его что-то принуждало. Мать Ванды каждый год, когда начинались каникулы, грозила ему разводом. А в этот раз она пригрозила так вдохновенно, что отцу осталось только сдаться. К тому же ее должна была сопровождать бабушка Нунциатика, что значительно омрачало поездку. Никакие ландшафты и города не могли ей угодить и, конечно, Венеция тоже. Бабушка придиралась ко всему. Переулки слишком узкие, воздух слишком влажный, еда слишком тяжелая, собор Св. Марка чересчур пышен, цены чересчур высокие, она назвала Венецию la citta degli Americani – город американцев, и была убеждена, что единственное, что оправдывало существование Венеции, – это ее способность развеять грусть– тоску и пресыщение жизнью богатых американцев. А вообще? Зачем нужен город, по пояс стоящий в воде? Венеция не город, а только состояние. Фривольность.

Конечно, они прокатились и на гондоле. Ванде казалось, что гондолы похожи на черных блестящих насекомых, она побаивалась их. К тому же гондольер сострил по поводу ее ног, когда она садилась в лодку, и тем самым подлил масла в ее антивенецианское настроение. Потом они побывали в гостях у дяди Радомира, который совсем недавно обосновался в Венеции.

– Венеция. Ну, да. Вполне подходит твоему «душевному» братцу, – говорила бабушка Нунциатика матери Ванды.

Они пили чай у дяди Радомира. Разговор отдавал тухлятиной, так же как поданное к чаю печенье. Всю дорогу домой Ванда ломала себе голову, что же может быть душевного в этом каком-то отстраненном дяде. Но спросить она так и не решилась.

– Тебе нравится Венеция? – спросил Стефано.

– Да, – ответила Ванда.

Они миновали Палаццо Пезаро, и Ванда постаралась рассмотреть, горел ли свет на последнем этаже. Одно окно было освещено. На верхнем этаже располагался Восточный музей искусств, будущее место работы Ванды.

Как только Радомир узнал об этом, стало ясно, что Ванда переедет к нему в Палаццо Дарио. Она ни в коем случае не должна была снимать жилье. Кроме того, Радомир тут же оживил свои блестящие венецианские связи. Даже если бы существовало общество чайных чашек, Радомир Радзивилл был бы его президентом. Начиная с Общества любителей бриджа и Клуба Гуггенгейма, включая Союз друзей художественного переплета книги и Клуб льва, в Венеции не было ни одной associazione, в которой Радомир не состоял бы членом или не был бы членом правления. Также и в «Save Venice»9. Обед в баре «У Гарри» (где Радомир, как все венецианцы, которые умеют считать, имел пятидесятипроцентную скидку) с председателем союза «Save Venice» и ужин на террасе отеля «Монако» (сорокапроцентная скидка) с генеральным директором Музея античности и искусства – и вся Венеция знала, что Ванда Виарелли, его любимица, его единственная племянница и знаток истории японского искусства, намерена произвести революцию в Восточном музее.

Таким он был. Экзальтированным, восторженным, открытым миру как коробка пралине.

– Венеция – единственная в мире, – сказал Стефано.

– Да, – сказала Ванда и склонила голову набок.

3

Среди своих соперников, бросавших друг другу вызов на всемирно известном Большом канале, Палаццо Дарио выглядел истощенным. Воплощенная желто-серая хрупкость. Карточный домик, который потому только держится, что его основание шире верхних этажей. Ванде казалось, что достаточно только тронуть маленький кусочек его мрамора, как весь дворец бесшумно сложится и рухнет во всемирно известный Большой канал. На цоколе дворца было выгравировано GENIO URBIS JOANNES DARIO – «Джованни Дарио – гению города». Выше устремлялись вверх три узких окна с заостренными сводами, закованные тройными решетками, как будто им предназначалось защищать гарем. Мраморный фасад был украшен медальонами из зеленого гранита и красного порфира – в воде отражалось подкрашенное, нагримированное лицо дворца.

Но и эта красивая маска не могла скрыть бросающуюся в глаза худосочность, хотя и оттеняла все три этажа – два piano nobile, аристократических этажа, задуманных для осмотра, а не в качестве жилья, и скромный, сдержанный верхний этаж. Палаццо жеманно потягивался и чванился всем своим видом, но отдельно каждый этаж был не более чем импозантный салон. На первом этаже располагался салон Мохамеда, названный так в честь султана Мохамеда Il, которому архитектор Джованни Дарио был обязан своей славой и состоянием. Эти помещения, по мнению Радомира, нуждались в особом содержании и присмотре. На втором этаже располагался розовый салон. Рядом с ним была библиотека, роскошная ванная, спальня Радомира, маленькие комнаты для гостей и чуланы с кладовками.

Если бы стены Палаццо Дарио были прозрачными, подумала Ванда, приближаясь к дому, глазам могла бы открыться такая картина: в кухне сидела бы Мария, большая и широкая, как жаба-царица, склонившись над сборником кроссвордов «Settimana enigmistica»11.

Она почти всю жизнь прожила в Палаццо Дарио в качестве домоправительницы. Новые владельцы приходили и уходили, а Мария оставалась. Здесь она состарилась, лицо избороздили морщины и только мочки ушей сильно увеличились. У нее была привычка выныривать из темноты палаццо в тот миг, когда ее никто не ждал. Она неожиданно появлялась за спиной у кого-нибудь, будто специально подкрадываясь из темноты, чтобы укусить свою жертву в шею. Довольно пугливый Радомир все время грозил повесить ей колокольчик на шею. И как ей удавалось бесшумно перемещать свое шарообразное тело по коридорам, для всех оставалось загадкой.

Когда Ванда впервые встретила Марию, она не смогла понять ни единого слова из того, что та наговорила. Слова Марии неслись на Ванду, как ураган. Тут дело в диалекте, вначале считала Ванда. Как все венецианцы, Мария говорила на том загадочном языке, из которого каждое следующее столетие вымывались поочередно твердые согласные. На Ванду венецианский диалект производил впечатление детского лопотания. Потом, правда, Ванда заметила, что Марию не понимали и сами венецианцы. Ее никто не понимал. Радомира это не смущало. «Важнее то, что она меня понимает», – говорил он.

В библиотеке второго этажа piano nobile она могла бы увидеть темнокожего слугу Микеля, развалившегося в кресле и листающего «Vogue». Он был втиснут в свою ливрею, как в облачение перед причастием. Воплощая свою венецианскую мечту и обустраивая дворец, Радомир подчеркивал ценность каждой мельчайшей детали и, конечно, не мог допустить, чтобы в его ренессансном дворце на всемирно известном Большом канале не было настоящего венецианского мавра.

– Только не надо филиппинцев, – часто повторял Радомир, – которые не знают, с чего начать, чтобы почистить светильник!

Когда-то Микель приехал из Эфиопии в Италию изучать машиностроение, но был нанят Радомиром в качестве своего рода горничной и забросил учебу. Радомир всегда хвалил благоразумие своего эфиопского слуги. О нет, нет, нет! О том, чтобы силой впихивать его в ливрею, не могло быть и речи. Он, Радомир Радзивилл, убежденный монархист, но не мучитель людей. Микель, конечно же, сам, по собственной доброй воле, решил, что неприлично встречать gentiluomo в джинсах и свитере.

Он попросил время подумать, выкурил на кухне сигарету и сам принял решение отныне носить ливрею. В течение нескольких лет Радомир отшлифовал своего лакея по всем правилам: его итальянский был безупречен, включая passato remoto12, его французский impeccable13 (язык королей – поэтому необходимая принадлежность Палаццо Дарио). Микель отвозил Радомира на вечерние собрания и забирал его оттуда, отвечал на телефонные звонки и напоминал хозяину о его встречах. В свой последний приезд Ванда наблюдала, как в Кампо Санта Мария дель Джильо Микель поднял на руки одетого в костюм мандарина дядю и перенес его через лужу, так как бархатные туфли его господина не должны были пострадать. В присутствии Радомира Микель всегда походил на статую Виктора Эммануила. И только когда хозяин был в отъезде, он позволял себе немного расслабиться. Тогда он собирал друзей, продавцов сумок из Сомали, и забивал с ними несколько косячков на кухне у изразцовой печи. Там же играл магнитофон с Бобом Марли, и они выстукивали ритмы его песен на латунных кастрюлях Марии.

В мираже прозрачного дворца наконец появился Радомир в его излюбленном месте в доме – в так называемой «роскошной» ванной. Во дворце не было другого места, где Радомир проводил бы так много времени, как в этой монументальной ванной, в которую никто, кроме Микеля, не имел права входить. Роскошная ванная должна была имитировать Альгамбру, однако при этом выглядела как люкс в отеле «Holiday Inn», – думалось Ванде. Золотые краны и розовые арки. Воплощенная в мрамор мечта французской герцогини де ла Бом Плувиньель, которая жила в этом дворце на грани веков. Ванда представляла себе, как Радомир сидел в ванне спиной к двери, обязательно, как ей казалось, с маленькими желтыми пластиковыми гантелями в руках. Она видела, как он по-птичьи поднимал и опускал руки. Она знала, что он придавал огромное значение физической закалке и оздоровлению.

Микель ожидал Ванду на причале. На его крупной и высокой фигуре красная лакейская униформа и особенно короткие штаны выглядели опереточно. Он зябко поеживался. В стенах дворцового причала было холодно, сыро и темно, как в турецкой бане без пара. Радомир часто говорит, что целые поколения венецианских студентов-архитекторов посвящали свои дипломные работы этим мраморным аркам, сводам и колоннам пристаней и причалов позднего средневековья и Ренессанса. Мраморные своды подмывали приливы, и они были сплошь покрыты оспинками и щербинками из-за бесконечных затоплений. На причале Сопрапорта две мраморные фигурки мальчиков, у которых вода отгрызла крайнюю плоть, держали на руках бирюзово-белый полосатый герб рода Дарио. Все, что когда-то было в них прекрасно, открошилось и исчезло: члены, локоны, носы – теперь соль вгрызалась уже в их лица. У одного из них в нижней части лица зияла такая каверна, словно он болел проказой.

Вслед за Микелем Ванда поднялась по лестнице на второй этаж. Коридор украшали позолоченные розетки из гипса – образцы жуткого рококо – пояснил Ванде Радомир в ее первый приезд. Но что поделаешь? В течение пяти столетий палаццо переварил всех своих обитателей, хладнокровно и молча. Кто-то из них верил, что сможет выразить себя, сооружая мраморный фонтан, другой пытался воплотить свои творческие порывы в оборудовании дворца кухонным лифтом для доставления кушаний на верхние этажи. Но то, что все его жители ценили как индивидуальность дома – бело-золотистые изразцовые печи эпохи рококо и потолки, украшенные гипсовыми розетками, было ничем иным, как ничего не стоящей мишурной отделкой, которая, однако, не смогла испортить и истинную оригинальность и индивидуальность Палаццо Дарио.

Из трех этажей палаццо Радомир занимал в основном только третий. На втором этаже, то есть первом из piano nobile, можно было жить только летом. Sovraintendenza, Управление по охране памятников, запретило обогревать этот салон с целью сохранить в нем уникальные образцы лепнины. Поэтому мебель второго этажа дремала в зимние месяцы под белыми простынями. Радомир открывал этот piano nobile только в исключительных случаях, например, когда принимал фотографов из издательств, выпускающих альбомы Венеции, естественно, за определенную денежную компенсацию. Ему было все равно, в каком именно альбоме появятся фотографии его дворца: «Жизнь в Венеции», «Венецианские палаццо», «Палаццо всемирно известного Большого канала» – Радомир и его Палаццо Дарио должны были фигурировать в любом из них: Палаццо Дарио – вид с воды; Палаццо Дарио – вид со стороны сада; деталь мраморного фонтана у входа; фонтан второго этажа; роскошная ванная третьего этажа. В некоторых альбомах на фотографиях появлялся даже Микель в красной ливрее, стоящий в дверях в позе швейцара.

Ванда поднялась на второй этаж. Оконные стекла, отлитые с добавлением щедрой порции свинца, окрашивали салон в ярко-розовый цвет. Радомира здесь не было. Розовый салон был забит мебелью, из которой можно было до сих пор пользоваться только кушеткой в стиле ампир. Все остальное: стулья с изящными ножками, сундуки, шкафы, комоды, великолепные инкрустированные столики и секретеры из корневой древесины – казалось, всем своим видом демонстрировало возмущение от самой мысли использовать их по предназначению. Среди множества отдельных предметов парными были только две китайские вазы и две статуи – монголоидного вида Геркулесы, которые раздирали пасти львам. Несколько венецианских мавров в красно-золотых ливреях держали канделябры. Несколько обветшалых оруженосцев эпохи Возрождения ухватились за свои мечи. И портреты. Они стояли вдоль стен и ждали, когда же им найдут нужное место на стенах. Когда Ванда приезжала сюда в первый раз, Радомир жаловался, что никак не может решить, куда их повесить: дожа с носом пропойцы рядом с темноволосой неизвестной, голова которой была несоразмерно мала по отношению к ее декольте? Или эту брюнетку лучше было бы пристроить к господину в напудренном парике, сложившему губы словно для поцелуя и державшему письмецо, на котором стояла печать «Послу Венеции в Вене»?

Присутствие Радомира Ванда почувствовала по запаху. Это был запах старого человека, припудренного фиалковым тальком. Из розового салона она прошла в темную, почти черную столовую с деревянной обшивкой стен с резными орлиными головами и трубами из раковин, с барельефами морских нимф, пегасов и изогнутых драконьих тел. Вслед за Микелем Ванда прошла дальше в библиотеку. Рядом находилась спальня Радомира с обтянутыми охристой камкой стенами и люстрами из муранского14 стекла.

Она опустилась в кресло и услышала, что Радомир подходит, покашливая.

– Моя дорогая! – сказал он и обнял ее, рассеянно, как все очень занятые люди.

Для своих восьмидесяти двух лет Радомир держался молодцом и выглядел, как семидесятилетний. С годами его лицо лишь немного вытянулось. Его белые волосы были аккуратно причесаны на пробор, как у школьника, глаза, как прежде, голубые, Радомир был утончен и изящен, но его старческие ноги были слишком тонкими, как у комара. Раньше он был значительно полнее, и было время, когда он даже обзавелся брюшком, но потом превратился в одержимого адепта здорового образа жизни.

Отец Ванды считал, что Радомир – это просто чудо медицины: в погоне за очищением организма он в довольно преклонном возрасте довел себя до анорексии.

«Когда я ничего не ем, у меня возникает ощущение абсолютной чистоты», – говорил Радомир.

Для него стройное тело было доказательством триумфа воли. «Мир не изменишь, – добавлял он, – но можно изменить себя, свое тело! Помолодеть невозможно, но можно похудеть!». Соблюдение диеты как сублимация революционной активности.

В молодости Радомир принимал участие в гражданской войне в Испании, само собой разумеется, не на стороне фашистов, а на стороне республиканцев, как и подобало человеку с хорошим вкусом. Однако его участие в действиях в одной из Интернациональных бригад продлилось в общей сложности всего четыре недели. Он прибыл в Испанию в октябре 1938 года. В ноябре бригады были распущены. Из республиканца Радомир без всяких переходных ступеней превратился в монархиста. И на протяжении всей жизни он черпал из своего испанского эпизода, и именно в нем он находил меру оценки любой низости или гнусности, что делало его интересным в венецианских салонах. Он кокетливо оглядывался на свой революционный период до глубокой старости. «Венеция – вот идеальный город, в котором ничего не надо менять. Поэтому я сюда и приехал», – считал необходимым повторять Радомир и иногда добавлял: «За исключением собственного веса, конечно».

Перед отъездом Ванды ее мать обстоятельно высказалась о своем брате. Он был для своих восьмидесяти двух лет бодр и подвижен и довольно смело смотрел в будущее, но мания величия, которая поблескивала в его душе всю жизнь, как тлеющий огонек, с возрастом стала принимать довольно странные и подозрительные формы. Раньше мать Ванды только сдержанно улыбалась, когда дядя Радомир являлся в своей привычной роли enfant terrible15 и старался приправить любой разговор из перечницы своего абсолютизма. Обычно это распространялось на наблюдения из жизни аристократии, например: «Никогда итальянская аристократия не имела ни малейшего представления об утонченном стиле жизни. Есть графини, которые развешивают белье в своих бальных залах!»; о литературе – «Я переоценил Томаса Манна!»; замечания из этнопсихологии – «Такой народ, как итальянский, который многие столетия находился под иностранным господством, – немощный народ!» В последние годы подобные высказывания участились настолько, что мать Ванды начала сомневаться в способности Радомира уживаться в обществе.

Добрые двадцать три года Радомир прожил в Венеции на всемирно известном Большом канале, как и подобало человеку с положением, но всего год как он купил Палаццо Дарио. До этого он, как простой смертный, жил, снимая жилье. «Имущество – обуза», – повторял он до тех пор, пока не получил наследство. Никто из семьи так и не узнал, откуда оно свалилось. Ванда полагала, что бывший любовник Радомира, герцог из Генуи, мог вписать его в завещание. Радомир прожил пятнадцать лет на итальянской Ривьере у этого герцога.

«Я – гофмаршал, дитя мое. Это соответствует нынешнему шефу протокола», – немного раздраженно объяснил он Ванде в один из своих приездов в Неаполь.

Всех детей он считал дебилами. Тогда же Ванда узнала, что человек навсегда теряет уважение окружающих, если желает перед обедом «приятного аппетита», что даже яйца надо есть вилкой и что, поднимаясь по лестнице, надо обязательно всю ступню ставить на ступень. Он также был первым, кто сказал ей первую фразу по-французски: «La mauvaise education des autres fait notre bonne education»16. Это случилось в ее первый приезд в Венецию, когда ей было двенадцать лет.

Со своим герцогом Радомир объехал весь свет и перезнакомился с европейской аристократией. Жизнь, как на плакатах «Belle Epoque»17. Но… «Я все время скучал, – вздыхал потом Радомир, – до тех пор, пока не переехал в Венецию». Здесь настал его Fin-de-siecle– Ennui18, и его жизнь достигла в каком-то смысле апогея. Тогда ему было почти шестьдесят. Был ли он сам готов тогда к новой жизни среди Брандо Брандолини, Раймонды Раймонди, Орсино Орселли? Он любил венецианскую аристократию, венецианские салоны, венецианское общество. Он любил приемы, на которые приглашались европейские политики, французские композиторы, северо-итальянские банкиры и римские ювелиры. Он любил их за их яхты, каникулы на частных островах, за их виллы в Венето с картинами Каналетто и Лонги, за то, что на каждом таком приеме он встречал людей, способных поразить его. Венецианское же общество в свою очередь любило его за bonmots19 и за самую маленькую бунтарскую искорку в его жизни.

Похоже, он сидел в Венеции, как пожилой ребенок в своей детской. Единственное, что досаждало Радомиру в легенде его жизни, – ветвь рода Радзивиллов, к которой он принадлежал. Она была немецкой и происходила из Штрохаузена, район Везермарш. Его брат Франц Радзивилл вообще был из ряда вон. Он начал было многообещающую карьеру художника, вершиной которой стала статья в Энциклопедическом словаре Майера: «Франц Радзивилл, дипломированный живописец и график, представитель нового конструктивизма; в поздних работах – мастер ландшафтно-космогонического видения». В отличие от остальных членов семьи Радомир уже в ранней юности навсегда покинул Везермарш. Еще до того, как он поселился на Ривьере, а потом в течение ривьерского периода, он часто бывал в Неаполе. Когда Ванда была ребенком, она обожала его приезды. Никому другому не удавалось быть таким живым примером потрясающей истории ее рода в глазах ее подруг. Радомир, так часто и звучно называвший свою фамилию – Радзивилл, ослеплял ее подруг историями польских королей от Болеслава Целомудренного до Мешко Веселого.

Он был одержим генеалогией, быть может, именно потому, что его собственная родовая ветвь так его разочаровала. Еще совсем молодым, почти мальчиком, он установил, что линия Радзивиллов идет от Миколая I, воеводы Вильны. Но чем старше он становился, тем беззастенчивее докучал своими россказнями каждому, кому не удавалось сбежать от него: о Миколае Кшиштофе Радзивилле он говорил: «1549 – 1616, считался сиротой, совершил паломничество в Святую Землю», будто тот был его соседом и каждый день приходил на чай. Или он говорил: «Как? Я еще вам не рассказывал о моем пращуре Януше Радзивилле (1612 – 1665). Великий литовский полководец, затевал заговор против короля. Знаете ли, я особенно чувствую душевное сродство с Каролем Станиславом Радзивиллом (1734 – 1790). Его называли «Пан Дорогой», потому что сам он обращался ко всем «дорогой». Он прославился развратным образом жизни. Мы же можем гордиться также Антонием Хенриком Радзивиллом (1775 – 1833), композитором и меценатом, водившим дружбу с Гете и Бетховеном. На его фоне тем более непростительно, что моя сестра вышла замуж за синьора Виарелли».

На этом он обычно завершал свои генеалогические выкладки.

В глазах Радомира Марчелло Виарелли – отец Ванды – был для его сестры плохой партией. Историк искусств в Музее Каподимонте, он, по мнению Радомира, был недоучкой, скучным, как солонка. Он до сих пор за столом желал всем приятного аппетита. Несмотря на такое отношение к ее мужу, мать Ванды и ее брат Радомир сохраняли сердечные отношения.

Радомир всю жизнь чувствовал себя обкраденным в смысле достойного и соответствующего его происхождению образа жизни. Если бы его семья осталась в Польше хотя бы до 1945 года, не уставал он повторять, тогда они хотя бы подверглись экспроприации со стороны коммунистов, а не занимались бы живописью в Везермарше.

Он считал Антония Хенрика Радзивилла (1775 – 1833) ответственным за его, Радомира, судьбу. Хенрик женился на представительнице рода Гогенцоллернов, кузине прусского короля, и переехал в Берлин. Кроме того, единственная линия магнатов в роду Радзивиллов была разрушена его невероятной плодовитостью. Именно из-за нее в мире развилось так много Радзивиллов, дошло до того, что один из них проник в Белый дом как шурин Джона Ф. Кеннеди, а Варшава кишит Радзивиллами – водителями автобусов. Когда же Радомир услышал о Ядвиге Радзивилл, которая жила в Германии, да еще в Рурской области (в городе Гертен или еще где-то), и работала косметологом, сердце его было почти разбито. Ванда предполагала, что именно в этот момент Радомир твердо решил сменить столетие.

Палаццо Дарио стал той самой золотой рамой, которой так ему не хватало.

Радомир предложил Ванде жить в комнате для гостей на верхнем этаже, расположенной над его роскошной ванной. Это была маленькая угловая комнатка, конечная станция для мебели дома, которая ожидала здесь своего конца: стол, столешница которого возмущенно опрокидывалась каждый раз, когда на нее что-нибудь ставили, трехногий стул, мутное зеркало. Плафоном служила маленькая люстра муранского стекла, в которой теперь горела только часть лампочек. Ванда сразу принялась за уборку комнаты.

Закончив работу, она выглянула из окна и залюбовалась гондольерами, которые пели серенады на всемирно известном Большом канале. Туристы, сидящие в гондолах, посмотрев наверх, могли заметить ее или блеск ее волос. Отец называл ее «sirenetta»20; была она ребенком и осталась ею до тридцати пяти благодаря своим рыжим волосам, зеленым глазам и веснушкам, которые смотрелись так не по-итальянски.

Внизу, на всемирно известном Большом канале, выводил трели своей серенады гондольер. Когда в ее комнату долетели звуки «fiiniculi-funicula», Ванда поймала себя на том, что глотает слезы и шмыгает носом. Это происходило с нею всегда при звуках неаполитанских песен. Больно и трогательно. Но что поделаешь, если человек родился в Неаполе. Она представила себе летние вечера на пьяцца Беллини и вспомнила, как ее отец каждый раз сморкался, когда слышал Malafemmena, и подпевал под нее: «Femmena, tu si peggio e una vipera /me tussecata l'anema / un pozzo cchiu campaa» – «Женщина, ты страшнее змеи, ты отравила мою душу, и с тех пор я не в силах жить».

Проезжавшие внизу в гондолах японцы радостно помахали ей, вероятно, впервые увидев в палаццо живого человека. Начался дождь, из-за которого ностальгические чувства Ванды ушли не сразу – пророчества ее неаполитанских коллег еще были живы. Японцы выглядели в своих дождевиках как завернутые в пищевую фольгу. В одной из гондол стоял маленький коренастый певец. Он так выразительно поднимал руки в порыве пения, будто сами олимпийцы внимали ему. Японцы, промокшие до нитки, но вежливые и хорошо воспитанные, зааплодировали. Когда певец затянул «О sole mio», мимо них проплыл мешок с мусором. И небо разразилось молнией над Бачино ди Сан Марко.

4

– Так в чем же суть проклятия Палаццо Дарио? – спросила Ванда.

Она стояла в гардеробной Радомира и наблюдала его приготовления к карнавалу. День ее приезда в Венецию и первый рабочий день в Восточном музее разделяли два выходных. Два дня, чтобы освоиться. Что же касается дяди – если и в обычные дни наряды и туалеты заполняли его жизнь, то в дни карнавала они с головой поглощали его. Он стоял у окна с зеркалом в руке, поправляя макияж при дневном свете. Ванда вспомнила, что в ее детстве Радомир часто казался ей бесполым – припудренной фиалковым тальком фарфоровой куклой. Подойдя к нему ближе, она увидела, что он смотрел из окна на всемирно известный Большой канал, пристально вглядываясь в гондолу со светловолосым гондольером в ней. На его подбородке красовалась наклеенная мушка.

– Ванда, прошу тебя! Я знаю, ты приехала из Неаполя, где суеверия превратились в народную веру, perdti prego!21

Радомир сказал это таким тоном, будто Ванда призналась ему в каком-то своем физическом недостатке.

А она лишь рассказала ему о встрече в поезде по пути в Венецию и о том, что господин с впалыми щеками говорил о перспективе скончаться в Ка Дарио не своей смертью. И еще о том, что она позвонила отцу, чтобы посоветоваться с ним, зная его способность трезво оценивать и взвешивать все, что «бросало тень на наше земное существование», как он любил выражаться. Когда Ванда сказала ему о том, что почти все обитатели дворца умерли не своей смертью или их постигли несчастья, отец ни секунды не сомневался в истинности ее рассказа. Для него не имело значения, идет ли речь о проклятии или о чем-то другом, его волновало только то, что человеку предстояло пережить встречу с этим неизвестным.

– Дорогая моя Ванда, – сказал Радомир, – твой отец чересчур романтичен, как все итальянцы с юга. Я люблю говорить с ним о его работе, о тициановских портретах пап и о том, почему он не воспрепятствовал этой жуткой выставке Ансельма Кифера в Музее Каподимонте. Но я не думаю, что он мог бы достойно поддержать в разговоре тему суеверий.

– Можно подумать, что все остальные итальянцы – воплощенное ratio!22 – воскликнула Ванда. – Миланцы, например, все, кого я знаю, поголовно верят в чудеса. Ты что, не читаешь газет?

Совсем недавно одна дама из миланского общества наняла киллера для своего экс-супруга только потому, что ей это порекомендовала ее астролог.

В душе, однако, Ванда признавала, что ее отец действительно был самым суеверным в семье. Конечно, она никогда не сказала бы об этом Радомиру, но и ей самой отцовское суеверие подчас казалось преувеличенным, как некая слегка утомительная странность. Ее оценка совпадала с мнением матери, для которой даже после нескольких десятков лет жизни в Италии дверь в сверхъестественное оставалась закрытой. Чтобы как-то сохранить гармонию в семье, Ванда старалась уравновесить крайне противоположные взгляды на мистику своих родителей. Она выработала такое же отношение к суевериям, как к витаминным таблеткам: мало кто знает, чем именно они полезны, но все признают, что навредить они не могут. Поэтому она никогда не проходила под прислоненной к стене лестницей или стремянкой, но и согпо23, амулет против сглаза, ни на шее, ни в сумке, ни из коралла, ни из золота или серебра не носила. Она не верила, что горбун приносит счастье, а горбунья – неудачи, но при этом она никогда не стала бы дарить шарфы или платки, потому что они предвещают слезы. Она опасалась смыкать руки в замок на затылке или скрещивать пальцы за головой, хотя не могла объяснить почему. Она смеялась, когда отец настаивал, чтобы деньги никогда не клали на постель, потому что это приносит несчастье – деньги, положенные на постель, будут потрачены на лекарства и лечение! Но она следила за тем, чтобы прежде чем раздеться, не забыть выложить мелочь из карманов на ночной столик. И уж, конечно, не класть на кровать головной убор! Ванда не могла забыть, как однажды, войдя в комнату, лихо бросила на кровать свою новую летнюю шляпу, широкополую флорентийку, точно такую же, какую носила Сильвана Мангано в «Occhi neri»24, и как лицо отца мгновенно стало мертвенно-бледным. Он пулей подскочил к кровати и сбросил шляпу на пол a mano cornuta – переплетенными пальцами – «рожками», которые считались молниеотводами от сглаза. «La morte!»25 – закричал он.

С вытянутыми перед собой обеими руками, с козой рогатой из указательного пальца и мизинца он выглядел маленьким взбешенным быком. «Шляпа на постели приносит верную смерть». Казалось, он вот-вот упадет в обморок. Сумки тоже нельзя было класть на кровать. Почему, никто точно не знал, но вся семья подчинялась этой примете.

Отец Ванды унаследовал суеверия от своей матери Нунциатики, у которой, как говорили, был третий глаз. Ванда узнала об этом от булочника Маринелли, который рассказал ей чудесную историю ее бабушки.

– Во время войны партизаны узнали, что твоя бабушка Нунциатика прячет сбитого немецкого летчика. Скорее всего он ей нравился. Партизаны решили за это повесить Нунциатику. Она плакала, кричала, но они были непреклонны. Ее подвели к виселице и накинули веревку ей на шею. Ударом ноги кто-то из них вышиб ящик из-под ее ног. Все решили, что ей конец. Но не тут-то было. Веревка оборвалась, словно шпагат. И Нунциатика рухнула вниз, как спелая груша.

– Мадонна, – ахнула Ванда. – Чудеса!

– Именно так. Партизаны перекрестились и сказали: «Ну ее! Принесет нам одни несчастья!» С тех пор мы и думаем, что у твоей бабушки есть третий глаз.

Когда Нунциатика узнала, что булочник рассказал ее историю Ванде, она впала в ярость. Ее топазовый кулон, который до тех пор безмятежно покоился в ложбинке на ее груди, подпрыгивал от эмоций в ее декольте. Ванда хорошо помнила эту сцену. «Маринелли, сукин сын, он вообще что-нибудь понимает, что можно, а что нельзя?! Да как он посмел говорить такое восьмилетнему ребенку!»

Надо сказать, что бабушка узнала о болтливости синьора Маринелли от самой Ванды, которой очень захотелось узнать, где сидит ее третий глаз.

После чудесного спасения от виселицы бабушка Нунциатика поверила, что все возможно. И внушила это своему сыну. Поэтому отец Ванды полагал, что в жизни надо быть готовым ко всему, предупрежден – значит вооружен. При этом ему не была свойственна пораженческая позиция фаталиста, скорее он был оптимистом. И это характеризовало его жизненный настрой. Его суеверие происходило не из страха перед божественным или демоническим. Пожалуй, это был протест против бессмысленности существования. Если человек не в состоянии избавиться в жизни от таинственных явлений, он должен быть готов встретиться с ними лицом к лицу. Нельзя трястись от страха и наблюдать, как жизнь проносится мимо. Нужно уметь ее направлять. Поэтому у него была целая коллекция амулетов: золотое зернышко на шее, коралловое – в машине, металлическое – на связке ключей, серебряное – в кармане брюк, а также в кармане пиджака и в портмоне. Он и шагу не делал без своих согпо. Мир для него был полон знаков, которые вступали во взаимодействие с его амулетами. Он верил в чудо Святого Януария, когда кровь покровителя Неаполя вновь закипала в фиалах. Два раза в год он приходил в Неаполитанский собор за благословением – в день рождения святого 19 сентября и в первые майские выходные. Каждый неаполитанец знает, что если чудо Святого Януария не происходит, значит, случится катастрофа. В детстве Ванда вполне разделяла восторг отца перед чудом с кровью, потому что именно в этот день он покупал ей сахарную вату и кукурузные хлопья.

Кроме того, отец Ванды регулярно ездил в собор в Амальфи, где мироточили мощи Св. Андрея. Каплями омолаживающего миро он смачивал ватный тампон, привозил домой и помазывал лоб каждого члена семьи.

Никогда отец не положил бы на стол хлеб как не положено, потому что это неуважение к хлебу, который может в качестве отмщения принести беду. При переезде на новую квартиру в Вомеро он посыпал солью во всех комнатах и целый день жарил во фритюре рыбу, отказываясь прерваться, чтобы выпить чашку кофе, потому, что запах рыбы лучше всего отгоняет злых духов.

Однажды мать Ванды выронила у плиты бутылку с оливковым маслом и, поскользнувшись на нем, растянулась на полу. Отец при этом впал в истерику. Его глаза, казалось, выскочат из орбит. «Ci viole una vergine!»26 – отчаянно кричал он.

Несчастье можно предотвратить, повторял он, только упросив девственницу пописать на то место, где было пролито масло. Мать Ванды расхохоталась, и это чуть было опять не спровоцировало развод. «Ну хорошо, – сказала она, – попроси Ванду». Тогда-то отец и узнал, что его дочь давно не девственница. Подавленный, он рассеянно посыпал масляное пятно солью, что тоже должно было помочь. А когда несколько дней спустя Ванда увидела, как он мочится на колесо своего нового «фиата», она решила, что таким образом он хочет защитить их дом от проклятия, к которому могла привести потеря ею девственности. Помочиться на колесо, пояснил отец, это единственное стоящее средство защитить автомобиль от будущих испытаний. Это окончательно вывело мать из себя, несмотря на давно принятое ею решение не вступать с ним в споры об оккультизме. «Может, так ты и защитишь машину, Марчелло, – сказала она. – Но разве обязательно это делать днем?»

– Тосса ferro! – говорил отец каждый раз, когда кому-то хотелось чихнуть или высказать свое пожелание: «Подержись за железо!»

– Если бы ты была мальчиком, – однажды серьезно сказал он Ванде, – ты бы поступала иначе.

И ей очень захотелось узнать, в чем же у мужчин есть преимущество.

– Ну, – протянул отец, – мужчины могут подержаться здесь, за это место. Это отводит от них несчастье.

Ванда не сомневалась, что, переступая порог Палаццо Дарио, ее отец подержался бы за это место.

Микель вошел в комнату, чтобы подготовить Радомира к его вечернему выходу. В руке он держал тарелку с вымоченным в молоке куском говядины, главным секретом туго натянутой кожи на лице Радомира. Пять минут – и чудо готово! Радомир подставил лицо Микелю, и тот положил на него мясо. После процедуры мясо отдавали Марии, которая его отбивала. «Жить надо экономно!» – внушал всем Радомир.

С тех пор как Радомир поселился в Венеции, карнавал стал смыслом его жизни. Одиннадцать дней праздника означали для него тридцать три костюма, потому что он менял их по три раза в день. Карнавал был для него священен. Он наслаждался движением сквозь толпу, которая расступалась перед ним, как море перед Моисеем и израильтянами. Он, как живительный нектар, впитывал все, что слышал о своих нарядах. Он являлся на публике трижды в день: утром и после обеда он сидел в кафе «Флориан» на привычном месте у окна в первом зале справа от входа. Вечером он появлялся на приемах в Палаццо Ка Зенобио или Пизани-Моретта. Год назад в кафе «Флориан» его избрали «Королем карнавала», и с тех пор он получал там бесплатный эспрессо.

На вешалке рядом с креслом Радомира висели костюмы всех эпох. Шаровары, куртки и камзолы с прорезными рукавами, высокие жабо, набивные короткие штаны и трико. Костюмы китайских мандаринов и одеяния дожей. Бархатные панталоны и парчовые куртки цвета голубой гортензии и насыщенного желтка. В общей сложности шестьдесят два костюма, многие из которых он сшил сам. Он покупал лучшие ткани в Риме, недалеко от Пантеона, в магазине, обслуживающем Ватикан.

Микель снял говядину с лица Радомира. Тот скорчил несколько гримас, желая убедиться, хорошо ли натянулась кожа, и посмотрел на Ванду. Она улыбнулась.

– Ты плохо выглядишь, – сказал он. – Ты не пользуешься помадой?

Ее помада съелась, а это было для Радомира равносильно обкусанным ногтям. Он поднял свое дряблое лицо к Микелю, и тот сначала смазал его кремом, а затем припудрил. Ванда вспомнила совет отца набраться терпения с этим Радомиром. «Не перечь ему, – сказал отец, – он чокнутый». Поэтому она благоразумно сжала губы.

– У меня не хватает времени на тебя, сердечко мое. Постоянные переодевания, макияж и, наконец, интервью с прессой. Голова идет кругом. – Он глубоко вздохнул.

Для сегодняшнего своего вечернего выхода в кафе «Флориан» он выбрал костюм в стиле рококо. Микель приподнял подбородок Радомира, отступил от него на шаг, чтобы осмотреть плоды своего труда на расстоянии – эту манеру он наблюдал летом у акварелистов, писавших виды Венеции. Им овладело вдохновение, и потому он решил добавить к макияжу Радомира штрихи бирюзовой подводки для век, хотя, подумала Ванда, бирюза слишком уж контрастировала с розовым костюмом. Он вывел штрихом от уголков глаз четкие стрелки в форме ласточкиного хвоста, на щеки Радомира легли красные румяна, на сморщенные губы – карандашный силуэт, как лук купидона.

Микель чинно, как церемониймейстер, надел на голову Радомира парик и покрыл сверху сеточкой для волос. Затем помог хозяину надеть бархатную жилетку.

С утра до позднего вечера Радомир был источником премудростей и острот, афоризмов и парадоксов. Они облаком витали вокруг него, как и сейчас.

– В карнавальном костюме нельзя забывать об исторической точности и соответствии со временем. В восемнадцатом веке жилетки застегивали только на нижние пуговицы. На верхние пуговицы их застегивали только мещане, потому что у них не было камердинеров, которые могли бы их расстегивать, – пропыхтел он.

Микель помог ему надеть камзол поверх жилета.

– Костюм – это состояние души. Карнавал – пристанище духа. Уже тогда, когда я спускаюсь по лестнице Палаццо Дарио, я превращаюсь в того, чей костюм на мне надет, – продолжал Радомир.

Микель почистил его плечи щеткой.

– Карнавал вводит меня в транс. Стоит мне одеться Людовиком ХIV, и я легко иду чуть выворачивая стопы, так, как он сам это делал.

Микель подушил его парик.

– А из-под этой треуголки, которая принадлежала дворянину моего любимого восемнадцатого столетия, я смотрю на народ, естественно, с тем же высокомерием, которое было свойственно аристократам того века.

– Тебе удается, – сказала Ванда.

Он замолчал и наконец предстал перед ней в розовом шелке из столетия dixhuitieme27 с позументами и галунами, высоким крахмальным жабо и парчовой накидкой, черными туфлями с пряжками и на красных каблуках. Он оглядел платье Ванды. Это было черное платье от Сюзи Вонг. Ванда считала его очень элегантным. Радомир поцеловал воздух у ее щеки.

– Вечно голая! Вечно голая! – прошептал он и надел треуголку со страусовым пером.

– Я жду тебя через час! – сказал он и нырнул в темноту.

Ванда видела из окна, как он выходил из дома. Она пообещала встретиться с ним в кафе «Флориан», где его ожидало интервью для газеты. Ванда должна была сыграть роль его пресс-секретаря и завершить беседу.

– В конце концов, нет ничего хуже журналистов, которые думают обо мне: «Ah, celui-la a du temps a perdre!28», – сказал он.

Ванда села на вапоретто у церкви Сайта Мария делла Салюте, а затем пересела на линию, ведущую к Сан Марко. На ней была черная кожаная маска, через прорези которой она смотрела в окно вапоретто. На маске настоял Радомир. Надев ее и отступив от зеркала на шаг, Ванда увидела, что стала похожа на конокрада.

По площади Св. Марка публика в костюмах передвигалась, как фигурки на механических часах. Сквозь гул и крики толпы, зависавшие под сводами аркад, прорывался Вивальди. Вокруг щелкали и трещали фотоаппараты. «Ну давай же, снимай! – кричала женщина своему мужу, который старался поймать в объектив трех молоденьких мещанок. – Ты их сейчас опять упустишь!» К окнам кафе «Флориан» прилипли со своими камерами, словно улитки, видеолюбители.

Радомир сидел, как обычно, в восточном салоне, все остальное представлялось ему пустыней. В салоне арт-деко пастельного цвета и дальше в зале для некурящих слева впереди сидели только японцы и те, чья фантазия ни на что больше не была способна.

Ванда постучала снаружи по стеклу, стараясь привлечь к себе внимание Радомира. Он разговаривал с журналистом, похожим на администратора в отеле, когда тот получает заказ на очередное дополнительное обслуживание одного из номеров. Он изображал на лице удивление и царапал карандашом в блокноте, фиксируя каждое слово Радомира. Последний флиртовал. Молодые мальчики, задававшие ему вопросы, были для него образом воплощенного либидо.

После «Панорамы», приложения к «El Pais», и «International Herald Tribune» это интервью для «Figaro Magazine» было третьим за сезон, с гордостью сообщил Ванде Радомир. А кроме того, к нему еще напросилось японское телевидение.

– Я бы должен был выставить им астрономический счет за такой бесценный подарок, ведь Микелю пришлось ради них приводить в порядок весь piano nobile! – вздыхал он.

Ванда протиснулась в зал. Радомир вскользь представил ее журналисту. Обычно, сидя напротив молодого человека, он уже ничего не чувствовал, кроме себя самого. Ванда наблюдала, как он смазливо улыбался, лаская взглядом гладко выбритые щеки журналиста, и ей стало жаль его. Она понимала, что больше всего на свете ему хотелось в этот миг вырваться прочь из своего дряхлого, тяжелого тела, как из тесного кокона. Он ненавидел свое тело за то, что уже не мог противостоять его необратимому разрушению. Она попыталась представить дядю молодым блондином с яркими голубыми еще не выцветшими глазами. Но ей это не удалось.

Официант принес эспрессо.

– Вы впервые в Венеции? О, тогда вас ожидает масса открытий, – сказал Радомир. – А где именно в Париже вы живете? У парка Монсури? Правда? О, как я люблю этот район вокруг парка Монсури!

В его голосе было столько заинтересованности, будто он старался прямо сейчас постичь теорию относительности.

– Вы счастливчик, правда, правда! Такой симпатичный молодой человек, как вы, да еще с такой интересной профессией! Вы талантливы и многого добьетесь! Да, да, я чувствую! Вы задаете такие смелые вопросы! Но на чем мы остановились? Ах да, я помню, да, на костюме…

Он переменил интонацию.

– Итак, люди полагают, что достаточно всего лишь надеть костюм. Большинство же вообще понятия не имеет о том, как его носить. Нет смысла брать костюм напрокат за миллион лир, если боишься пустить за собой по полу бархатный шлейф.

Журналист кивнул и записал.

– Кроме того, например, так любимые венецианцами костюмы восемнадцатого века идут только таким, как я, голубоглазым. На человеке с карими глазами белый напудренный парик выглядит смешно.

– Конечно, – согласился журналист.

– Поэтому восемнадцатый век ничего не значит для итальянцев. Ренессанс – вот их эпоха. Особенно это касается итальянок. Вся красота того времени скрывается в женской груди.

– А, – произнес журналист.

Радомир помешал эспрессо, подняв мизинец.

– Венеция, по большому счету, это город всего трех эпох: Ренессанса, восточного господства и восемнадцатого столетия. Последний, как я уже сказал, касается только голубоглазых. Все остальное здесь лишнее.

– Конечно, – вновь согласился журналист.

Он постарался нахмурить свой гладкий лоб, и Ванда поняла – он формулировал про себя вопрос, который тут же и задал.

– Вам не докучает постоянное позирование перед объективом?

Радомир ласково взглянул на него.

– Я знал, что вы зададите такой вопрос! Но нет, мсье, нет, это мне не докучает. Для этого приходится выходить из дома, а я люблю гулять по здешним закоулкам и прислушиваться к тому, что говорят люди. Тягостно только отсутствие манер у некоторых из них. У южноамериканцев, к примеру. Бывало, что люди совершенно серьезно просили меня продать им мою шляпу.

Почувствовав одобрение Радомира, журналист доверительно сказал:

– Я приехал в Венецию со своей приятельницей, и сегодня вечером мы собираемся на бал в Палаццо Альбрицци, посвященный эпохе французского модерна.

Радомир скривился. Его интерес к молодому человеку начал угасать на глазах.

– Модерн! – вырвалось у него. – Как это не по-венециански! Как тривиально! Балы в стиле модерн хороши только на Лазурном берегу!

Он отвернулся и посмотрел в окно. Интервью было окончено. Ванда могла приберечь роль пресс-секретаря до следующего раза. Ее дядя поднял голову так, чтобы светотень на его лице играла эффектнее. За окном перед ним эстеты с видео– и фотокамерами нагибались к земле и тянулись вверх, загадочно двигаясь из стороны в сторону, как танцоры ритуала вуду. Радомир, казалось, всем своим существом старался притянуть фотовспышки. Будто подчиняясь указанию режиссера, он поворачивал голову то вправо, то влево. Потом он поприветствовал знакомых, которые проследовали в кафе «Флориан».

Журналист спрятал свой блокнот. Он все понял. Аудиенция завершилась. Он покинул ориентальный салон, пятясь по-крабьи полубоком.

– Господи, какой зануда, – сказал Радомир. – Он так и не придумал ни одного умного вопроса.

Его внимание привлекли костюмированные персонажи, сидевшие неподалеку: фрейлина эпохи Ренессанса в высоком декольтированном зашнурованном корсете, гречанка, одетая в пеплум29, и набеленная фигура в рубашке с летящими рукавами и розой в руке.

– А, сегодня мы – Пьерро! – оценивающе проговорил Радомир, обращаясь к крылатому белому существу. – Как оригинально! Действительно, очень оригинально!

Пришла пора покинуть кафе. Радомир поднялся, направился к двери, но, не пройдя и двух шагов, вдруг обернулся со смущенной улыбкой на лице.

– Ой… Ванда… еще одно: пожалуйста, не обижайся, но мне не хотелось бы, чтобы меня сопровождал человек без костюма. Это разрушает мой образ… понимаешь, о чем я…

Ванда кивнула. Что тут поделаешь? Ему восемьдесят два. Будь он помоложе, она бы свернула ему шею.

Наслаждаясь взглядами окружающих, Радомир пошел дальше уже не оборачиваясь, прокладывая себе дорогу в толпе. Однако он отправился не прямо к остановке вапоретто через Калле Валларессо, а прогулочным шагом пошел вдоль виа XXIl Марцо, благосклонно кивая всем, кто, оторопев, останавливался рассмотреть его. Ванда пожала плечами, не понимая его маневра, и пошла следом, держа дистанцию, как он просил. Правда, ей хотелось взять гондолу трачетто на Кампо Санта Мариа дель Джильо. Если нужно было перебраться с одного берега всемирно известного Большого канала на другой, не тратя сил и времени на переход по мосту Академии, можно было сесть на паром. Он курсировал от Палаццо Дарио между СанГрегорио и Кампо Санта Мариа дель Джильо. Трачетто – немного неуклюжая большая гондола с двумя гондольерами на носу и корме, которая дешевле, чем обычная гондола, перевозит пассажиров через всемирно известный Большой канал.

Радомир уверенно шагал через площадь. Ванда шла в двух шагах от него. Два гондольера в трачетто, скрестив руки, ждали своих пассажиров. Один был маленький и толстый, другой – поразительно высокий и худой с губами, так показалось Ванде, как у Брижит Бардо. Излишняя роскошь для мужчины иметь такой рот. Его светлые волосы были коротко острижены, а подбородок словно высечен мастером.

– О, Примо, – сказал Радомир, и Ванда сразу поняла, что эти губы Брижит Бардо и были причиной его необычного маршрута.

И еще она отметила, что Радомир собирал вокруг себя эдаких молодых людей-амфибий, облику которых явно не хватало ну хоть чуть-чуть одухотворенности. Но таким красивым, как этот, не был еще ни один, и Ванда поймала себя на том, что залюбовалась им. Он сдержанно улыбнулся, что очень нравилось ей в мужчинах. Тут она представила, как он поет серенады под аплодисменты японских туристок, и красота его чуть померкла.

Примо галантно подал ее дяде руку, помогая сесть в лодку. Радомир чуть было не свалился за борт и оттого всем телом повис у парня на руке. Примо помог ему выпрямиться, и Радомир нервно одернул свой костюм.

– Садитесь, синьор Радомир, – сказал гондольер.

Радомир отказался. В конце концов, он – не турист. Только туристы не способны удержаться в гондоле на ногах. Ванда незаметно заняла позицию сзади, чтобы в любую минуту удержать его. Маленький толстый гондольер остался на корме, а Примо работал веслом на носу. Было очень ветрено, и ему пришлось изо всей силы работать веслом, чтобы пересечь канал перед вапоретто. Его фигура излучала силу, а лицо – женственное обаяние.

– Bellissimo, – сказал Радомир и сжал руку Ванды. – Bellissimo.

Выбираясь из лодки, он ухватился за руку Примо и заглянул ему прямо в глаза, слегка споткнувшись.

– Завтра вы тоже будете, Примо? – спросил он таким голосом, будто от этого зависела его жизнь.

– Разумеется, синьор Радомир, завтра, и послезавтра, и всю неделю.

– Bellissimo, – выдохнул Радомир.

Ванду глубоко тронула эта сцена.

– Боже мой, Радомир, – сказала она, – ты так восхищаешься простолюдином, это поразительно.

Радомир мечтательно улыбнулся.

– Это же моя страсть – цивилизовывать простой народ.

5

Как и в каждое утро со дня ее приезда в Венецию, в этот день Ванда проснулась со смешанными чувствами. Ее удивило, что палаццо стоит на том же месте, что и вчера. Венеция дрейфует, и, находясь в ней, невозможно быть уверенным, что не проснешься на другом берегу Адриатики или где-нибудь посередине Атлантического океана! Ванда плохо спала, голуби, свившие гнездо на стропилах под крышей, всю ночь хлопали крыльями над ее головой. Полусонная, она пошла выпила стакан воды и попыталась унять кашель.

Мария сидела на кухне и курила, склонившись над своим любимым чтивом – «Загадки на неделю». Разгадыванием кроссвордов и вписыванием в клеточки угаданных слов она занималась только тогда, когда была в плохом настроении. В обычное время она с наслаждением читала этот сборник загадок и вопросов викторин. Там были загадки-перевертыши, загадки с ключами-подсказками, загадки, в которых из отдельных слогов нужно было составить пословицу или поговорку, загадки с числами, математические и ботанические загадки. Она изучала каждую страницу так напряженно внимательно, будто это было послание, доступное только посвященным. Время от времени она посмеивалась, цокала языком, когда читала что-то особенно захватывающее, или делала губами «пф-пф», если не соглашалась с формулировкой вопроса.

По утрам Ванда жаждала новостей, с Марией же всякое общение было утомительным. И не только по утрам. На кухне всегда было слышно, как она курит. Ванде еще не приходилось встречать другого человека, который курил бы так же шумно, как Мария. Она выдыхала дым с таким грудным хрипом, будто бежала марафон.

– Мария, ты ведь знаешь историю Палаццо Дарио, – заискивающе сказала Ванда в надежде узнать хоть что-то, что подтвердило бы или опровергло рассказ ее попутчика. Мария ничего не ответила.

– Что там было на самом деле с этим проклятием? – добавила Ванда.

– Предшественники Радомира умирали здесь своей смертью или нет? – не отставала Ванда.

Мария затянулась сигаретой.

– Корабль, утонувший в 1912 году. Семь букв.

– «Титаник», – сказала Ванда.

– Не вареное, не печеное, не жареное. Пять букв.

– Сырье, – ответила Ванда.

– Сырье? – переспросила Мария.

– Да, сырье, – нетерпеливо проговорила Ванда. – Так что тут происходит с владельцами Палаццо Дарио?

– Опасная хищная рыба. Пять букв. Пятая буква «а».

– Акула? – ответила Ванда.

– Акула? – задумчиво переспросила Мария и сердито затянулась сигаретой. – Всего-то! Я всегда говорила, кроссворды придумали не для того, чтобы их по-настоящему решать.

Ванда встала. К черту проклятие. И махнула на это рукой.

Чуть позже она уже шла через Кампиелло Барбаро, направляясь к Академии, и еще через несколько минут села в переполненный вапаретто, который следовал на другой берег к Сан Стае. Она чувствовала себя, словно это был ее первый день в новой школе. Ее сжигало любопытство по поводу того, что принесет ей новая работа. Тот, кто хотел посетить Восточный музей, должен был зарегистрироваться у привратника Ка Пезаро.

– Chiuso per restauro30, – сказал он, прежде чем Ванда успела что-либо вымолвить.

– У меня назначена встреча с доктором Морозини.

– Ах вот что, – кивнул привратник и смиренно вздохнул, взяв лежащее рядом переговорное устройство.

– О-хой! Просыпайся, Марио, к тебе гости.

Его «о-хой» прозвучало будто он был гондольером, оповещавшим своим криком приближение к перекрестку.

«Должно быть, в этом музее не так уж много посетителей», – подумала Ванда. Ожидая, когда ее примут, она прохаживалась по залу, чтобы согреть ноги. Наконец за колоннами что-то зашуршало, и в коридор вышла женщина, укутанная, как в кокон, в шерсть неоново-желтого цвета. Свои обязанности она выполняла с явным неудовольствием: нехотя подошла к лифту, со вздохом нажала кнопку вызова и, пока он спускался, рассматривала носы своих туфель. Кивком головы она пригласила Ванду войти в кабину и нажала кнопку четвертого этажа. Молча, уставившись в потолок, они поднялись наверх.

В окошке кассы сидел человечек в пуховике. На его голове была шерстяная шапочка, а нос на его лице казался вообще посторонним, будто он подобрал его по дороге на работу и надел, чтобы примерить, – греческий профиль на лице дворника. Руки он прятал в перчатки со срезанными кончиками пальцев. Из приемника, который был не больше пачки сигарет, слышалась трансляция футбольного матча.

– Добрый день! – сказала Ванда.

Человечек отреагировал, правда, не торопясь. Он медленно сложил «Gazzetta dello Sport» и оборвал кончик нитки с пальца своей перчатки. Затем подтянулся к овальному окошку в большом пластиковом окне, через которое он общался с посетителями.

– Что нужно? – величественно спросил он.

– Извините, у меня назначена встреча с доктором Морозини. Меня зовут Ванда Виарелли.

– О, – человечек приглушил радио, – синьорина, еще раз ваше имя? Момент, я отмечу вас. Подождите, пожалуйста.

Он закрыл окно и зашагал прочь. Здесь наверху было так холодно, что от дыхания шел пар. Через несколько минут человечек вернулся с озабоченным видом.

– Мне жаль, но доктор Морозини уехал на переговоры с руководством.

Ванда сглотнула.

– И долго его не будет?

– Синьорина! – В голосе человечка звучал упрек. – Синьорина, я не знаю планов господина доктора. Если вы наберетесь терпения, то можете подождать здесь или осмотрите музей, чтобы не терять времени. Возьмете билет?

Пачка билетов была непочатой. Ванда кивнула. Ради твоего великолепного носа, так и быть. Пять тысяч лир за вход. С церемонностью первосвященника человечек оторвал билет от пачки и нежно проштемпелевал его. Затем он снова приник ухом к своему радио. Поднимаясь по ступеням, она слышала, что был забит ничейный гол в матче между сборной Милана и туринским «Ювентусом».

Первый зал. Оружейная палата. Роскошное оружие. Ванда встала спиной к окну, пытаясь проникнуться духом Восточного музея. Ровные, плоские, геометрические пространства и прорезные орнаментальные полы и стены своеобразных террас. Если отвлечься от видов Венеции за окном, можно почувствовать себя в узбекском музее. Двадцать три самурая и нечитабельная картонная табличка. Такое в Неаполе не встретишь. В эти стеклянные стенды никто не заглядывал в течение десятилетий.

Второй зал. Длинные японские мечи, мечи храмовников, боевые клинки. Неудивительно, почему этот музей пустовал. Люди поедут в Венецию смотреть не на рыбные шкуры, кимоно, японскую лаковую живопись, а ради мужчины с вывернутой ступней с картины Джорджоне «Гроза». Те, кого интересует искусство, изучают его по программе в Академии: Тициан, Тинторетто, Карпаччо. И получают достаточную информацию, чтобы уметь рассказать в кругу близких о драпировках в алтаре Лоренцо Венецианского.

Пятый зал. Нецке и резьба по слоновой кости. Здесь Ванда увидела фотографию основателя музея. Под нею было написано: «Его королевское высочество Энрико Карло Луиджи Джорджио Абрамо Паоло Мария ди Борбон, граф Барда». Пенсне, окладистая борода и гладкий, как колено, череп. Он был похож на секретаря парламента. И одет был, как Марко Поло времен fin de siecle31. Японский фотограф убрал пенсне, затушевал его неприличного вида лысину и наложил румяна. Подвыпивший граф в японском кимоно взирал на Ванду сверху вниз. Рядом – карта с маршрутом главного пути благородных закупщиков: Триест, Александрия, Суэцкий канал, Красное море, Индийский океан, Суматра, Ява, Малайзия, Бирма, Вьетнам, Камбоджа, Китай, Япония. Закупка, упаковка, отправка, закупка, упаковка, отправка. Шлемы с крылатыми драконами и львиными головами. Фригийские колпаки32. Граф с женой – среди торговой суеты. Двадцать восемь месяцев voyage de plaisir33 и тридцать тысяч сувениров. Их список, составленный в алфавитном порядке: аптечные пузырьки, козьи шкуры, куртки воинов, наконечники для стрел, рыболовные снасти, сахарницы, упряжь для лошади, футляры для книг, обезьяний череп, чашечки для саке и шкатулки.

Ванда ощутила прилив сочувствия. Бедный граф Барди. Если бы он знал, передавая свою коллекцию в дар городу, что она никому не будет нужна, кроме одного музея, в котором не будет посетителей. Законсервированная консервативность – здесь нет живого тепла, здесь не дышат, здесь даже не кашляют. И так холодно, что она уже не чувствовала закоченевших пальцев ног.

Ванда вошла в седьмой зал китайских портретов какемоно34, когда по резному полу зашуршали мягкие подошвы.

– Синьорина Виарелли! Тысячу раз прошу прощения. Это ужасно, – сказал Морозини. – Я сам ненавижу опаздывать. Но по переулкам не проедешь.

Потеряв дар речи от изумления, Ванда узнала в директоре музея своего попутчика из поезда: те же впалые щеки, тестообразная физиономия, нос баклажаном, в котором сосредоточился весь цвет его лица. То же флегматичное «р», не раскатанное, а нежно раздавленное в гортани, как виноградинка. В пылу монолога он вряд ли узнал ее.

– Подумать только, сейчас всего лишь февраль! Февраль! Время, когда в Венеции не хватает мусорщиков! Ее бы вычистить как следует! Этот карнавал – изобретение дьявола! Кроме того, туристы представления не имеют, что значит разумно бродить по Венеции. Венецианца можно легко узнать по походке. Он идет быстро, но не несется, а перед каждым мостом замедляет шаг. В том, как он переходит мост, есть своя философия: для него мост – не препятствие, а связь. Турист, или точнее сказать, не венецианец никогда не идет по прямой. Он лавирует по проулкам, как парусник, то влево, то вправо, куда ветер подует или куда красивая витрина поманит. Они задерживают движение, за что венецианцы их ненавидят. Стоит им набрести на мост, они видят в нем препятствие – грудь колесом и пошли на приступ. А посередине моста им приходит в голову остановиться, всем сразу – гид, вся группа, желающая фотографироваться, да еще собаки, которые на мостах занимаются своими делами; там для них свой микроклимат, всегда продувает ветер. Людей я понять не могу. Неужели так трудно хоть чуточку вести себя иначе!

– Я тоже так считаю, – сказала Ванда, надеясь тем самым прервать его нескончаемый монолог, чтобы представиться и напомнить об их первой встрече.

Но он уже говорил о проблемах с заместителем. Предыдущий – специалист по древности и искусству, доктор Риккиарди, сицилиец, покинул Венецию, и уже якобы нашелся его преемник.

– Наконец-то кто-то с севера, слава Богу! Может быть, теперь мне удастся спокойно пожить перед пенсией.

Не замолкая ни на минуту, он провел ее в свой кабинет, битком набитый предметами венецианской символики. Здесь были львы Св.Марка из пластика и металла, венецианские флаги и шляпы дожей, а на письменном столе лежала знакомая папка с золотым тиснением.

– Как вы сказали, где вы живете? – переспросил он.

– В Палаццо Дарио, – ответила Ванда, и ей стало любопытно, всплывет ли что-нибудь в его памяти.

О да! И даже сильнее, чем она ожидала от своего будущего патрона. Морозини вспыхнул, его впалые щеки налились краской и он, заикаясь, бросился извиняться.

– Да… о… Боже… Синьорина… нет мне прощения! Простите меня!.. Палаццо Дарио! Да!.. Конечно!.. Мы же виделись с вами в поезде! Как со мною такое могло произойти? Надеюсь, это не оставит у вас неприятного впечатления. Вы ведь понимаете – работа! Эти вечно сменяющие друг друга заместители вконец сведут меня с ума.

Только сейчас он впервые прямо посмотрел на нее, скользнул взглядом по ее фигуре и протянул ей обе руки. Ванда тоже подала ему руку. Он не пожал ее, а, притянув к себе, слегка повернул и хотел было поцеловать. Ванда опередила его и, коротко сжав его ладонь, отдернула руку перед самым его лицом.

Граф Джироламо Морозини был в родстве с пятью еще сохранившимися в Венеции семьями патрициев, рассказали ей коллеги из Института истории искусств. Род с тысячелетней историей. Половина Венеции – родственники. Среди Морозини были дожи и адмиралы, сенаторы и бургомистры. Его предки открывали континенты и совершали кругосветные путешествия в те времена, когда большинство людей считало, что весь мир ограничивается горизонтом. Тициан написал портрет одного из Морозини, который можно было видеть в музее «Метрополитен».

«Только не называй его графом! – предупреждали ее коллеги. – Он этого терпеть не может, потому что это не венецианский аристократический титул. Венецианский патриций чувствует себя униженным, если его называют обычным титулом».

Ванда пыталась разглядеть в лице Морозини следы этой тысячи лет, но увидела только тысячи капилляров и сосудистых звездочек.

– Ну да ладно. Кстати, вы хорошо себя чувствуете в Палаццо Дарио?

Такое внимание почему-то возмутило Ванду, и она попыталась погасить эту волну, ответив вопросом на вопрос:

– Вы хотите сказать, что он заколдован?

Лицо Морозини стало серьезным.

– После того, что там произошло… Но я могу вас успокоить: Палаццо Дарио – не единственный, вы должны знать. Палаццо Моро-Лин тоже не приносил своим владельцам счастья. Целые поколения семьи, которая там живет, – безумцы.

– Безумцы в каком смысле? – спросила Ванда.

– Безумцы в смысле безумцы. – Морозини сел за свой стол. – А с вашим дядей все в порядке?

– Да, мне он показался совершенно нормальным.

– И вы хорошо спите в Палаццо Дарио? Глубоко, без кошмаров, не задыхаетесь?

– А я должна еще и задыхаться? – спросила Ванда.

– Милая доктор, вы не первая, – сухо ответил он. Из окон кабинета открывался изумительный вид на всемирно известный Большой канал. Но Морозини работал, сидя спиной к окну, специально демонстрируя свою углубленность в работу. На столе, рядом с кожаной папкой, копилась стопка исписанной бумаги, на которую Ванда обратила внимание, входя в комнату, рядом стоял ящик с вином, на стене висел флаг Serenissima35.

Джироламо Морозини заметил вопросительный взгляд Ванды.

– Да, это наше вино, мерло, у нас есть небольшое угодье в Венето. Наше мерло великолепно. Со вкусом вишни. Хотите бокал?

Ванда не стала отказываться. Окрыленный Морозини восторженно подал ей изящный стакан.

– Вы всегда пишете от руки? – спросила она, глядя на стопку бумаги и папку в углу.

– Да, – сказал Морозини, и так же, как тогда в поезде при разговоре о голливудской перспективе писать сценарии, Ванде показалось, что его нос побледнел. – До компьютера у нас еще руки не дошли, да и секретарша здесь слишком чувствительна, чтобы нагружать ее такой работой.

Он положил руки на стол перед собой, как отличник, защищая и охраняя свою папку, чтобы Ванде не вздумалось списать.

Морозини сменил тему.

– Вам нравится карнавал? – спокойно спросил он.

– Нет, – ответила она. – Я не выношу массовые мероприятия.

– Кажется, у вас сложилось верное ощущение Венеции, – похвалил Морозини и начал новый монолог.

– Необходим порядок! Что это такое, когда «Gazzettino»36 пишет, что в прошлые выходные сто пятьдесят тысяч туристов приехали в Венецию? Цифры ничего не значат. Это были японцы или баварцы? Один баварец весит ровно столько, сколько два японца. Два баварца, идущие рядом, могут загородить любой переулок, тогда как между японцами еще можно проскользнуть. Совершенно разные вещи, стоят на мосту и фотографируются пятьдесят японцев или пятьдесят баварцев. Пятьдесят баварцев создают проблему сопротивления материалов. После землетрясения 1976 года была угроза, что все мосты рухнут. Мы все отреставрировали. Но туристы вбили себе в голову, что на мостах они должны останавливаться целыми ватагами, а если прикинуть их общий вес… в общем, если когда-нибудь мосты обрушатся, туристы получат свое.

– Точно, – сказала Ванда.

Зазвонил телефон.

– Нет, синьора, урожай 1994-го хранится дольше, чем 1996-го. Совершенно разные вещи. 1996-й был плохим годом, синьора, говорю вам откровенно… На чем мы остановились?

– На туристах, разрушающих мосты.

– Ах да. И потом туристы в музее. Тут их следовало бы организовать получше. Когда пятьдесят канадцев, каждый под два метра, стоят в Академии перед «Концертом» Пьетро Лонги, другим ничего не видно. Ведь следовало бы сделать так, чтобы те, кто пониже, японцы, например, стояли впереди, потом итальянцы и за ними уже канадцы. Необходим разумный порядок! Пропорциональный подход к туристам по росту и весу!

Морозини говорил, а его взгляд скользил по ногам Ванды. Она краем глаза взглянула в окно. Небо было голубым, по нему тянулись облака. Лодки-мусоросборники и лодки, груженные овощами, проплывали по всемирно известному Большому каналу. Лодка для грузовых перевозок, загруженная кухонным гарнитуром и кожаным диваном, обслуживала чей-то переезд. Ванда попыталась сравнить отношение к своему городу неаполитанцев и венецианцев. Думают ли неаполитанцы о Неаполе столько, сколько венецианцы о своем городе? Нет. Они жалуются на пробки на дорогах, на scippi – срывание сумок в испанском квартале, бесполезную борьбу с мафией, но ни у кого из них нет этого венецианского ощущения, будто он сидит у постели старой дамы, которая уже не может говорить, и пытается поставить диагноз или дать совет, хотя об этом его никто не просит: «Ей бы следовало подняться… нет, лучше постельный режим… ей лучше есть побольше риса… да нет, не имеет смысла… лучше вообще ничего не есть… почему? Ой, смотрите, она пошевелила мизинцем!»

– Мне часто кажется, что здесь я все понимаю лучше других, а потому готов пилить всякого, чтобы научить его правильно жить в Венеции. Это свойство всех зануд, а так как их всех ожидает плохой конец, меня тоже когда-нибудь раздавят, как всезнайку-сверчка в «Пиноккио». Но поговорим о вас, синьорина. Вам нравится жить у вашего дяди?

– Да, – ответила Ванда и улыбнулась, бойко сменив тему.

– Я много читала о Восточном музее, – сказала она, наконец перейдя к цели своего визита. – Очень непросто выдержать конкуренцию с Академией, Палаццо Грасси и Дворцом дожей.

Ей хотелось произвести на Морозини достойное впечатление: живая, заинтересованная, профессиональная – идеальная сотрудница.

– Вы из Неаполя, но ваша мать – немка. Об этом мне сказал директор вашего института, – сказал Морозини, не обратив никакого внимания на ее слова. – Немного немецкой щепетильности и порядка могут музею пригодиться. Но не перестарайтесь!

– Я попробую, – сказала Ванда и разозлилась, потому что ненавидела это клише о немецкой щепетильности и порядке и потому что его слова прозвучали для нее так, будто ее мать-немка должна извиняться, что ее дочь наполовину неаполитанка, а южанка в Ванде услышала, как он про себя обозвал ее terrona – земляным червяком.

– О, у венецианцев и неаполитанцев много общего, – поспешил исправиться Морозини, словно прочел ее мысли. – Их отличает только одно. Неаполитанец любит свой город со всеми его разрушениями, потерями, хаосом, любит даже горы его мусора и не переживает об этом. Венецианец, наоборот, переживает почти трагически. Не знаю, с чем это связано; за всю свою историю венецианцы никогда не жаловались, а теперь они ворчат на каждом шагу. Только и слышишь, что стоны да вопли.

Он уютно сложил руки на животе и вытянул ноги.

– Нравится вам Венеция? Вы, вероятно, здесь не впервые.

Она следила за тем, как он взял со стола старую перьевую ручку и медленно заправил ее чернилами. Испачкавшись, он чуть слышно выругался и, достав носовой платок, тщетно пытался стереть с пальцев чернила.

– Я мечтала получить эту работу, – ответила Ванда нарочно с детской непосредственностью в голосе, потому что знала, чего от нее ожидают. – Какие проекты вы планируете в ближайшее время?

Морозини испуганно посмотрел на нее.

– Проекты? – Лизнув палец, он пытался справиться с чернильным пятном. – Нашего бюджета хватает только на то, чтобы как-то поддержать status quo, госпожа доктор.

Он замолчал почти обиженно. Ванда смущенно откашлялась.

– Понимаю.

Теперь Морозини переключился на тяжелую, с золотым тиснением папку, на которой демонстративно красовался пухлый венецианский лев. Он взял из нее несколько густо исписанных страниц, сложил их вместе, положил снова в папку и быстро защелкнул ее, словно боясь, что какая-нибудь буква захочет сбежать из его рукописи.

– Теперь извините меня, уважаемая доктор. Мы увидимся чуть позже, за обедом. А до этого мне предстоит разобраться с одним делом. Вы же знаете – новый заместитель.

Выйдя из кабинета и закрыв за собой дверь, Ванда остановилась, явно озадаченная этим странным разговором. Она слышала скрип, будто перо царапало по шершавой, очень шершавой бумаге, такой, какая лежала рядом с ужасной рыжей кожаной папкой с тисненым золотым гербом Венеции. И что только мог писать этот человек? Однако Ванде стало ясно, что Джироламо Морозини чувствовал себя призванным к чему-то более высокому, чем управление музеем, в который вряд ли кто-нибудь когда-нибудь заходил.

6

«Стоял один из тех прекрасных дней венецианского уходящего лета, которые словно созданы для прогулок по узеньким переулкам и пышным площадям живописного города в лагуне, когда американец Роберт Баулдер ступил на мост Академии. Это был статный, крупный, широкоплечий, стройный и ухоженный мужчина. Мягкие солнечные лучи позднего лета отсвечивали на его волосах, и отблески на воде всемирно известного Большого канала играли в монокле на его правом глазу. На нем были красные бархатные штаны, цвет, который носили дожи и который восхищает на портретах в Палаццо Дукале (Дворце дожей). На его плечах красовалась желтая куртка с золотыми пуговицами – смелое сочетание. Мужчины Венеции, неравнодушные к своему внешнему виду, не позволяют себе иных цветов, кроме голубого и серого, разбавляя их лишь летним классическим белым. Остальные цвета считаются модой от лукавого в этой столице хорошего вкуса, которая за долгую историю пережила тысячи взлетов и падений. Роберт Баулдер чувствовал себя в своей странной одежде уверенно, как человек, знающий себе цену. Без тени смущения он оглядывал прохожих, недоуменно провожавших взглядом это цветастое явление на старинном мосту Академии.

На середине моста на раскладном деревянном стуле сидел мальчик лет двенадцати и рисовал. Это был красивый ребенок, изящный, с блестящими светлыми волосами и удивительно синими – цвета аквамарина – глазами. Будучи небольшого роста, он не видел того, что было над парапетом, поэтому рисовал, глядя сквозь перила моста, всего лишь фрагмент вида всемирно известного Большого канала с импозантным уголком церкви Сайта Мария делла Салюте. Проходя мимо, Баулдер взглянул на словно светящуюся светловолосую голову мальчика и остолбенел. Он, почти все переживший и познавший, испытал в тот момент прилив нового, глубокого чувства, выразить которое словами он бы не смог. Баулдер был внимательным наблюдателем, поэтому он заметил, как достойно выглядел мальчик в этой позе художника. Он наклонился и заглянул юному художнику через плечо.

– Браво, молодой человек, – сказал он, – видно, здесь рождается великий талант.

Мальчик поднял голову и посмотрел в темные глаза. Он сразу почувствовал, что за ними скрывается какая-то тайна. Роберт Баулдер нежно провел рукой по его шелковистым волосам.

– Как тебя зовут? – тихо спросил он.

– Джироламо, – робко ответил мальчик.

– О, Джироламо, – повторил Баулдер. – Какое поэтичное имя.

Он улыбнулся, еще какое-то время завороженно смотрел на изящного ребенка, потом слегка поклонился.

– Разреши мне тоже представиться. Меня зовут Баулдер, Роберт Баулдер. Я живу в Палаццо Дарио.

– О, Палаццо Дарио! – воскликнул мальчик и живо показал карандашом в сторону элегантных палаццо всемирно известного Большого канала. – Это тот знаменитый проклятый палаццо, там, сразу у Палаццо Веньер деи Леони!

– Правильно, молодой человек, – ответил Баулдер, улыбаясь забавному оживлению мальчика. – Если хочешь, можешь прийти ко мне в гости. Я покажу тебе заколдованный дворец изнутри. А коль скоро ты такой талантливый живописец, я разрешу тебе написать мой портрет в салоне. Как ты смотришь на это?

Его голос слегка дрожал, но он надеялся, что мальчик этого не заметил. Ему страстно захотелось обнять мальчика и прижать к самому сердцу, чтобы заглушить эту внутреннюю дрожь. Но он овладел собой.

– А вы уже видели призраков Палаццо Дарио? – взволнованно спросил мальчик.

Звук его голоса теплом прокатился по сердцу Баулдера.

– Нет, к сожалению, еще нет, – ответил он и улыбнулся, опустившись рядом с ребенком на одно колено.

Его рука коснулась мальчишеского затылка и нежно погладила его.

– Ну, – мягко сказал он, – почтит ли меня молодой человек своим визитом?

И тут он испугался. Он так боялся услышать отказ, что на какое-то мгновение слезы навернулись ему на глаза.

– Не знаю, – нерешительно протянул Джироламо.

Приглашение было ошеломляющим, но в то же время и странным; почему этот чудной взрослый вдруг заинтересовался им и его рисунками? Нижняя губа мальчика подрагивала, он напряженно всматривался в зеленую сверкающую воду всемирно известного Большого канала, в пролетающих голубей, будто прислушивался к себе, ищя ответ. Наконец он улыбнулся и облизнул сухие губы.

– Хорошо, я пойду, – сказал он.

– Так пойдем же… – начал Баулдер, но закончить фразу не успел.

Словно шаровая молния вспыхнула и пронеслась между ними, и, обернувшись, они увидели графиню Лоредана-Фалье в узком черном платье и серой широкополой шляпе. Карминно-красные роскошные волосы струились по ее спине. На пальце сверкал огромный аметист. Она была Президентом венецианского Красного Креста, и все знали, что вечера она проводила в баре «У Гарри» всегда в сопровождении старой компаньонки. Великолепная венецианка, пожалуй, единственная и последняя в своем роде. Это было еще то время, когда в баре «У Гарри» встречалось немало персон избранного круга.

Увидев ее, Роберт Баулдер побледнел. Их взгляды скрестились, как клинки, в немом поединке. Она схватила Джироламо за руку и отдернула его от Баулдера.

– Нонна! – крикнул мальчик, вырываясь от нее. В следующее мгновение графиня Лоредана-Фалье уже тащила его вниз по ступеням моста Академии. .

– Ты что, не видел, какой мерзавец к тебе пристал? – взбешенно закричала она и дала Джироламо такой подзатыльник, что он взвыл.

– Мужик в красных штанах! Гадость какая!

Они отошли довольно далеко, но она не переставала ругать мальчика, и Баулдер услышал, как тот клятвенно пообещал ей никогда больше не разговаривать с мужчинами в красных брюках.

Баулдер с тоской смотрел им вслед. Суждено ли ему еще увидеть Джироламо? А если да, случится ли это в Палаццо Дарио? Да, Джироламо придет… он знал это.

Роберт Баулдер был человеком, у которого было все: богатство, власть и красота. В своей «прежней» жизни он был богатым американским хлопковым магнатом. В город-лагуну он приехал на заслуженный отдых. Он жил в Венеции со своим любимым Хуаном. Хуан Мерида был коренастый кубинец, чья кряжистость сводила на нет все попытки одеть его элегантно. Баулдер получал от него все, что обычно может дать мужчине только любящая женщина – обожание, любовь, нежность. Они переехали в Венецию, прозванную городом любви. Несмотря на внешнюю непохожесть, Баулдер и Мерида чувствовали себя единым целым и подходили друг другу, как перчатки из одной пары. Их мысли, манеры, мнения – все сходилось: Роберт мог начать фразу, а Хуан закончить ее. Кроме этой любви, Хуана ничего более не интересовало. Роберт занимался теперь только управлением своей собственностью и дни напролет проводил, охотясь на уток на озере Торчелло.

Всю жизнь Баулдер мечтал о том, чтобы поселиться на всемирно известном Большом канале в Венеции. Он знал, что в фешенебельных палаццо всемирно известного Большого канала жили многие знаменитые певцы, композиторы, художники, писатели и поэты: Хемингуэй и Райнер Мария Рильке, Хуго фон Гофманстель и Марсель Пруст и даже сама королева-мать. Он купил Палаццо Дарио у одного загадочного типа, которого всего два раза в жизни видел в кафе «Флориан». Глаза этого типа горели, как угли. Он предложил свой пустующий дворец по смехотворной цене. Баулдер, который никогда не отказывался от выгодной сделки, согласился, не колеблясь. Предполагал ли он тогда, что, заключив эту сделку, он тем самым вручил свою душу темной силе?

Такие люди, как Роберт Баулдер, вряд ли вообще бывают чувствительны к подобным ощущениям. А уж тем более американцы, в отличие от европейцев, совершенно не восприимчивы к спиритическим феноменам. Если бы таинственный человек с горящими глазами сказал Баулдеру, что на Палаццо Дарио лежит проклятие, которое стоило жизни всем прежним его владельцам, он расхохотался бы в ответ. Возможно, на него мог бы произвести впечатление несчастный случай, произошедший с Марио дель Монако, известным тенором, после того как он договорился о цене с таинственным человеком и подписал договор о покупке злосчастного дворца. На обратном пути в Тревизо элегантный лимузин певца перевернулся, и, еще не оправившись от жутких травм, он аннулировал покупку Ка Дарио.

Баулдер, однако, вступил во владение Палаццо Дарио совершенно уверенно. Бурно отпраздновав подписание договора о покупке в кафе «Флориан», он сел в гондолу на набережной Св.Марка. Луна, совершавшая свой ночной обход, влекла за собой шлейф световой дорожки по воде всемирно известного Большого канала. Шлейф призрачного сияния ложился, как саван, и на Палаццо Дарио, но Баулдер не чувствовал, что холодные пальцы проклятия уже касались его.

– Потрясающий венецианский свет! – вздыхал он, пока гондольер мерно работал веслом по черной воде всемирно известного Большого канала.

Наутро он написал стихотворение, вдохновленный чарующей красотой венецианского ночного неба. Впервые в жизни он чувствовал это неодолимое желание написать стихотворение. Следуя этому желанию, он написал:

«Венеция, город мечтаний

И бури желаний… »

Мерида изобразил на этом листке прекрасный вид из их окна. Оба были счастливы и пропускали мимо ушей предостережения искренних доброжелателей и друзей, касающиеся их нового жилища. Мало того, они, казалось, испытывали судьбу, обставив дворец так, что он стал казаться еще более мрачным: темная камка, темная мебель – все это придавало проклятому дворцу облик мавзолея. Они приобрели огромные настенные ковры, пурпурные бархатные гардины и горы изысканного столового серебра. Старинная мебель, купленная Баулдером, казалось, еще более усиливала ледяное дыхание дворцового проклятия. Она стонала и охала, как больной, сжимавший зубы от боли, будучи не в силах преодолеть свою немочь. Она стонала, словно желая предостеречь Роберта Баулдера. Если бы он услышал эти предупреждения!

В последующие за этой странной встречей на мосту Академии дни Баулдер был глубоко взволнован. Он не мог заснуть и бродил ночами по салонам Палаццо Дарио, пока не начинал брезжить рассвет и нежный отблеск проплывал по глади всемирно известного Большого канала. Буря чувств кипела в нем и незримое пламя сжигало его. Такое было впервые! Встреча с маленьким Джироламо, его голос, его губы – это было единственное, что теперь существовало для Баулдера. Невидимая рука словно вела его и постоянно возвращала на мост Академии. Часто он часами простаивал там, задумчиво глядя на отблески света в зеленой воде всемирно известного Большого канала. И однажды произошло то, чего он так жаждал в своих грезах.

– А когда мне можно прийти в Палаццо Дарио и нарисовать вас, синьор? – зазвенел рядом высокий голос.

Баулдер узнал. Это был Джироламо. На нем была бархатная куртка цвета ночной синевы, которая удивительно шла его аквамариновым глазам. Он был само воплощение очаровательной прелести.

– Думаю, лучше всего сегодня, – ответил Баулдер.

Сердце мальчика бешено забилось, оттого что Баулдер тут же пригласил его на обед в Палаццо Дарио.

Немного погодя они вошли во дворец через кованые железные ворота. Баулдер налег плечом на тяжелую дубовую дверь, и Джироламо очутился в помещении с прохладным белым мраморным полом, залитом мягким, теплым янтарным светом высоких свечей. Там стояли старинные музыкальные инструменты: арфы, чембало, лиры и спинеты37.

В комнате никого не было.

– Вы занимаетесь музыкой? – прошептал Джироламо.

– Нет, – ответил Баулдер и улыбнулся с некоторым презрением. – Это Хуан захотел обставить салон музыкальными инструментами.

Он запнулся.

– Хуан мой… камердинер, – сказал он и погладил мальчика по шелковистым волосам.

Затем он провел его по всему дворцу и показал даже «роскошную» ванную, отметив восторг, с которым Джироламо рассматривал биде из цельного куска мрамора. В салоне мальчику особенно понравились тигровые шкуры с подпалинами, а в прихожей его до смерти напугали маленькие мраморные детские саркофаги.

– О, это всего лишь подставки для шляп, – улыбнулся Баулдер, заметив, что мальчик испугался.

Они ели икру каракатицы при занавешенных окнах. Приглушенный свет от горящих свечей колебался, словно двигались призраки. Баулдер почувствовал возбуждение, как при охотничьем гоне, и с трудом овладел собой.

После обеда он предложил пройти в другую комнату. Толкнув широкую дверь, он пропустил мальчика вперед. У Джироламо перехватило дыхание. На натертом до блеска паркете лежал небольшой ковер цвета зеленого дна венецианской лагуны с искусным восточным орнаментом, в алькове стояла огромная кровать красного дерева. Это, конечно, была спальня Роберта Баулдера. Мальчик оцепенел, холод сжал его сердце. Кто этот человек, которому он доверился?

Баулдер заметил это. В палаццо стояла такая тишина, что можно было услышать хлопанье голубиных крыльев на площади Св.Марка. Баулдер нежно положил руку на плечо Джироламо и почувствовал, как тот вздрогнул.

– Вы пригласили меня на обед, и я согласился только на это, синьор, – отчаянно крикнул он.

Он чувствовал, что задыхается.

– Отпустите меня, а не то я позову бабушку, графиню Лоредана-Фалье! – совершенно отчаявшись, снова закричал он.

Эти слова ударили Баулдера, словно обухом по голове. Теперь ему нельзя было запаниковать или проявить слабость.

– Ничего не произошло, малыш, успокойся. Я сейчас же отведу тебя домой.

Неожиданно метнувшись назад, чего Баулдер никак не ожидал, мальчик рванулся к двери и побежал к выходу. Баулдер побежал за ним и схватил его за куртку, но Джироламо вырвался и оставил ее в руке Баулдера. Тяжело дыша, Баулдер остался стоять у входа, держа темно-синюю бархатную куртку, а мальчик уже скрылся, выбежав из кованых железных ворот.

После этого случая Баулдер замкнулся в себе. Его сердце стало холодным, как истрийский мрамор, из которого был построен Палаццо Дарио. Часто он прижимал мягкую темно-синюю куртку к своей щеке. Преданный Хуан Мерида не мог понять причины тягостного состояния души своего возлюбленного. Чтобы как-то развлечь его, он предложил устроить вечеринку.

– Давай пригласим Карлоса де Бестеги, серебряного магната, который купил Палаццо Лабиа, Жан-Анатоля де Бройли, Артура Жефре и Маргерит Деко, дочь третьего герцога Деко!

– Тогда нужно не забыть Дейзи Феллоуз, ведь ее вместе с Маргерит Деко американская пресса назвала bestdressed women38 года! – заметил Роберт Баулдер.

– И, конечно, Элизабет Тейлор, – сказал Мерида, счастливый тем, что его Роберт ожил. – Она на нас так обиделась, что мы не пригласили ее на бал, посвященный карнавалу.

– Да, но если она опять будет настаивать, чтобы всемирно известный Большой канал ради нее закрыли… – пробормотал Баулдер.

– … пусть лучше сидит дома! – закончил Хуан Мерида.

Во время приготовления к празднику у Мериды с утра до ночи не было ни минуты, чтобы присесть. Со старинной мебели сняли чехлы, элегантный салон Мохамеда и розовый салон были вычищены, а полы отполированы до блеска. Вечеринки, которые Роберт Баулдер и Хуан Мерида закатывали в Венеции, стали настоящей легендой. Венецианцев редко приглашали на них, поскольку они избегали Роберта Баулдера, а за глаза сплетничали о нем и его друге. Когда в проклятом Палаццо Дарио шли «Зеленые балеты», многие шептались о том, что это могло означать и зачем давать такое название, если и объяснить его невозможно. И волнения по поводу этих балетов, конечно, нуждались в разъяснениях.

Гостями Баулдера были в первую очередь состоятельные англичане. Они останавливались в Венеции на своих элегантных яхтах по пути на Поситано и Капри. Эти сияющие белизной яхты бросали якоря перед сказочной кулисой церкви Мария делла Салюте. На время пребывания в Венеции многие из гостей нанимали личного гондольера, который забирал их с яхт и высаживал на площади Св.Марка. Так они и курсировали между своими яхтами, отелем «Григти», кафе «Флориан» и Палаццо Дарио. Когда они гуляли по городу, все оборачивались на них. Их узнавали издалека. Дамы были в длинных узких платьях, подчеркивавших узкие щиколотки, и в широкополых шляпах с развевающимися шифоновыми шарфами. На них было столько драгоценностей, что в мягком свете венецианского заката казалось, что дамы сами были отлиты из золота. На мужчинах были шелковые шарфы, белые брюки и красные, синие, а иногда даже зеленые пиджаки с золотыми пуговицами.

Стояло упоительное весеннее утро, когда Хуан Мерида разбудил своего любимого, нежно поцеловав его в лоб.

– Сегодня уже настало! Пора готовиться к вечеру! – прошептал он ему на ухо.

Роберт Баулдер весь день провел в приготовлениях. Его постригли, ему сделали массаж, камердинер надушил его с головы до ног ароматной «Венецианской эссенцией», нафабрил его брови, отчего лицо Баулдера стало еще резче, чем прежде. Когда камердинер отворачивался, он прижимал к щекам темно-синюю куртку мальчика и слезы наворачивались на его глаза. Когда приготовления завершились и камердинер ушел, Баулдер дал волю слезам.

Появились первые гости. Баулдер высморкался и спустился вниз, чтобы не оставлять Мериду, встречавшего гостей на ступенях, одного. Баулдер был одет в костюм цвета шампанского и жилет. Мерида тепло улыбнулся.

– Ты потрясающе выглядишь, – прошептал он. Он чувствовал, как сильно его возлюбленный нуждается сейчас в утешении.

Начался ужин. Салон Мохамеда сиял золотым блеском посуды. Баулдер наблюдал с площадки, с каким восторгом Мерида встречал серебряного магната.

Часы на Кампаниле пробили полночь, когда камердинер объявил следующего гостя.

В свете канделябра стояла женщина в узком черном платье. Карминно-красные роскошные волосы струились по ее спине. Ее глаза сверкали, она готовилась к нападению.

– Графиня Лоредана-Фалье? – спросил Баулдер.

– Мы уже встречались, – резко ответила графиня, и в ее тонкой руке сверкнула острая шляпная булавка.

Все знали, что графиня была в Венеции воплощением морали. Когда на воскресной мессе в церкви Св.Марка она видела кого-то с открытыми руками, то вытаскивала свою шляпную булавку и колола ею грешника, выходя из церкви. Ее всегда сопровождал человек в роскошной униформе – префект полиции Венеции.

– Да, это он, – неожиданно услышал Баулдер звук любимого голоса, по которому он так истосковался за последние недели.

Джироламо стоял в салоне Мохамеда и указывал пальцем на Баулдера.

– Где его куртка? – крикнула графиня так, что гости притихли и обернулись.

Воцарилась такая тишина, что стал слышен плеск воды во всемирно известном Большом канале.

– Не понимаю, о чем вы, – тихо ответил Баулдер.

– О куртке моего внука, естественно. Внука, которого вы хотели совратить!

Шелестящий ропот пробежал по салону Мохамеда. Роберт Баулдер не нашелся, что ответить на такую агрессию и злобу.

– Я не понимаю, о чем вы говорите, – сказал он и посмотрел в ничего не выражающие колючие глаза префекта полиции.

– … не смеем вас задерживать. Дверь там, – договорил за него преданный Хуан.

– Бесстыдный развратник! – крикнула графиня. – Да за каждой дверью этого проклятого палаццо спрятаны дети, которые не знают, что с ними будет! «Зеленые балеты» – чтоб они пропали!

– Buona sera*, графиня, – сказал Баулдер.

Заметив, что Хуан Мерила чуть не плачет, он отвернулся от графини и подошел к нему, в душе надеясь, что тот возьмет его за руку. Злобные, смеющиеся лица уставились на него. О, ему захотелось придушить их всех!

В разговор вмешался префект полиции с колючими глазами.

– Это грех перед Господом и оскорбление итальянского народа! – крикнул он. – Мы наведем в Венеции порядок, выметем все это декадентство, всех порочных американцев! Итальянский народ должен возродиться и залечить военные раны!

Дружба графини с префектом полиции портила жизнь очень многим, потому что она не терпела ничего, что хоть в какой-то степени могло очернить великого Муссолини. Какое-то время она даже прятала его в своей столовой, где теперь над античным столом висел его портрет рядом с портретом короля Виктора Эммануила.

Роберт Баулдер, высоко подняв голову, смотрел на всемирно известный Большой канал. Он устоял под этим напором, пропуская обвинения мимо ушей, затем повернулся к графине и префекту.

– Вы лжете! – сдержанно сказал он.

– И вы еще смеете говорить со мной в таком тоне?! – прошипела графиня и бросилась к нему, намереваясь расцарапать ему лицо.

Хуан Мерида схватил ее за руку.

– Графиня, как вы можете? – воскликнул он.

– Повторяю в последний раз, – громко сказал префект и бросил на пол запечатанную бумагу, – выбирайте, либо вы немедленно покинете Венецию, либо предстанете перед судом как растлитель малолетних! У вас сорок восемь часов, чтобы собрать чемоданы!

Не проронив больше ни слова, графиня, маленький Джироламо и префект скрылись в темноте венецианской ночи. Роберт Баулдер с воплем отчаяния рухнул на диван в стиле мадам Рекамье. Он был белый, как снег, выпадавший в Венеции так редко.

– Они за это заплатят! – повторял он.

Никогда еще его так не унижали. И это – в городе любви!

Баулдер и Мерида покинули дворец, оставив в нем все, как было: музыкальные инструменты, серебряную посуду, ковры. В ту роковую ночь они уехали в Париж. Там они устроили еще один пышный прием – последний. А потом в номере одного из фешенебельных отелей предместья Сен-Жермен Роберт Баулдер покончил с собой. Он заказал в номер лучший французский завтрак с нежнейшими круассанами и своим любимым апельсиновым конфитюром, затем надел зеленый пиджак с желтыми кантами и выстрелил себе в рот. Он был не в силах перенести страшное оскорбление, нанесенное ему жестокосердной графиней. Когда верный друг Хуан Мерида ворвался к нему, душа Роберта уже скрылась в мрачной долине смерти.

– Лучше и быть не могло, – сказала графиня, сидевшая, как всегда вечером, в элегантном баре «У Гарри». – Он сам себя наказал за половую распущенность.

Так безжалостное проклятие Палаццо Дарио смахнуло с лица земли человека с нетрадиционными пристрастиями».

7

Вернувшись из Восточного музея, Ванда чувствовала себя немного уставшей, скорее всего потому, что мысли еенепроизвольно возвращались к пачке исписанной бумаги в кабинете Морозини. Чтобы отвлечься, Ванда взяла «Gazzettino» и растянулась на ампирной кушетке. Но не успела она удобно устроиться, как почувствовала на себе чей-то взгляд. Салон словно смотрел на нее, удивленно подняв брови: в нем царил безмолвный запрет использовать эту кушетку поназначению, ведь он был создан только для того, чтобы в нем стояли или по крайней мере чинно сидели, но ни в коем случае не лежали!

Радомиру, например, никогда не приходило в голову прилечь отдохнуть в течение дня. С утра до вечера он был чем-то занят – занимался живописью, читал или предавался своему любимому делу – примерке и отделке своих карнавальных костюмов даже в межкарнавальный несезон. Теперь же он тем более всей душой и телом отдавался фривольному наслаждению, ради которого целый год готовил свой гардероб.

Единственное, на что он выкраивал время, – телевизор, его тайной страстью были сериалы. Например, «Двуликий Янус любви» на Rete quattro39 или «Во имя семьи» на Rai tre40.

Когда Радомир шел по палаццо, его было слышно издалека. Он все время покашливал. Он кашлял с утра до вечера, будто был заядлым курильщиком, хотя за всю жизнь он не выкурил ни одной сигареты. Услышав приближающийся кашель, Ванда села и расправила платье. Радомир взглянул на помятую кушетку, на Ванду и сухо поздоровался с ней.

– А, синьорина отдыхает!

Сказав это, он пригласил ее на бал в Палаццо Пизани-Моретта. Последний бал-маскарад сезона. Этот бал будет событием для всего венецианского общества, предупредил он.

– Абсолютно по-венециански, никаких туристов. Это редкость, моя дорогая. Единственный бал, на который приглашения не продаются.

– Иначе бы никто не пришел. Венецианская аристократия выбирается из своих дворцов, только когда обещают фуршет, – заметил Микель.

Он одевал Радомира в костюм мандарина и, пользуясь моментом, не преминул уколоть Примо.

– Вчера утром я видел его в баре на Бачино Орсеоло. Он пил. Это в девять-то утра. Типичный гондольер.

Микель довольно небрежно накладывал желтый макияж на лицо Радомира.

– Есть туристы или нет – только это их и волнует.

– А что ты имеешь против простого народа? – спросил Радомир.

Желтый крем попал ему в рот.

– Это совсем не простой народ, синьор Радомир, они все мошенники! В каком другом городе берут деньги за то, что возят людей по вонючим каналам? Гребут по миллиону лир в день. Мафия, стерегущая теплое местечко. Четыреста семьдесят шесть гондольеров и – баста! А потом не знают, куда пристроить свои деньги: купить «Ролекс», поехать зимой в Малинди, а то и садятся на кокс.

– Да?! – оживилась Ванда.

– Ты преувелижжи… ваешь, Микель, – прожужжал Радомир склеенными губами, на которых Микель раздраженно рисовал красной помадой сердечко.

– Но вообще кокаин – это цветочки. Многие играют со смертью. Кто-то уже умер от СПИДа. Но у нас же это замалчивают, как все в Венеции. Если бы хоть один турист узнал, что его и его детей везет нанюханный гондольер! Вы же не знаете, от чего умер гондольер в баре Бачино Орсеоло!

– Чушь! – сказал Радомир. – Я вообще не понимаю, что это ты взялся морализировать. Почему тебя тогда не возмущают бестолковые срыватели сумок – вот уж где мафия-то!

Вместо ответа Микель начал толстой кистью накладывать пудру ему на лицо.

– Расскажи, – попросила Ванда.

– В баре на Бачино, где гондольеры с раннего утра пьют свою омбру, один недавно перекололся в туалете. Его нашла хозяйка. Она хотела побыстрее избавиться от трупа, но гондольеры были против. Ведь у дверей целый день толпятся туристы, в основном японцы, которые без их серенад жить не могут. В баре не было второго выхода, и как тут вынести тело? Представьте себе: певец затягивает ближе к ночи «funiculi– funicula», а в это время из бара выносят труп. Бедняга не хотел причинить им неприятности, сказали гондольеры, поэтому они оставили его до поздней ночи в туалете, у которого поставили караул. Потом ему устроили хорошие похороны. Его везли на погребальной гондоле, а за ней плыли в траурной процессии его коллеги.

Микель провел жирные линии черной подводкой на веках Радомира.

– Не понимаю, зачем ты все это рассказываешь Ванде? В каждом стаде есть паршивая овца, – сказал Радомир и повернулся к ней. – На тебя, как на новоиспеченную венецианку, все эти анекдоты пока производят впечатление. Для меня все это – жуткая скука, жуткая! Стоит венецианцам собраться вместе, как они начинают нести чушь. А почему? Да потому, что они ничего, вообще ничего, в жизни не испытали! В Венеции ничего не случается – ни убийств, ни нападений, ничего, кроме тумана и наводнений, пары краж и бесконечного срывания сумок. Последнее убийство произошло по меньшей мере тридцать лет назад. Этого хватило. Поэтому любым поводом здесь пользуются, чтобы наговорить какие-то глупости: как умелец на площади Св.Марка был арестован, когда пытался всучить японцам старый морской язык, как мэру города удалось пристроить своего любовника, бармена, шефом венецианского транспортного общества по управлению вапоретто и катерами; как египетскому адвокату удалось получить обманным путем наследство старой американской миллионерши и заграбастать ее ткацкую фабрику. Вот вокруг этого здесь идут споры и разговоры. Я эти истории знаю наизусть. Слышу их не меньше двадцати лет.

– Но ты же их первый и рассказываешь, – сказала Ванда, – сейчас ты, по-моему, кокетничаешь.

– Венеция провинциальна, ограниченна и хороводится только вокруг себя самой и площади Св.Марка. Я не хочу лишать тебя иллюзий, пойми меня правильно, но здесь и в самом деле ничего не происходит.

– Если Венеция действительно так ужасна, почему ты здесь живешь? – спросила Ванда. – Ты мог бы переехать куда-нибудь еще, в Милан или Рим, или, в конце концов, в Германию. В Баден-Баден, допустим.

Ванда улыбнулась этой мысли: Радомир в Баден-Бадене, окруженный вдовами фабрикантов, которые болтают с ним о проблемах размещения на рынке акций курортов и санаториев.

– Взгляды всего мира устремлены на Венецию, и мне это нравится. – Радомир поднял лицо к Микелю, чтобы тот привел в порядок его подбородок. – Кроме того, ты знаешь, у меня нет водительских прав. Для моего возраста Венеция идеальна. В Германии красивых людей не встретишь, а здесь и простой люд прекрасен, один Примо чего стоит. Ты видела, как совершенно его тело? Как он гармоничен в своих движениях! Он единое целое со своей гондолой, с водой, с волнами! Само совершенство.

– Он целый день только и делает, что тренируется.

– Такой же вульгарный, как все гондольеры. – Микель воспользовался случаем вернуть разговор к началу и всадить Примо еще несколько шпилек. – Мне жаль туристов, которые попадают в руки этих проходимцев.

– Микель, нельзя так резко судить, – раздраженно сказал Радомир.

Ему не хотелось, чтобы колкости Микеля испортили ему настроение к восемнадцати часам – ко времени выхода на вечернее представление в дальневосточном стиле.

«Венеция и Восток» – была тема бала в Палаццо Пизани-Моретта. Для Ванды Радомир выбрал костюм одалиски в бутике Николао, где брали одежду напрокат. Он боялся, что она опять появится в своей маске конокрадки, в которой позорилась в кафе «Флориан». А насколько рабыня оригинальнее конокрадки, он не задумывался. Главное – соблюсти стиль.

– Бал в Палаццо Пизани-Моретта – то, что надо для твоего венецианского дебюта, – заявил Радомир. – Другие маскарады, в Палаццо Альбрицци, в Ка Ценобио, в Палаццо Лабиа, в основном посещают мюнхенские производители жалюзи и миланские автодилеры.

– Да, не слишком стильно, – сказала Ванда.

– Нет, нет, дорогая моя, не суди так строго. Содержать палаццо дорого и трудно, – говорил Радомир, в то время как Микель делал ему маникюр.

О том, к каким издержкам приводит поддержание определенного стиля жизни, он знал. Отсутствие средств на выплату налогов и оплату дополнительных служб толкало многих владельцев дворцов, устраивая балы, устанавливать плату за приглашение. Венецианские графини продавали чужакам иллюзию, что они попали на закрытый частный бал-карнавал высшего венецианского общества. Радомир свидетельствовал свое почтение на многих подобных балах.

– У меня нет возможности содержать Палаццо Дарио, – часто вздыхал он и делал это особенно страстно, поскольку обожал жаловаться на свою финансовую несостоятельность.

Было бы разумнее этим аристократам платить ему за то, что он сидел на почетном месте за столом и занимал гостей приятной беседой. «Не всегда к удовольствию гостей», – подумала Ванда.

На последнем балу в Палаццо Джустиниан Лолин он чуть было не вцепился в волосы немецкому консулу из Генуи за то, что тот неподобающе высказался о фреске Пирино дель Вага «Битва Титанов» во дворце Дориа Памфили. С директором Румынского института культуры, которого Радомир почему-то принял за мерзкого коммуниста, он счел нужным поспорить, был ли румынский король Карл I из рода Гогенцоллернов-Зигмарингенов или нет. А с менеджером представительства «Фольксвагена» в Италии он сцепился по поводу того, что немецкие магнаты имеют наглость спонсировать праздники и балы в единственном городе мира, свободном от автомобилей: «немецкий идиотизм!». Когда подали рыбное филе, он ретировался через запасный выход. На следующий день в «Gazzettino» писали о расточительных балах VIP-персон и о Радомире Радзивилле, синьоре карнавала, цитируя его слова: «Для меня Венецианский карнавал – символ праздника жизни».

– Ведущая рубрики светской жизни из «Oggi»41 пишет, что вся Венеция горит желанием получить приглашение на предстоящий бал, – пробормотал Радомир под одноразовым платком, которым Микель промокал излишки макияжа на его лице.

– Я и не знала, что ты читаешь «Oggi», – сказала Ванда. – Мне всегда казалось, что ты не читаешь ничего, напечатанного в нашем столетии.

– Ты недооцениваешь Радзивиллов, – ответил он и продолжал цветисто объяснять ей, в чем же заключается честь подобного приглашения.

В Венеции все собрания подобного уровня проходили в Палаццо Пизани: ежегодный прием в честь открытия кинофестиваля и каждые два года бал «Сохраним Венецию».

– Пока Палаццо Дарио несет на себе проклятие – он знаменит, – сказала Ванда, пытаясь прервать рассуждения Радомира о мероприятиях VIP-категории и направить его в нужное русло.

Он сердито сдвинул насурьмленные брови «домиком». Верхние волосы торчали вверх, нижние были выщипаны, что придавало лицу Радомира выражение постоянного неудовольствия.

– Аббатство Сан-Джорджио тоже заколдовано. Там жила одна американская миллионерша, мужья которой все умирали неожиданно и при невыясненных обстоятельствах. А теперь его уже много лет не могут продать. И вовсе не из-за проклятия, а из-за цены, – скажу тебе. А Палаццо Дженовезе, это жуткое сооружение в стиле неоготики, которое загораживает вид на церковь Санта Мариа делла Салюте, – все его владельцы сошли с ума. Последний, правда, был признан недееспособным, после того как он поцеловал мэра, приняв его за Марию Каллас. Кристофоро Моро задушил свою жену Дездемону в Палаццо Моро и тем самым подарил сюжет Шекспиру. Кстати, это яркий пример того, как полезно оставаться холостяком. Но несмотря на то, что я ничего не делал со своей женой, поскольку ее у меня нет, мой дворец все равно будет привлекать и вдохновлять потомков. Цена его высока, и, надеюсь, пара-другая проклятий поднимет еще выше его стоимость.

Рассматривая брови Радомира, Ванда внезапно поняла, почему он делал вид, что не хочет знать прошлые истории Ка Дарио. Радомир мечтал, чтобы в будущем его имя было связано не со злым роком, а вот с чем: «Ах, Ка Дарио! Тот самый, в котором жил тот граф, участник войны в Испании, у которого были 69 сшитых вручную карнавальных костюмов. Тот самый мастер изящных словечек». И действительно, он быстро вернулся к теме посещения балов «Сохраним Венецию» в Палаццо Пизани-Моретта и к высокой чести быть приглашенными на них.

– Такие гости, как принц Эндрю и Элизабет Тейлор, для этого бала – самое банальное, что могут придумать устроители, – гордо произнес он. – Принцесса Маргарет приглашала сюда все общество на благотворительный бал, чтобы поддержать «Ковент Гарден», а Грегори Пек устроил бал памяти Ингрид Бергман, на который съехался весь Голливуд. А на последнем балу «Сохраним Венецию» Франческе фон Тиссен-и-Борнемица «повезло» – когда она высаживалась из лодки, ветер так задрал ее платье от Версаче, что все увидели ее голые ягодицы. И конечно же, нашелся папарацци, который запечатлел задницу княгини для потомков. Я сам видел этот снимок, – хихикнул Радомир и продолжал перечислять явления венецианского высшего света. – Гримани, владельцы Палаццо Пизани-Моретта, вновь стали задавать тон в Венеции с тех пор, как граф вернулся из Милана. Говорят, в Милан его сослала жена за то, что он спутался с горничной. Он – историк и фашист, что не помешало ему написать книгу о происхождении демократии. Его жена – неаполитанка, но из аристократов. Они, можно сказать, единственные, кто еще устраивает в Венеции настоящие праздники. Настоящие, подчеркиваю! Венецианский высший свет страшно прижимист. Никогда не откупорят вино, прежде чем придет последний приглашенный. – И тут он переключился на Фоскари. – Графиня Фоскари – элегантная дама, однако с левыми взглядами. Боюсь, она даже побывала в коммунистической партии. Супруги да Мосто тоже придут, они роскошны, правда, скучноваты. Он был журналистом на телевидении, а теперь печется о сохранности дворцов. У Лореданов есть один забавный Лоренцо, очень милый, но по сути мажордом, владелец отеля, и Леонардо, советник по налогам, он вечно пристает ко мне, как пиявка. Боже, какой же он противный! Вновь появится в костюме магараджи. Он всегда приходит на бал в виде магараджа. В отличие от твоего шефа владелец Гримани не прощает, если его не называют графом. Если ты скажешь «синьор Гримани», он больше в жизни с тобой не заговорит.

– Постараюсь, – пообещала Ванда.

Для поездки в Палаццо Пизани-Моретта Радомир заказал, естественно, гондолу Примо.

Ванда уяснила еще одну особенность венецианского стиля жизни: в палаццо положено было входить только с воды. Другие входы предназначались для обслуживающего персонала. На бал прибывают только по воде и только в гондоле, и ни в коем случае не на водном такси, оно смотрится ужасно, как утюг, подчеркнул Радомир.

Мария и Микель проводили их к причалу, и Мария чуть было не отравила Радомиру предстоящий вечер.

– У меня есть племянник, он – гондольер. Он бы вам хорошо послужил и дешевле 100 000, – сказала она, обдав Радомира ароматом своих «MS.».

– Вечно она так, – сказал Радомир, когда они уже сидели в гондоле. – Я не могу понять, издевается она или просто так. Или и то и другое. Всегда подставляет меня. Можно подумать, что я жадный!

Он основательно устроился на сиденье и одарил Примо очаровательной улыбкой, правда, было уже темно.

– Будто деньги для меня проблема!

И обратился к Примо:

– Скажите, голубчик, что же вы? Я довольно часто приглашал вас на чай, неужели вы заставите меня повторять приглашение?

– Я не хотел вас обидеть, – мягко ответил Примо. – Просто нет времени.

– Ах, нет времени, – с грустью в голосе повторил Радомир. – Ну а на уроки французского… Я буду очень рад, если вы примете мое приглашение.

– Я вам благодарен, – сказал Примо, – но сейчас много работы, понимаете?

– Ах да, много работы, – печальным эхом отозвался Радомир. – Ну, может, это когда-нибудь изменится.

– Конечно, – ответил Примо и улыбнулся Ванде.

Ванду знобило в костюме одалиски. На ее плечах была только тонкая накидка. Выругавшись, Радомир запретил ей надевать пальто («Убийца стиля!» – воскликнул он). Она сидела молча, прислушиваясь к плеску воды.

Палаццо Пизани-Моретта светился издалека. На главном причале горели факелы, в окнах на подоконниках мерцали настоящие масляные светильники. Примо помог Радомиру выйти и галантно поддержал Ванду под локоть. Чуть дольше, чем следовало бы, подумала она и обрадовалась, что в темноте не было видно, что она покраснела. Вдруг она вспомнила отца.

Со дня ее приезда в Венецию он каждый день звонил из Неаполя и советовал, как себя вести. Эти советы в первую очередь должны были защитить ее от дворцового проклятия, а также флирта и любовных историй. Стремясь выровнять все повороты ее судьбы и поставить все на ровные рельсы, он волей-неволей возвращался к теме будущего замужества дочери. Ей 35 лет, и он уже слабо верил, что этот вопрос можно решить нормально, по-человечески. Ее отношение к мужчинам всегда было каким-то вялым, инертным. Она воспринимала их всерьез только тогда, когда они бросались к ее ногам. А это, по мнению ее отца, было довольно рискованно. Он считал, что она должна выйти замуж официально, иначе Италии уготовано самое низкое место в мире по рождаемости.

Мать Ванды помнила, как однажды он девять дней подряд повторял заклинание «найти богатого мужа» и молитву из «Il libro magico di San Pantaleone»42:

Но она знала также, как мало он надеялся на здравомыслие и трезвый взгляд на людей своей дочери. Два ее любовника не имели даже собственных машин. Каждый раз, когда он узнавал об этом, он терял веру в нее и в свой собственный пол. Мать пыталась внушить ему, что Господа надо благодарить просто за жизнь, даже без замужества. Но он смотрел на нее так, словно она была одержима. Отчаяние толкало его приводить в дом кандидатов в женихи – сыновей своих сотрудников, сыновей своего налогового инспектора, своего адвоката, своего автодилера. Все его молодые коллеги приглашались на обед в дом Виарелли. Но никто не подходил. Однажды его старания чуть было не увенчались успехом. Ванда влюбилась в Витторио, молодого куратора Национального археологического музея. Он был живописно красив, с глазами, казалось, отражавшими душу. Это была огненная страсть до той поры, пока он не высказал намерения жениться. Он зашел так далеко, что обсуждал с нею имя будущего наследника, естественно, мальчика, и даже цвет их будущих гардин. Ванда поняла тогда, что жизнь проходит мимо, и она отставила Витторио с его глазами, отражавшими душу, и будущими гардинами. Отец Ванды твердил тогда заклинание «Наказать непостоянство», но тщетно.

Радомир прервал ее размышления.

– У Примо такие манеры! Такой скромный, и эта природная элегантность! И говорит по-итальянски, а не по-венециански. Редчайший дар для простого человека. Ты слышала, Ванда? – Он смотрел вслед удаляющемуся гондольеру, пока тот не скрылся в темноте.

– Я еще ни разу не слышала, чтобы он по-настоящему говорил, да он и не должен. Достаточно, чтобы он греб, твой сказочный принц.

Интересно, есть ли на свете заклинания от похотливых дядюшек?

Вскоре они стояли в холле Палаццо Пизани-Моретта. Здесь было многолюдно. Радомир красовался в атласном костюме китайского вельможи и шляпе из рисовой соломки, но выглядел так, словно болел желтухой. Ветер, казалось, пригнал в холл волны калифов, шейхов, заклинателей змей, бедуинов, султанов и базарных и храмовых танцовщиц, магараджей и мавританских принцев.

– Пожалуйста, если увидишь, что в меня вцепился магараджа, спасай меня от него! – прошептал Ванде Радомир.

Не все гости выдержали заданный стиль. Ближний и Дальний Восток смешались, смешались также страны и эпохи – порой даже в костюме одного персонажа. Но и здесь не обошлось без дам в стиле рококо и нескольких Казанов.

Хозяйка бала, графиня Гримани, предстала настоящей дальневосточной красавицей. На ней были золотые шаровары, на плечах золотая накидка. Она стояла у входа, как стражница гарема, и приветливо щебетала с гостями. Казалось, она знала всех, кроме Ванды. Воздушные поцелуи и поцелуи ее ручки. На всех венецианках поверх карнавальных костюмов были норковые манто, которые пахли нафталином. Обрывки фраз проносились над головой, как летучие мыши.

– Милая! Ты сказочно выглядишь! Ты помнишь карнавал два года назад? Габриеллу, помнишь, одалиску, ее тогда внесли в зал шесть рабов. Боже! Что за время! Боже! Теперь многих не стало. Нет, Габриелла жива. А вот рабы… СПИД, ты же знаешь…

– Чао, Антонелла, можно я тебя поцелую? Как наследники? Bene43, а как мама? Чао, чао.

Ванду представили гостям в маленьком салоне.

– Это Ванда Виарелли – моя единственная племянница, большой эксперт по азиатскому искусству. Ее специальность – японское оружие; музеи всей Европы пытались заполучить ее, но мы с Венецией ее перехватили, – сказал Радомир.

– О! Наконец-то молодая кровь в Венеции! – воскликнул один заклинатель змей, чей взгляд, как стеклянный шар, закатился Ванде в декольте.

– Боже мой, Радомир, – простонала Ванда и оттянула его за атласный рукав в угол, – целую ночь я не выдержу!

Радомир, пропустив эту жалобу мимо ушей, стал представлять ее гостям, переводя от одного к другому. Предполагалось, что экстравагантная одежда окутает всех покровом тайны, он же узнавал всех с первого взгляда. Правда, быть может, они каждый год одевались в одни и те же костюмы, подумала Ванда.

– Разреши представить тебе Антонелло Антонелли. О, Ванда, ты должна обязательно познакомиться с моим другом Франческо Фалье, он преподает философию в Университете Ундины, очень оригинальный мыслитель.

Франческо смущенно потер руки.

– Нет, нет, Франческо, я говорю совершенно серьезно!

Имена и титулы скользили мимо, как паруса. Директор того-то… президент того-то… асессор того-то…

Наклонившись в сторону, Радомир прошептал Ванде, что находит нынешнее общество довольно средним.

– Кроме одной пожилой миланской графини, ни одной знаменитости, ни одного приличного режиссера! Ни одного писателя проездом! А там… воон там, всего два американских туриста, мистер и миссис Энтони. Графиня представила их мне, они специально приехали на этот бал из Пуэрто-Валларта, из Мексики.

Ванда заметила, как мистер и миссис Энтони пытались скрыть последствия разницы во времени, стараясь не зевать.

– Они, должно быть, потратили целое состояние на это приглашение. Но я-то знаю, что Гримани не упустят случая подзаработать на паре-тройке таких гостей, – тихо сказал Радомир.

Графиня сама усадила Ванду и Радомира за главным столом. Пахло Рождеством. В подсвечниках горели настоящие свечи. Радомир сидел рядом с сопрано из Австрии, которая понапрасну демонстрировала ему свое декольте. Ванду поместили между турком и заклинателем змей. Оказалось, что под турецкой личиной скрывался хозяин дома – граф Гримани. Его лицо было совершенно неподвижно, словно он был в резиновой маске, и только его глаза суетились и поблескивали искорками. Они хватко цеплялись за каждого, кто возникал перед ним. Кроме клыков, которые привели Ванду в восторг, его улыбку не украшал ни один зуб.

– Фанта Фиаревви, – прошепелявил он и, видимо, такое звучание фамилии ему понравилось.

– Фиаревви, Фиаревви, – продолжал он с тем же произношением, – а… а, вспомнил. Вы – племянница графини Виарелли? Из Палаццо Виарелли на Пьяцца Сан Доменико Маджоре? Моя жена из Неаполя, поэтому кое-что оттуда я помню.

– Нет, – разочаровала его Ванда. – Увы, мне жаль, но во мне нет и следа от графов Виарелли.

Она улыбнулась, словно извиняясь. Но, вспомнив его историю с горничной, слегка отодвинулась в сторону, в то же время стараясь не прерывать разговор слишком резко, следуя советам Радомира. Граф признался, что он не слишком разговорчив и всегда с трудом находит интересную тему для беседы, поэтому он не против, если ему ее подбрасывают. Он лично знает почти всю Италию, от миланских производителей шин до римских депутатов Парламента, и всегда находит способ этим воспользоваться.

– А сколько комнат в Палаццо Пизани-Моретта? – спросила Ванда с неподдельным интересом.

Но, не успев договорить, она прикусила язык. Непростительная дерзость, сказал бы Радомир. Как можно по количеству комнат оценивать это произведение искусства. Граф хитро улыбнулся.

– Как это сказано в «Леопарде» Лампедуза: «Дом, о котором знают, сколько в нем комнат, больше не имеет тайн», – гордо процитировал он, но тут же признался: – Сто… Приблизительно.

Интерес Ванды его воодушевил, и он наклонился к ней поближе.

«Мои рыжие волосы, – подумала она. – Наверное, он уже ломает себе голову, такого же цвета они у меня в других местах».

В течение ужина скрипичный квартет проигрышем коротких этюдов обозначал перемену блюд. До третьей закуски – крабов во фритюре – этюдами Вивальди; перед рулетами из морского языка в тминном соусе – «Мое сердце с тобою» Легара и «Мои губы целуют так жарко». Ванда развлекалась под этот концерт, разворачивая рулеты из морских языков и обследуя их на предмет наличия внутри томатов. Она их ненавидела. Детская травма. Мать заставляла ее в детстве есть помидоры, несмотря на то что при одном виде студенистой внутренности разрезанного плода ее мутило. «О-оп!» – говорила мать и буквально впихивала в дочь помидорные дольки. Ванда поклялась, что в жизни никогда не съест ни кусочка этого овоща, как только сможет сама распоряжаться собой. Но это совсем не просто для человека, живущего в Италии. Оказалось, помидоры поджидали повсюду. Они партизанили в тарелке с краю под листом салата, прикидывались красным перцем и, естественно, тонули в соусах. Особенно трудно приходилось в этом смысле в странах, с кухней которых Ванда не была знакома. Отправляясь туда, где не говорят ни по-итальянски, ни по-немецки, ни по-английски или французски, она брала с собой визитные карточки, на которых на двенадцати языках, включая китайский, арабский и хинди, было написано: «У меня аллергия на томаты, пожалуйста, посоветуйте мне блюда, не содержащие их». Эти карточки она подсовывала официантам, когда брала меню. Но при этом много раз убеждалась, что и карточки не являются стопроцентной защитой, и риторический вопрос: «Помидорам быть или не быть?» возникал сам собой. Если Ванда отправляла блюдо с помидорами обратно на кухню, официанты начинали пререкаться: «Этот сорт вообще нельзя назвать томатами» и т. п.

Из-за красного круглого овоща Ванда даже бросала мужчин. Мужчин типа «не прикидывайся» или тех, кто не мог понять, что не все, что подписано «не содержит томатов», действительно их не содержит. Витторио тоже всегда распахивал глаза – зеркала души, когда она произносила в ресторане: «Только без помидоров, пожалуйста». Этого она ему простить не могла.

– Фрески плафона выполнены Тьеполо, – неожиданно сказал граф Гримани, вдруг решив продолжить беседу.

– Да, я заметила, – сказала Ванда.

На этом разговор снова стал угасать.

– Восемьсот гостей можно рассадить здесь за ужином так, что они не будут толкаться локтями. – При этих словах он взял Ванду за локоть.

– Невероятно! – воскликнула она и отодвинулась. Ванда подумала, что он, вероятно, жалеет, что не родился на свет двумя столетиями раньше, когда можно было безнаказанно в любой обстановке хватать женщин под юбками.

– Когда я в первый раз сдал в аренду этот дворец, в Венеции решили, что дело тут не чисто. Теперь же все хотят сдать свои палаццо в аренду, – засмеялся он своей резиновой маской.

– Моя кузина, графиня Кантарини, что живет напротив в Палаццетто Кантарини, почти полгода со мной не разговаривала, после того как я решил сдать дворец в аренду. А сама теперь занимает в своем Палаццетто только нижние комнаты прислуги. Остальное у нее сняли в аренду. – Далее он перешел к техническим подробностям.

– Когда в Палаццо Пизани-Моретта устраивают прием, прислуга несколько часов только и знает, что зажигает свечи. Никто не имеет никакого представления, сколько на самом деле уходит времени, чтобы вычистить одну муранскую люстру!

– Я не знала, что их вообще надо чистить, – сказала Ванда.

Она посмотрела в сторону Радомира, ища глазами помощи, но он был захвачен спором с магараджей и не заметил ее взгляда. Граф Гримани не унимался.

– Если представить, что один слуга целый месяц должен чистить канделябры, и что шестьдесят гардин, каждая из которых шесть метров в длину, должны быть простираны хоть раз в стиральной машине, и что полы на террасах не реже одного раза в два года должны полироваться льняным маслом, то перестаешь удивляться, что из-за таких затрат требуешь за подобный прием десять миллионов лир.

– Неужели? – жуя, удивилась Ванда.

– Вы ведь тоже живете на всемирно известном Большом канале? И даже в особенном дворце. Вы уже слышали о проклятии Палаццо Дарио?

Ванда мягко улыбнулась.

– Вы, пожалуй, пятый, кто напоминает мне об этом.

– Ни в коем случае не хочу при этом сказать, что я в это проклятие верю, – поспешил уверить ее граф. – Но вы, неаполитанка, сами знаете, что речь идет о совершенно конкретных вещах. Знаете ли, балансирование. Меж небом и землей.

Ванда замерла, она почувствовала, что худая рука графа заерзала по ее ноге. Он продолжал говорить, не меняя выражения лица.

– Там всегда жили, с вашего позволения, весьма своеобразные люди, за исключением вашего дорогого дяди, разумеется. Быть может, конечно, это трагические совпадения. Во всяком случае, никто не знает…

– Как неаполитанка, я сама подвержена этим «конкретным вещам, балансированию между небом и землей», – сказала Ванда и, быстро взяв его ладонь, притянула к себе.

– Что вы делаете? – испугался граф.

– Читаю по вашей руке. В Неаполе это все делают. Я научилась этому у моей бабушки.

Она посмотрела на графскую ладонь, которая была на ощупь, как дохлая курица. Вялая, морщинистая, старческая рука.

– М-да, бугор Луны не очень развит.

Граф тихо застонал.

– Линия ума… пожалуйста, поверните руку немного к свету… действительно, линия ума почти отсутствует! Вообще пропадает! Честолюбие – тоже… так себе… Линия сердца… Тоже слабо выражена… А вот зато линия жизни… да, очень даже… вы проживете долгую жизнь, дорогой граф, поздравляю вас!

Граф обиженно замолчал. Начался полонез. Графиня Гримани представила танцора ленинградского балета с такой гордостью, словно он был ее охотничьим трофеем или его частью, например, рогами подстреленного ею оленя. Танцор начал полонез, и тогда Ванда сбежала. Она улучила миг, когда все общество всколыхнулось, составляя пары, и проскользнула в гардероб. В холле она вновь столкнулась с графом Гримани. Недоумение от услышанного гадания по руке до сих пор было написано на его лице. Он помог Ванде с накидкой. Она скользнула в нее и устремилась к выходу.

– Жаль, что вы нас уже покидаете, – крикнул ей вслед граф. – Но мы обязательно встретимся.

8

Спустя какое-то время после переезда Ванды в Венецию ее отец завел обычай присылать на ее факс в Восточный музей тексты разнообразных молитв и заклинаний, которые она должна была проговаривать, чтобы «оградить себя от недругов и сглаза». А поскольку он прекрасно знал ее ненадежность в вопросах суеверий, то всегда перезванивал ей для подстраховки. Так было и в этот раз.

– «Святые Косьма и Дамиан… », – покорно начала Ванда.

Она давно отказалась пререкаться с отцом о смысле или бессмысленности заклятий. На словах «да не источат меня и не вернутся» он перебил ее, кашлянув.

– Извини, – сказал он, – здесь у меня вкралась ошибка. Я перепутал слова. Вместо заговора «от врагов и сглаза» я прислал тебе заговор для детей «от глистов». Но, не страшно. Сейчас я пришлю тебе нужный текст. Его следует прочесть трижды, глядя на подкову.

– О железо четвероногого, крепкое, защити меня от всех недругов, отрави их и погуби их, поверни их и срази ведьминское племя и тройной силой своей защити дом мой, – пробубнила Ванда в трубку, надеясь, что никто этого не слышит.

От маленькой колкости она все же не удержалась.

– До сих пор мне никто не подтвердил существование этого самого заклятия, – сказала она. – Кроме Микеля, который, похоже, заработал гайморит, все здесь просто пышат здоровьем. А если кто-то споткнется и упадет на лестнице, то это просто случайность, а не проклятие.

– Sciocca, – снисходительно сказал отец. – Дурочка! Какая еще случайность? Проклятие проявляется в случаях! Случай и есть проклятие! Почему оно выпадает на долю одного и не страшно другому? – Он снова откашлялся и вполне логично продолжал: – Как еще можно объяснить несправедливость нашего мира, если не через проклятия?

Затем он дал ей задание: необходимо выяснить, откуда (в прямом смысле) дул ветер каждый раз, когда в Палаццо Дарио происходил несчастный случай.

– Обрати внимание: северный ветер – очень плохо. Важно знать, как долго сохранится направление ветра. Верный знак того, что он взбудоражит духов из прошлого, если дует три, шесть или девять дней. Ветер, меняющий направление через день, еще хуже. Вообще климат играет важную роль: жаркий, холодный, сухой или влажный… Все может плохо подействовать. Особенно влажный климат, такой как в Венеции.

Далее он спросил, что ей снится.

– Тебе снились женщины? Красивая снится к радости, – поучал он, – страшная – к боли, ругающиеся – к клевете.

– Очень оригинально, – сказала Ванда.

– Оригинально, оригинально!!! – возмутился отец. – Что значит оригинально?! Мы говорим о снах и проклятиях, а не об оригинальности! Так, ладно, что тебе снилось прошлой ночью?

– Не помню… было туманно.

– Туманно! – воскликнул отец. – Туман означает, что тебе надо остерегаться и держаться подальше от врагов. Только тогда к тебе вернется благополучие. ;

– У меня нет врагов, – сказала Ванда. – И быть ими могут исключительно певцы ночных серенад. Но я-то с ними не сталкиваюсь.

– Подумай хорошенько, – не унимался отец. – А я уточню, сегодня же позвоню в службу сонников. Может, они смогут тебе помочь. Может, мне приехать в Венецию и разобраться, что у тебя происходит?

– Да не надо мне ни в чем помогать, – раздраженно ответила Ванда, но он уже повесил трубку.

Морозини никогда не приходил в музей раньше одиннадцати. По утрам он выглядел ужасно: лицо бледное, глаза красные. Только после стакана освежающего вина он возвращался к жизни.

Когда Ванда вошла в кабинет, он раскладывал на столе свои рукописи.

– Вы пишете роман? – улыбнувшись, спросила она.

Морозини испуганно сгреб разложенные листы и засунул их в кожаную папку с пухлым львом Св. Марка. Она подумала: «Как ему пришло в голову завести такую безвкусную папку?.. Украл, что ли, из какогонибудь отеля? Или купил? Да, у него явная склонность к кичу».

– Нет, нет, это набросок одной научной работы, – быстро ответил Морозини. – «Дворцы всемирно известного Большого канала от раннеломбардского стиля до наших дней».

– Значит, вы можете рассказать мне побольше о Палаццо Дарио, – оживилась Ванда.

– О да, синьорина! – воскликнул Морозини.

Он торопливо положил эту папку в ящик стола и взял с книжной полки другую – папку-регистратор. В конце концов, не зря же его считают корифеем, чей конек – Венеция. Пусть даже многоуважаемый Радомир и не оценил этого. Морозини был обижен за то, что ни разу не получил приглашение на чай от Радомира. Он был готов каким угодно образом быть полезным Радомиру, но, к сожалению, их отношения не складывались. Всякий раз, когда они сталкивались в обществе, между ними словно пробегала черная кошка и что-то обязательно провоцировало их на ссору.

– Я, госпожа доктор, ученый, а потому считаю необходимым знать реальную историю дворцов, в том числе и Палаццо Дарио, независимо от легенд, верований и сомнительных выводов, как принято здесь, в Венеции.

Он отпил вино из стакана, стоявшего на столе, и откашлялся. В Неаполе считали, что все северные итальянцы – любители выпить, и Морозини был тому подтверждением. Ванда ободряюще ему улыбнулась.

– Тем не менее, – продолжал он, – Палаццо Дарио хранит для меня как историка искусств немало тайн. Масса обстоятельств скрывает правду о нем. Долгое время не было ни одного достойного исторического свидетельства, кроме надписи «Genio Urbis Joannes Darius» на фасаде, но такое скудное сообщение не ограничило человеческую фантазию, скорее наоборот. А быть может, именно это и следует рассматривать как источник бесконечных историй о дворце.

– Значит, это все досужие толки? – спросила Ванда.

Не обратив внимания на ее вопрос, Морозини склонился над папкой, в которую, должно быть, собирал цитаты и заметки для своего доклада.

– Палаццо Дарио – единственный в Венеции, названный по имени своего создателя. Надпись на фасаде – это знак уважения Джованни Дарио к своей родине. Джованни Дарио был одним из немногих владельцев дворцов на всемирно известном Большом канале, которые не были аристократами. Скорее всего аристократы всемирно известного Большого канала считали его выскочкой, и всю жизнь он боролся за общественное признание.

– И поэтому был проклят? – торопила его Ванда.

Ее совсем не интересовали его культурно-исторические выкладки, она сама день-деньской занималась ими. Ей хотелось знать о таинственном проклятии, чтобы в конце концов от него защититься, ведь «предупрежден – значит защищен!». Но Морозини не поднимал глаз от своих записей.

– Как-то я рассматривал великолепное убранство этого фасада, и мне показалось, что я разглядел в нем изящные нюансы раннеломбардского стиля.

Ванда покачивалась на стуле. Всемирно известный Большой канал за окном был серо-зеленым. На нем кипела жизнь: такси, вапоретто и мотоскафы. Грузовые лодки везли в город упакованную мебель и всякую всячину. Лодочники смеялись и кричали, встречаясь друг с другом. Морозини сидел неподвижно.

– … балкон с железной балюстрадой, установленный в XVIIl веке, подчеркивает великолепие фасадного убранства, то же самое можно сказать и о решетке для нижних окон у самой воды. Одна из комнат была почти полностью обита медью. Над окнами зала второго этажа идет готический удивительно инкрустированный карниз. Палаццо Дарио, бесспорно, стал достойным владением и жильем своего создателя – Джованни Дарио, чье имя мы читаем на фасаде.

– А как умер Джованни Дарио? – спросила Ванда.

Морозини сурово посмотрел на нее.

– Госпожа доктор! Всему свое время! – и продолжил: – Род Дарио принадлежит к самым знаменитым и древним в Венеции. Он происходит из Крита. Джованни Дарио предположительно родился в 1414 году. По происхождению он был мещанином, не патрицием, и членом, с одной стороны, почетной, а с другой стороны, второстепенной группы сенатских секретарей. Он исполнял разнообразные обязанности в Совете Десяти, руководил в Сенате достаточно значимыми отделами и выполнял различные поручения…

– Он умер своей смертью? – нервно допытывалась Ванда.

Морозини вновь отпил из стакана.

– Многие историки по достоинству оценили заслуги Джованни Дарио. Тентори, например, восхищается им, почти боготворит, как человека с богатейшим опытом и талантом политика. Леконт исторического факультета университета Монтелье пишет, что Дарио уже в 1450 году был назначен послом Республики. Однако это утверждение не научного характера, оно бездоказательно. Французы относятся к научному доказательному подходу несколько небрежно. Доказано то, что Сенат назначил Джованни Дарио послом только в…

Ванда сдалась. Она посмотрела в окно и подумала о том, что взгляд на виды Венеции не может устремиться в бескрайнюю даль, ее здесь нет. Даже отсюда, сверху, из Палаццо Пезаро, куда ни посмотри, дворцовые крыши обрамляют горизонт.

– … Паоло Морозини, нашему заслуженному историку из Падуи, мы обязаны фактом, что именно Джованни Дарио удалось заключить мир с султаном Турции, ужасным Мохамедом Il, завоевателем Константинополя…

Морозини был неутомим. «Венецианцы – как глухари на току, стоит им заговорить о своей истории», – подумала Ванда.

– Дарио был в 1478 году уполномочен дожем Джованни Мочениго неограниченными правами по решению и заключению мира с Мохамедом Il.

Ванда смотрела на всемирно известный Большой канал. Внизу на грузовом катере перевозили грузовик. Он был похож на грустного слона, оторванного от своего стада.

– Джованни Дарио был в почете в Константинополе, о чем свидетельствуют два чрезвычайно интересных письма, в которых он описывает роскошный прием, оказанный ему в этом городе…

Ванда перенеслась мыслями к фигам, засахаренным фруктам, другой снеди, которую, должно быть, готовили в Константинополе, а Морозини пустился во все тяжкие, перечисляя заслуги Дарио.

– … за установление мира с Мохамедом Il Республика пожаловала ему владение в Новенте в Падуе и сверх того тысячу дукатов от соляной магистратуры в качестве приданого его внебрачной дочери Мариетте. А Мохамед подарил ему три золототканых наряда…

– Внебрачная дочь? – Ванда встрепенулась.

Она сразу вспомнила «Интимные истории», которые читала по дороге в Венецию. Куртизанки с вымоченной в молоке говядиной на лице. Может, в рассказе Морозини что-то и было. Неожиданно зазвонил телефон. Морозини снял трубку и побледнел. Определенно, на другом конце провода кто-то говорил без точек и запятых на тему, заставившую велеречивого Морозини прикусить язык.

– Ну и… Мне жаль, что вы приняли такое решение, – наконец протянул он и положил трубку, не попрощавшись.

И вновь нервно собрал свои бумаги.

– Что-то неприятное? – сочувственно спросила Ванда.

– Нет, нет, нет, – ответил Морозини, – наоборот. Художник должен доказывать свою состоятельность, вы не считаете?

– Разумеется, – сказала Ванда.

Что, собственно, он имел в виду? Непонятно.

Морозини высморкался и продолжал:

– … и семья Дарио поселилась во дворце: Дарио со своей любовницей Чиарой, его дочь Мариетта и два его племянника Андреа и Франческо Панталео.

Да, вот оно! Отец настойчиво пытался укрыть ее колпаком из молитв, заклинаний и заговоров. Интуитивно он понимал, что в ее внутреннем мире есть лазейка для несчастья – ее упорное неприятие брака, семьи. Услышав о любовнице Дарио Чиаре, Ванда вспомнила об этой навязчивой идее отца и наконец ощутила в официозном рассказе Морозини нечто живое и человеческое. Она перебила его:

– Как? Джованни Дарио не был женат?

Морозини вздрогнул, будто Джованни Дарио был его родственником.

– По-видимому, нет. Но прямых указаний на это не существует. Джованни Дарио было семьдесят пять лет, когда он поселился в своем дворце, и его жизнь уже застилала пелена мыслей о болезни и смерти. Тогда же он составил завещание. И в том же году его дочь Мариетта вышла замуж за патриция Винченцо Барбаро. Эти Барбаро были весьма влиятельной и аристократической семьей. Они жили в соседнем палаццо. Первого мая 1494 года восьмидесяти лет от роду Джованни Дарио скончался. После его смерти дворец перешел во владение семьи Барбаро. До начала XIX века он оставался их собственностью. Со смертью Дарио на его наследников и потомков нагрянул какой-то рок…

– Проклятие?! – воскликнула Ванда.

– Мариетте не повезло с мужем, вспыльчивость и гневливость Винченцо Барбаро были всем известны. Уже вскоре он был исключен на десять лет из Большого Совета за оскорбление одного адвоката.

– Мариетта рассталась с ним? – спросила Ванда.

– Нет, – недовольно ответил Морозини. – Мариетта страдала из-за позорного положения мужа. А после смерти отца она тоже вскоре скончалась. Молодая и несчастная. Ей не было и двадцати. В самом расцвете молодости! В спальне Палаццо Дарио от сердечного приступа. А через несколько лет после ее смерти племянники Дарио были зверски и таинственно убиты разбойниками. Ни он, ни его дочь даже после смерти не нашли успокоения. Церковь Санта Мария делле Грация, где они были похоронены, в 1849 году взлетела на воздух. Дело в том, что с 1810 года в ней размещался пороховой склад, который был взорван, когда сюда вошли австрийцы.

– И это ли не проклятие? – сказала Ванда.

Несколько сбивчиво Морозини добавил:

– Мы благодарны за эти многочисленные ценные справки и факты работам Раудона Лэбокка Брауна, автора знаменитого исследования жизни Марии Сануто. Раудон Браун был владельцем дворца Дарио с 1838 по 1842 год. Он купил его за четыреста восемьдесят фунтов стерлингов у маркиза Эбдолла, армянского торговца бриллиантами, который представлял в Венеции Саксонию, пока неожиданно не разорился.

– Можно было догадаться, – сказала Ванда.

Она уже не слушала. Пока Морозини монотонно перечислял последующих владельцев дворца, она пыталась представить себе необузданную жизнь старого Дарио и его любовницы. Однако у нее ничего не получалось. В чем же заключалось это самое проклятие? И почему молодая Мариетта была наказана за грехи своего отца? Пока Ванда размышляла о проделках темных сил и о том, как они неотвязно следуют по пятам грехов человеческих, кое-что в монологе Морозини привлекло ее внимание.

– … в последние годы прошлого века в палаццо располагался пансион. Центральная глава его истории. В то время он принадлежал графине де ла Бом Плувиньель. Она водила дружбу со многими мыслителями, французский поэт Анри де Ренье был ее частым гостем в первые годы XX века, надпись на садовой стене до сих пор напоминает о нем…

– Графиня умерла своей смертью? – спросила Ванда.

Морозини строго посмотрел на нее.

– Именно графиня де ла Бом Плувиньель была инициатором решающих реставрационных работ, когда, например, заново был сооружен фонтан на третьем этаже. Она, правда, несколько переборщила с украшательством, словом, перегрузила дворец. По ее распоряжению повесили большие зеркала, они висят до сих пор, а также установили майоликовые печи. Как справедливо заметил тогда Д'Аннунцио, Палаццо Дарио превратился в «дряхлую куртизанку, согбенную под тяжестью своих украшений». Поэт жил в то время напротив, в casetta rossa44.

Морозини допил последний глоток вина и захлопнул папку. Лекция закончилась, как фильм, который обрывается перед самой развязкой. Ванда удивленно смотрела на него.

– А что происходило с обитателями дворца в последние годы? – спросила она.

– Я уже сказал вам, дорогая доктор, я ученый и не могу себе позволить рассказывать фантастические истории или делать сомнительные выводы.

Он поставил папку-регистратор на полку и надел плащ.

– Передайте вашему уважаемому отцу, доктору Виарелли, мой сердечный привет и комплименты по поводу последней публикации о Веронезе. Если вы, уважаемая доктор, сами захотите предпринять исследования о Палаццо Дарио в библиотеке Марчиана или в государственном архиве и вам понадобятся советы опытного историка, я всегда к вашим услугам.

Когда он уходя достал из своего стола кожаную тисненную золотом папку, Ванде на секунду показалось, что его лицо омрачилось, но в следующий же момент он поцеловал ей руку и вышел из кабинета.

9

«Стоял один из тех чудесных июльских венецианских дней, которые словно созданы для того, чтобы посвятить их прогулке на лодке по живописной венецианской лагуне, когда Фабио делле Фенестрелле открыл окно Палаццо Дарио. Его глаза были того же светло-сапфирового оттенка, что и вода во всемирно известном Большом канале, отражавшем неповторимое венецианское небо. В них скрывалась таинственная сила. Его напомаженные черные короткие волосы поблескивали в свете летнего солнца, как эбеновое дерево. Одет он был в роскошный пурпурный парчовый халат, на нагрудном кармане которого был вышит родовой герб. Фабио вытянулся во весь свой высокий рост и подставил лицо с закрытыми глазами яркому венецианскому солнцу. Затем он подошел к антикварному ночному столику, на котором его ждала чашка дымящегося чая. Он выступал величаво, как адмирал Serenissima.

– Венеция всегда Венеция, – сказал он своей любимой экономке Марии, которая принесла ему свежевыглаженную рубашку.

Он с тоской посмотрел на фотографию в серебряной рамке, которая украшала его ночной столик: на ней был снят Лидо – известный всему миру венецианский курорт, а сам он в окружении своих подруг Анны Фоскари и Марии Вианелло позировал на фоне фешенебельного отеля «Эксцельсиор». Лица обеих красавиц прикрывали огромные соломенные шляпы, на тульях которых развевались шифоновые шарфы. Фабио растянулся у ног своих спутниц на мягком песке. Стройный, изящный, он лежал, как мраморная статуя, с отсутствующим взглядом. Самым выразительным на этом снимке была его гордо вскинутая голова. На самом-то деле его взгляд был устремлен в сторону загорелого юноши, игравшего на гитаре на переднем плане.

Почему именно эта фотография была так дорога ему? Он знал десятки, сотни молодых мужчин с загорелыми телами… И все же… Он, все переживший и познавший, всякий раз заново испытывал глубокое чувство, когда брал это фото, чувство, которое он не мог выразить словами. Сердце его сжималось. В тот день их взгляды встретились, и взгляд загорелого молодого человека, как луч солнца, проник в душу Фабио и засверкал подобно солнечному свету, сверкающему сквозь облака в бухте Св.Марка. Фабио заставил себя очнуться. Пора было заняться антикварными делами, а не любоваться незнакомым прекрасным принцем! Он поставил фотографию на столик.

– Марчеллино уже пришел? – спросил он верную экономку Марию.

– Да, синьор. Он ждет вас в салоне Мохамеда, – ответила она.

Она говорила надтреснутым голосом. Фабио делле Фенестрелле с упреком посмотрел на нее. Сколько раз он просил ее бросить курить?! Из-за своей забывчивости она то и дело повсюду оставляла непотушенные сигареты: на кухне, в библиотеке, в салоне Мохамеда – она прожигала пятна на старинных подоконниках и каминных полках, и вообще было чудом, что Мария еще не сожгла весь палаццо.

Однако Фабио дорожил ею и был счастлив, что унаследовал ее от своего предшественника, потому что он был человеком с изысканным вкусом. Кулинарный талант Марии мог соперничать только с искусством лучших поваров города – стоило Фабио подумать о ее цыпленке в лимонном соусе, у него текли слюнки. К тому же она была не болтлива и являла собой воплощенную деликатность. Поэтому она не рассказала ему о страшном конце его предшественника – американца Роберта Баулдера. Да и что бы он предпринял, расскажи она ему эту историю? Аннулировал бы договор о покупке палаццо? Вряд ли.

Фабио был родом из старинной пьемонтской аристократической семьи. Еще в детстве он мечтал жить в Венеции, жемчужине Адриатики. Его увлечение, торговля картинами эпохи Ренессанса, барокко и рококо, сделало эту мечту осуществимой, а когда он занялся делами, связанными с аукционом старых мастеров в Палаццо Лабио в городе-лагуне, ему встретился странный таинственный человек с горящими глазами, предложивший ему купить Палаццо Дарио. К тому времени Фабио давно тосковал по этому дворцу, в своих фантазиях он бывал его владельцем и проходил не раз по его затемненным коридорам… Не раздумывая, Фабио заключил сделку, и уже через несколько недель дополнил убранство piano nobile великолепными работами Тинторетто и уникальной коллекцией старинных пистолетов, о которой говорил весь город. Погруженный в воспоминания о первых счастливых днях в Палаццо Дарио, Фабио оглядел себя. На нем был кипенно-белый льняной костюм, безупречно завязанный галстук, на ногах розовые бархатные туфли гондольеров. Он бесшумно проследовал по сверкающему паркету в салон Мохамеда, где его ждал маленький толстый человек.

– Дорогой Марчеллино, рад видеть тебя. – Фабио обнял его, как легкий летний бриз.

Человечек слегка покраснел.

– Я принес тебе подарок. – Марчеллино, улыбаясь, протянул ему изящную старинную птичью клетку и с нескрываемым восторгом посмотрел на Фабио. – Хотя что его красота в сравнении с тобой, Фабио!

– Марчеллино, – приветливо сказал Фабио, – ты мне очень дорог, ведь у меня мало настоящих друзей, поэтому я не хочу, чтобы нашу дружбу что-либо омрачило.

– Ты хочешь сказать, что мы можем быть только друзьями? – спросил Марчеллино и его нижняя губа задрожала.

Фабио заметил его волнение, и это тронуло его.

– Дружба зачастую бывает глубже и длится дольше, чем любовь, Марчеллино.

Надежды Марчеллино исчезли при этих словах, как тело утопленника, утянутое на дно мельничным колесом. Он сглотнул и постарался улыбнуться.

– Конечно, ты прав.

Он подошел короткими нервными шажками к окну и устремил взгляд на всемирно известный Большой канал, будто ждал от него совета. Шмыгнув носом, он отвернулся от окна.

– Нужно поторопиться, Фабио. Если туда слетятся другие покупатели или, чего доброго, встрепенутся наследники со всего света, нам уже ничего не достанется.

Фабио делле Фенестрелле улыбнулся. Марчеллино вечно суетился. Всякий раз, когда им предстояло оценивать чье-либо наследство, он боялся, что они опоздают. Вдвоем они торопливо сбежали вниз по мраморным ступеням дворцового причала. Элегантная моторная лодка Фабио «Рива» ждала их. Марчеллино удобно устроился на сиденье бирюзового цвета. Фабио горделиво сел за штурвал и повел «Риву» по всемирно известному Большому каналу. Его взгляд скользил по фешенебельным мраморным дворцам. Его белый льняной костюм был ослепителен в солнечных лучах, и те же лучи таинственно играли в воде всемирно известного Большого канала. Фабио делле Фенестрелле счастливо улыбался. Он и не подозревал, что его благоденствию не суждено продлиться долго.

– Фабио, ты знаешь, что сегодня день рождения графини Фоскари? – спросил Марчеллино. – Мне ни в коем случае нельзя забыть отослать ей букет гардений. Больше всего на свете она любит гардении.

– Пройдоха, сколько стеклянных статуэток ты у нее стащил? А сколько гравюр подменил подделками? Пять? Шесть? – ухмыляясь, спросил Фабио делле Фенестрелле и повернул элегантную лодку в тихий обводной канал.

– Ты был и есть неисправимый утешитель графинь, – сказал он и подмигнул Марчеллино.

– А кому еще их утешать? Это все – старушки, которые сидят одни в своих палаццо, заживо похороненные, со своими Карпаччо и Канова, забытые детьми и внуками. В своих дворцах они не слышат больше ничего, кроме шагов своих горничных-филиппинок, – обиженно ответил шарообразный Марчеллино.

Наконец они остановились у роскошного мраморного портика импозантного Палаццо Лоредан. Пока Фабио пришвартовывал лодку, Марчеллино любовался его гибкой фигурой.

Войдя во внутренний двор роскошного Палаццо Лоредан, Фабио замер. Гитарист! Несомненно, это был он. Он был одет в рабочую форму и подметал двор. Руки Фабио задрожали. В ту же минуту ему захотелось подбежать к юноше, обнять его и сказать, что между ними произошло что-то редкое и удивительное. Еще ни один мужчина в мире так не притягивал его. Ему казалось, что он спит и ему снится ангел. У молодого человека был высокий гладкий лоб. Над полуприкрытыми глазами дерзко поднимались ровно очерченные брови. Подбородок хорошей формы завершал лицо с сомкнутыми словно для поцелуя губами. Фабио одарил его таким долгим и тоскливым взглядом, что гитарист с полуприкрытыми глазами смущенно отвел их. Фабио рванулся вперед и всунул ему в руку свою визитную карточку.

– Пожалуйста, позвоните мне! – выдохнул он. Нехотя поднимался он вслед за Марчеллино по изящно украшенной мраморной лестнице. Сосредоточиться он не мог. И только когда наследник семьи Лоредан принялся убеждать его купить ночной столик в стиле ампир, к нему вернулась его жизненная энергия. С первого взгляда он понял, что сможет убедить графа, будто ампирный столик является вопиющей по небрежности исполнения подделкой.

– Дорогой граф Лоредан, гвозди, которыми скреплен этот столик, фабричного производства, – сказал Фабио с интонацией триумфатора, – а такие стали производить только с 1870 года. Раньше гвозди ковали вручную.

Молодой Лоредан стоял пораженный с открытым ртом. Воспользовавшись моментом, Фабио предложил ему полцены за этот изящный старинный тосканский столик.

– К сожалению, венецианские аристократы зачастую сами понятия не имеют о состоянии и ценности своего антиквариата, – сказал Фабио и подошел к Марчеллино, стоявшему скрестив руки на груди.

– Марчеллино, что у тебя там, под пиджаком? Ну-ка показывай, ворюга.

Он вытащил пергаментный свиток из-под пиджака Марчеллино.

– Ах ты, лиса, я так и знал, что ты не удержишься, – сказал Фабио и засмеялся, – не можешь что-нибудь не стащить.

– Ты же сам сказал, что венецианская аристократия понятия не имеет о своем антиквариате, – простонал Марчеллино.

Завершив дело, они отправились в Палаццо Дарио. Сиденья бирюзового цвета нагрелись на солнце, и мотор речной лодки гудел зычно и ровно.

– Ах, Марчеллино, – мечтательно сказал Фабио, – он такой чистенький, такая прелесть. Простой и в то же время немного рафинированный. Я и мечтать не мог о том, что в Палаццо Лоредан найду такой подарок.

Марчеллино испуганно, удивленно и жалобно посмотрел на него. Как Фабио мог быть таким бесчувственным? Марчеллино и сам прекрасно видел, какими влюбленными глазами Фабио смотрел на молодого человека. Фабио такой нетактичный!

– А ножки, – восторженно сказал Фабио, – никогда еще не видел таких прекрасных ножек!

Марчеллино готов был заплакать. Ну почему Фабио так жесток к нему? Что он сделал такого, чтобы его так мучить?

– Но с ним еще работать и работать, – добавил Фабио, указывая на старинный тосканский столик.

Марчеллино с облегчением вздохнул.

Колокол на Кампаниле пробил десять. Фабио медленно выбрался из постели и оделся. Он сунул ноги в бархатные гондольерские туфли, посмотрел на гладкую грудь своего возлюбленного, подошел к окну и глубоко вздохнул. Он увидел черную гондолу, проплывавшую по всемирно известному Большому каналу.

– Венеция – город, чьи опознавательные знаки не встретишь больше ни в одном городе мира, – подумал он и ощутил прилив счастья.

Кто-то помахал ему из стройной гондолы. Быть может, это был последний отчаянный знак судьбы?

Прекрасный гитарист вот уже несколько недель жил у Фабио. Молодого человека звали Рауль Госпик, он был, как выяснилось, безработный югославский матрос. «Это любовь с первого взгляда», – думал Фабио, когда Рауль позвонил ему. В тот же день они встретились. Фабио пригласил его на обед. Он больше ни о чем другом не думал, как только о минуте, когда юноша проснется рядом с ним. Однако Мария, его верная экономка, отнеслась к Раулю с подозрением. Она заметила, как сверкнули его глаза, когда он впервые переступил порог Палаццо Дарио. Она также отметила, с каким вниманием он смотрел на обе картины Тинторетто. С первого мгновения верная душа этого дома и пылкий гитарист объявили молчаливую войну.

– Вы слишком великодушны к этому парню, – шумно прошептала Мария Фабио, когда он перед ужином зашел на кухню, чтобы высказать ей комплименты за цыпленка в лимонном соусе, – слишком великодушны!

– Может быть, – улыбаясь, ответил Фабио, – но тот, кто отдает с целью что-то получить взамен, теряет себя.

Мария замолчала, проводила Фабио в его спальню и поставила на столик дымящийся эспрессо в изящных фарфоровых чашках на серебряном подносе.

– Спасибо, Мария, – сказал Рауль Госпик своим бархатным голосом, который звучал нежно, как напев гондольера.

Но, подавая ему серебряную сахарницу, она увидела, какими ледяными глазами он смотрел на нее, словно компенсировал этим лживость своих слов.

– Не ваш уровень, – предупредила Мария Фабио, оставшись с ним как-то наедине.

– Что ты такое говоришь, Мария! Да, Рауль простой парень, но может лучше многих специалистов по живописи отличить работу Тьеполо.

Фабио был в восторге от Рауля и отметал все предупреждения и Марии и Марчеллино, который пытался раскрыть ему глаза еще настоятельнее Марии. Что-то было в Рауле, что тронуло самую чувствительную и скрытую точку существа Фабио. Из нее разливалось тепло, пробуждавшее в нем жизнь, как весеннее венецианское солнце. Любовь к Раулю свела его с ума.

Однажды вечером, уставший от долгих, мучительных переговоров о старинной венецианской люстре, которую хотела продать графиня Фоскари, Фабио делле Фенестрелле вернулся домой в Палаццо Дарио. Мария ждала его у тяжелых дубовых входных дверей.

– Марчеллино ждет вас в салоне Мохамеда, – сказала она.

Фабио удивился. Марчеллино уже давно не заходил к нему. Он был обижен, страдал от того, что Фабио был погружен в свою новую любовь. Он не бывал в Палаццо Дарио с тех пор, как там поселился Рауль Госпик. Фабио взбежал по мраморным ступеням. Салон Мохамеда сиял в свете старинных канделябров золотым светом. Там никого не было.

– Марчеллино? – позвал Фабио и прошел несколько шагов по коридору, стены которого были обиты желтым атласом и блестели.

Никто не ответил. Странно. Он прошел в библиотеку. Снизу, снаружи, со всемирно известного Большого канала долетал щемящий сердце напев гондольера. Фабио прислушался – звучала «funiculi-funicula». Ни Марчеллино, ни Рауля нигде не было. Может, Мария ошиблась? Фабио решил сначала принять душ и пошел в свою любимую роскошную ванную, отделанную розовым веронским мрамором. На пороге он замер. Рауль и Марчеллино стояли обнявшись у розовых мраморных колонн. Рауль обнажил свою гладкую грудь, лицо Марчеллино выражало крайний восторг. Они мгновенно отпрянули друг от друга, словно над ними грянул гром.

– Рауль? Марчеллино? Что вы здесь делаете?

Фабио схватился за сердце, которое внезапно заледенело, как венецианская лагуна зимой. На его глазах выступили слезы, прозрачные и сверкающие, как кристаллы льда.

– Ничего, – ответили они в один голос.

– Я только хотел дать понюхать Марчеллино твой любимый парфюм, – смущенно сказал Рауль.

– Да, я никак не мог вспомнить его название, – краснея, вторил ему Марчеллино.

В этот миг холодное проклятие коснулось Фабио. Он не знал, как ему отнестись к этой сцене, и не подозревал, какой мрачный поворот уготовила ему судьба всего через несколько недель.

Около семи часов вечера он вернулся домой после лодочной прогулки с друзьями по всемирно известной лагуне. Но ни элегантная лодка, ни жаркий летний день, ни веселые улыбки друзей не могли развеселить Фабио с тех пор, как собственная гордость заставила его выгнать Рауля из Палаццо Дарио. Какое предательство! Его сердце разрывалось. Он запретил Раулю даже попадаться ему на глаза. Решение он принял без колебаний. Но горе, печаль и боль, которые обрушились на него при этом, были такой неизмеримой глубины и жгучей горечи, что избавиться от них он не мог. Мария, как всегда ожидавшая его в дверях, знала это. Тем тяжелее было ей сообщить ему: «Рауль Госпик целый день спрашивал вас».

– Да? – удивился Фабио, и Марии показалось, что его голос прозвучал особенно отчаянно и тоскливо.

– Он хотел зайти позже.

– Ага, – дрожащим голосом произнес Фабио и отвернулся.

Он пошел в библиотеку, собираясь полистать старинные рукописи из своей коллекции.

У дверей тоненько зазвонил колокольчик. Мария заторопилась вниз по мраморным ступеням. Открыв массивную дубовую дверь, она столкнулась взглядом с острыми глазами Рауля Госпика. Он, не поздоровавшись, прошел мимо нее и молнией понесся по начищенному паркету в библиотеку. С громким скрипом закрылась за ним тяжелая старинная дверь. Мария поспешила за ним. Она прильнула ухом к двери, ее сердце колотилось. Сначала было тихо, затем она услышала голос Фабио, тихий и срывающийся, как никогда раньше: «Ты слишком вообразил о себе, Рауль, если решил, что был для меня чем-то большим, чем милым развлечением!» Затем слышалось то бормотание, то отчаянные вопли, вновь тишина… и дверь распахнулась. Рауль пробежал мимо с перекошенным лицом. Мария бросилась вслед за ним, но, потеряв его на Кампо Барбаро, пошла уже медленно и повернула к себе домой. Она побоялась встретиться с взбешенным Фабио делле Фенестрелле.

Когда утром следующего дня Мария пришла во дворец, там было тихо. Она испугалась. Повязав фартук, она прошла через библиотеку в спальню. Там она нашла Фабио. Его роскошная широкая кровать была, как обычно, гладко застелена, только один угол парчового покрывала был окровавлен.

Красавец Фабио жестоко поплатился за свою любовь. Он лежал в огромной кровавой луже, на его элегантных белых брюках была кровь, галстук тоже был в пятнах крови, рубашка, свежевыглаженная вчера, выбилась из-под брюк. Судьба не дала ему шанс достойно выглядеть, уходя из жизни, а для него всегда так много значил внешний вид!

– Рауль Госпик! Мерзкий гаденыш! – закричала Мария.

Сраженная горем и гневом, она беззвучно рыдала.

Полиция установила, что убийца ничего не украл – ни ценных картин, ни статуэток – ничего.

Рауль Госпик никогда больше не появлялся в городе на воде.

Марчеллино долго горевал по своему дорогому Фабио. Когда наследник Фабио, его элегантный кузен по имени Мариуччо Делинье, предложил ему взять Тинторетто из коллекции Фабио, он отказался.

– Нет, Мариуччо. Этого я не вынесу, – с грустью сказал он и потер глаза. – Мне будет казаться, что я ограбил его, мертвого.

Мариуччо Делинье провел всего несколько счастливых ночей в Палаццо Дарио. Его тоже не стало. Он утонул в луже. Он торопился из города на воде в Турин, на туманной дороге его машина перевернулась, и он вылетел из нее. Ранен он был легко, но, по несчастью, упал лицом в лужу и захлебнулся.

Так безжалостное проклятие Палаццо Дарио смахнуло с лица земли сразу двух необычных людей утонченного склада».

10

Морозини писал с рвением отличника, который первым хочет сдать свое сочинение, когда Ванда вошла в его кабинет. Увидев ее, он вздрогнул и покраснел. Опять эта тисненная золотом кожаная папка на столе! Он неловко застегнул ее и вскочил.

– Нет, нет, нет, – сказала Ванда. – Я не хотела вам помешать. Мне надо взять следующий том путевых дневников графа Барди.

Она взяла нужную книгу с полки.

– Кстати, какая красивая у вас папка! – польстила она ему, пытаясь отвлечь его от мыслей о своем проекте выставки. Это сработало.

– О да, это часть наследства! – гордо произнес Морозини.

– Что вы говорите! – воскликнула Ванда, и ее покоробило при мысли о вкусе прежнего владельца.

Но только Морозини открыл рот, чтобы начать свой монолог, вероятно, о венецианских правах наследования, она выскочила из кабинета.

В Восточном музее не было ни одного компьютера и ксерокса, только старая пишущая машинка. Секретаршей была старая «красная бригадирша», способная убить любого, кто осмелился бы задержать ее хоть на минуту после окончания рабочего дня. Директор Морозини, бывая на месте, обычно скрипел пером, отчего бумажная стопка на столе росла, или занимался продажей по телефону своего сладкого мерло. Ванде ни разу не выпало счастья увидеть хоть бы одного посетителя музея, но, кроме нее, это, казалось, никого не волновало. Каждый день она старалась найти себе полезное занятие. Она ломала голову над тем, как заманить сюда посетителей. Ей хотелось достойно оправдать пребывание на своей должности. Во всяком случае, в первые недели. Она предложила Морозини по-новому оформить перечень экспонатов, каталог, основать Союз попечителей музея. Каждое утро она приходила с новой идеей. И каждое утро Морозини и секретарша в ответ смотрели на нее с ужасом в глазах. Она внутренне протестовала, читая убористо исписанные путевые дневники основателя музея графа Барди, немилосердно по отношению к будущему читателю в подробностях останавливавшегося на каждой мелочи своей поездки в Азию, которую он на рубеже столетий совершил со своей женой принцессой Адельгондой ди Браганца: «Адельгонда исцелилась вдобавок от ревматизма суставов. Наша дорогая спутница баронесса фон Хертлинг очень рада возможности встретить на Яве своего брата, который работает там лесоводом. Граф Генри Лючези присоединится к нам в Гонконге вместе с графом Алессандро Цилери, этот милый молодой человек – настоящий перл, а также барон фон Хайдебранд, самый веселый, добрый и ловкий попутчик, которого мы когда-либо встречали… »

Прочитав это, Ванда предложила Морозини организовать выставку под названием «Венецианские японизмы». Она сама бралась каталогизировать завалы фотографий, сделанных графом Барди в путешествии, и написать к ним комментарии. Такая выставка как пить дать привлечет массу японских туристов! Директор Морозини был шокирован и тут же отказал.

Ванда читала дальше. Читала все, что могла найти: «Венеция и оборона Леванте», «Британская ориентальная школа», «Путешествия Марко Поло», «История фарфора», «История революции и обороны Венеции 1848 – 1849 гг., на основе итальянских и австрийских источников». Она перелистывала «Шунгу» – альбом эротических японских гравюр и погружалась в «Рассуждения» – сонеты божественного Аретино:

Эротическая литература всегда была любимым чтением Ванды. Она читала сонеты Джузеппе Джоаккино Белли, венецианских мастеров, вирши куртизанки Вероники Франо и эротические стихи Джорджио Баффо. Особенное впечатление на нее произвела его «Ода лощине», несмотря на то что она не ладила с венецианским диалектом.

Она опять пришла с предложениями: выставка под девизом «Дороги Марко Поло» и перформанс под названием «Меч самурая». Однако чем больше она предлагала, тем дальше отстранялся от нее Морозини. После восьмой попытки Ванды оживить существование музея «красная бригадирша» перестала с нею здороваться. Морозини больше не спрашивал Ванду о Палаццо Дарио, его интерес постепенно отпал, как обветшалый декор с венецианского особняка. Он старался не попадаться Ванде на глаза. Когда же она однажды утром предложила ему заново систематизировать работы по лаку, он набросился на нее: «Синьорина доктор, я понимаю, что у вас почти нет настоящего профессионального опыта. Но если вы серьезно дорожите вашим местом в Восточном музее, то прошу вас смириться с реальностью и обратить на нее внимание. Последняя специальная выставка, которая проходила в этом музее, состоялась десять лет назад. И пока я здесь директор, все останется по-прежнему».

Когда Ванда наконец поняла, что ее работа в Восточном музее состоит прежде всего в том, чтобы ничего не делать, их отношения с директором Морозини наладились: он «потеплел» и вновь стал разговаривать с нею, например, о проблемах с голубями. «Голуби уже многие столетия неотъемлемая часть нашего города. Особенно почтовые голуби – как обычно в портовом городе. Почтовые голуби, а не эти их дегенеративные… родичи, которые уже и на pigeon pie не годятся! 20 – 30 пар, а не 150 000!»

Венеция была смыслом его жизни. Однако ее культурно-исторический пласт (Ванда поняла это, когда он впервые прочитал ей лекцию о Палаццо Дарио) совершенно не устраивал Морозини. Он кощунственно злословил о городе, ругал и даже проклинал его. С одной стороны, силился разгадать тайну Венеции, называя ее мертвым городом, а с другой – признавался ей в любви. Он ложился и вставал с Венецией. Он любил рассказывать о Венеции небылицы – как город водит его за нос, дурачит и обманывает. Он говорил, как нужно сблизиться с городом, чтобы суметь узнать его и понять, и когда следует проявить к нему снисхождение.

Как только Морозини заметил, что Ванда ни разу не перебила его, он стал говорить только с ней. Остальные двое, служащие музея, человечек в шапочке и «красная бригадирша», знали наизусть все нюансы его венецианских историй и отводили глаза, стоило ему заговорить с ними.

– Голубей невозможно истребить, – говорил Морозини. – До сих пор каждый их отлов заканчивался тем, что две-три интеллигентные старушки попадались в сетку. И нет никакой надежды. А теперь эти animalisti46, эти чокнутые защитники животных, добились, чтобы голубей больше не уничтожали, а самое большее кормили их противозачаточными средствами. Противозачаточные! Это же еще нужно постараться выговорить такое: городское управление продает торговцам голубиного корма противозачаточную кукурузу, и ведь никто не знает, действительно ли кукурузу обработали этим средством. Я еще не видел на площади Св.Марка ни одного блюстителя порядка, который бы попробовал эту кукурузу, чтобы убедиться, действительно она противозачаточная или нет. Противозачаточные таблетки! Разве не смешно! Как будто кто-то из этих продавцов голубиной кукурузы будет платить за то, чтобы рухнул сук, на котором он сидит! Стоило бы намного дешевле до конца жизни кормить самих продавцов, чем год за годом чистить Венецию от голубиного помета!

Почти ежедневно он приходил к Ванде, чтобы сообщить ей о своей новой идее, как лучше организовать туризм в Венеции.

– Рюкзаки в Венеции следует запретить! – закричал он однажды, ворвавшись в ее кабинет. – Una peste47. Я только что видел в вапоретто, как один турист с этим чудовищем за плечами, не глядя, сбил с ног пожилую венецианку. Рюкзак величиной с морозильник! Он с ним поворачивается и – бах! – дама лежит на полу! Этот видит, что она упала, пугается, поворачивается, чтобы ей помочь, и так же лихо сбивает своим мешком маленького, но довольно крепкого мужчину. Если бы он не вышел у моста Риальто, он бы всех в вапоретто посшибал с ног. Почему никто не думает о том, что пространство в Венеции ограниченно. За рюкзаки в вапоретто нужно платить полную цену. Это самое малое, что необходимо предпринять, потому что если такой с мешком войдет в переулок, он загородит его полностью.

Морозини работал над десятью заповедями для туриста. Заповедь номер один: в углах не мочиться.

– Конечно, венецианцы тоже этим грешат. Но истинный венецианец хотя бы дожидается сумерек и делает свое дело в канал. А туриста можно узнать по забрызганным носкам ботинок.

Спустя какое-то время работа с Морозини стала удовольствием.

Единственное, что омрачало их отношения, – он так и не получил приглашение в Палаццо Дарио. В остальном воцарилась гармония. Однажды Морозини говорил о губительной роли городских собак, разговор, казалось, вот-вот сойдет на нет, и Ванда спросила, мог бы он представить свою жизнь без Венеции. Он посмотрел на нее так, словно она предложила ему купить слона.

– Per l'amor di Dio48, нет! Мне нужно, чтобы вокруг была вода, – ответил он. – По меньшей мере море. Вода бывает разной. Река меня раздражает. Дурацки течет все время в одном направлении. В Венеции вода благодаря отливам и приливам дважды в день меняет направление. В воде всегда что-нибудь плавает, поэтому видно, поднялась она или ушла. Мне нужен именно такой ритм.

Так текли дни. Ежедневно Ванда выслушивала венецианские эссе Морозини. Теперь она читала не культурно-исторические труды, а «Мемуары» Казановы. Каждый день в четыре часа она уходила из музея и иногда заглядывала в маленький бар у Сан Стае, прежде чем сесть в вапоретто. В хорошую погоду она шла пешком и заходила в кафе только на Кампо Санта Маргерита. Она почти забыла Неаполь, если бы не проклятие.

11

Однажды после долгого дня, проведенного за чтением, Ванда переправлялась через всемирно известный Большой канал к Академии. Еще из вапоретто она заметила, что у причала Палаццо Дарио стояла лодка. Прищурившись, она поняла, что это катер «скорой помощи», и заторопилась домой, но, как обычно, переулки на Сан Вио загородили туристы. Перед Вандой шла парочка. Чтобы не потеряться в венецианской толпе, эти двое фланировали по городу, обняв друг друга за талию. «Permesso-mi-scusi-pardon-excuse me49», – прокричала им в затылок Ванда, проскальзывая мимо сросшихся тел. Она жила в Венеции всего два месяца, но уже научилась по-здешнему извиняться и лавировать. Она освоила технику предугадывания движений типичного туриста взглядом, как будто была опытным биллиарлистом, – вот сейчас он направится таранить японское семейство, отскочит в сторону от группы, заслонившей зонтами вид, протопчет себе дорогу влево до тележки с овощами, отшатнется вправо, потому что хозяин тележки закричит: «Attenzione, берегись!», его волной откатит к витрине магазина масок, дверь которого вырвет его из клокочущей массы и проглотит.

Собственные наблюдения Ванды и замечания директора Морозини подтверждали истину, что венецианские переулки сами по себе «широки» настолько, что один турист среднего телосложения с нехитрым скарбом за плечами может загородить любой из них и за его спиной тотчас соберется приличная толпа. Ванда старалась также обходить двери магазинов, потому что оттуда ежеминутно вываливались, как мешки со склада, туристы, угрожая сбить с ног.

Добравшись наконец до ворот Палаццо Дарио, она наткнулась на двух любопытных венецианок с хозяйственными сумками. Они смотрели на катер «скорой помощи» и теперь ждали развития сюжета, а потому проводили Ванду выжидательными взглядами.

Она побежала дальше, к портику. Радомир, Мария и Микель сгрудились над лежащим на причале человеком. Нарумяненный Радомир побледнел, отчего румяна вспыхнули еще сильнее, Микель стал земляного цвета, а Мария курила. Человек лежал в луже и был похож на выловленный из воды мешок для мусора. Из-под его черного комбинезона тонкими струйками сочилась вода. Его эспаньолка прилипла к подбородку, как мокрый помазок, цвет лица сливался с цветом мраморной площадки, на которой он лежал.

– Что с ним случилось? – спросила Ванда.

– Упал с крыши, – пробормотал Радомир.

– Что он там забыл? – удивилась Ванда.

Радомир отмахнулся от нее, как от мухи, и отступил назад, пропуская санитаров с носилками. Они осторожно погрузили на них мокрое тело, издававшее короткие покашливающие хрипы. Ванда поняла, что он еще жив. Мигая синим маячком и покачиваясь от волны, поднятой тяжелой встречной гондолой, катер «скорой помощи» отчалил в сторону Гражданского госпиталя.

– Пьяный в доску, по-моему, – вздохнула Мария и выпустила дым через нос.

– Да нет, совершенно нормальный, – прошептал Микель, все еще оставаясь зеленым.

– Не слишком уж и нормальный. У него в кармане комбинезона лежал «Идиот» Достоевского, – заметил Радомир.

– Странно для телевизионного мастера, – согласился Микель.

– Я ему при его бородке посоветовал бы Кастанеду, – вслух решил Радомир.

– Откуда ты знаешь Кастанеду? – спросила Ванда.

В связи с этим происшествием она узнала, что Радомир купил параболическую антенну, которую и собирался установить на крыше палаццо.

– Мне надоело смотреть на итальянских ведущих – утки всклокоченные. Я купил в электронном магазине у моста Риальто параболическую антенну, лучшую из их ассортимента, сто семьдесят две программы от CNN до Discovery Channel. Продавец меня предупредил, что в Венеции закон о защите памятников архитектуры запрещает ставить эти тарелки на крышах. Но если договориться с его мастером, тот установит так, что ее не увидишь. Кроме того, мне показалось, что он назвал за это очень скромную цену. Я и согласился, потому что работа мастера уже входила в нее, а не надо было, – продолжал Радомир. – Микель так шикарно починил свет в ванной, что уж с антенной бы справился на ура.

Микель польщенно кивнул.

– Микель довел его до карниза, где на крышу ведет приставная лестница. Мария его вообще не видела.

– Мне и не надо было его видеть, от него так разило, что я у себя на кухне сразу учуяла, – раздраженно сказала Мария, – я готовила ризотто.

– А я, как обычно, работал на третьем этаже над «Носорогом» Пьетро Лонги, потом занялся настройкой программ и по рации этого мастера говорил, что да как. Я сказал, что «Евроспорт» идет с помехами и чтобы он повернул тарелку. Все принималось уже, кроме «Евроспорта». Я сказал «еще», и тут раздался крик. Он завопил так, будто призрак с косой увидел.

– Как чайка, которой скрутили голову, – добавила Мария.

– Он скатился с кровли и прямо мимо моих окон слетел в канал. Я открыл окно в салоне, чтобы выветрился запах скипидара. Просто чудо, что он не рухнул на столб причала, – сказал Радомир.

– Он бы его проколол, как шампур жаркое, – добавила Мария.

Но, слава Богу, вместо этого ужаса телевизионщик получил только сотрясение мозга и перелом ноги, упав в неглубокую воду у причальной сваи. Такое заключеняе дал врач при первом осмотре.

– Во всяком случае, антенна установлена и принимает отлично, – довольно резюмировал Радомир.

Через два дня он получил два письма. В одном из них сообщалось, что Управление по делам древностей и искусств обвиняет его в правонарушении (совершенном вопреки закону 1089 «О запрете на вмешательство в облик и состояние зданий, находящихся под защитой государства как памятников архитектуры» и статье 733 «Нанесение ущерба археологическим ценностям»).

Радомир был возмущен. Он столько раз обедал со старым управляющим по делам древностей и искусств, а стоило появиться новому управляющему, как ему тут же навесили обвинение.

– Что это значит – «археологическая ценность»? – бурчал он. – Палаццо Дарио не какая-нибудь этрусская ваза! Я настаиваю на моем праве на свободу информации. Или я должен и дальше терпеть итальянское телевидение?

Он вызвал своего адвоката, чтобы тот разъяснил ему происходящее. Кроме того, Ванда должна была пообедать с новым управляющим в отеле «Монако».

Второе письмо было от адвоката телевизионного мастера. Он обвинял Радомира в причинении его клиенту опасных физических травм.

– Дальше некуда, – вскипел Радомир. – В конце концов, это не моя вина, если человек с утра так напивается!

Ванда стала забывать о телевизионном мастере, но однажды Микель напомнил ей о нем. Он робко топтался на пороге ее комнаты, который никогда еще не переступал, смущенно крутя пуговицу своей опереточной ливреи.

– Надо наконец что-то предпринять.

– Предпринять? – спросила Ванда. – Зачем?

– Против этого проклятия. Я больше не выдержу пересудов и болтовни. Меня уже допросил весь Сан Вио после случая с телевизионщиком. Больше ни один рабочий не придет в Палаццо Дарио. Сначала был столяр, потом штукатур, теперь этот антенщик.

– А что случилось с теми двумя?

– Столяр отпилил себе большой палец, когда занимался гардеробной синьора Радомира. Ему пытались пришить палец в Гражданском госпитале, но было уже поздно.

– Может, он был просто не очень умелым?

– Синьорина Ванда, – серьезно прервал ее Микель, – стоит мне прийти в мясную лавку на Кампиелло Барбаро, хозяин растопыривает указательный палец и мизинец у меня за спиной. Когда я прихожу за газетами в киоск у Академии купить синьору Радомиру «Gazzettino» и «International Herald Tribune», продавец всегда держится за металл, прежде чем отдать мне газеты. Вы понимаете, о чем я, синьорина Ванда, я вижу. Если бы что-нибудь подобное произошло в моей семье, я бы призвал на помощь все светлые силы. Видите ли, синьорина, я ведь тоже не застрахован и у меня есть близкие. В Падуе у меня есть кузен. Он сейчас работает в пожарной охране.

– Но до сих пор ничего не случилось.

– А со штукатуром?

– Что?

– Синьор Радомир пригласил его отреставрировать салон и лестницу.

– И он упал со стремянки? – нетерпеливо торопила Ванда.

– Нет, – ответил Микель, – с ним случился инфаркт.

– Инфаркт – это народная болезнь, – сказала Ванда.

– Но не у двадцативосьмилетнего парня!

– Рабочие обычно много пьют. Может, он еще и курил?

– Да, может быть. Но здесь еще дело в земле.

– В земле? Земле, то есть в мире, где мы живем?

– Земле в саду, – пояснил Микель. – Сначала глицинии. Они все бледнели и будто устроили голодовку, их подкармливали, а вся листва облетела. В середине-то лета! Потом гортензии. Они рядом росли. Как сговорились. Потом пошла борьба за жизнь пальмы. Она сперва пожелтела, потом начала сохнуть изнутри, пока не уронила крону и сломалась. С олеандром произошло то же самое, да так быстро, словно он покончил с собой. Гибискус весь покрылся тлей. Потом погибли герани на терассе. Я сам их сажал. В садовую землю. И я видел, отчего они погибли. Их корни будто сварились.

– Сварились?

– Да, сварились, будто их полили кипятком.

Голос Микеля дрожал. Он с трудом продолжил:

– Когда я рассказал об этом синьору Радомиру, он тут же позвонил садовнику и расспросил его. Тот сказал, что дело может быть в удобрениях, сад могли перекормить. Мы перестали подкармливать растения. Весь сад стал осыпаться. В середине июня, когда обычно все цветет. Ни листочка не осталось, пара сухих веток как-то держалась. Всего за неделю все погибло.

– И что вы сделали?

Микель еще энергичнее крутил пуговицу на ливрее.

– После того как ни одного паразита и следов передозировки удобрений не обнаружили, синьору Радомиру посоветовали вывезти всю землю из сада. И землю заменили.

– Сейчас сад прекрасно себя чувствует, – сказала Ванда. – Видимо, это было правильное решение.

– Землю заменили четыре месяца назад. Теперь ее нужно обновлять каждый год.

Пуговица оторвалась. У Микеля был такой несчастный вид, что Ванде захотелось его утешить.

– Я не знаю, Микель. Это все простые обыкновенные вещи, пара неловких рабочих, штукатур с нездоровым образом жизни, плохая садовая земля – е allora50?

– Да, – кивнул Микель.

Он печально посмотрел на открученную пуговицу.

– А как же канарейки, наводнение и Калиостро?

Ванда вспомнила Калиостро, мопса Радомира. В ее последний приезд в Венецию она, Радомир и Калиостро гуляли по набережной Цаттере51, и венецианцы не могли налюбоваться будто фарфоровой забавной фигуркой мопса, который семенил на поводке. Ванде он напоминал мясной рулет. Она, правда, и не заметила его отсутствия.

– Калиостро?

– Он задохнулся. Я сам его нашел. Он уже окоченел в своей корзинке.

– Астма! – воскликнула Ванда. – Конечно, у него была астма! Мопсы такие неженки, это известно. Тепличные собаки. И все страдают одышкой.

– Синьор Радомир очень переживал. Он ничего не хотел слышать. Он отправил Калиостро в Ветеринарный институт в Милане на вскрытие. Результаты показали, что Калиостро подавился куриной косточкой, которую ему тайком подсунула Мария. Радомир сам поехал в Милан забрать тело Калиостро. Урна с его прахом стоит в розовом салоне. Такая красивая китайская ваза. «Она должна всегда стоять на видном месте», – сказал синьор Радомир. За кремацию он заплатил 800 000 лир. Мне кажется, это слишком. В конце концов, где гарантия, что там не прах хомяка, волнистого попугайчика или таксы. И еще история с канарейками. Я их купил себе, чтобы в моей комнате повеселее было. В той лавке, синьорина Ванда, вы знаете, конечно, зоомагазин на Калле делла Мандорла. Там каждая птичка так потрясающе пела. Но стоило мне с ними переступить порог Палаццо Дарио, они замолчали. Больше и не пискнули ни разу. А однажды утром я нашел их всех лежащими на полу клетки. Ни одной из моих канареек и месяца не исполнилось!

– Сквозняк, – сказала Ванда. – Канарейки очень чувствительны к сквозняку.

– А наводнение? – воскликнул Микель, и его голос задрожал от нетерпения. – Что вы скажете о наводнении?

– Какое отношение к наводнению имеет проклятие Палаццо Дарио? – не унималась Ванда. – Вся Венеция страдает от него.

– Но не во время отлива же?! Палаццо Дарио – единственный дворец, в котором вода стоит и во время отлива во всемирно известном Большом канале. И это началось почти сразу после нашего приезда: вода неожиданно поднялась по канализационному отверстию – черная, вонючая, залила весь первый этаж. Мы думали, что это настоящее наводнение, и не понимали, почему сирена не включилась. А потом выглянули из окна и оказалось, что во всемирно известном Большом канале вода ушла с отливом. Ушла настолько, что даже лодка не подошла бы к причалу.

– Может быть, что-то не в порядке со стоком? Так часто бывает, – сказала Ванда.

Микель даже повысил голос.

– Да у нас был сам начальник отдела мэрии по наводнениям, magistratto delle acque. И ничего не смог сказать! – закричал он. – А только подумаю о кровавом пятне, кажется, вообще схожу с ума!

– Кровавое пятно? – переспросила Ванда.

– Однажды на мраморной лестнице проявилось кровавое пятно. С тех пор и синьор Радомир боится. Сам не признается, но я-то знаю.

– С чего вы взяли, что это кровавое пятно? – спросила Ванда.

– Потому что оно не исчезает. Мария уже все перепробовала, все порошки, все чистящие средства, растворители и даже чистый спирт. Но это проклятое пятно ничем не возьмешь!

– Ну, может, не стоило чистить мрамор растворителем. Неудивительно, что пятно не уходит, – добавила Ванда.

– Синьорина Ванда, – с пафосом произнес Микель, – я всегда чрезвычайно терпеливо относился к синьору Радомиру, я его очень люблю, но теперь я твердо решил, что больше здесь не останусь, если ничего не будет предпринято. У меня приглашения от других домов, графиня Мария Пиа Ферри ищет лакея, семейство Кертис из Палаццо Барбаро тоже. Я знаю, что на человека с моей квалификацией в Венеции всегда есть спрос. Мне бы очень не хотелось оставлять синьора Радомира одного, но вы должны меня понять.

Ванда подумала о предупреждениях ее суеверного отца. Он бы произнес: «Ci vuole una vergine!» – а девственница должна была бы разбить бутылку с растительным маслом, а потом… Девственницы, малая нужда, масляные пятна. Почему бы нет?

– Я поговорю с Радомиром.

Через два дня Ванда прогуливалась с Радомиром по набережной Цаттере. Ей хотелось поговорить о Палаццо Дарио. Весеннее солнце припекало. Неожиданно Радомир встрепенулся и предложил ей съесть мороженое на террасе кафе «Да Нино», чего, надо сказать, всегда избегал, потому что не любил проводить время среди венецианцев. Кисть его правой руки покоилась на серебряном набалдашнике прогулочной трости, и он с удовольствием этим любовался.

– Так лежать могут только никогда не работавшие руки, – произнес он довольный собой.

Глубоко вздохнув, он улыбнулся официанту с гладким лицом и телячьими глазами. Радомир был увлечен.

– Он похож на Джорджоне, портрет Террис. Американцы обокрали венецианцев. Джорджоне в Сан-Диего!

– Ассирийцы уже в седьмом веке знали заклинания против ведьм, – сказала Ванда.

Радомир смотрел на официанта.

– Вы знаете, что у вас глаза Джорджоне?

– Суеверие – очень человеческое проявление, – сказала Ванда.

– Такая схожесть! – вздохнул Радомир.

– В древности даже христианскую веру кто-то считал суеверием.

– Вы давно работаете официантом? – поинтересовался Радомир.

Ванда продолжала говорить о народных повериях и суеверии с психологической и психопатологической точек зрения. Радомир перебил ее.

– Ванда, пожалуйста, не будь смешной. Я знаю, что Микель разговаривал с тобой. Это похоже на гротеск – рассказывать мне о суевериях неаполитанки и чокнутого африканца.

Он с раздражением оттолкнул от себя креманку с недоеденным мороженым с нугой и уставился на соседний стол, где картинно собиралась венецианская семья. Сначала за стол села пара взрослых, затем прибежали дети и принялись двигать вазочки по столу, за ними, как по незримому сигналу, появились бабушка с дедушкой, а с ними несколько знакомых. Вскоре Ванда и Радомир остались единственными посетителями, сидящими вдвоем. За другими столами также роились многолюдные венецианские семьи. Какой-то малыш притопал к Радомиру и вытер свои липкие пальчики о его брюки.

– Ты с ума сошел! – возмутился Радомир.

– Любовь моя, ты что делаешь? – воскликнула мама малыша и схватила его на руки.

– Я уже говорил тебе, Ванда, что мне наскучила венецианская чушь о Палаццо Дарио. Может, мне африканского целителя, этакого марабу, затащить в дом? Хватит уже и того, что Микель в мое отсутствие развлекается с черными продавцами сумок. Вы думаете, что я ничего не знаю. Мария мне намекнула, как они сидят на кухне с «Lois Vuitton» и гашишем. Это общество не для Микеля. У меня есть все основания не чувствовать себя в безопасности в собственном доме, сказал я Марии. Но вовсе не из-за проклятия. А из-за черных. Они-то на все способны. Сначала сожрут все, что есть в моем холодильнике, а там как-нибудь и меня самого.

– Это если мы ничего не предпримем, считает Микель.

– Ах! – отмахнулся Радомир.

Он довольно долго молчал, задумчиво помешивая свой эспрессо. Его глаза увлажнились и заблестели.

Мысль о том, что последний любимый вот-вот уйдет из его жизни, отняла у него дар речи.

– Того и гляди, мой отец не выдержит и сам заявится сюда со своим неаполитанским изгнанием злых духов. Он не в силах перенести, что меня здесь на каждом шагу подстерегает опасность. Морозили на всякий случай предложил мне снять у него комнату. Это ты можешь понять?

Радомир побледнел. Ванда решила, что он представил себе ее отца, появившегося во дворце с армией экзорцистов.

– М-да, – произнес Радомир.

– Послушай, взгляни на это трезво. Ведь если из окон дует, ты звонишь в службу сервиса, чтобы их заделали. А в чем разница? Ты ведь ничего не теряешь.

– Нет, теряю, – простонал Радомир. – Мое доброе имя, мою репутацию! Делайте что хотите, но я не желаю ничего об этом знать.

Ванда уступила. Пока.

12

На следующее утро перед выходом на работу Ванда по телефону рассказала отцу о своих разговорах с Микелем и Радомиром.

– Мир полон знаков! – воскликнул он. – Надо только уметь распознавать их, Вандуция.

От волнения он назвал ее ласково. Вся его жизнь вращалась вокруг возможности определить точный момент, заметить опознавательный знак счастья и избежать встречи с тем, что приносит несчастье. Ногти стричь только по пятницам! Птица пролетела справа – все будет прекрасно. Но надо тут же обернуться вокруг себя, если замечаешь птицу, летящую слева, чтобы она все-таки пролетела справа. Никогда не раскрывать зонт в комнате. Если находишь мертвую птицу, беда не за горами. Он сказал, что пришлет Ванде корень мандрагоры, скрученный в виде человеческой фигурки, связку роговых амулетов против сглаза и подковы. Одну из них Ванда должна повесить в Палаццо Дарио, другую – положить в карман жакета и всегда иметь при себе. В дополнение – тексты заклинаний из «Il libro magico di San Pantaleone». Он сам не делал ни одного шага в жизни без того, чтобы не заглянуть в свой магический фолиант. В нем можно было найти советы по любому поводу: «Чтобы получить крупный лотерейный выигрыш», «Чтобы исцелиться от зубной боли», «Чтобы очистить Неаполь от эпидемии».

Ванда рассказала ему о неблагоразумии Радомира.

– Не нравится мне, что он не принимает это всерьез.

Ванда знала, что отец не переносил, когда его метафизический авторитет подвергался сомнению.

– Я всегда относился к Радомиру с подозрением. Он погряз в грубом материализме. Ограниченность в трех измерениях! Нельзя же всю жизнь пожимать плечами, как только речь заходит о Природе и Мироздании! И пальцем о палец не ударить, чтобы собственными силами повлиять на них или самому защититься от их влияния.

– Не знаю. Все, что касается влияний, так сложно, – сказала Ванда.

– Да, да, знаю. Ты, как твоя мать. Сейчас в Италии никто не способен правильно оценить значение метафизических феноменов. И это влияние современного общества. Благосостояние! Телефоны! Телевидение! Rete quattro с его вечной рекламой! К чему это ведет? Двадцать пять спутниковых программ, но при этом не знают, что такое василиск! Нет, не власяница и не василек! Василиск! Чудовище, такое отвратительное, что каменеет при виде собственного отражения! Он обитает в глубоких колодцах и отравляет в них воду своим дыханием! У вас там в саду, случайно, нет колодца? В конце концов, с этим Палаццо Дарио мы оказались перед лицом одной из величайших тайн трансцендентного… Милостыни! Вандуция, ты должна подавать каждому, кто просит милостыню! – выдохнул он в трубку.

– Я всегда всем помогала, – жалобно протянула Ванда.

– Если не подаешь, несчастья начнут сильнее преследовать тебя и все станет хуже, чем теперь. Если не увидишь нищего, найди францисканцев. Я отправлю тебе немного денег. И больше не ходи на эпиляцию. Оставляй волосы везде, где они есть: на ногах, в подмышках, везде… И помни, женщины намного чаще поддаются проклятиям и сглазу, чем мужчины!

– А! – сказала Ванда.

– Потому что у женщин не так много волос, как у мужчин. А волосы защищают, отводят всякую нечисть. Женское тело в отличие от мужского фактически голое, безволосое, оно так создано, что принимает в себя… Поэтому никакого горячего воска! Каждый волосок тебя защищает, в подмышках, на ногах – везде!

– Va bene, – согласилась Ванда.

– И не ешь больше ракообразных. Ни в коем случае!

– И даже moeche52? – спросила Ванда. – Что, и беспанцирные тоже не подойдут? Если ты приедешь, я обязательно угощу тебя ими. Это венецианское фирменное блюдо – свежие крабы без панциря.

– Да, даже и moeche, – не уступал отец.

Закончив говорить, Ванда пошла на кухню. Мария уже сидела за столом и курила, склонившись над своим любимым чтением. Странным показалось только то, что она тут же не набросилась на Ванду с вопросом о том, как называется млекопитающее из шести букв, живущее в тропическом лесу, и как по-другому звучит «эмбрионная клетка» из двух букв.

– Что-нибудь слышно новенького? – спросила Ванда.

– Может быть, – равнодушно ответила Мария. И опять замолчала, как партизан. Однако Ванда заметила, что она с трудом сохраняет спокойствие, Марию выводило из себя, когда не соблюдали ритуал: Ванда задает вопрос, а Мария не сразу, а лишь постепенно удовлетворяет ее любопытство.

Ванда не могла понять, каким образом повлиял на характер Марии сборник загадок – довольно подозрительный источник знаний, и с его ли помощью она стала такой бестией. Мария знала все – от последней голодовки протеста продавцов сувениров на площади Св.Марка, которым министр культуры запретил ставить лотки на площади, до последней моды японских туристов на фиктивные бракосочетания. Одна графиня зарабатывала на этом карманные деньги, предоставляя свой палаццо для подобных церемоний с подставным регистратором от мэрии для натуральных японцев; или истории о ненавистнике голубей, который засел с ружьем на балконе своего дома на Сан Вио и стрелял по голубям до тех пор, пока его не схватила полиция.

– Я сгораю от любопытства. Не мучай меня больше, Мария, – взмолилась Ванда, – скажи наконец, что нового.

– Ладно, – отозвалась Мария. – Если тебе так надо. Есть новость от телевизионщика. Адвокат уточнил его показания. Его подзащитный свалился с крыши не из-за собственной неуклюжести, а из-за того, что увидел там кого-то, кто его так напугал, что он потерял равновесие. Из-за сломанной ноги он по меньшей мере полгода не сможет работать. И еще он теперь боится высоты, – с гордостью отрапортовала Мария.

– А кто же его напугал?

– Хм! – хмыкнула Мария. – По-моему, он просто хочет получить деньги. Как я уже сказала, он был пьян в стельку и к тому же рыжебородый.

– Да ладно тебе, Мария, может, это ты его и напугала? – улыбнулась Ванда. – Но что теперь намерен делать Радомир?

Мария помолчала и со свистом выпустила дым.

– Смерть в Венеции, – торжественно произнесла она и выдохнула несколько колец дыма. – Вчера паром с Лидо у набережной Св.Марка прямо у причала на заднем ходу перевернул переполненную гондолу. У одной туристки, пожилой американки из Кливленда, штат Огайо, тут же в воде от шока остановилось сердце. Умерла. Все попытки реанимировать ни к чему не привели.

– Бедная! – покачала головой Ванда.

– Как знать. – Мария пожала плечами. – Лучше утонуть в Венеции, чем сгнить в американском доме для престарелых.

В точности как бабушка Ванды Нунциатика, Мария не упускала случая пройтись по американцам. Сообщив все это, она опять углубилась в чтение «Settimana enigmistica».

– Огромное мистическое животное. Шесть букв.

– Дракон, – сказала Ванда.

– Ах, ну да, – вспомнила Мария.

– Скончавшийся китайский политик. Всего три буквы, – продолжала она. – Две первые П и К.

– Не может быть, – сказала Ванда.

– А-а, – поразмыслив несколько минут, сказала Мария, – может быть, «К» неправильно.

– Тогда – Пао, – сказала Ванда.

– Точно. Ну, вот. До этого я не додумалась, – призналась Мария.

– Скажи, ты бреешься? – спросила Ванда.

– Ни в коем случае! – ответила Мария.

Стоя в вапоретто по дороге в музей, Ванда думала о романе «Смерть в Венеции». Не из-за Тадзио, а из-за туристки из Кливленда. Уже с утра, без четверти девять, по каналам разносились серенады гондольеров. Шесть гондол встретились на пути. В них сидели японцы и в неуемном восторге хлопали под песню «Чао, Венеция! Чао, Венеция! Чао, чао, чао!». Проплывая мимо, они помахали пассажирам катера.

Ванда вошла в музей. Там было, как всегда, холодно и, быть может, чуть более сыро, чем обычно. Во дворе еще стояли лужи от последнего наводнения. Она махнула привратнику и поднялась на верхний этаж. Выйдя из лифта, она увидела человечка в шапочке за кассовым окошком. Он взволнованно махал ей рукой.

Это было странно. Раньше он никогда не поднимал голову, когда она проходила мимо.

– Я не знаю, что делать! Он опять здесь! – сказал он и заерзал на стуле.

– Кто? – спросила Ванда.

– Посетитель. Приходит уже в третий раз.

С того дня как Ванда приступила к своей новой работе, она ни разу не видела в музее ни одного посетителя. Она успела привыкнуть к этому и могла ожидать чего угодно, что грибы прорастут на кожаных седлах или штукатурка обвалится, но только не посетителя. Ей передалось волнение человечка в шапочке.

– А что он делает? – спросила она.

– Что делает – что делает! – передразнил ее человечек. – Смотрит! Все смотрит! Рассматривает очень внимательно! Я видел, он внутрь витрин чуть было не залез! Ни одного зала не пропустил! Госпожа доктор, нам надо что-то делать!

Человечек хотел, чтобы Ванда тихонько проследила за посетителем. Хоть немного. Может, он и не случайно так волновался, может, этот посетитель римлянин? Может, это проверка из министерства? Ванда подумала о китайской и японской бронзе, которая пылилась в хранилище, и отложила на время свое обычное утреннее чтение. В своем докладе министру культуры посетитель, конечно, отметит, что секретарша здесь с утра до вечера пилит ногти, доктор Морозини если не занимается продажей вина, то тратит время на свои выкладки по истории Венеции, а Ванда Виарелли, новая куратор, проводит рабочий день за чтением отвлеченной эротической литературы. Он обязательно доложит, что ни одному человеку не придет в голову заглянуть в Museo di Arte Orientate53, потому что надпись на входе: chiuso per restauro, поймет любой, даже американец. Ванде придется вернуться в Неаполь. И не будет больше утренних эротических сонетов на всемирно известном Большом канале. Их заменит работа учительницей в liceo aristico54 в небольшом городке где-то между Неаполем и Беневенто. И придется ей рассказывать ученикам, в чем заключается разница между Ренессансом и рококо, они будут заниматься коллажами и практиковаться в технике распыления при помощи чайных ситечек и зубных щеток. Она будет возить их на экскурсии в Неаполь в Музей Каподимонте и учить понимать особенности образа Мадонны Франческо Гварди. И у всех детей на зубах будут стоять брекеты. У всех. Ванда почувствовала, как ярость вскипела у нее где-то в горле и подкатила к носу. Это было у нее еще с детства. Как аллергия. И все из-за этого шпиона. Фу! Ну, он еще заплатит за свои низкие дела!

– Он – гондольер! – вдруг сказал человечек в шапочке.

Ванда вздрогнула.

– Господи! Так идите же! И узнайте, что ему надо! – приказала она.

Человечек кивнул. Через несколько минут он вновь появился.

– Говорит, ничего не надо. Только посмотреть.

Ванда вздохнула. Только посмотреть. Все, значит, остается по-прежнему. Она пошла вверх по лестнице. Вокруг никого. Посетитель словно сквозь землю провалился. Она нашла его только в седьмом зале. Он стоял у портретов на шелковых свитках и что-то записывал. Ванде это показалось удивительно милым.

– Могу я вам быть полезной?

И тут она замерла, узнав в посетителе любимого гондольера своего дяди.

– Вас что, послал мой дядя? Вы мне что-то принесли или я должна вам что-то отдать? Может, вы ищете моего дядю? – вырвалось у нее.

Примо потер лоб и коротко улыбнулся.

– Я ничего вам не принес и ничего взять у вас не должен. И вашего дядю я тоже не ищу. Я пришел потому, что меня интересуют портреты на шелке. Что в этом странного?

Ванде еще ни разу не доводилось услышать, как он говорит что-нибудь, кроме «buona sera». Ей и в голову не приходило, что этот гондольер вообще может что-нибудь говорить. Или что ему можно. Вообще же при взгляде на него ей приходили в голову только эротические мысли. И пожалуйста – портреты китайских сановников!

– Это, безусловно, не Мин, – убежденно сказал Примо. – Стоит здесь исправить.

Он показал на табличку под картиной. «Китайский мастер. Эпоха Мин». Ванда не ответила.

– Это бумага. В эпоху Мин портреты писали только на шелке. Никогда на бумаге. На бумаге их начали писать только в XIX веке.

– Откуда вы знаете? – спросила Ванда с нескрываемым любопытством.

– Я давно этим интересуюсь. Особая композиция. Неизменная на протяжении столетий.

– Композиция, – механически повторила Ванда, не справляясь со своим удивлением. – А… зачем вы делаете пометки?

– Да есть у меня идея, даже набросок идеи… Мне кажется, это изображение слишком современно. Просто поп-арт какой-то.

«Какие губы», – подумала Ванда.

– Но вообще-то я пришел из-за самурайского оружия и мечей, – закончил он свою мысль.

Его внешность была как бы выстроена вокруг его рта, как обрамление. От него пахло ванилью, а она любила ваниль. Вдруг она почувствовала, что ей снова стало легко дышать.

– Надеюсь, что я вам не помешал, – сказал он и направился к выходу.

– Нет, конечно, нет, мы рады каждому посетителю, – крикнула она вслед.

Она смотрела, как он покачивающейся походкой гондольера уходит по коридору.

– Ну что? Ну что? – прошептал человечек в шапочке, не успел Примо выйти из музея. – Почему он так внимательно-внимательно все рассматривал?

– Интересуется, – коротко ответила Ванда.

– И? – не унимался человечек. – И в этом причина?

В этот день Ванда уже ничего не могла делать. Не могла даже сосредоточиться на короткой «Оде холму Венеры» Джорджио Баффо.

13

«Стояла одна из тех чахлых непостижимых ноябрьских венецианских ночей, которые словно созданы для того, чтобы проводить их в одном из альковов венецианских палаццо, когда взволнованный Мик Суинтон вошел в проклятый сад Палаццо Дарио. Кампанила возвестила полночь. Бледный, как череп мертвеца, Палаццо Дарио отражал лунный свет. Мик Суинтон метался по узкой садовой тропинке туда-сюда, как неприкаянный призрак. То и дело он останавливался и задумчиво всматривался в гладкую поверхность всемирно известного Большого канала, видневшегося на дальнем плане сада.

Англичанин Мик Суинтон был человеком статным, хотя и небольшого роста. Он был одет в длинное иссиня-черное норковое пальто, эбонитово-смоляные волосы были заплетены в довольно длинную косичку, на ногах высокие сапоги. Его глаза были ясны, как знаменитый венецианский свет. Узкий точеный нос придавал его лицу покровительственное выражение венецианского дожа.

Наверху за рубиновым окном великолепного дворца стояла Аня и смотрела на него. Она была экономкой и секретаршей Мика Суинтона, – прелестное существо со светлой светящейся копной волос и обворожительными глазами цвета топаза, которые, однако, Мика не привлекали. Увидев Мика в саду, она почувствовала, как ее залихорадило. Она сжала кулаки и приникла горячим лбом к оконному стеклу. Что он задумал? Его мужская энергия накатывала на нее, отнимая волю. При этом у него не было ничего общего с прежними блестящими владельцами Палаццо Дарио – ни безупречной внешности Фабио делле Фенестрелле, ни вдохновенного остроумия Роберта Баулдера, но он магически притягивал ее. Она хотела быть с ним, касаться его, говорить с ним, чувствовать его губы на своих, испытывать чувства, какие испытывает венецианская лагуна, когда ветер, порыв вольной боры – сильного морского ветра, проходит по ней.

Поверх шелкового белья она накинула халат и взволнованно ходила из стороны в сторону в лучах бледного лунного света. А ей бы наслаждаться своим пребыванием в этом романтическом городе влюбленных! Таком удивительном, что ей показалось, будто теряет рассудок, когда впервые увидела его из гондолы. Тогда она, вжавшись в багряно-красные подушки романтической гондолы и вслушиваясь в ритмичный плеск длинного весла по воде, спрятавшись за спиной гондольера, легко и непринужденно плыла по прекраснейшей улице мира. И вот палаццо! Ей хотелось рассмотреть каждый старинный предмет мебели и каждую панель обивки стен дворца. О такой роскоши она мечтала всю жизнь, еще со школьных лет в Ливерпуле! И теперь, попав в город своей мечты, она вместо того, чтобы радоваться, терзалась мыслями о Мике.

В саду, прорезанном лунным светом, шевельнулась какая-то тень, и Аня вновь припала к решетчатому венецианскому окну. То, что она увидела, заставило ее ужаснуться. Стройный темноволосый мужчина появился в саду, приблизился к Мику и взял его за руку. Он выглядел как дворянин эпохи Ренессанса. Его глянцевые черные длинные волосы были уложены, как на «Портрете молодого мужчины с перчаткой» Тициана. Короткое, как взмах голубиного крыла, мгновение стояли оба в свете луны, глядя в венецианское ночное небо, исполненное бриллиантовым мерцанием звезд.

Аня тихо заплакала.

Мик Суинтон, состоятельный англичанин, музыкальный импресарио, неплохо заработал на одной рок-опере и решился исполнить свою давнюю мечту – купить венецианский палаццо и жить в этом уникальном городе на воде. Наконец судьба свела его с риэлтером у живописной Кампо Санта Мария дель Джильо во время одной короткой поездки в венецианскую лагуну.

– Кое-что у меня для вас найдется, – сказал человек, которого Мик Суинтон внимательно разглядывал, сидя у него в узком заставленном кабинете.

– Это дворец на знаменитом всемирно известном Большом канале, роскошное Возрождение. Удивительно, но мне его только что предложили на продажу. Невероятный шанс.

Мик Суинтон, не раздумывая, согласился. Однако, подписывая контракт, он подумал, как странно смотрели глаза таинственного риэлтера, словно светились в темноте. Вскоре после того, как Мик купил дворец, риэлтерское бюро закрылось. Он больше никогда не видел загадочного человека с горящими глазами, который, однако, успел рассказать ему о проклятии, заметив, видимо, его болезненную британскую впечатлительность. Рассказ взволновал Мика. Теперь он повсюду с упоением рассказывал, как ужасен и постыден был конец Роберта Баулдера и как страшно и странно погиб Фабио делле Фенестрелле, и хвастался тем, что именно в спальне, где был убит Фенестрелле, ему, Мику, особенно хорошо и глубоко спится. Он, очевидно, не понял, что проклятие Палаццо Дарио похоже на вскипающую волну прилива, которую, когда она превращается в штормовой вал, топя все на своем пути, никто не в силах остановить. Мик Суинтон вряд ли был избавлен от его призраков.

На следующий день после ночного rencontre55 в саду Палаццо Дарио Мик Суинтон вошел в обшитую деревом столовую дворца.

– Ну что, ночью в спальне убийства ничего не происходит! – сказал он и громко рассмеялся. – А как ты, Аня?

Она пожала плечами. В отличие от Мика она никогда не смеялась над проклятием Палаццо Дарио. Колокола уже пробили полдень, но за окном еще было темно и пасмурно. «Дождь идет. Как будто небо плачет», – подумала она.

Всегда, когда Мик был рядом, у нее вскипала кровь.

– Вчера ночью я видела тебя в саду, – сказала Аня и спазм прервал ее речь.

– Да? И? – устало спросил он, скучающе покручивая свою эбонитово-черную косу длинными пальцами. – Я волновался, что Тито долго не возвращается. И ждал его. Что такого?

– Ты знаешь, Мик, – прошептала она.

Что угодно она отдала бы сейчас за то, чтобы лежать в его объятиях и ощущать его пылкие поцелуи на своих губах! Она всегда любила Мика, с их первой встречи в Ливерпуле, и с каждым днем все сильнее. Она надеялась, что здесь, в Венеции, городе влюбленных, он наконец услышит ее мольбы. Надежда не покидала ее, хотя она знала о желании Мика жить в Палаццо Дарио с Тито, его прекрасным двадцатилетним возлюбленным.

– Аня, ты знаешь обо мне все. Я люблю Тито. И пожалуйста, прекрати смотреть на меня, как влюбленная кошка.

Мик надел норковое манто и рассеянно поцеловал ее в щеку.

– Увидимся за обедом в «Ai Gondolieri»56, – сказал он.

Аня повернулась к нему красивой спиной. Чтобы громко не всхлипнуть, она сжала зубами салфетку с гербом Фабио делле Фенестрелле. Она слышала, как Мик спустился по мраморной лестнице. И в эту минуту рассудок ее помутился. С глазами, полными слез, она побежала в гардероб, сорвала с крючка черную накидку и выбежала из дворца.

Чахлый ноябрьский туман обволакивал всемирно известный Большой канал. Аня бежала по мосту Академии, не зная куда, ноги сами несли ее. Густой туман погрузил венецианскую лагуну в мистический свет. Она оказалась на живописной Кампо Санто Стефано. Дальше, дальше, пытаясь убежать от бездушных слов Мика, которые, как сверло, острой болью пронзали ее прекрасную головку. Вскоре она заблудилась в лабиринте романтичных переулков. «Венеция – город смерти», – подумала она. И шла все дальше, а отчаяние ее все росло. Туман сгущался, становясь все более жутким, пугающим. Сердце Ани колотилось так, что она чувствовала его удары в горле. Узкие переулки все чаще обрывались, словно бросаясь в каналы, лежащие на пути. Как же выйти отсюда? Плотный дымчатый туман клубился, как призрак! Она присела на мраморные ступени одного из знаменитых венецианских палаццо. Неожиданно высокая фигура появилась из тумана и приблизилась к ней.

– Аня, что ты здесь делаешь?

– Тито!

Дворянин эпохи венецианского Возрождения. Она замерла, узнав в нем возлюбленного Мика. Ненависть, злость и ревность вскипели в ней. Но, быстро овладев собой, она задумала недоброе.

– Ах, Тито! – промурлыкала она, как котенок. – Ты меня просто спас. Я искала магазин, где продаются те уникальные статуэтки, и заблудилась. Я хотела купить стеклянную птичку из Мурано… Знаешь, мне приснился кошмар, чтобы он не сбылся, я должна ее купить.

Аня сжала узкую руку Тито и заметила, что он слегка покраснел.

– Буду рада, если ты проводишь меня и покажешь, как пройти. – Ее светлые глаза впились в него, и она поняла, что он растерялся и потому смущенно закашлялся.

– М-да, ну я не знаю, вообще-то Мик ждет нас к обеду «У гондольера».

Она положила руку на его мускулистое плечо и посмотрела на красиво очерченные губы.

– О, не волнуйся о Мике, дорогой. Ты же знаешь, он везде найдет компанию. Он скучать не будет.

В это время словно незримая рука разогнала густой туман. Венеция, этот город городов, вновь засверкала золотистым светом. Тито нерешительно позволил Ане взять себя под руку. Но не прошли они и несколько шагов по блестящей венецианской мостовой, как на него напала развязная веселость. Он игриво вспугнул голубей, слетевшихся на площадь. Наконец они нашли магазин, в витринах которого как драгоценные камни сияли уникальные работы муранских стеклодувов. Аня купила очаровательную милую птичку и подарок для Тито – роскошную венецианскую карнавальную маску.

– Венеция – город моей мечты, – сказала она и надела маску на Тито.

– Я тоже люблю Венецию, – сказал он и почувствовал, что проваливается в ее бездонные светлые глаза.

Он вздрогнул.

Вернувшись вечером в палаццо, они никого не нашли. Мик, очевидно, еще не вернулся с обеда, а Мария, верная экономка, ушла за покупками. Свет золотого заката, проникая через рубиновые стекла, заливал прихожую оранжевым заревом тысячи свечей. Аня пошла в библиотеку.

– Не хочешь составить мне компанию, Тито? – Ее топазовые глаза мерцали.

– Вообще-то я хотел прилечь… – Было ясно, что он искал слова, чтобы отговориться.

– Иди ко мне, Тито. – Ее глаза умоляли.

В роскошной библиотеке Аня тихо прикрыла за собой дверь. Издавая тихий звук, похожий на жужжание пчелы, она обвила гибкими руками тонкую шею Тито.

– Нет, оставь меня, – смутившись, сказал он, – ты же знаешь, я принадлежу Мику.

Но, увидев ее лицо, он смягчился.

– Успокойся, Тито. Никто не узнает.

Губы, коснувшиеся его губ, были так мягки. Она нежно притянула его к себе, и он почувствовал, как пламя охватило его.

– Я знаю, что не такой уж ты невинный, каким прикидываешься перед Миком.

Она обхватила его голову обеими руками и в долгом поцелуе прижалась так близко, что почувствовала его напряжение. Живые, дикие, волшебные чувства, охватившие их, вздыбили их тела, как осенний ветер, поднимающий воду в лагуне. Тито приоткрыл губы, он знал, что обещает ее поцелуй. Он склонился над Аней, а она, прижав к своей горячей груди его голову, ладонями мягко толкала ее вниз, все ниже и ниже, и слышала, как учащается его дыхание.

Тито проснулся через несколько часов. Ставни окон, выходивших на всемирно известный Большой канал, были закрыты. Ани не было. В комнате парило что-то красное. Призрачное большое красное пятно то расползалось, то вновь сжималось, словно красный желатин. Через мгновение Тито увидел, как из него появилась фигура человека с перевязанной головой. На человеке был парчовый халат. Странный гость с рвением одержимого искал что-то в ящике. Тито понял: это был призрак Фабио делле Фенестрелле! Несомненно, ведь на нем был этот халат. Верно, он искал подходящие носки. Мария никогда не утруждалась правильно складывать носки попарно. Тито вскочил, и призрак растворился. Тито бросился в коридор и там услышал злобный смех Ани, разорвавший ночную тишину.

– Ты думал, он любит только тебя, твой аристократ? Слава Богу, увы! Дорогой Мик, позволь сказать: вот было бы горе, если бы для женского мира он был потерян!

– Замолчи! – взбешенно закричал Мик.

Он был мертвенно бледен. Тито увидел и испугался, когда Мик схватился за сердце. С ядовитой ненавистью Мик смотрел в топазовые глаза Ани.

– Убирайся прочь! Вон!

Аня не произнесла больше ни слова. Высоко подняв голову, она прошла мимо них. Надела накидку, встряхнула волосами и уже у входа еще раз посмотрела на Мика своим топазовым взглядом.

– Помни о призраках Палаццо Дарио, – сказала она, и массивная дубовая дверь закрылась за нею.

После случившегося Мик сильно изменился. Он, о котором говорили, что его потрясающие вечеринки освежают Венецию, как брызги шампанского, неожиданно уединился и отстранился от всего. На последней вечеринке он не спускал с Тито глаз, а потом закатил ему жуткую сцену, обвиняя в том, что тот соблазнял синьору профессора литературы, а затем ему делала намеки американка-детектив. Последней каплей стало то, что Мик застал Тито с графиней Бонфили в постели, где был убит Фабио делле Фенестрелле. Мик уже не владел собой. Он схватил старинный канделябр и, размахивая им, бегал по спальне, вскакивая на злосчастную кровать, и кричал: «Я выгоню черта из этого дома!»

А утром, когда нежно-розовое солнце затеплилось над сверкающей венецианской лагуной, он бросился во всемирно известный Большой канал и поплыл к противоположному берегу, к живописной Кампо Сайта Мария делъ Джильо. Там он лег спать в деревянном домике гондольеров. Мучимый совестью, Тито бродил всю ночь по городу, разыскивая его. Когда же он наконец нашел его, Мик был так бледен, что от его темных ресниц на щеки ложились пурпурные тени. Тито сел рядом на корточки и ждал, пока красный утренний свет венецианского неба не осветил и не оживил лицо Мика. Друг никогда не простит его, он знал это. Но вдруг Мик взял его руку движением таким же легким, как взмах крыла венецианского голубя, и открыл глаза.

– Ты тоже веришь, что на Палаццо Дарио лежит проклятие? – спросил он дрожащим голосом.

– Нет, это только слухи, – уверенно ответил Тито.

На самом деле ему вовсе не хватало уверенности в этот момент. Он по-настоящему испугался за своего возлюбленного.

После этой ночи Мику повсюду мерещились призраки. В каждом узком проулке, даже в уютной рюмочной на Рио Сан Тровадо, где он, бывало, выпивал у стойки бокал вина. В каждой комнате Палаццо Дарио он ждал появлений проклятия: не странно ли выглядит теперь дворцовая лестница и не проваливаются ли ее ступени в зияющую бездну? Мик превратился в собственную тень, в свое жалкое подобие, и вскоре его худшие опасения подтвердились. Закончились деньги. Последнее турне рок-оперы не принесло дохода, сбережения истощились. Он не мог заплатить даже верной Марии, которая продолжала каждый день приходить во дворец и поддерживать порядок из неизменного чувства долга.

Как только Мик оказался на мели, его друзей как ветром сдуло. Раньше они толпой штурмовали палаццо, превращая его в импровизированный отель, в котором портье сбивался с ног. Теперь дворец так опустел, что Мик, проходя по коридору, слышал лишь свои шаги. Старинные полы скрипели, когда он медленно шел по коридору piano nobile. Ужас охватывал его. Что это было? Призрак потерянной души или просто тени в piano nobile были темнее и гуще в это время суток? Тито пропадал где-то целыми вечерами. Однажды он сказал, что гулял по живописной набережной Цаттере, когда Мик с упреком спросил его, где он был. Мик тогда долго смотрел на него. Его глаза наполнились слезами. Страшное подозрение не оставляло его. Через несколько дней черные мысли Мика Суинтона подтвердились. Все это время они давили на него, как мраморная плита, и как-то вечером он отправился на прогулку в гондоле по всемирно известному Большому каналу. Когда он вернулся домой и вошел во дворец по мраморной лестнице, его окатила волна странных ощущений. Все словно замерло.

– Buona sera, Мик.

Голос звучал приглушенно. Мик испугался. Голос был знаком. Волосы на его затылке встали дыбом. Луч вечернего солнца освещал изящные мраморные ступени и зайчиком ложился на фигуру человека, поднимавшегося по ним к Мику. Человек был высоким, его волосы блестели глянцевой чернотой, он был такой захватывающей красоты, что у Мика перехватило дыхание. На нем были узкие черные брюки, высокие черные сапоги и рубашка с рюшами. Сквозь него Мик видел изящные мраморные ступени и орнамент на старинном дорогом персидском ковре…

– Думаю, вы узнаете меня, Мик Суинтон, и мне не надо представляться…

Видение остановилось на середине лестницы. Интонация была мелодична и спокойна, голубые, как венецианская лагуна, глаза, казалось, жгли лицо Мика.

– Уверен, вы не забыли еще моего имени.

– Как я мог, – дрогнувшим голосом произнес Мик. – Вы – Фабио делле Фенестрелле.

– О, вы, должно быть, что-то перепутали, – ответило видение. – Я – графиня Бонфили. Я хотела бы проводить Тито, когда он заберет свой чемодан. Он, вероятно, уже сообщил вам, что переезжает ко мне.

И в это время Тито вышел из спальни. В руке он держал тяжелый кожаный чемодан, купленный для него Миком в Милане. Смущенная улыбка играла на его лице.

– Извини, Мик, что ты вот так обо всем узнал. Я думал, будет иначе. Но лучше так.

Мик на глазах у них почернел и камнем упал на мраморную лестницу Палаццо Дарио. Когда Тито наклонился к нему, Мик уже не смог сосредоточить на нем взгляд.

– Я всегда любил тебя, – сказал он слабым голосом. Глаза его закатывались. – Развей мой прах по всемирно известному Большому каналу, – прошептал он.

Жизнь покинула его.

– Прошу тебя, Тито, скорее, – в ужасе воскликнула графиня Бонфили. – Уйдем из этого проклятого места.

Тито ничего не оставалось делать, как предоставить Мика его печальной судьбе. Он осторожно открыл тяжелую дубовую дверь и проскользнул к выходу. Оба, словно тени, скрылись в темноте венецианских сумерек.

Узнав об ужасной кончине Мика, Аня тут же вернулась в свой любимый город-лагуну. Проплывая в элегантном катере-такси мимо моста Риальто, она с болью вспоминала, как Мик до их злосчастного появления в проклятом Палаццо Дарио мечтал только об одном: о магическом сиянии лагуны в начале лета, о живописной Кампо Сан Джиакомо дель Орто в волшебном полуночном свете. За день до ее трагического предательства Мик поделился с нею своей последней волей, и она возвращалась сюда, чтобы исполнить эту его волю, оказать последнюю услугу своей любви. Колокола на Кампаниле пробили полночь, и луна погрузила город в серебряный свет. Аня глубоко вздохнула. Вапоретто первой линии пошел в сторону импозантной церкви Санта Мария делла Салюте. Когда они поравнялись с Палаццо Дарио, мягкий свет ложился на его бледный истрийский мрамор, по-праздничному подсвечивая его. Аня сняла крышку с дорого украшенной урны и высыпала прах Мика Суинтона во всемирно известный Большой канал. Ее руки дрожали, поэтому она крепко обхватила урну. Неожиданно поднялся ветер. Он поднял прах Мика Суинтона и пронес его как звездный дождь над головой Ани и пассажиров, стоявших рядом с ней.

Мик Суинтон исчез навсегда под ногами венецианцев, которые растащили его частицы по всей Венеции, и только жалкая часть его праха скрылась в водах всемирно известного Большого канала.

Так безжалостное проклятие Палаццо Дарио смахнуло с лица земли еще одного человека довольно оригинального стиля».

14

«Сейчас ровно 16 часов. И четыре минуты. Точное время дарит вам "Роза Салва"». Ванда захлопнула книгу. В «Роза Салва» – венецианском кафе с довольно средненькими conetti57 никогда не объявляли точное время. Это было бы так банально. 16 часов и четыре минуты означало, что Ванда пересидела здесь уже четыре минуты. В коридоре было тихо. Ни «красная бригадирша», ни человечек в шапочке не полагались на сигналы точного времени «Радио Венеции».

Дни в музее рассыпались, как фигуры из песка, и исчезали один за другим, друг от друга не отличаясь. До телефонного звонка сегодня утром. Ванда, как всегда, сидела у себя в кабинете и читала эротические стихи Баффо, когда зазвонил телефон. Она сняла трубку.

– Говорю вам в последний раз, ваша рукопись так ужасна, убога, такая пошлость и халтура, что ее невозможно читать даже под сенью сосны с видом на Умбрийский собор. Выбросите его в ваш всемирно известный Большой канал, – кричал мужской голос.

Ванда кашлянула.

– И мне больше не нужны ваши указания на то, как следует понимать суть вашего романа, увольте меня от вашего бесконечного полуночного волшебного света, мраморных лестниц и прочей всей вашей венецианской дряни!

Не веря своим ушам, Ванда посмотрела на телефонную трубку.

– Извините, но вы, должно быть, ошиблись. Кто вам нужен? Это Восточный музей.

– Да, все правильно, – кричал звонящий.

– Но я не понимаю, о чем вы говорите, – мягко сказала Ванда.

– Это издательский дом «Мондауди», и я говорю о рукописи романа, которую нам уже в седьмой раз прислал доктор Джироламо Морозини, несмотря на все посланные ему наши отказы.

– Здесь об этом ничего не знают, – ответила Ванда.

– Вы не его секретарша? – спросил издатель.

– Нет.

– Тем не менее передайте ему. Пусть оставит меня в покое, иначе может случиться непоправимое! – Он положил трубку.

Директор Морозини все утро просидел, запершись у себя в кабинете, и только во второй половине появился на глаза. Он зашел к Ванде, чтобы убедиться, что она читает и не намерена предлагать никаких супер-идей по развитию музея. И прежде чем она смогла что-нибудь сказать, он, еще стоя в дверях и совершенно заслонив собой свет, заговорил о последних городских наблюдениях.

– Вот я смотрю иногда на людей в вапоретто, госпожа доктор, и сразу вижу, кто венецианец, а кто сардинка! Сардинка во всех смыслах – современный человек, живущий в консервной банке. Из консервной банки своего дома он забирается в обертку костюма, потом в жестянку машины, из нее попадает в упаковку своего кабинета.

Он кашлянул. Он всегда давал своим словам оформиться и растаять, как облачкам сигаретного дыма. Он замолкал и держал паузу, пока его последний слог не оседал в сознании слушателя. Он хотел, чтобы его фраза полностью раскрылась, как парашют, и благополучно донесла его мысль до собеседника.

– Такое законсервированное существование характеризует и выражения их лиц. Вы не замечали, доктор, когда бывали в Местре? Там у всех глаза и даже линия губ опущены. Когда сардинка приезжает в Венецию, с ней происходит метаморфоза. Поначалу она приходит в некоторое замешательство, – здесь он опять сделал паузу, – из-за отсутствия машин и светофоров, которые обычно регулируют ее жизнь. Потом она расслабляется. Ее законсервированный взгляд постепенно меняет выражение, смягчается от полноты ощущений и чувств, которые дарит ей Венеция.

Тут он взял особо долгую паузу – признак выразительного финала.

– Здесь следовало бы построить санатории! – восторженно воскликнул он. – Санатории для сардинок – в них будущее Венеции!

Ванда издала звук. Ей не очень хотелось нарушать пафос такого масштабного заключения своим довольно прозаическим сообщением, но, видимо, для Морозини это было важно.

– Сегодня мне позвонили из издательства «Мондауди», – сказала она и удивилась тому, как при этих словах изменился цвет лица Морозини, – и просили вам передать…

– Да, да, наконец-то! – обрадовался он. – Ну, говорите же, ради Бога!

– … речь шла о том, что нельзя читать даже в тени венецианской базилики с видом на апельсиновое дерево… так, кажется… Тот господин был очень взволнован и высказался как-то зашифрованно. Сказал, чтобы я передала вам, чтобы вы на будущее оставили его в покое, не то случится непоправимое.

– Даже под сенью венецианской базилики… – Морозини так задумался, что, казалось, не просто углубился, а провалился в себя, как осевшее суфле.

Ванде на мгновение стало даже жаль его.

– Может, вам попробовать еще где-нибудь, – сказала она, пытаясь его ободрить.

Но к Морозини уже вернулось самообладание.

– Спасибо за теплые слова, – сдержанно произнес он и скрылся в своем кабинете.

«16 часов. И пять минут – точное время вам дарит "Роза Салва"». Ванда вышла из музея. Без особого настроения, потому что впереди ее ждало только сидение перед телевизором в компании Радомира. С тех пор как жизнь Палаццо Дарио обогатилась спутниковой антенной, Радомир не выпускал телевизионного пульта из рук. Неожиданно для всех он страстно полюбил теннисные турниры и автогонки, а тайком смотрел даже соревнования по серфингу на канале «Евроспорт».

На Кампо Сан Стае собралась группа японцев, еще не поменявших «законсервированный сардинский взгляд» на венецианское выражение лица. Они сбились в кучку, как рыбий косяк, прислушиваясь к своему гиду. Та, не переставая говорить, приподнимала у себя над головой сломанную радиоантенну с повязанным на ней и развевающимся платком от «Эрме». Ванда присела на ступени церкви Сан Стае. Иногда в похожие минуты ей хотелось взять машину и умчаться куда-нибудь из этого театра под открытым небом.

Над всемирно известным Большим каналом простиралось такое знакомое серое небо, вот уже несколько недель застилавшее город густым покрывалом. Ванда вспомнила своих коллег из Неаполя, предсказавших ей туман! туман! туман! Но это было еще хуже. Туман по сравнению с ним, встретивший Ванду в первые венецианские дни, представлял собой настоящее действо: полурастаявший или сырой и липкий, или такой густой, что лучше бы ему пролиться дождем, да не хватало порой решимости, отчего он через несколько часов ретировался в море. Или настоящий качественный венецианский туман. Он вздымался снизу, клубился, расстилался и вытягивался пластом над городом, терявшим дар речи от испуга. Даже «О sole mio» звучала в такие туманные дни так, словно певец исполнял ее, уткнувшись лицом в подушку. И площадь Св.Марка можно было пересечь, только ступая по белым мраморным полосам на ней. Ванда любила такие дни. Неожиданно из поля зрения пропадал собор Св.Марка. Кто-то сослепу натыкался на Дворец дожей. А над всем этим парила в воздухе Кампанила. Но вот уже несколько недель в Венеции царила серая краска, а не туман. С утра до вечера город был освещен одним и тем же светом. В такие дни Ванду одолевала ностальгия по Неаполю. Утром она, как обычно, созванивалась с отцом и спрашивала его о погоде.

– Тебе не хватает солнца? Ты настоящая неаполитанка, – успокаивал ее отец.

Рассказы о сырой Венеции убеждали его в правильности решения покидать Неаполь только в экстренных случаях.

– Stellina mia58, возвращайся домой!

– Папа, ну что за пафос!

– Ты говоришь, как северянка. Ты уже ныть начала.

Она вспомнила таксиста, который вез ее в день отъезда из Неаполя на вокзал. Он объяснял Ванде на примере оливковой косточки, о которую его жена прошлым вечером сломала зуб, почему он никогда не будет голосовать за правых. Из-за оливковой косточки приходится ставить коронку. По инициативе правительства такой случай не подлежит страховке, и поэтому он, таксист, должен сам платить за зуб жены; никогда он не будет голосовать ни за коммунистов, ни за фашистов, но и за Берлускони и его компанию из Forza Italia59 тоже не будет, а за «зеленых» и подавно. Вообще больше не пойдет на выборы. Можно ли выбирать правительство, которое подвергает своих граждан риску пострадать от такой мелочи, как оливковая косточка?

В такие дни, когда венецианцы вели себя особенно по-венециански и каждый в пылу и рвении исполнял свою роль в спектакле под открытым небом, который не желал заканчиваться, Ванда скучала по неаполитанским таксистам. Она тосковала по неаполитанской куче-мале, авариях на каждом светофоре, запаху бензина в воздухе, вою сирен, ссорящимся в коридоре соседям. Тогда, сказав таксисту, что едет в Венецию, она встретила его сочувственный взгляд, словно у нее умер любимый родственник. И вот теперь ее тоска так разрослась, что от нее стало нехорошо где-то в желудке.

«Я – сардинка, – подумала Ванда. – Это безнадежно».

Она медленно встала и пошла к вапоретто. Какой-то гондольер двинулся ей навстречу. В традиционном черном костюме. В руках он крутил соломенную шляпу.

– Gondola per favore?60

«Еще это!» – подумала Ванда. И тут она узнала губы.

– Предупреждаю, – сказала она, – сегодня я настроена анти-венециански.

– О! – улыбнулся Примо. – Со мной это происходит каждый раз, стоит выйти из дома.

Возникла пауза. Примо теребил свою соломенную шляпу и пытался держаться непринужденно. У нее мелькнула мысль: должно быть, ее губная помада вся съелась.

– Я иду в бар. Хочу эспрессо.

– Я тоже, – отозвался Примо, будто все это время ни о чем другом не думал.

Бармен поставил перед Вандой полную чашку caffe macchiato61 и двусмысленно улыбнулся. Она впервые была не одна в этом баре на углу Кампо Сан Стае. «Да еще с гондольером!» – подумала она.

– У него глаза, как у морского языка, – сказал Примо, глядя на бармена.

Ванду удивило такое сравнение, и она поймала себя на том, что, пожалуй, никогда не обращала внимания, какие глаза у морских языков. Похоже, к таким метафорам приходит только человек, родившийся и выросший рядом с морем. Примо заказал чай. Когда его подали, он вытащил из нагрудного кармана чайный пакетик.

– Апельсиновый, – сказал он.

– А! – произнесла Ванда.

– Не люблю чай, который подают в барах. У него вкус, как у пустого кипятка.

Примо опустил пакетик в чайник, но там не оставил его в покое, подергивая вверх и отпуская, потягивая нитку из стороны в сторону и по кругу. Когда чай приобрел золотистый оттенок, Примо попросил два кубика льда и бросил их в чайник. Они раскололись и растаяли. Затем он налил чай в чашку, влил туда все содержимое молочника и выпил большими глотками, как минеральную воду. Не успела Ванда до конца осознать все детали представшего перед ней ритуала, как он заказал еще один чай. И все повторилось. Кубики льда и целый молочник молока.

– У вас оригинальная чайная церемония, – заметила Ванда.

– С большим удовольствием я пил бы кофе, но у меня на него аллергия. Я его только понюхаю, и лицо покрывается красными пятнами.

– Вот у меня то же самое с помидорами, – оживилась Ванда.

– У меня тоже! – Примо как будто даже обрадовался. – Нет, правда!

Он улыбался, будто Ванда только что призналась ему в любви.

– Ненавижу помидоры! Сырые, жареные, в пицце, в салате, в соусе для спагетти!

Его даже передернуло.

– В первый раз со мной такое. Я никого еще не встречал с аллергией на помидоры.

– А если даже соус окажется без томатов, какой-нибудь обязательно притаится у тебя в гарнире. Повара на них просто помешаны, – поддержала его Ванда.

– А если пожалуешься, они снимут помидоры с тарелки и вернут тебе ее же, – добавил Примо.

– Вы не представляете, чего мне стоило с этим бороться в Неаполе, там помидоры – основная пища, – сказала Ванда.

– Я никогда не понимал, почему, если ты итальянец, то должен поглощать помидоры в безумных количествах, – пожал плечами Примо.

– Наказание какое-то! – сказала Ванда.

– Мафия, – согласился Примо.

Окрыленная такой общностью, Ванда предложила ему довезти ее на гондоле до дома.

– Только если вы будете кричать «гондола-гондола!» – предупредила она. – И если пообещаете, что мы проедем мимо дома Марко Поло.

– Обещаю вам столько Марко Поло, сколько пожелаете, – улыбнулся Примо.

Они шли по Салицада Сан Стае, уже темнело. Примо пришвартовал свою гондолу у моста, ведущего на Рио Сан Стае. Когда Ванда садилась в гондолу, он, согнув в локте, подал ей руку, крепкую, как поручень, и приобнял ее со спины. Она удобно уселась на красное плюшевое сиденье, и они направились во всемирно известный Большой канал. Бахрома водорослей покрывала фундаменты дворцов, полуисточенные дворцовые причалы свисали над водой. Проплывающие мимо туристы сфотографировали их, но Ванда успела показать им в объективы язык.

– Наверное, нужно быть венецианцем, чтобы это выдерживать, – сказала она.

– Что? – крикнул Примо, из всех сил налегая на весло, стараясь удержать равновесие лодки при встречной волне от вапоретто. – Не понял.

– Японцев. Голубей. «О sole mio», – пояснила Ванда.

Она смотрела, как он вытянулся во весь рост и нацелился веслом на идущую на них большую волну. На суше он выглядел забавно. Как каждый, кому платили бы за то, чтобы он ходил качающейся походкой

– Гондольеры пользуются дурной славой, – сказала Ванда, чтобы включиться в разговор.

– А-а, ну да, докатилось до Неаполя, ну-ну. «Гондольеры – это самые развратные и беспутные проходимцы этого города. Если иностранец сядет в гондолу и не сразу скажет, куда ему нужно, они завезут его к черту на кулички и он дорого заплатит, чтобы выбраться оттуда», – Томас Кориэт, английский путешественник, 1611 год.

– Здорово, что у вас на все готова цитата, – попробовала подколоть его Ванда.

– Мне за это платят, – ответил Примо. – «В Венеции не слышно песней Тассо, /Не запоет на веслах гондольер;/ Где в море осыпаются палаццо/ Иссяк фарватер музыкальных сфер/ Иссякла жизнь!

– Генри Джеймс. Рёскин. Нет-нет-нет. Сейчас. Конечно, нет, они вообще стихов не писали… сейчас, на языке вертится. Байрон. Лорд Байрон. Да, это Байрон, это его четверостишие, – заторопилась Ванда.

– Неплохо. «Четвертая песня Чайлд Гарольда».

– Как не знать! – похвасталась Ванда. – Мы же в Неаполе в венецианскую викторину играли.

– А что касается дурной славы: то ни один венецианец, живущий в своем городе, другой славы не имеет. Продавцы муранского стекла терпеть не могут масочников; масочники считают продавцов сувениров с Сан Марко отбросами города, а те, в свою очередь, ненавидят продавцов голубиного корма на той же площади, продавцы корма презирают лодочных таксистов, жители Мурано, считается, всех надувают, Бурано – считают себя обманутыми, завидуют друг другу, и все вместе ведут бедную Венецию к верной гибели.

– А гондольерам завидуют, потому что у них больше, чем у всех остальных, шансов тискать туристок, – добавила Ванда. – Секс в гондоле, это же известно.

– М-да? – произнес Примо и сжал губы.

– Американки, наверное, с ума сходят из-за этого и даже японки мечтают об этом. Ну расскажите, вы же лучше меня это знаете.

– Сожалею, но тут я не рассказчик, – сказал Примо. – Кто-нибудь другой сможет удовлетворить ваше любопытство.

– Вы так обидчивы! – сказала Ванда.

Примо молчал. На лаковую поверхность гондолы упал голубиный автограф. Ванда смутилась. Поздно.

Между тем из бутона сумерек развернулась ночь. Они повернули из всемирно известного Большого канала в один из боковых. Проплыли Фениче, и за ней Ванда потеряла ориентиры. И она и Примо молчали. Она почему-то уже не так удобно чувствовала себя, сидя с высоко поднятой головой. Теперь они продвигались по черному узкому каналу, весло скрипело в forcola62 и чавкало по воде. Кроме этого скрипа и чавканья, не было слышно ни единого звука. Все палаццо вокруг, казалось, были пусты. Вода издавала жутковатый хрип, крыса нырнула вниз. Похоже, что они никогда не доедут.

Наконец мимо прошла процессия гондол с певцами серенад. Напряжение немного отпустило Ванду. Она вновь начала ориентироваться, они проплывали Рио Сан Маурицио по направлению к всемирно известному Большому каналу. Значит, Примо действительно вез ее к Палаццо Дарио. Палаццо Морозини дай Леони, где располагался Музей Гуггенгейма, как незаконченный торт, лежало на набережной. Рядом Рио де ле Торезеле между Палаццо Дарио и американским консульством. Примо подвел гондолу к портику Палаццо Дарио. Он высадил Ванду, подав ей руку. Она пошуршала в сумке и достала стотысячную купюру.

– Вот, – сказала она. – Если не ошибаюсь, ваш тариф.

Ни слова не сказав, Примо повернулся спиной и взялся за весло. Ванде почудилось, что ее слова шлепнулись в воду.

Чтобы как-то отвлечься от неудачного расставания, Ванда позвонила отцу. Она рассказала ему о Примо. Ведь отец ничего не желал ей так, как появления мужчины в ее жизни. Но в этот раз реакция оказалась совсем иной.

– Гондольер? – удивленно переспросил отец. – Боже мой, ужас какой, Вандуция! Ты же не какаянибудь американка, не туристка. Или ты мне скажешь, что он, мол, не такой, как все?

– Между прочим, это так и есть, – ответила Ванда и положила трубку.

Убеждать его смысла не было.

В плохом настроении она вошла в салон и поняла, что лифтинг продолжает быть темой дня. Теперь Радомир зациклился на этом. Каждый день он говорил о пластических операциях. Он обожал узнавать и обсуждать новейшие методики и технологии.

Лазерный лифтинг – за и против. Золотые нити в шею – да или нет?

Бывали дни, когда Палаццо Дарио превращался в проходной двор. Без конца кто-то входил и выходил, неожиданно открывалась дверь, сдвигались стулья. Ванда уже ждала, что из шкафов начнут выпадать мужчины, а женщины, застигнутые врасплох, кричать «О Боже, мой муж!». Посетители являлись и исчезали, Радомир же сидел в центре их круговорота, как паук в своей сети. Мужчинам полагалось быть молодыми и красивыми, женщинам полагалось иметь молодых и красивых сыновей. Или самим быть богатыми. Или и то и другое. Желанным гостем бывал каждый, транзитом следовавший через Венецию. В этой актерской труппе под руководством Радомира была одна дама – специалист по истории искусств с гладким лицом, напоминающим улитку. Ванда ее не переносила. И еще советница Радомира по налогам, которая присутствовала в доме как-то незримо и обнаруживала это свое незаметное пребывание среди гостей, бесконечно приводя в порядок заполнявшиеся пепельницы. В кругу гостей появлялись молодые поэты. Все время разные – из Венеции, из Парижа, и всегда находили дорогу к Радомиру. Немногим избранным он давал уроки французского, рисования или этикета. Сюда приходила и одна аристократка, подорвавшая здоровье на том, что организовывала экскурсии для американцев по палаццо своих подруг. Бывало, в этом обществе всплывал студент-архитектор, похожий, по мнению Ванды, на смятую простыню. И конечно, всегда здесь был архитектор Кристиано Фабрис, друг дома с тех пор, как в качестве посредника помог Радомиру купить Палаццо Дарио. Ванда считала, что он чересчур усердствовал. Он закатывался смехом прежде, чем Радомир успевал закончить начатый анекдот.

– После этих процедур многие выглядят еще старше, чем раньше, – говорила аристократка.

– Миланка, которая живет в доме Д'Аннунцио, casetta rossa – это, кажется, ее третий или четвертый дом? – пошла к одному из этих новых пластических хирургов, Madonna, теперь на нее страшно смотреть!

– Это всего лишь пример того, что во всем нужна мера, и лифтинг надо делать понемногу, – сказал Радомир. – Сначала убрать двойной подбородок, потом мешки под глазами, без общего наркоза!

– Вы слышали о журналистке Камилле Церне? – прошептала советница по налогам.

– Да-да. Знаю. «Corriere della Sera»63, – сказал Радомир. – Она легла под общим наркозом, притом что ей уже, пожалуй, семьдесят! В семьдесят под общий наркоз! Ей переборщили дозу, и теперь она не может писать, да и вообще не появляется. Не хочу сказать, что она свихнулась, но явно она не та, что раньше! Oddio!64 В таких вещах надо быть осторожным! Veramente!65 Это опасно! Нельзя же туда ходить как на службу и с утра до вечера расправлять морщины!

Специалистка по истории культуры провела рукой по своему улиточному липу.

– Никогда бы не сказала даже лучшей подруге, кто мой пластический хирург. Советовать нельзя никому. Это слишком большая ответственность. А вообще все зависит от того, что ты хочешь получить в результате – выглядеть на двадцать лет или просто несколько омолодиться.

– Понти в Риме – лучший хирург на свете, он занимается носами, – сказал архитектор Фабрис, желая показать, что он тоже достаточно искушен в этом вопросе.

– Но Донати в Милане тоже замечательный, – сказал Радомир, не любивший, когда его перебивают. – Он всем занимается – лицом, руками. И работает серьезно. Берется только после обследования. А еще есть этот француз из Лиона, как его… ну, он все в Милан ездит оперировать… Помните, одно время в моде были бразильцы. Питанги, например. Хотя, мне кажется, их переоценили…

– Это тот, у которого оперировалась Парьетти? – спросила искусствоведческая улитка.

– Парьетти, Парьетти? – задумался Радомир. – А, ты имеешь в виду эту молодую звезду? Да, думаю, она много раз обращалась к Понти в Риме. Уж лифтинг точно делала у него. А вот грудь у кого-то другого. А скулы – я уже и не знаю у кого.

Мария подавала эспрессо и печенье – как водится, засохшее, Микель стоял в углу неподвижно, как вешалка. Кристиано Фабрис пробормотал что-то о том, как много у него еще дел, и попрощался. После его ухода разговор переключился на тему реконструкции города. Советница по налогам молча чистила пепельницы, улитка-искусствовед постоянно перебивала Ванду на полуслове, что не прибавляло настроения, и раза два спровоцировала ее на резкость.

Около семи гости стали расходиться, чтобы, как обычно, успеть еще куда-нибудь на аперитив. Это было очень кстати для Радомира, потому что в семь начинался его телевизионный вечер. Микель подавал манто и провожал каждого до решетчатых ворот, потому что только обитатели дома знали, как они открываются.

Первой его обнаружила советница по налогам.

– О Боже! – медленно проговорила она. – Это же Кристиано!

Ванда решила, что на ее месте она бы придала больше драматизма своему испугу. По крайней мере вскрикнула бы.

У входа в луже крови лицом вниз лежал Кристиано Фабрис. Он был без сознания. Рядом с его головой лежало упавшее крыло скульптурного ангела.

15

Архитектор, прибитый ангельским крылом, не выходил у Ванды из головы. Почему это случилось с ним, постоянным гостем Радомира, а не обитателем Палаццо Дарио? Она шла к Морозини, который в самых изысканных выражениях пригласил ее на Вагнеровский вечер – исполнение цикла «Песен Матильды Везендонк» на ужине в Палаццо Альбрицци, где будет петь сама Primadonna assoluta, Маргарита Булгакова. Ванду он позвал на вечер в надежде получить ответное приглашение в Палаццо Дарио.

Морозини жил недалеко от Оперы Фениче в палаццо, по сравнению с которым Ка Дарио казался просто шляпной картонкой. Пышный дворец располагался, однако, не на всемирно известном Большом канале, а несколько в удалении, и Морозини явно досадовал на это обстоятельство. В Венеции принято признавать достоинство только за владельцами дворцов всемирно известного Большого канала, и то лишь тех, которые отличаются скромностью убранства. Роду дожей Пизани принадлежал, например, дворец в стиле барокко на Кампо Санто Стефано и еще двадцать других, но это тем не менее не могло изменить приниженного положения их владельцев – ни одно их окно не выходило на всемирно известный Большой канал. Семья утешилась, присоединив к своим владениям архитектурный аппендикс – Паллаццетто Пизани, простенький, как носовой платочек, маленький дворец, выходящий на всемирно известный Большой канал.

– Моя жизнь скрыта надежной ширмой, – гордо заявил Морозини, – а не открыта всем на обозрение на всемирно известном Большом канале, как в витрине! А Палаццо Дарио со своими porta nerа!66 Я не согласился бы на него, даже если бы мне его подарили! Ванде послышалось лицемерие в его словах. Она шла по Калле делла Чиеза и Кампо Сан Вио к мосту Академии в резиновых ботах, а от этого настроение не может быть хорошим. В ботах все люди походили друг на друга. Венецианцы носили только зеленые и черные. Черные были также фирменными ботами рабочих, обслуживающих каналы. Утром о наступающем наводнении сообщила предупредительная сирена, и все туристы засучили брюки и всунули ноги в полиэтиленовые мешки для мусора. Они радовались такому водному действу – этой единственной бесплатной достопримечательности, без которой этот город не представить. Ванда же не испытывала никакого восторга. Вода стояла так высоко, что уже через несколько шагов залилась в боты. Ящик из-под фруктов, в котором от качки катались полусгнившие апельсины, плыл навстречу. Город по горло в воде.

Промочив ноги, Ванда добралась до дворца директора музея.

– Проклятая погода! – сказала она открывшему дверь Морозини.

В прихожей стояла статуя, как ей показалось, работы Кановы. Рядом лежала felze, балдахинообразная накидка на гондолу еще из той эпохи, когда гондолы представляли собой плавучие салоны.

– Последний раз я доставал felze, когда меня пригласили на прием принца Чарльза и леди Ди на «Британике», – с гордостью сказал Морозини. – Остальные приехали на моторных лодках. Один я в гондоле. Как и подобает венецианцу.

Он отошел в коридор и оттуда наблюдал за тем, как Ванда ловко стянула боты и переобулась в туфли, достав их из бумажного пакета. Казалось, он был рад наводнению как особому представлению, гала-концерту, который специально для него давал город. Он провел Ванду в небольшой салон, расписанный фресками,

– Наводнение, – дидактическим тоном произнес он, – отделяет зерна от плевел, аристократов от людей законсервированных и штампованных, венецианцев от остального человечества!

– Ага! – сказала Ванда, с трудом вслушиваясь в его слова.

Она думала о Радомире; после несчастного случая с ангельским крылом он сказал, как отрезал, что, мол, в Венеции каждый день мраморные детали декора при падении если не убивают, то серьезно травмируют прохожих. Но вовсе не из-за проклятия! Ванду и Микеля это не очень убедило.

– Венецианец – аристократ! – скрипел Морозини. – Он живет здесь уже тысячу лет и именно здесь ему предоставлена уникальная возможность приспособиться!

– Мне не показалось, что продавец газет на Кампо делла Карита чувствует себя аристократом, когда его киоск залит водой, – сказала Ванда.

– Истинный венецианец никогда не станет жаловаться на наводнение! – раздраженно не согласился Морозини. – Продавец, который жалуется, что его товар, видите ли, залило, просто идиот, а не венецианец. Венецианец прекрасно знает, что товар на полу оставлять нельзя. На площади Св.Марка в магазинах всегда раньше были прилавки на ножках, а теперь они поставили витрины до самой земли и удивляются, почему это наводнение портит в них туфли и одежду. А чего они еще ждали?

Он налил ей кофе.

– Весь мир уверен, что мы здесь пребываем в отчаянии от того, что однажды наш город уйдет под воду. Что касается меня, я с удовольствием лягу на дно. Как древний Маламокко. Двести лет нас сопровождают малые наводнения, и пока мы с ними справляемся. Я никогда не смог бы жить у подножия Везувия, или в Калифорнии, или в Сахаре. Нет-нет, для нас, венецианцев, наводнение не проблема. Это всего-навсего вопрос высоты голенища.

«Мы. Венецианцы». «Мы, воздвигшие Венецию, мы, не повиновавшиеся Папе, мы, усмирившие море». Словно эпоха расцвета Венеции была только вчера, словно граф Морозини был ее свидетелем. Венеция, его солнце и луна, его вчера, сегодня и завтра.

Внизу по каналу прошла кавалькада поющих гондол, послышалась музыка «Il ballo del quaquaqua» – танец маленьких утят.

Морозини застонал.

– И такие гимны слышит город в награду за тысячелетнее стояние на воде.

В салоне Ванда увидела мраморный женский бюст. Суровый взгляд и выдающееся декольте.

– Кто это? – полюбопытствовала она.

– Моя прабабка Адриана. Она иногда появляется в коридоре, бестелесно, разумеется. К ней в доме все привыкли – все поколения.

– А как ее узнают?

– Она прилетает по воздуху, как туманное полотно, en miniature67. Как белое дуновение. Совершенно безобидное.

– В общем, призрак вашего дома, – сказала Ванда, все еще думая о прибитом архитекторе.

– Да, – ответил Морозини, – она не терпит никаких других призраков.

У Ванды появилась идея. А вдруг прабабка Морозини сможет подействовать на проклятие Палаццо Дарио? Нейтрализовать его? Полетает туда-сюда по этажам и, может, прогонит их несчастье? Герани вновь расцветут, канарейки Микеля станут петь. Уже несколько дней она ломала себе голову над тем, что же может стать настоящим венецианским средством борьбы с проклятием. Омыть дворец при первом весеннем наводнении? Может, заклинание «О, металл четвероногого» поможет, если его произнести на венецианском диалекте? А вот о прабабке Морозини она, разумеется, не думала.

– Вы бы мне свою прабабушку не одолжили? – спросила Ванда. – Проклятие недавно пришибло нашего архитектора.

– Я слышал об этом. Между нами – его совершенно не жаль, – сказал Морозини.

– Он сейчас в санатории в Падуе. По-моему, он останется тронутым.

– Жук навозный! – сказал Морозини. – Все мечтал устроить из Палаццо Дарио пансион. Он скорее всего потому и продал дворец вашему дяде, полагая, что у него нет наследников. Представляете, какой был для него сюрприз, когда появились вы.

– Мне он тоже не очень нравился. Но все равно, приятного мало, что это случилось в Палаццо Дарио. Так дальше не может продолжаться. Поэтому и прошу вас: одолжите отчаявшейся коллеге вашу прабабушку! – сказала Ванда.

– Да меня в дрожь бросает от ваших слов. Я не намерен давать свою прабабушку напрокат. Палаццо Дарио прославился тем, что в нем живут одни гомосексуалисты. А у Адрианы совершенно определенное отношение к однополой любви. Она пытается наставлять порок на путь истинный.

– Как это? – спросила Ванда.

– Она меня уже несколько раз ставила в неловкое положение, – сказал Морозини. – Однажды у меня в гостях был французский писатель. Он всю ночь глаз не сомкнул. А утром жаловался, что ему привиделось, будто какая-то женщина забралась к нему в кровать и пыталась согреть свои ноги о его. На другой день он сбежал в отель «Меркурио». Адриана не одобряет ни откровенных, ни тайных извращенцев. И это делает ситуацию тем более щекотливой. Однажды у меня гостила американская оперная певица. Вся Венеция знала, что она лесбиянка. Сама она старалась это скрыть. Она бредила Венецией, была экзальтированная, восторженная – «Романтика! Утонченность!». От всего в упоении и восклицала: «Галантность latin lovers!»

Однажды она сказала: «Я люблю Венецию как мужчину!» При словах «как мужчину» с ней случился приступ удушья. Сосуды надулись, лицо посинело. Я от растерянности вылил ей на голову стакан минеральной воды. Но не потому, что хотел ее спасти. Венецианец худшего оскорбления своего города и представить не может, когда лесбиянка говорит, что любит Венецию как мужчину.

– Она выжила?

– Да, я вызвал «скорую помощь». Потом уже соображаешь, что надо сделать, а они приехали как никогда быстро. Мне эта история очень неприятна, потому что в отличие от прабабки-падуанки мне совершенно безразлична сексуальная ориентация моих гостей. Мы, венецианцы, очень терпимы. Почему бы вам не обратиться к магу Александру, он живет в Руга Джуффа?

Это имя было Ванде знакомо. Она слышала его голос каждое утро. Il mago Alexander на «Радио Венеции». После приблизительных сигналов точного времени, между рекламой пиццерий, копировальных услуг и моторных лодок он давал свою рекламу под звуки грозового грома, треска молний и переборов на арфе. Эту рекламу она слышала так часто, что выучила ее наизусть: «У вас серьезные проблемы со здоровьем? В любви? На работе? В сексе? В делах? И вы хотите их решить? (треск, молнии, гром). Обратитесь к магу Александру. Париж, Падуя, теперь Венеция. Его дух не ведает границ. Ясновидящий, гадатель по картам, астролог. Эксперт черной и белой магии (гром). Маг Александр снимет сглаз, порчу, снимет родовое проклятие. Маг Александр изготовляет личные талисманы. Вознаграждение только по результату (гром). Возможны консультации на расстоянии и по телефону. Возьми свое счастье в свои руки! Это твое право (перебор на арфе). Позвони магу Александру по телефону 041-520-38-48 и все твои проблемы будут решены».

– Неплохая идея, – сказала Ванда, – я попробую.

В конце концов, для чего существуют специалисты? И что она сама недавно сказала Радомиру? Если крыша протекает – вызывают кровельщика.

Наконец они отправились в Палаццо Альбрицци на музыкальный вечер. Когда они пришли, все гости уже заняли свои места. Ванда тщетно пыталась вспомнить, в пользу чего они собрались: в пользу наводнения, или в пользу борьбы с наводнениями, или в пользу очередного открытия Оперы Фениче? «Primadonna assoluta приехала в Венецию со своим личным фармацевтом», – шепнул кто-то. Она вошла в желтый салон в черном бархатном платье со шлейфом и широкими рукавами. Она не шла, а плыла, словно ее туфли были на колесиках. Она запела, и все завороженно замерли, глядя на нее с выражением причастности к таинству. Ванда сидела за столиком с графиней Баттайя из общества «Amici della Scala»68 и двумя американцами из Айдахо. На графине было шифоновое цветастое платье. Она смотрела круглыми испуганными глазами. «Бьюсь об заклад, впервые она сделала лифтинг к пятидесяти годам, – подумала Ванда. – Смело, но так она сэкономила на пяти следующих процедурах». Ее подмывало спросить: «Графиня, вы ли это?» Оба американца, разумеется, приехали в Венецию коротать остаток дней. «Иногда город кажется каким-то большим домом для престарелых», – решила она. Район Джудекка весь заселен такими французскими владельцами галерей преклонного возраста, чьи творческие амбиции теперь сосредоточились на акварелях. Пенсионера из Айдахо звали Джон, он был психоаналитиком в отставке. Он искренне надеялся, что в Венеции никогда не услышит психологические откровения своих соотечественников. Он смотрел на Ванду и молчал. Его представила жена – Бетси: «That is my husband Giovanni!»69 – проскрипела она. Она была скульптором. Разговор с нею был похож на занятие на курсах иностранного языка. Все ее предложения заканчивались на «о» или «а».

– A Venezia funziona nienta70, – рассказала она на ломаном итальянском историю испорченного кондиционера.

«Почему американцы всегда такие экстремалы?» – подумала Ванда. Недавно она познакомилась с молодой американкой, любовь которой к молодому итальянцу зашла так далеко, что она перешла в католицизм и даже на улице повторяла неправильные итальянские глаголы.

Председатель венецианского вагнеровского Общества, старый истеричный сицилиец, придирался к каждому до и фа диезу в пении Булгаковой. Он постукивал себя по животу и кричал: «Вот где рождается звук!»

Ванда думала о маге Александре. Его дух не ведает границ. Париж, Падуя, теперь Венеция.

Тут все взорвались бурным «браво» так, что посыпалась штукатурка.

16

«Стоял один из тех ясных весенних венецианских дней, которые словно созданы для того, чтобы проводить их, вальяжно прогуливаясь по залитому солнцем живописному городу в лагуне, когда Массимо Миниато Сассоферато, граф брахтенбургский и гогенштайнский, посадил свой самолет на маленьком живописном аэродроме Лидо. Венецианское небо сияло волшебной синевой, облака проплывали клочьями кипенной ваты, Адриатика мерцала изумрудной зеленью, песок знаменитого Лидо сверкал всеми оттенками от белоснежно-белого до нежно-розового. Массимо Миниато возвращался с Лазурного берега после великолепно проведенных выходных. Во время всего полета он смеялся, представляя себе, как бледнеют пассажиры салона каждый раз, когда он маневрирует. Выбираясь из кокпита71, он хохотал, будто ему рассказали анекдот, держась за живот, сгибаясь и вытирая слезы на глазах.

– Ты опасный и водитель и пилот, – сказал один из пассажиров, когда все вышли.

– Не опасный, а всего лишь спортивный, – ответил Массимо. – Жизнь коротка, чтобы скучать.

И, вновь вспомнив испуганные лица своих друзей, он еще раз хохотнул.

Массимо Миниато Сассоферато, граф брахтенбургский и гогенштайнский, не был красавцем, но привлекал людей, во-первых, тем, что был богат, а во-вторых, непринужденным, веселым компанейским нравом. Он был маленького роста и уже не слишком молод, но все-таки производил впечатление человека статного. Его светлые волосы в сиянии венецианского солнца казались золотыми. На нем был сшитый на заказ костюм мягкого беловатого оттенка с пуговицами, пришитыми двойным рядом по неаполитанской моде. Спустившись, он надел панаму. Широкие поля укрыли его лицо коричневой тенью.

Из самолета вышла женщина. Стоявшие рядом механики и пилоты затаили дыхание. Свет венецианского солнца озарил ее. На посадочной полосе венецианского аэродрома появилось золотистое существо с короной горящих огненной рыжиной волос. Массимо непринужденно подал ей руку.

– Ну, carissima72 Анна, как вам полет?

– Прощаю тебя только потому, что в постели ты еще больший ас, чем за штурвалом самолета, – ответила Анна и одернула на красивых ногах юбку элегантного льняного костюма.

Она знала, как завоевывать мужчин: вздернула подбородок, глаза сверкнули и провокационная улыбка мягких соблазнительных губ мгновенно покорила всех, кто заметил ее появление. Окружавшие их мужчины улыбались. Улыбался и Массимо Миниато, светясь гордостью в обществе такой красавицы. Ему нравилось, когда другие мужчины любовались Анной.

Они сели в элегантный катер, ожидавший их на причале. Венецианская лагуна встречала их своим незабываемым сказочным видом. Катер подпрыгивал на коротких волнах, и знаменитый свет венецианского солнца играл десятками цветов и оттенков. Массимо смотрел на Анну. Та слегка приоткрыла губы. Дрожь пробежала по его спине, стоило ему представить, как он чувствует эти губы на своих, страстно отвечая на ее поцелуй.

– Обними и поцелуй меня, – вдруг сказала Анна, словно прочитав его мысли, когда они вошли во всемирно известный Большой канал, самую прекрасную улицу мира.

Она услышала, как шумно Массимо втянул воздух венецианской лагуны, и увидела, как заискрились его глаза, чтобы через мгновение вновь стать бархатночерными и глубокими.

– Твое желание для меня закон, – прошептал он и притянул ее к себе.

Ее мягкая грудь прильнула к нему, и в ту минуту, когда катер швартовался у причала живописного Палаццо Дарио, Массимо страстно целовал свою спутницу.

Этим Массимо Миниато отличался от своих несчастных предшественников – владельцев Палаццо Дарио – Массимо Миниато Сассоферато не имел их наклонностей. Больше всего на свете он любил женщин. Но неужели и для него Палаццо Дарио приберег злую судьбу? Или собственная судьба Миниато изменила ему?

Массимо Миниато купил палаццо через Неаполитанский банк. Банк приобрел дворец после банкротства и смерти предыдущего владельца Мика Суинтона. Было известно, что Массимо Миниато очень богат. Его всегда видели в кругу знаменитых политиков. Его семья происходила из северо-итальянского рода финансистов и жила в Милане. То ли из-за строптивости, то ли не желая того, что прочила ему скучная старость в обществе миланских банкиров, Массимо решил однажды приобрести дворец в Венеции и наслаждаться там своим несметным богатством. Или это была темная предопределенность, почему он выбрал именно этот дворец, владельцев которого постигла страшная участь?

Массимо Миниато лишь ненадолго смутил странно горящий взгляд директора Неаполитанского банка, предлагавшего ему эту сделку, однако в голове промелькнуло: «смешная цена», и он немедленно согласился.

Он заново обставил дворец, приведя его убранство в прежний вид, каким оно было до того, как на «Сотби» распродали львиную долю оригинального интерьера, выплачивая громадные долги его несчастного предшественника англичанина Мика Суинтона. Массимо докупил ценный старинный секретер в стиле барокко и редкий портрет дожа, желая придать обстановке Палаццо Дарио завершенный вид.

В салоне Мохамеда Массимо ждала его сестра Джульетта. Она была немного старше и жила со времени развода с венецианским аристократом Пьетро Троном в Кортина. Детей у нее не было. Очарованная магией венецианской лагуны, она часто приезжала сюда. И как правило, предпочитала останавливаться на время приезда в город на воде у своего брата Массимо. Джульетта обладала изысканной элегантностью и утонченной красотой, которая восхищала каждого, кто видел ее. Она сидела, грациозно скрестив ноги, на старинной кушетке. На ней было желтое, окаймленное золотом платье, удивительно гармонировавшее с ее черными, как на изображениях Мадонны, волосами. На коленях она держала большого игрушечного зайца.

Массимо не ожидал увидеть в салоне Мохамеда сестру, когда вошел туда с Анной. Ее появление явно удивило его.

– Анна, это моя сестра Джульетта; Джульетта, это Анна, – произнес он, растягивая слова и смущенно потирая руки. – Ах да… я оставлю вас на минуту. Я должен позвонить…

И он торопливо вышел из салона. Анна недоумевала. Никогда она еще не видела Массимо таким растерянным. Между дамами воцарилась холодная тишина. Джульетта первая нарушила молчание.

– Очень рада, – сказала она Анне, с любопытством разглядывая ее большими черными глазами.

– Значит, вы – сестра Массимо, – сказала Анна и выдавила подобие улыбки.

– Верно. Его сестра. – Джульетта произнесла слово «сестра» странно насмешливо.

«Кто эта женщина? – подумала Анна. – И почему Массимо никогда о ней не рассказывал?»

Джульетта криво улыбнулась и погладила своего зайца.

– Я счастлива, что Массимо купил этот дворец. Надолго меня в Кортина не хватит.

Она встала, подошла к окну и посмотрела в сад.

– Давайте пройдемся по саду, пока Массимо нет.

– С удовольствием, – с вымученным дружелюбием ответила Анна. – Мария может подать нам кофе на террасу.

– Блестящая идея, – из необходимости что-то ответить сказала Джульетта.

Она взяла Анну под руку, и так они сделали несколько кругов по саду. Потом сели на садовые стулья. Анна с недоумением наблюдала, как Джульетта просила Марию подать третью чашку кофе для игрушечного зайца.

– Я о вас почти ничего не знаю, Анна, – сказала она. – Мой брат очень сдержан в том, что касается его историй с женщинами.

Анна вздрогнула. Историй с женщинами?! Будто она была для Массимо ночным эпизодом! Эта бестия хочет ее укусить. Стрела попала в цель. Теперь Анна натянула тетиву.

– Может быть, у Массимо еще не было времени сказать вам, но в следующем месяце мы поженимся.

Джульетта жестко посмотрела на Анну. Чертовка! Да как она смеет надеяться на Массимо? Для него в мире есть всего одна женщина, она, Джульетта. Она постаралась увидеть Анну глазами Массимо. Но ничего в этом создании не привлекло ее.

– Замуж за Массимо?! – воскликнула она. – Быть этого не может! Он никогда не женится на такой, как вы. И в первую очередь из-за волос.

Анна не верила своим глазам. С какой ненавистью говорила эта женщина. Да что она себе позволяет? А теперь она пытается напоить своего кролика, поднося ему стакан воды.

Джульетта, должно быть, догадалась, о чем думает Анна, и сказала:

– Ах, я же забыла представить вам нашего Раббиттино73. Раббиттино – наш малыш. Да, Массимо и мой. Но обычно я с ним сижу, у Массимо совсем нет времени. Я ему устроила детскую в Кортина, у него там целая компания других зверушек. Он помолвлен с одной овечкой.

– О! – вырвалось у Анны.

«Сумасшедшая!» – подумала она.

Джульетта погладила зайца.

– Массимо никогда вас не полюбит, – спокойно продолжала она. – Он любит только меня.

В это время на террасу вошел Массимо.

– Вижу, вы тут уютно расположились. Я рад, – сказал он.

Анна вздохнула. Слава Богу! Главное, она уже не одна в обществе этой ненормальной.

– Джульетта, сердечко мое, ты, конечно, останешься на несколько дней? Сказать Марии, чтобы приготовила тебе комнату? – нежно спросил сестру Массимо.

Почему он так настаивал на том, чтобы она осталась? Что значит этот заяц? Красавицу Анну охватило дурное предчувствие. А ведь многие венецианцы предупреждали ее о проклятии Палаццо Дарио! От этой мысли ее передернуло.

Анна плохо спала в Палаццо Дарио. Однажды ночью она вскочила в холодном поту. Рядом никого не было. Массимо куда-то вышел. Через окно в комнату падал бледный лунный свет. На Анне была сиреневая шелковая ночная рубашка, нежное кружево обрамляло роскошное декольте. Она посмотрела на всемирно известный Большой канал, но понять, что же так тревожило ее, она не могла.

Неожиданно заскрипели двери и ставни. Анна обернулась, сердце подпрыгнуло и застучало у самого горла.

– Кто там? – проговорила она.

Ответа не было.

– Здесь есть кто-нибудь?

Преодолев оцепенение от страха, Анна вышла в коридор. Может быть, Массимо был еще в салоне, читал? Она пробежала по коридору к салону Мохамеда. Там она зажгла свет. В салоне никого не было, но Анне показалось, что в самом темном его углу мелькнула тень. Заячья тень! Или нет? Или ей показалось? Она пошла в столовую – вот! Опять тень, опять шевелится. Она почувствовала, как леденеют ее ноги. Ей послышалось, будто кто-то тяжело дышал. Хотелось крикнуть, побежать, спастись – да где же Массимо? Нет, сейчас нельзя было терять самообладание. Осторожно ступая, не издавая ни единого звука, она пошла назад. Путь в ее комнату, казалось, длился вечность, и когда она наконец закрыла за собой дверь, капли пота, как жемчужины, покрывали ее гладкую кожу. Анна облегченно вздохнула. Какую же злую шутку сыграла с ней светотень. Но только она подумала это, жуткий звук заставил ее сжаться в комок. Чьи-то ногти скребли за дверью.

– Анна, – прошептал голос. – Я знаю, что ты там. «Я умираю, – подумала Анна. – Это проклятие Палаццо Дарио».

Но она собрала всю свою храбрость в кулак и открыла дверь. Перед ней стояла Джульетта, укутанная в пурпурный парчовый халат. В руке она держала зайца.

– Ах, Анна, ты еще не спишь? – спросила она. – Массимо нет? Странно. Я хотела попросить его помочь. У меня ставня не закрывается и ужасно скрипит.

– Я не знаю, где Массимо, – сказала Анна. – Извини, я очень устала и не могу тебе помочь.

Она хотела было закрыть старинную дверь. Но Джульетта опередила ее и подставила ногу. Одной рукой она держала зайца, в другой серебряный подсвечник.

– Что ты задумала, зачем ты здесь шляешься? – закричала Джульетта. – Денег захотела, я вижу.

Анна налегла на дверь. Как же она опасна, эта ненормальная! Дверь почти захлопнулась и зажала игрушечного зайца. Джульетта закричала, точно ее резали. С нечеловеческой силой она распахнула дверь и бросилась на Анну. Соперницы цеплялись друг другу за волосы, дрались кулаками, тяжело дыша, борясь не на жизнь, а на смерть – шелковая ночная рубашка порвалась и сползла, обнажив извивающееся тело.

Массимо смотрел на свою любимую, лежавшую у него на руках. Разорванная ночная рубашка только подчеркивала ее красоту. Ее лицо осунулось, веки были темны, как ночная вода всемирно известного Большого канала, а щеки бледны, как истрийский мрамор. Он нежно убрал прядь волос с ее лица. Что случилось? Что могло бы еще произойти, если бы он неожиданно не вернулся? Окна Палаццо Дарио были освещены, когда Массимо сел в гондолу, чтобы переправиться через канал. Не успев еще открыть тяжелую дверь, он крикнул: «Анна!», но услышал только странные звуки. Он бросился в ее комнату… И нашел ее. Так вовремя.

Массимо застонал. Он прижал Анну к своей крепкой груди. Какая темень! Вдыхая аромат ее сладких духов, он зарылся своим аристократическим носом в ее роскошные волосы. Тут свет луны проник в окно и осветил их. Массимо охватило сомнение… Это была не его возлюбленная. У Анны были пурпурно-красные волосы, а с головы той, которую он держал в объятиях, свисало шелковистое эбонитово-черное крыло. Кто это?

– Массимо?

Слабый шепот нарушил бесконечную тишину. Массимо оглянулся. За его спиной стояла Анна с искаженным от слез лицом. Она замерла при виде этой сцены. Женщина в его объятиях – его сестра!

– Что ты делаешь с Джульеттой? – Голос Анны дрожал.

Джульетта очнулась и шумно задышала. Он крепче прижал ее к себе.

– Все хорошо, я с тобой, – сказал он.

– Боже, что произошло? Как я сюда попала?

– Сон, – сказал Массимо. – Это всего лишь сон.

– Нет, это не сон. Анна хотела меня убить. Массимо прижал палец к ее губам и нежно провел им по их красивому изгибу.

– Все прошло. Это был страшный сон. Я отнесу тебя в постель.

После этого случая Анна потеряла покой. Ей все время казалось, что вокруг колышутся тени и Джульетта притаилась за каждым углом этого проклятого дворца. Иногда она дни напролет бесцельно бродила по бесконечным переулкам городы-лагуны, чтобы только не возвращаться в Палаццо Дарио.

Судьба, как первая вспышка молнии, сверкнула над головой Массимо. После непонятной налоговой проверки все его имущество в Езоло было конфисковано. Его обвинили в подделке балансового отчета. Анна поняла, что остался единственный шанс вернуть счастье.

– Давай уедем отсюда, – умоляла она. – На этом бездушном палаццо лежит проклятие.

Но Массимо только рассмеялся.

– Пожалуйста, Анна, не будь суеверной! – Он взял ее за руку. – Все мне предрекают конец, – сказал он и щелкнул пальцами. – Но не дождутся. И ты забудь о проклятии. Мы устроим праздник. И такой, который прогремит на всю Венецию.

С раннего утра до позднего вечера Анна сбивалась с ног, чтобы помочь Массимо в подготовке праздника, хотя ее совсем не устраивало жить дальше в этом палаццо с его сумасшедшей сестрой. Она приказала отполировать мебель, чтобы та сияла, как вода всемирно известного Большого канала в лучах летнего солнца, повсюду расставила лилии, наполнившие дворец тяжелым ароматом, сказала Марии, чтобы она наняла помощницу на кухню по случаю грандиозного ужина.

Для встречи с венецианским обществом и итальянской финансовой элитой Анна выбрала себе темнозеленое шелковое платье, замечательно подходившее к ее пурпурным волосам. Стоя перед зеркалом, она высоко укладывала свою длинную косу, когда экономка крикнула, поднимаясь по лестнице: «Гости едут!»

Анна стремительно сбежала вниз к дворцовому причалу. И замерла. Рядом с Массимо на причале стояла Джульетта и протягивала одному из гостей руку для поцелуя.

Богато накрытый банкетный стол сиял, как золотая мозаика на соборе Св.Марка в вечерние часы. Анна передвигалась по салону с высоко поднятой головой, стараясь, чтобы никто не заметил унижение, которое Джульетта заставила ее пережить. Она излучала уверенность. Пригласили к столу. К Анне тут же подошел Массимо и сам усадил ее рядом с собой и Альдо Вергато, самым почетным гостем их вечера, и его супругой Филоменой. Подавали одно блюдо за другим. Двадцать официантов в белых фраках под звуки арф приносили омаров и раков, изумительные нарезанные дольками дары моря, и нежного морского окуня с душистыми приправами. Лился непринужденный разговор. То и дело Массимо замолкал, зачарованно глядя на Анну, которая обволакивала чарами своей прелести их гостя.

– У тебя потрясающая жена, – сказал Альдо Вергато после десерта, ворвавшись в мечтательное состояние Массимо.

– Она еще не жена, – послышался сзади голос Джульетты.

Она выросла, как тень, рядом с Массимо, с лицом, перекошенным от злости из-за того, что ее лишили гордого права сидеть за ужином рядом с братом. Как молнией ударенный, Массимо тут же направился к ней. Он сразу забыл очарование Анны, свою гордость за ее красоту и ее чарующий голос. Словно в трансе, Массимо взял сестру за руку, провел рукой по мягкой ткани ее костюма, кивнул гостям и вышел из салона вместе с Джульеттой.

Найдя после мучительной паузы нужные слова извинения, Анна пошла за ними в библиотеку. Конечно, они уединились там. Остановившись в дверях, она увидела, как Массимо гладит указательным пальцем шею сестры. Шепча успокаивающие слова, он целовал ее в макушку. Она наклонилась к нему, он стащил блузку с ее плеч и склонил лицо к ее полной груди. Анна не верила своим глазам. Ее сердце разрывалось.

Вдруг ее охватил холод, как зимой, когда ледяной ветер с Адриатики сквозит по узким переулкам города-лагуны. Самые черные ее подозрения подтвердились. Массимо и его сестра Джульетта были близки.

Жгучая, слепая ненависть, казалось, разорвет ее грудь. Это еще не конец. Борьба не окончена! Джульетта получит свое! Анна увидела зайца, одиноко сидевшего на диване. Словно незримая рука повела ее и она, подскочив, схватила его и бросилась к окну, выходившему на всемирно известный Большой канал. Распахнув окно, она бросила зайца далеко в черную ночную воду.

Сверкнула молния венецианской ночи, и гром так грянул в небесах, что стекла зазвенели, и, казалось, весь дворец покачнулся.

То, что случилось после, произошло в считанные мгновения. Анна испуганно отпрянула назад, но Массимо схватил ее за плечо.

– Как ты посмела? – крикнул он. – Этого я тебе никогда не прощу.

Джульетта кричала, точно у нее вырвали сердце. Она попыталась выброситься из окна, но Массимо помешал ей. Рыдая, она выбежала из комнаты. Гневный взгляд, какой она бросила на Массимо, убегая, остановил его.

Ее нашли туманным серым утром на кукурузном поле недалеко от Венеции. Полуголую, со скрещенными на груди руками. Она ехала на своем элегантном «Сааб турбо» в сторону Фоссальта-ди-Пиаве и перевернулась на повороте у дамбы в Пиаве. Ее выбросило ударом из элегантной машины. Она пролетела, как ангел, в метре над землей и приземлилась довольно далеко на кукурузном поле. Там ее нашли со сломанной шеей. В полицейский протокол занесли, что на ней не было обнаружено никакого белья.

Массимо Миниато Сассоферато с тех пор будто надломился. Прекрасная Анна бросила его в ту же ночь. Через месяц после гибели Джульетты Массимо Миниато Сассоферато продал Палаццо Дарио агенту по недвижимости. С тех пор его никто не видел.

Так безжалостное проклятие Палаццо Дарио смахнуло с лица земли еще одного человека оригинального склада».

17

Все следующее за вагнеровским концертом утро Ванда по совету отца раскладывала луковые кружки под каждым окном Палаццо Дарио. Это мероприятие окончательно взбесило Марию – луковые кружки оставляли едкие следы на паркете. Посовещавшись, женщины наконец решили предоставить дело избавления дворца от проклятия специалисту.

Ванда набрала номер магического Александра, ей ответил женский голос.

– Мага сейчас нет. Он на послеобеденной прогулке, для пищеварения. Вы можете позвонить ему на telefonino74. Запишите номер.

Ванда позвонила по новому номеру, ей ответил сам волшебник. Его голос звучал сурово и торжественно, как у исповедника.

– Что произошло? – спросил он. – Да-да, палаццо, проявление злых сил, si-si, понимаю. В четверг в одиннадцать. Руга Джуффа 4902. Возьмите с собой свою фотографию, прядь ваших волос и 300 000 лир. Мне это нужно, чтобы посмотреть вашу карму.

Положив трубку, Ванда почувствовала себя легче. Решающий шаг сделан. Она пошла в салон, где Радомир разложил на столе эскиз нового карнавального костюма, нарисованный с учетом профессиональных правил теории моды и костюмирования. Мария молча стояла рядом – художественное произведение, простертое перед ее глазами, повергло ее в оцепенение и шок. За годы жизни рядом с Радомиром она затвердила непреложный урок: к художнику нужно приближаться только исполнившись терпения и глубочайшего пиетета. Микель демонстративно отошел подальше. Он хотел наказать Радомира за пренебрежение к проблеме дворцового проклятия и отказался на сегодня от обычной роли клакера. Рисунок, как всегда, представлял костюм XVIll столетия. Радомира вдохновила картина его любимого художника Лонги «Утиная охота», висевшая в Ка Реццонико. Это был костюм пажа из композиции на картине. Ванда решила, что Радомир задумал этот пажеский костюм в подарок молодому архитектору, с недавнего времени проводившему у них вечера. Радомир давал ему уроки рисования. Своих избранников – коих было немало – Радомир любил осчастливливать карнавальными костюмами собственного исполнения. На это он не жалел денег.

Не обращая внимания на общее напряженное молчание, Ванда сообщила о своем разговоре с магом Александром. Микель только поджал губы. Радомир тоже не пришел в восторг. Как Ванда посмела прервать его занятие? И как ей только в голову пришло? Так ронять себя!

– «Il mago Alexander! Радио Венеции!» – выкрикнул Радомир. – Я платить за такое не намерен. Ни лиры у меня не получите!

– Качество имеет цену, синьор Радомир, – изрек Микель, молчавший так долго, что его душа уже не выдержала.

– Цену, конечно, надо обсудить, – сказала Мария и выпустила дым через левую ноздрю.

Радомир надулся и замолчал, с напускным равнодушием глядя на свой эскиз.

– Графиня Мария Пиа Ферри вчера предложила мне место, – угрожающе сказал Микель. – С такими удобствами, о каких я только могу мечтать.

– Мой отец с удовольствием приедет в Венецию. И ты сможешь сэкономить деньги на Александре, – вскользь обронила Ванда.

Радомир медленно, нехотя вытащил портмоне.

– Я не хочу, чтобы потом меня еще и скупым называли, – буркнул он.

Через два дня Ванда отправилась к магу Александру. Она перешла Салицада Сан Муазе. На площади Св.Марка, чтобы пропустить идущую навстречу группу французских пенсионеров, ей пришлось пройти между шестью колоннами у Оперы Бевилаква Ла Маза. Каждый венецианец знает, чтобы колонны не принесли несчастье, надо потереть ладонью живот фигуры воина на каменном барельефе при выходе. Ванда потерла его с такой силой, будто хотела стимулировать работу его желудка. От бесконечных прикосновений живот воина был до блеска отполирован. Несколько туристов удивленно посмотрели на Ванду. Оглянувшись, она увидела, как они вслед за нею дотронулись до воина. Морозини рассказал Ванде обо всех местах города с негативным полем, которые венецианцы старались обходить.

– Никогда не пересекайте ряд колонн на углу Дворца дожей! Никогда не проходите между колонной Сан Торадо и колонной Сан Марко на Пьяццетте! Здесь осужденных на смерть привязывали к позорному столбу!

Вода снова поднялась. Наводнение было не таким сильным, как недавно, но вполне достаточным для того, чтобы погрузить под воду одну сторону площади Св.Марка. Ванда осторожно пробиралась среди голубей, которые не особенно торопились расступаться. «В отличие от венецианцев голуби не боятся промочить ноги», – подумала Ванда. Вода волнами накатывала на площадь из узких каналов. Не доходя до собора Св.Марка, Ванда остановилась. Вода и огромная группа туристов, взгромоздившаяся на скамьи, поставленные здесь специально на случай наводнения, преградили ей путь. Туристы стояли недвижно, как монумент, и сердито посмотрели на Ванду, когда она тоже попыталась забраться на скамью. Показалась их гид с красными, как у пьяницы, щеками. Каждый гид гнал своих овечек по площади, опасаясь, как бы какой-нибудь продавец муранского стекла не отбил одну из них. Гиды не хотели терять свои проценты от фирменных магазинов во время пароходной экскурсии в Мурано, куда они возили всех своих подопечных.

– Мурано, Мурано… Вы хотите Мурано? – бормотали продавцы с муранских стекольных заводов.

Ванда оценила их стремление выглядеть элегантно. В антрацитовых двубортных костюмах, в солнечных очках даже в туманную погоду, с нагеленными и зачесанными назад волосами они казались сборищем менеджеров или мафиози. Однако сегодня на них были еще резиновые сапоги, несколько сбивающие с них шик. На лацканах их пиджаков болтались официальные пластиковые удостоверения продавцов, рассчитанные на впечатлительность особенно наивных туристов. Безучастные на вид, они прогуливались по площади, одним взглядом из-под полуопущенных век отделяя туристов от венецианцев в общей толпе. Как только какая-нибудь овечка пыталась без овчарки своего стада перебежать площадь, они хватали ее.

«О чем они будут вспоминать у себя дома в Торонто, Осаке, Розенхайме или Варшаве? – спрашивала себя Ванда. – Без сомнения, о голубях. Здесь люди жадно бросаются в голубиное море, словно нет ничего лучше, чем барахтаться среди липких перьев и пероедов. Площадь Св.Марка издает амбре курятника, но на какие еще жертвы не пускается город, чтобы сохранить свои вечные декорации».

Она вернулась на несколько шагов назад, продираясь сквозь голубиную толчею, и вновь упрямо попыталась пробраться по скамейкам к Бачино Орсеоло. Но и эта попытка рухнула в воду. Скамейки вели только к зданию суда. Времени оставалось все меньше. Если обходить площадь Св.Марка по Калле делла Фьюбера и Кампо делла Герра, она точно опоздает. Дурной знак для первой встречи с магом.

Ванда взмокла, прежде чем добралась до Кампо Санта Мария Формоза. Она срезала угол, пройдя через церковь Санта Мария Формоза. Минуя алтарь, она перекрестилась. Запыхавшись, она позвонила у таблички с номером 4902. Женщина с кудрявыми черными волосами выглянула из окна.

– У меня встреча с магом, – сказала Ванда.

– А, это вы, – сказала женщина и впустила ее.

Маг держал практику на втором этаже одного из венецианских доходных домов, что уже несколько смутило Ванду. На лестнице пахло брокколи, в углу сохла пальма. Женщина открыла Ванде дверь. На ней был запятнанный халат, в руке она держала швабру. Она провела Ванду в гостиную.

– Si accomodi75. Александр сейчас придет.

Окна в гостиной были закрыты. На них висел пожелтевший тюль, который, казалось, отравлял воздух в комнате своим тяжелым дыханием. Ванда плотно уселась на один из стульев, стоявших вокруг стола, и огляделась. Обои в комнате явно сопротивлялись незримым силам мага Александра. Они, оттопыриваясь целыми полосами, отставали от стен. Кто-то когда-то напрасно пытался приклеить их обратно двусторонней клейкой лентой. Потертый диван стоял у стены, рядом стулья с пятнами от сырости на обивке. В углу виднелось что-то, похожее на пентаграмму, но, присмотревшись, Ванда поняла, что это засохшая юкка. На полках стенки не было ни одной эзотерической книги. Вместо «Справочника суеверий» или хотя бы «Il libro magico di San Pantaleone» там расположились кассеты с диснеевскими мультфильмами от «Золушки» до «Белоснежки».

Дверь отворилась и в комнату вошел он. Маг Александр.

– Prego, prego, сидите, сидите, – сказал он Ванде. Он вел себя как человек, привыкший к тому, что его приветствуют стоя. Маленького роста, в черном костюме. Его волосы и брови поблескивали, они были иссиня-черно нафабрены. Его лицо покрывал толстый слой пудры.

– Почему вы обратились ко мне? – строго спросил он.

Он считал, что его чародейство – не игрушки.

– Я… точнее, мы, мы живем в Палаццо Дарио. Может быть, вы о нем слышали. В Венеции о нем говорят довольно много.

– Разумеется, я о нем слышал, – сказал маг и с оскорбленным видом поджал губы.

Он сел на запятнанный стул.

– Male!76 – быстро произнес он. – Даже очень, очень плохо. Фабио делле Фенестрелле, Альдо Вергато, все. Там все погибли.

– Не все, – перебила его Ванда.

За 300 000 лир можно быть и поточнее.

– Ну, да. Кто-то пострадал или заболел. У беды много лиц. Вы хотите купить?

– Купить?

– Палаццо. Вы хотите купить этот дворец?

– Нет, – ответила Ванда. – Нет, он принадлежит моему дяде.

– Хорошо, очень хорошо, – произнес маг Александр. – Чаще всего опасности подвергается тот, кто покупает дворец. Я считаю, что здесь можно справиться только некоторыми приемами черной магии. Пятисотлетнее проклятие не снимается за один день. Требуется терпение. Pazienza!77 Но для начала давайте-ка взглянем на карты.

Он перетасовал карты толстыми пальцами и веером разложил их на столе. Ванде полагалось вытянуть семь карт.

– Тсс, – прошипел маг, глядя на карты, – тсс.

Совсем нехорошо.

Он побарабанил пальцем по двум картам.

– Тут – кладбище, а тут – горе, может означать болезнь, или несчастный случай, или падение. На голову, например.

Ванда вытащила еще три карты.

– Тсс, – вновь произнес он и озабоченно покачал головой. – Да, да, вижу. Этого не миновать. Niente da fare78. Сейчас я разложил карты на Ка Дарио. Белой магией здесь ничего не добьешься. Нужно очищение. Основательное очищение. Шесть-семь сеансов. Я не вижу другой возможности вам помочь.

Он еще раз взглянул на карты.

– Я вижу еще мужчину. – Он постучал по карте, лежащей слева. – Вы, что ли, ищете мужчину?

– Не знаю, – сказала Ванда. – Нет, вообще-то нет. Срочно или настойчиво не ищу.

Откинувшись на стул и скрестив короткие пальцы на животе, маг улыбнулся.

– Постарайтесь расслабиться.

– Я расслабилась.

– Но это же вас бесит, не так ли?

– Что бесит? – не поняла Ванда.

– Что вы не можете расслабиться.

– Я же вам сказала, я абсолютно расслабилась, – сказала Ванда.

– Вы сегодня плохо себя чувствуете, – с утвердительной интонацией произнес маг Александр.

– Я бы не сказала, – ответила Ванда.

– Вас это злит, – сочувственно сказал он.

– Что именно?

– Вы лучше меня знаете, – ответил он.

Ванда начала терять терпение.

– Послушайте, если бы мне был нужен врач, я бы к вам не пришла.

Маг скривился. Не расцепляя рук и держа их на животе.

– Вы замужем? – спросил он.

– Нет, – ответила Ванда.

– Так, значит! – обрадованно воскликнул он. – Значит, вы ищете! И вас злит то, что вы ищете.

– Я не ищу! – жестко сказала Ванда.

– Все женщины ищут! Все! – сказал маг, с усилием держа себя в руках. – Я вижу здесь мужчину, который вам встретится.

Он понизил тон, чтобы Ванда поняла, что это было уникальное предсказание в ее судьбе. Отложив карты, он перешел к делу.

– Для полного, жесткого очищения, какое мне видится, мне, естественно, потребуются некоторые средства. Известных затрат не избежать, – поморщился он. – У вас фотография с собой? И волосы?

– Да, – ответила Ванда и достала конверт.

Этой фотографии было уже пять лет, но она неплохо сохранилась. Маг склонился над снимком и поднял на Ванду глаза. Потом опять склонился над ним и удивленно покачал головой.

– Старая фотография? – холодно спросил он.

– Прошлого года, – ответила Ванда.

– А, да, – протянул маг. – Подпишите ее: имя, дату и место рождения. Пять сеансов стоят 1 400 000 лир плюс 700 000 лир на непредвиденные расходы и затраты на средства, которые мне понадобятся.

– А я не могу взять это на себя? – спросила Ванда, надеясь хоть как-то сэкономить. – Я не могу сама приобрести эти средства?

– О нет, синьорина. Этого в супермаркете не купишь. Итого получается 2 100 000 лир плюс дополнительные расходы. В неделю я провожу один сеанс. Заплатите сразу или в рассрочку?

– В рассрочку, – твердо ответила Ванда. – Только я не знаю, смогу ли раз в неделю… Видите ли, я работаю и не могу отлучаться с работы.

– Если у вас нет времени, значит, и проблема не такая уж срочная, – надменно сказал маг.

– Нет, нет, – замотала головой Ванда. – Можно начать уже на следующей неделе.

Маг Александр подошел к стенному шкафу и достал палочку с благовонием. Вернувшись к столу, он пододвинул ее Ванде.

– Очищение можно начать сразу, – сказал он. – Зажгите ее в Палаццо Дарио.

– В какой комнате? В салоне Мохамеда или в спальне? В piano nobile или все равно?

– Все равно в какой, – угрюмо ответил маг.

– А сидя или походить по дворцу?

– Важно представить себе в это время синее море. И Ка Дарио, как бы плывущим по нему. И ваше имя.

– Синее море? – уточнила Ванда.

– Да, синее, – ответил маг.

– Но у нас окна не выходят на море. Только на всемирно известный Большой канал. И он зеленый, даже коричневый. Но никак не синий, – вслух подумала Ванда.

– Синее, – невозмутимо сказал маг.

– И мое имя? Парящим над Ка Дарио? Или плывущим в море, синем море? – спросила Ванда, желая уточнить все детали.

– Все равно! – крикнул маг.

Отсутствие воображения у Ванды окончательно вывело его из себя.

– Плывущим, парящим, как угодно! Потом позвоните мне! И расскажите, что видели. Это чрезвычайно важно для дальнейших работ!

Ее глаза закрыты, она улыбается. Ее голова покоится на плюшевом подголовнике, гондола пришвартована к причалу и мерно покачивается в канале, как в люльке. Лунная ночь светла. Примо приклонил перед ней колено. Он держит в руке ее стопу и целует кончики ее пальцев. Ванда чувствует, как теплая дрожь пробежала вверх по ее ноге. Он легонько кусает ее за мизинец. Она вздрагивает и смеется. Он целует ее ногу еще выше. У Ванды вздрагивают губы, она хочет что-то сказать, но Примо прижимает палец к губам и качает головой. В гондоле стоит ведерко с бутылкой шампанского. Примо наливает бокал и подносит к ее губам. Она пьет, не открывая глаз, и чувствует, что он проливает шампанское ей на ногу. Она чувствует, как его губы касаются ее ноги, прохладные, как губы ребенка. Она ощущает капли шампанского на своей ладони. Molto adagio79.

Он пьет их с ее руки. Ванда чувствует его запах, аромат сандала и соленой воды. Она медленно притягивает его к себе. Он проводит рукой по ее одежде и ловит ладонью скрывающуюся под тканью грудь. Она слышит, как учащается его дыхание, жадно целует его и стягивает с него рубашку. Его торс смугл от крепкого загара, но все же светлее обожженных солнцем рук. Как будто солнце вытатуировало на них длинные перчатки. Ванда целует его ладони, руки, грудь. Осторожно, чтобы не раскачать гондолу, он расстегивает молнию ее летнего платья и стягивает его с плеч. Он наклоняет ее бокал, капля шампанского падает и скатывается в вырез, он слизывает игристую нить в ложбинке ее груди. Он целует ее ногу с внутренней стороны. Все выше и выше.

– Guarda, Mamma!80 – раздается крик над ними.

Детская голова высовывается из окна над каналом, и ребенок, как завороженный, смотрит на ягодицы Примо, светящиеся в ярком лунном свете, как японский фонарик. В окне появляется вторая голова.

– Maiali! Ande a far ste porcarie a casa vostra!81 – по-венециански ругается она.

– Cretina!82 – шепчет Примо.

Не успевает он надеть штаны, а Ванда застегнуть платье, как мама опрокидывает из окна ведро воды. Видя, что водопад рушится прямо на него, Примо пытается увернуться. Вместе с Вандой он скатывается вправо, гондола теряет равновесие. Лед из ведерка высыпается, бутылка катится по дну, Ванда крепко цепляется за плюшевое сиденье. Примо пытается отвязать гондолу, он отталкивает и дергает швартовы, но узел не поддается. Его словно заколдовали, будто веревка намертво прилипла к причальному столбу.

– Porcamiseria83, – вырвалось у Примо.

А ягодицы все еще светятся в ночи.

Маме в окне наверху этой сцены мало.

– Ciamo ea polizia!84 – кричит она по-венециански, и это сигнал всему каналу.

Как по команде открываются ставни. Изо всех окон в канал рвется свет. Ванда и не предполагала, что Венеция так густо заселена. Во всех этажах палаццо, piano nobile, на чердаках и мансардах, в каждом окне торчали головы и жестикулировали руки. Старик в ночном колпаке, старушки с лиловыми волосами, продавец муранского стекла с мобильным телефоном у уха, плачущие дети, девочка с пирсингом на нижней губе. И все шумели наперебой.

– Что случилось? – Есть жертвы? – Поймали? – Non ci posso credere85, не верю. – Это, случайно, не сын Бирра, гондольера? – Жаль, я поздно окно открыл! – У-у, Бирра! – Нет, это не сын Бирра, сын Бирра с косичкой. – Нет, он постригся наголо, как только волосы редеть стали. – И это на глазах у детей! – Венеция гибнет! – И конечно, ни одного полицейского, как всегда! В Венеции тебе албанец на пьяцца Сан Марко горло перережет, и никто не побеспокоится, потому что стражи порядка у нас работают до семи ноль-ноль! Это Венеция!

Голуби, и те осуждающе воркуют. Примо не удается отвязать лодку. У Ванды такое чувство, будто свет и крики растворили ее платье и она голышом, втянувшись в себя, сидит в гондоле. Она не понимает, почему Примо не может развязать узел, который сам завязал. И тут из-за угла слышится серенада. Появляется караван из шести гондол с японцами, певцом и аккомпаниатором с аккордеоном на борту; японцы изумленно смотрят на голую Ванду и на светящиеся ягодицы Примо. Проплывая мимо, они угрожающе вскинули видеокамеры, а певец запел «I did it my way»86.

Они оба в гондоле, певец запевает «funiculi-funicula», «Mamma», «Santa Lucia», японцы снимают, из-под моста выходит следующий караван поющих гондол, за ним еще один, и весь канал заполняется гондолами так, что из-за них уже не видно воды, и все поют неслаженным хором. Ciao-Venezia-ciao-Venezia-ciao– Venezia – ciao-ciao-ciao-ciao, Il ballo del quaquaqua, Non, je ne regrette rien, Nel blu, Marina-marina-marina, Rosamunde, Gondola-gondola-gondoli. Японцы хлопают, а Примо так и не может развязать узел.

Звонит телефон.

Ванда ощупала кровать радом с собой. Наконец между подушками она нашла аппарат.

– Pronto?

– Stellamia, дочурка, я сегодня был у Лизи на виа Винченцо Беллини, помнишь его, старого кавалера Лизи, Джузеппе Лизи, ему сейчас за девяносто, он продает все от сглаза: черепа, восковые свечи, хрустальные шары, ароматные палочки и прочее. Ясновидящие и прорицатели со всей Кампаньи приезжают к нему. Он посоветовал мне послать в Венецию pazzariello87. Помнишь? Тогда тебе было лет шесть! Мы еще стояли в очереди за мясом на виа Тассо за телятиной для мамы, и этот ненормальный вбежал в магазин и начал стучать тростью по всем углам. Ты помнишь? А за ним – барабанщик. Бам-бам. Он бил в такт постукиваний этого ненормального. Боже мой, ты тогда заплакала. Так испугалась, что мертвой хваткой вцепилась в мою штанину. Как же ты испугалась! Такой стресс, что мне потребовался целый час и несколько порций мороженого, чтобы тебя успокоить. И ты смотрела на меня своими большими глазами, пока я рассказывал тебе, что это старый неаполитанский ритуал! По изгнанию духов.

– Папа, – сказала Ванда так нежно, как только могла, – извини, что перебиваю, но я только проснулась, мне снился плохой сон, и я еще не в себе.

– Amore!88 – Голос отца сразу изменился.

Ванда услышала утверждение о том, что в Венеции – посреди воды! – хорошего сна вообще быть не может.

– Я перезвоню тебе попозже, папа. Для начала я должна проснуться.

Ванда откинулась на подушку. В комнате еще пахло благовонием. Вернувшись с сеанса у мага Александра, она незамедлительно последовала его совету и зажгла палочку, представляя себе, как было сказано, Палаццо Дарио и свое имя на синем море. Видимо, ароматная палочка была рассчитана на целую вечность, через четверть часа она прогорела всего на одну треть, и у Ванды слегка заболела голова. В детстве она часто падала в обморок на воскресной службе от запаха ладана. Она легла на кровать и очень быстро заснула, пролетая над Палаццо Дарио и синим морем.

Ванда ожидала большего от своего бессознательного. Его ведь всколыхнул не только сон. В первую очередь этому способствовало благовоние. Или воспоминания о ее последнем любовнике, рухнувшем к ее ногам. Это был не человек, а катастрофа. Немец. Лектор Неаполитанского университета. Всегда спрашивал, прежде чем что-либо сделать. Ничего без спроса не делал.

– Тебе не будет неприятно, если я поцелую тебя в сосок? – шептал он, и ему нужно было ответить. – Ничего, если я поцелую тебя в пупочек?

«Ничего, если это меня достало?!» – думала Ванда.

Когда годом раньше она приезжала в Венецию, он поехал с ней. Радомир, никогда не делавший тайну из своего интереса к молодым людям, проигнорировал его. Он даже ехидно обозвал его «Il Signorino»89. У il Signorino была бородавка на лбу, на которую Ванда прежде не обращала внимания. Увидев его (любовник Ванды еще не успел и слова сказать), Радомир приказал ему удалить бородавку на лбу при помощи лазера: «Помните, молодой человек, – Le monde juge sur l'apparence»90.

Ее бородавчатый друг не был восхищен венецианской роскошью, чем по-настоящему обидел Ванду. «Стоя по колено в воде, ничего не остается, как выглядеть прекрасно», – заявил он и сам себе понравился за этот вдохновенный афоризм.

Немного воды и все. «Будто это так просто», – не согласилась Ванда. Поставь Берлин в воду, еще не значит, что он от этого похорошеет. Декор – это еще не все. Но бородавчатый друг не собирался смягчать свое отношение к Венеции. Сидя с Вандой в ресторане на всемирно известном Большом канале, – Ванда настояла, чтобы они пошли туда, – он сказал: «Черт возьми! Сказал же себе – не буду смотреть на мост Риальто», и, повернувшись спиной к упомянутому сооружению, разделил на каждого заказ в общем счете.

Ванда решила при первой же возможности утопить его во всемирно известном Большом канале.

В дверь постучали. На ответ Ванды «войдите!» в комнате показался Микель. Он затянулся воображаемым косячком.

– Нет, – сказала Ванда, – должна тебя разочаровать. Это благовоние. Мне его дал экстрасенс. Пока оно горит, мне надо воображать Палаццо Дарио на синем море.

– Это не поможет, – сказал Микель, скептически глядя на тлеющую палочку, – хочу тебе напомнить, что у меня есть еще кузен, он колдун. Я мог бы его спросить. Он, кстати, продает сумки от Прадо на виа XXIl Марцо.

– Давай сначала подождем, посмотрим, как проявится воображение, – предложила Ванда.

– Может, это как-то и любовную горячку Радомира остудит, – сказал Микель. – Его, должно быть, сглазили. Я по-другому объяснить не могу, он просто молится на этого гондольера. Когда Примо работает на трачетто у Санта Мария дель Джильо, синьор Радомир раз пять в день самое меньшее катается через канал, туда и обратно.

На ужин Мария приготовила ризотто из лягушачьих окорочков, любимого венецианского блюда Радомира.

– Лягушки потрясающе тонизируют и справляются с недугами, – говорил он. – Венецианцы и пропольщицы рисовых полей в заливных низинах Падуи только потому и выжили, что каждый день ели лягушек!

Ванда тоже любила лягушачьи лапки, только Микель воспротивился и ел спагетти с маслом.

– Венецианцы едят все, как китайцы, – буркнул он.

– О да, – со смаком сказала Мария, – особенно виноградных улиток! Да разве это жизнь была бы без rnoeche ripiere, фаршированных крабов во фритюре, да, Ванда? Знаешь, как их делают, Микель? Весной и зимой, когда у moeche панцирь мягкий и тонкий, как шелк или туман, их ловят и прямо живыми бросают во взбитое яйцо и оставляют поболтаться там на несколько часов. Они наедаются яйцом и потом тонут. Затем их обваливают в муке и жарят в масле. И едят целиком.

– Замолчи! – крикнул Микель.

– Неаполитанцы тоже едят все, – со смаком сказала Ванда. – Во время карнавала всегда готовят sanguinaccio, свиную кровь, варенную с шоколадом и специями.

– Да замолчите же! – Микель был вне себя. – Как вы себя ведете! Графиня Мария Пиа Ферри такие дегустационные подробности уж точно бы за столом запретила. И лягушачий ризотто есть бы не стала. Между прочим, она опять предлагала мне работу.

– 2 100 000 лир плюс дополнительные расходы! – вздохнул Радомир и обсосал очередную лапку. – Помоему, это перебор.

– Но я не пойду собирать прайс-листы у других экстрасенсов, – жалобно сказала Ванда.

– Спокойно, – сказал Радомир. – Я ведь не сказал, что не оплачу расходы. Я только считаю, что цена завышена.

– И, кажется, черный, – язвительно добавила Мария. – Собственно, маг не для себя снимает квартиру на Руга Джуффа, а платит какой-то семье за то, чтобы проводить там свои спиритические сеансы. Раз в неделю. Мне рассказывала Эрмлинда Бонджорно. У нее трижды была проблема с водительскими правами, и она к нему ходила.

– Слава Богу, что он там не живет, – сказала Ванда, – квартира там – просто ужас!

– Руга Джуффа превратилась в аномальный треугольник с тех пор, как он занялся там практикой, – сказала Мария. – Он сотрудничает с «Храмом Изиды», магазинчиком сувениров на углу Руга Джуффа. Посетительниц посылает туда покупать амулеты, а «Храм Изиды» своих клиентов отсылает к магу Александру. В пиццерии напротив подают пиццу «Мистерия». С того времени как он дал рекламу, туда побежали со всей Венеции. Сам же он все деньги тратит у ювелира Нардина на площади Св.Марка. Золото, серьги, цепочки. И всегда расплачивается наличными.

– Значит, он с моими деньгами тут же побежит к ювелиру? – спросил Радомир.

– А тебе не все равно? – сказала Ванда. – Главное – с тебя снимут проклятие.

– Почему это с меня? – удивился Радомир.

– Больше всего опасности подвергается владелец.

– Позвони ему, пусть зайдет.

Если бы все было так просто! Радомир ничего в этом не смыслит. Такие дела не решаются так, по телефону.

18

Ванда перешла мост Понте делла Каноника и, выйдя на Ругета Сант Аполлония, столкнулась с туристической группой школьников. Ей показалось, что стадо буйволов несется на нее. Ванда вжалась в ближайшую дверь, ожидая, когда толпа детей минует ее. Радомир всегда говорил, что этот район вокруг Кампо Сан Филиппо э Джакомо и Калле делле Рассе самая низкая точка Венеции. Подсвеченная неоном западня для туристов, такая, же, как продавцы муранского стекла у каждого ресторана.

Приближающееся лето возвещало о своем приходе, окропляя ночным дождем уже по-пляжному полураздетых туристов. В Венеции смена времен года распознается не по новым краскам в кронах деревьев, а по виду приезжающих сюда туристов, как-то заметил Радомир. Летом горячее небо растапливало тела пляжных туристов, прибывавших сюда с курортов Адриатики и шлепавших под окнами домов в бикини и плавках. Весной в город стекались школьные классы, приводящие Ванду в особый ужас и переворачивающие Венецию вверх ногами. Осенью и зимой приезжали люди образованные в поисках венецианской чахоточно-истонченной натуры. Этих последних особенно не любил Радомир за то, что они совали нос во все венецианские дыры. В ноябре и феврале они чувствовали себя вольготно и, охваченные сладостным трепетом, ждали, чтобы волна меланхолии высокого класса нахлынула на них: если не моровая эпидемия, то хотя бы обычный для здешних мест туман или наводнение!

Однажды два туриста забрели в сад Ка Дарио. Немецкая парочка. Мария забыла закрыть ворота на замок. Они фотографировали источник, террасу, оконные своды. Наконец они собрались уходить, но Радомир уже успел защелкнуть кованые ворота, и немцы растерялись, не зная, что надо было одновременно нажать на замок и толкнуть дверь. Радомир спрятался за окном и тихо злорадствовал.

– Боже мой! – крикнула женщина своему мужу. – Сделай же что-нибудь! Не то нам не выйти!

Прошло несколько часов, прежде чем Радомир сжалился над несчастными.

– Туристы – лучший пример того, как следует понимать идею Блеза Паскаля о «дивертисменте», – потом объяснял он. – Как люди мечутся по миру! В вечном поиске чего-нибудь! Вечно, чтобы отвлечься друг от друга! Только немногие выдерживают собственные мысли – о самих себе, о болезнях, о смерти. Поэтому повсюду жизнь течет по принципу дивертисмента. Только не в Венеции. Многие обижаются на это. Венецию упрекают за ее спокойствие. То, что здесь нет ничего отвлекающего, провоцирует их!

Живописная цыганка в квартире мага поздоровалась с Вандой, как со старой знакомой. Маг Александр ожидал ее в гостиной.

– Вы сегодня плохо себя чувствуете, – сказал он.

– Нет, – сказала Ванда, – я просто плохо спала.

– Что произошло после того, как прогорела ароматная палочка? – поинтересовался он.

– Я заснула. И увидела сон.

– О! – сказал маг Александр. – Это следует проанализировать! Сон – это не совсем сон. Это был послеобеденный сон, физический или психический? Или спиритический?

– Спиритический? – переспросила Ванда.

– Спиритические сны – это те, в которых является умерший родственник или друг. Во время такого сна необходимо особенно сильно сконцентрироваться, потому что в них зачастую заложена важная информация на будущее. И если к вам во сне обращается какой-либо световой образ, надо быть очень внимательным.

– М-да, световой образ… не знаю, – пожала плечами Ванда.

– Психические сны, как правило, хорошо запоминаются, – продолжал Александр, – они очень яркие и трехмерные. В них тоже обозначиваются события, которые сыграют в будущем какую-то роль. Физические сны, наоборот, состоят сплошь из беспокойств, страхов и предчувствий. Зачастую в них проявляется отрицание, негативное отношение к чему-то, которое мы пытаемся скрыть в реальной жизни. Послеобеденные сны снятся обычно спустя один или пять часов после еды и отражают всего-навсего пищеварительные процессы.

– Послеобеденный сон! Конечно, это был послеобеденный сон, – сказала Ванда. – Вечером я наелась маринованных сарделек.

– Сардельки?! – вскричал экстрасенс. – Стоит мне съесть сардельки, так я всю ночь кручусь с боку на бок. Они же вообще не перевариваются! Я должен, однако, задать вам еще пару вопросов. Вам снилось то, что вы уже не раз переживали?

– Нет! – У Ванды вырвалось возмущение.

– Это сон о событии, которого вы боитесь?

– Нет, – ответила она, – уж, конечно, не боюсь.

– Какой бы сделали вывод, если бы вам довелось пережить события этого сна?

– Наверное, что в гондоле не следует…

– Там что, было что-то экстремальное? – перебил ее маг.

– Ну, можно сказать, – согласилась Ванда.

– Вам снилось то, по чему вы тоскуете? – спросил он.

– Нет, нет, правда… я… нет, – заикалась Ванда, – Мне снилось, что я в гондоле…

– Что вы можете вспомнить? – не унимался маг.

– Ну, я… я… была в гондоле…

– Эта ассоциация не случайна, – сказал Александр.

– Не знаю. Вообще-то гондолы в Венеции не бывают случайными, – с раздражением сказала Ванда. – Меня раздевал мужчина…

– И теперь вас это злит, – уверенно сообщил ей маг.

– Да нет! Почему? – удивилась Ванда.

– Вас это бесит, да? – Маг продолжал допытываться.

– Дайте же договорить, в конце концов! Открылись окна…

– И эта ассоциация тоже не случайна, – опять перебил Александр.

– Господи! – дернулась Ванда. – А у вас случайно не возникает никаких ассоциаций? Я вам плачу, чтобы услышать какие-нибудь объяснения.

– Я могу дать вам только посылы, чтобы вы сами дошли до сути виденного и происходящего, – мягко произнес Александр.

Он забормотал «corno, corno, corno», будто читал молитву, перебирая четки, затем выпрямил указательные пальцы и мизинцы. Закрыл глаза и замолчал.

– Слава Богу! – сказал он, открыв глаза. – Окна означают хорошую новость. Может, вы еще видели открытые балконные двери?

– Да.

– Это означает приближение счастья. Fortuna, fortuna! Богатство! О! Вода! – вдруг закричал он. – Вода означает изобилие!

Выкрикнув это, он заговорил о географическом положении Палаццо Дарио, ссылаясь при этом на пожелтевшую ксерокопию старой венецианской гравюры.

«Наконец-то! – подумала Ванда. – Наконец экстрасенс ведет себя как экстрасенс». И она сосредоточилась на его выводах о взаимосвязи пространства и метафизики. И только его очередное упоминание ароматической палочки вывело ее из благоговейного состояния.

– Посмотрим дальше, я кое-что приготовил для вас, синьорина. Взгляните сюда, – сказал он, показывая ей четыре бокала с ароматическими палочками. – Зеленый, золотой, серебряный и янтарный. Зеленый – цвет надежды, золотой – богатства, серебро означает деловую состоятельность, янтарь – здоровье. В тот раз я дал вам палочку из зеленого бокала. Нам нужно пройти весь цикл.

Ванда набрала в грудь воздух.

– Поэтому сегодня вот вам следующая из золотого бокала. С нею походите по салону Мохамеда, пока не прогорит.

– Сорок пять минут? – недоуменно уточнила Ванда.

– Да, – подтвердил Александр. – Потом расскажите, что видели. Жду вас в следующую пятницу. Кстати, поскольку вы платите в рассрочку, разрешите напомнить вам о следующем взносе.

Ванда пододвинула к нему через стол три купюры по 100 000 лир.

– Будет логично, если следующий сеанс вы проведете у нас, в Палаццо Дарио.

– Работа на дому оплачивается дополнительно, – не колеблясь ответил Александр и задумчиво склонил голову.

– Если вам очень неудобно, надо подумать, как это решить иначе, – медленно проговорила Ванда.

– Посмотрим, – примирительно отозвался Александр. – Может быть, я и смогу все устроить. Но только в следующую пятницу. В виде исключения.

– Ну? – спросил Радомир, как только Ванда вернулась с сеанса. Он ждал результатов.

– В основном все ясно. Так сказать, математически, – сказала Ванда. – Разумеется, ни ты, ни твои предшественники даже не удосужились взглянуть на карту города и на то, как расположен Палаццо Дарио. А стоит взглянуть – любому все станет ясно, у кого хоть мало-мальски развито воображение.

Она пошла в библиотеку и, достав карту Венеции, разложила ее на столе перед Радомиром.

– Я тебе покажу то, что мне объяснил маг Александр. Ты видишь, что всемирно известный Большой канал имеет форму змеи или даже дракона? Он делит город на две части. Здесь, наверху, у Маргеры, – голова дракона. – Ванда вела указательным пальцем вдоль всемирно известного Большого канала. – Здесь, внизу, попадаем в район, приносящий несчастья, потому что это – хвост дракона, самое несчастливое место, хотя и противоречивое в то же время.

– Почему противоречивое? – спросил Радомир.

– Имей терпение, – сказала Ванда, – просто послушай хоть раз. Место, где стоит Ка Дарио, очень негативное. С одной стороны, дворец расположен на левом берегу…

– … А левое означает негативное, – договорил за нее Радомир.

– О! Браво! – отозвалась Ванда. – Смотри-ка, у нас успехи в мире непознанного! С другой стороны, в конце всемирно известного Большого канала расположен остров Сан Джорджио, названный в честь святого Георгия, победившего дракона. Он нейтрализует негативную энергию.

– Звучит логично, – согласился Радомир.

– Напротив нас – символ Венеции – собор Св.Марка, – уверенно продолжала Ванда. – И оба святых, Св. Марк и Св.Георгий, должны изгнать злых духов и разрушить темную силу дракона.

– Так, значит, все в порядке!

– Но если внимательно присмотреться к палаццо, станет четко видна его асимметрия. Кроме того, во дворце семнадцать окон, это очень плохо. И надпись: «Genio Urbis Joannes Darius». Посвящение городу. Как посвящение дракону, сказал Александр. То же самое. Он еще попробовал узнать, что означает анаграмма из двадцати трех букв. Она означает: Sub ruina insidosa genero91. Это говорит о том, что каждый, кто вселяется в этот дворец, будет уничтожен, – договорила Ванда.

– Если это не проклятие, то что? – вздохнул Радомир.

Вечером, когда маг должен был провести первый сеанс очищения, Радомир, как всегда, сидел в окружении своих верных клевретов. Искусствоведша, как гофрированная накидка, задрапировала собою кресло. Напротив нее пристроилась полупрозрачная советница по налогам. Она, как обычно, вскакивала каждые две минуты и убегала опустошить и вымыть пепельницу. Рядом с ней на диване возлежал молодой поэт. Ванда заметила, каких усилий ему стоило ровно держать голову. Аристократка ходила туда-сюда между креслами и кушетками в своем черном кружевном костюме. Сегодня ей хотелось, чтобы все заметили, как она одета, а сидя это не удалось бы. Поэтому она отказала себе в удовольствии сегодня вечером где-нибудь спокойно посидеть. Она то и дело наклонялась вперед, сверкая ягодицами под черным кружевом. Японская скульпторша с безразмерной улиткообразной прической, гостившая в Венеции проездом, раскачивалась на гофмановском стуле. Радомир был в великолепной форме. Только что удачно сострил на тему Французской революции.

– Не думаю, чтобы общественное развитие ускорилось оттого, что канальи захватили власть.

И тут Микель объявил следующего гостя.

Маг Александр вошел в салон. Все уставились на маленького напудренного человека.

– Он говорит, что он маг и что его ждут, – извиняющимся тоном проговорил Микель.

– Как оригинально, – сказала кружевница в наступившей тишине. – Вы проведете сеанс?

Ванда заметила, как маг покраснел под своей пудрой.

– Я не хочу мешать, – сказал он, – и сразу же начну работу.

Он повернулся, и вдруг его облик изменился так, словно злой дух вселился в него и начал раздирать изнутри. Его грудь выкатилась вперед, глаза вылезли из-под напудренных век, кадык задвигался как от крутых глотков. Ванда и Микель замерли, с любопытством следя за ним. Казалось, его сейчас разорвет. Он рухнул в кресло, откинулся назад, на мгновение задержал дыхание и шумно вздохнул. Микель озабоченно подложил подушку ему под спину. Глаза мага наконец обрели нормальное выражение.

– Мой желудок, – еще раз шумно вздохнул Александр. – Даже маленький кусочек лука меня убивает. Вы и представить себе не можете, какое это страдание.

– Нет, нет, можем, можем, – сочувственно сказал Микель. – Мне плохо уже от запаха лука, лук меня тоже убивает.

– А меня – огурцы, – сказала аристократка, и ее глаза выразили страдание.

– Пресноводная рыба! – воскликнул Радомир. – Крошечная пресноводная рыбка, и я три дня глаз не могу сомкнуть.

– Может, вам принести зеленый чай? – спросил Микель мага.

– О, лучше граппу, – ответил Александр и опять шумно втянул воздух.

– Я позабочусь об этом, – сказала Ванда и вывела мага из салона.

Любопытный Микель пошел за ними. Ванда провела Александра в маленький салон на третьем этаже, где он тут же забыл о своем желудке и, не дожидаясь граппы, раскрыл сумку. Он достал хрустальную пирамиду, голову фараона, бокал с ароматическими палочками и поставил все это на стол. Шумно дыша, он зажег одну палочку. Снизу доносились голоса. Маг закрыл дверь, подошел к окну и задумчиво посмотрел в него, прислушиваясь к отголоскам разговора в салоне.

– Я чувствую очень много разрушительных вибраций в этом доме, – сказал Александр.

Что-то бормоча, он прохаживался из стороны в сторону. Ванда спросила, может ли она чем-то помочь. Он отрицательно помахал рукой.

– Оставьте меня, пожалуйста, одного. И, может, попросите господ внизу разговаривать немного потише. Вернитесь сюда через три четверти часа.

Ванда спустилась вниз и выполнила его просьбу.

– Он просит, чтобы ему не мешали, – сказала она присутствующим. – Вы не могли бы некоторое время говорить потише.

– Как оригинально, – сказала кружевница.

Радомир нахмурился.

Через три четверти часа ароматическая палочка прогорела. Маг стоял у окна, глядя на всемирно известный Большой канал. На его лице была гримаса изжоги.

– Было очень трудно сосредоточиться, – сказал он, – но то, что я увидел, меня озадачило. Я заметил, что в комнате было что-то, что меня нервировало. Оно помешало сосредоточиться на заклинаниях. Оно не уходило, и я решил войти с этой сущностью в контакт, но пообщаться с ней мне не удалось. Я думаю, это сущность кого-то, кто жил в Ка Дарио, дух, не обретший покой и не покинувший дом. Для меня это еще одно доказательство того, как необходимо здесь очищение, чтобы вашего дядю не настигла та же судьба, что и остальных.

Маг сложил в сумку свои причиндалы. Ванду передернуло. Она представила себе Радомира в роли следующего в очереди проклятых владельцев.

– 350 000 лир, – сказал Александр. – За работу на дому.

Ванда и Микель проводили его к выходу. Прежде чем уйти, маг наклонился к Ванде и прошептал ей на ухо.

– Мочу? – медленно повторила Ванда. – Ни в коем случае. Вы с ума сошли?

– Интересный тип, – сказал Микель, когда за Александром закрылась дверь. – Умный, сразу видно. Корифей. И такой симпатичный.

– Не преувеличивай, – сказала Ванда.

Оба вернулись в салон. Там затянулась беседа на тему магии, словно все только и ждали, когда маг уйдет. Каждый считал нужным высказаться. Аристократка жарко говорила о госпоже Лидии, которая вела прием в Санта Кроче. Молодой поэт рекомендовал всем Марио Давандо из Кастелло, рыцаря ордена розенкрейцеров, гомеопата, астролога, целителя, специалиста по аномалиям и оккультизму. И в центре захваченного беседой круга – Радомир, который неожиданно проявил интерес к оккультизму.

– Суеверие вполне человечно, – сказал он. – Ассирийцы уже в седьмом столетии знали заклинания против ведьм. Я же разделяю мнение Бенедетто Кроче: я в это вообще не верю, однако все это истинно.

– Как оригинально, – сказала кружевница.

После этого вечерний кружок стал расходиться. Гости отправились дальше, в Палаццо Брандолини. Графиня Бранда Брандолини вернулась из Нью-Йорка и давала по этому поводу коктейль.

За последними гостями закрылась дверь. Радомир вздохнул и взял Ванду под руку.

– Он отвратителен. – В его голосе звучал упрек.

– Кто?

– Маг, – сказал Радомир, – он красит волосы и брови тоже.

– Тебе же его не на блюде подают.

– По-моему, он прекрасен, – сказал Микель.

19

Ванда сидела в Восточном музее у открытого окна и пыталась читать. Стоял душный летний вечер. Внизу на канале пели «Gondola-gondola-gondoli» под бурные аплодисменты. Ванда вела собственную статистику, и, по ее подсчетам, она 29 раз в день слышала «О sole mio», второе место занимала «Funiculi-ranicula» (20 раз) и «Nel blu, dipinto di blu» (11 раз). Международные пристрастия удовлетворялись рефренами из «Танца маленьких утят» – «И ballo del quaquaqua», Фрэнком Синатрой «I did it my way», а также Эдит Пиаф с ее «Non, je ne regrette rien». Вечнозеленая «Ciao Venezia», как заметила Ванда, тоже всегда сопровождалась громкими аплодисментами. Здесь никто не боялся задеть чьи-то политические чувства, и по желанию также исполнялся «Интернационал». Иногда учитывали происхождение туристических групп, поскольку немцы особенно ценили «Rosamunde», израильтяне пели «Hava Nageela Hava», и только на пристрастия японцев никто не обращал внимания.

Вдруг кровь зашумела у Ванды в ушах. Как сумасшедшая, она вылетела в коридор, схватила синее пластиковое ведро из ящика со средствами для уборки, до краев наполнила его водой, бегом вернулась в комнату, к окну, и с размаху швырнула чистую водяную струю вниз, накрыв ею одним махом всю поющую компанию в гондоле – и певца, и аккомпаниатора с аккордеоном. Все разом стихло. Но всего на несколько секунд. Двуязычные вопли разразились, не дав тишине устояться. Гондольер кричал на венецианском диалекте, что Ванда чокнулась. «О my God! – стонали туристы. – What the fuck is going on here?»92 Ванда, должно быть, угодила в американцев, вероятно, из Кливленда, штат Огайо. Жаль… Лучше было бы на японцев. Американцы, конечно, подумали, что венецианское Управление по туризму специально платило ей за исполнение таких фольклорных сцен на фоне общей экзотики. Потом ей стало даже немного стыдно. Скорее всего потому, что она выросла не здесь, думала она. Конечно, надо быть венецианцем, чтобы одинаково равнодушно переносить серенады в гондолах и голубиный помет. Но прежде чем ее чувство вины окончательно улеглось, директор Морозини просунул голову в дверь ее кабинета и поздравил с успешной проделкой. Впервые за много недель он как-то ожил, заметила Ванда. С тех пор как от его таинственной рукописи, содержание которой все еще было для Ванды секретом, фатально отказались, он пребывал в постоянной депрессии.

– Sono una maledizione! – прошипел он. – Это какое-то проклятие, пытка для ушей и хорошего вкуса!

Ванда почувствовала, что ее поняли. Ведь он-то, в самом деле, «всосал» серенады с молоком матери и весьма враждебно относился к посторонним антивенецианским проявлениям.

– Одного ведра еще мало, – сказал Морозини. – У меня на террасе стоит их, пожалуй, несколько сотен. Венецианские связки гондол, в которых поют серенады, ничего общего с Венецией не имеют. Это коварное изобретение одного отельного портье – Джузеппе Торторелла.

Ванда увидела, как он обрадовался очередной возможности поделиться с ней своими познаниями. Казалось, даже его баклажанообразный нос засветился от удовольствия.

– Венецианцы, – сказал Морозини, – никогда не пели в гондолах. Они торговали, интриговали, грабили, но никогда не пели. Эту прореху решил залатать Торторелла. Он создал serata veneziana93.

В 50-е годы он работал в отеле «Бауэр Грюнвальд» и совершил переворот в венецианском туризме тем, что стал вывозить туристов на плоты неподалеку от церкви Санта Мария делла Салюте. Там они слушали венецианские песни, пили вино, а Торторелла получал проценты. Так продолжалось до тех пор, пока в лагуне не появились мотоскафы и не стали захлестывать и качать плоты. Но Торторелла, довольно находчивый парень, и из этой неприятности сумел получить свою выгоду. Он не стал больше возить туристов на плоты, а придумал пение в гондолах. В тихих обводных каналах. Это было начало конца.

– А как же Гете? – спросила Ванда. – Он ведь писал о великолепном пении гондольеров, о гондольерах, распевавших стихи Торквато Тассо.

– Гете! – простонал Морозини. – Тоже всего лишь турист. Он перепутал это с al fresco94, в лагуне, за пределами города, где иногда пели. Сегодня это тоже никому не помешало бы.

Как по сигналу, в тишину вновь ворвалась песня. Певец, голос которого звучал, как у солиста Пекинской оперы, затянул «Нью-Йорк, Нью-Йорк, Нью-Йорк». У Морозини лишь небольшая морщинка появилась на лбу, и он непринужденно перевел разговор на своего друга – Иосифа Бродского, который в свой последний приезд в Венецию размышлял о бесконечном разрастании нашего мира: «Из одной серенады, что поют в гондоле, через двадцать лет появятся двадцать серенад. А если китайцы откроют для себя Венецию!..»

У Ванды перед глазами возникло видение – 1, 3 миллиарда китайцев все вместе аплодируют под звуки «Чао, Венеция».

– Лить на них воду – самое невинное, что можно придумать, – сказал Морозини. – Лучше поджечь дымовую шашку. Или натянуть невидимую проволоку. Или стрелять резиновыми пулями. Наша соседка синьора Камуффо всегда при этом берет на мушку певца. А сосед напротив пытается заглушить их лазерной версией «О sole mio» в исполнении Карузо. Он отслеживает, когда гондола окажется внизу под мостом, и включает свой CD-плейер: лазерного Карузо – на полную мощь!

Мы – венецианцы, должны заявить о себе, – продолжал он, – туристы ведь считают, что мы вообще не существуем. Они полагают, что мы статисты. Я отослал уже сотни писем в Управление по порядку на воде и просил их запретить песнопения хотя бы после двадцати трех часов. Но тишина продлилась здесь только десять дней. Я даже обратился в финансовую полицию. Единственная возможность заставить их замолчать – это заставить написать отчет о своих доходах в налоговую инспекцию. Вот тогда-то появилась маленькая надежда на тишину и покой. Но когда нагрянула полиция, гондольеры устроили забастовку, а певцы пригрозили, что замолчат. Навсегда! А потом из Милана приехали люди из РАИ, видите ли, вдруг забеспокоились о судьбе «древней венецианской традиции» – ха-ха, и этот жуткий синьор Спалацци из турбюро «Клеменсон», который один несет ответственность по меньшей мере за пятьдесят звучащих в Венеции в день серенад, пригрозил раздуть невиданный массовый судебный процесс по этому делу. «Мы не сдадимся, – сказал он мне. – Fino alia morte!95». Гондольеры считают, что с исчезновением серенад исчезнет и allegria96. Что ж, я до сих пор надеюсь на это.

После этого разговора Ванда почувствовала себя немного не в своей тарелке, вспомнив, что она договорилась встретиться с Примо сегодня вечером. Это чувство неловкости напомнило ей их недавнюю случайную встречу в кафе Кампо Санта Маргерита.

Эту площадь, которую Радомир считал позорным местом сборищ реформистски и прокоммунистически настроенных продавцов яиц, Ванда любила больше других мест в Венеции. Один из немногих уголков города без муранского стекла, карнавального мусора и забросанных бумажками мраморных мостовых. Вместо всего этого – пять кафе, одно кафе-мороженое, один книжный магазин, два конкурирующих друг с другом продавца рыбы, один торговец антиквариатом, один продавец яиц, четыре маленьких ресторана, один банк, одна аптека – в общем, действительно все, что нужно для жизни. «Венеция сама по себе уже складная открытка», – просиял этой цитатой доктор Камасса в венецианской викторине, потому что никто не помнил, кто это сказал. Никто никогда ничего не читал из американской писательницы Мэри Маккартни. Но ее мысль о складной открытке была верной, думала Ванда. Нужно только знать, где ее раскрыть. Кампо Санта Маргерита скрывалась за обложкой.

Ванда пересекла площадь и устроилась в кафе. Она заказала трамедзино с тунцом и яйцом. Во всех углах площади стояли туристы, изучая карты Венеции, как выкройки. На их лицах было написано, что избороздившие город каналы сбили их с толку и спутали стороны света. Казалось, сцену ставил Феллини. Туристы оборачивались, смотрели вверх, жмурились, вновь устремляли ничего не понимающий взгляд в план города и качали головами. Они не могли понять простой истины – в Венеции своя система координат: Риальто, пьяцца Сан Марко, Академия, Фондаменте Нуове.

Ванда смотрела на детей, игравших на площади. Они гонялись за мячиком, как маленькие щенята. На многих венецианских campi97 трава прорастала между каменными плитами. Кампо Санта Маргерита была одной из немногих ровных, не поросших травой, площадей, легко превращавшихся в детскую площадку. Неудивительно, подумала Ванда, когда дети шумно пронеслись мимо кафе. Вдруг в центре этой детской ватаги возник Примо. Ванда не заметила его, потому что на нем была не гондольерская, а обычная рубашка. Черные брюки и белая рубашка. На пальцах осталась несмывшаяся краска.

– Вижу, вы медитируете, – сказал он, подсаживаясь к ней. – Как поживают злые духи Палаццо Дарио?

– Гремят цепями, – ответила Ванда. – И еще как!

– Я слышал, вы были у мага Александра, – сказал Примо, – даже дважды.

– Откуда вы знаете?

– Венеция болтает, гондолы судачат. Вас видели в Руга Джуффа. Здесь у людей других занятий нет, кроме как подглядывать. Ну и как все прошло?

– Он переживает, что я не замужем. Не знаю, что общего он нашел в этом с проклятием, но, должно быть, я кажусь ему бесчувственной, бессердечной.

– Но я-то теперь знаю, что сердце у вас на месте. И оно открыто гондольерам, как показала наша недавняя прогулка, – сказал Примо.

Ванда улыбнулась. Но не колкости Примо, а потому что вспомнила свой странный сон. И тут Примо осторожно убрал прядь волос с ее лица. Она решила, что ей показалось. Но это было правдой – мимолетное движение, в котором было что-то неожиданно бережное и заботливое. Этот нежный жест ободрил ее.

– Я никогда не видела у мужчины таких губ, – горячо сказала она.

Он посмотрел на нее так, будто услышал интимное признание, и покраснел.

И поцеловал ее.

На этот раз нельзя было отдавать судьбу на волю случая. Примо встретил ее у музея, как они условились. Знал бы он только, как она сегодня выплеснула свое «сердце, открытое гондольерам», из ведра.

Была пятница, жаркий августовский вечер, когда в городе тяжело дышать. Примо ждал Ванду у Фондамента де Ка Пезаро в бирюзовой лодке, похожей на гибрид обычной весельной лодки и гондолы, которую венецианцы называют sandalo, как он объяснил ей. Лодка управлялась маленьким мотором, поэтому они могли выйти на ней в лагуну. Ванда, привыкшая к Неаполитанскому заливу, не переставала поражаться этому морю, которое и морем-то не было, потому что его дно то поднималось к килю и до него рукой можно было дотянуться, то вновь ныряло на чернильносинюю необозримую глубину.

Только Ванда устроилась в лодке, как не поверила своим глазам: к ним со стороны Фондамента ковылял Радомир. И как ему это удавалось! Он остановился у лодки.

– О, Примо! – сказал он, будто не замечая Ванду.

– Чао, Радомир! – поздоровалась Ванда нарочно громко и отчетливо.

– Мы хотим покататься по лагуне, – сказал Примо.

– Прекрасно, – отозвался Радомир, и в его голосе прозвучала страдальческая нотка.

– Хотите присоединиться к нам? – спросил Примо, и Ванда опять начала сомневаться в цельности его рассудка.

– Я не очень переношу море, – сказал Радомир. – К сожалению.

И отправился прогулочным шагом дальше, ни разу не обернувшись.

Примо улыбнулся Ванде, отвязал лодку и завел мотор.

– Вообще-то жаль, что твой дядя не захотел поехать.

– Да-а, еще как жаль! – ответила Ванда.

Она представляла себе, как будет ехидничать Радомир, когда она вернется. Гондольер! Вот уж он поиздевается, точно как ее отец, только здесь будет чистой воды зависть.

– Ты еще не видела Сан Лаццаро дельи Армени? – спросил Примо, когда они добрались до залива Св.Марка. – А Мадонна дель Монте? Или Сан Франческо дель Дезерто?

Ванда покачала головой. Из венецианской лагуны она знала только Торчелло и Бурано, как любой обычный гость Венеции. Страстный настрой Примо тронул ее. Он хотел доказать ей, что венецианская лагуна красивее Неаполитанского залива, Капри и Амальфийского побережья вместе взятых. Он показывал ей заселенные и покинутые острова и островки величиной не больше трехкомнатной квартиры. Мир, покоящийся в тишине – если не считать sandalo, гудевшего, как перегревшийся «Фиат чинквеченто». Цвета в лагуне переливались от бутылочно-зеленого до песочно-желтого и антрацитово-серого, а при закате солнца она стала похожа на серебряный поднос.

Они подошли к Пеллестрине, острову, загнутому, как вязальный крючок, и отделявшему лагуну от открытого моря. Примо помог Ванде выйти на берег и уже не выпустил ее руки. Смущенные, под руку они пошли вдоль острова. Ванда чувствовала в нем старомодную нежность.

– Иногда ты похожа на морского конька, – сказал Примо.

Она вспомнила его пристрастие к морским метафорам, но не поняла, был это комплимент или нет. Она подумала о Радомире. Если бы он сейчас ее увидел, то тут же отправил бы обратно в Неаполь.

Кое-где Пеллесгрина была узкой, как велосипедная дорожка; на одном из самых широких мест показались два домика, церковь и улица. Кинотеатр носил гордое название «Cinema Apparizione»98, а в церкви покоились в реликвариях позвонок Св.Марии Магдалины и мощи Св.Маурицио, Св.Алессио и Св. Валентине Ванда вновь вспомнила Неаполь, отца и омолаживающее чудотворное миро от мощей Св. Андрея, которое отец привозил на ватном тампоне из собора в Амальфи и которым помазывал лоб каждому члену семьи.

Крутобедрые женщины провезли мимо них на велосипедах свои груди.

Дома были выкрашены в небесно-голубой и огненно-красный цвета, женщины сидели у дверей и коклюшками плели кружева. Вдоль острова на якорях отдыхали суда с воинственными именами: «Титано» или «Доминаторе». По-индейски красно-золотистые лица рыбаков выглядели задорно и отчаянно, и Ванда задалась вопросом, что придавало им этот цвет – избыток вина или избыток солнца. Они с Примо пообедали «У Челесте», одном из двух ресторанов Пеллестрины. Челесте построил на берегу лагуны небесно-голубую деревянную террасу, назвав ее своим именем, которая в часы заката имела завидную популярность у посетителей. Во время обеда Ванде нравилось наблюдать за Примо. Он ел не торопясь. Он заказал себе ветчину с дыней и теперь терпеливо срезал с нее жир. У него были сильные руки. Гондольер все-таки, подумала она. Интересно, со сколькими американками он уже совершил такие поездки на острова?

Поздним вечером они отправились на необитаемый маленький остров недалеко от Пеллестрины. Там стоял небольшой деревянный дом на сваях. Дом, как заверил Примо, его хорошего друга. Внутри пахло деревом, иссушенным солнцем. Они сели на деревянную скамью перед хижиной и замолчали.

– Очень романтично, – нарушила тишину Ванда.

– Ты шутишь? – не понял Примо.

– Нет, нет, – поспешила ответить она, – я серьезно. Здесь действительно очень романтично.

Примо помолчал, напряженно сцепив руки.

– Прости, – сказал он, – у меня это профессиональное. Аллергия. Я слышу слово «романтично» сотни раз в день.

«Если тебя целый день окружают жаждущие любви туристки, для которых любая утонувшая крыса становится «ах, романтичной», – с пониманием думала Ванда, – поневоле у тебя ко всему будет аллергия». Она решилась пойти на приступ. Нельзя же, чтобы все так и осталось во сне. Она поцеловала его руку, его пальцы и грудь и увела в дом.

Он ловко расстегнул молнию ее летнего платья и стянул его с плеч. Он целовал ее ноги с внутренней стороны. Все выше. Ванда слышала, как плескалась вода за их изголовьем. Деревянные брусья заскрипели.

– Что вы здесь потеряли? – вдруг прокричал низкий голос.

Пол просел под плотным шарообразным человеком. Рыбак, которому было, пожалуй, все 104 года, вырос перед ними и уставился на грудь Ванды. Она торопливо натянула платье.

– Ах, это ты! – удивленно произнес человек, будт то бы узнав Примо. – Что ты здесь делаешь?

– Я это у тебя хотел спросить, – ответил Примо.

– Если бы было, что спрашивать, – ответил 104-летний рыбак. – У меня дела. Должен сегодня вечером освободить сети. Извините, синьорина.

Не может быть. Ванду рассмешило смущенное лицо Примо и то, что, похоже, проклятие Палаццо Дарио и незримая, но длинная рука Радомира дотянулись даже до этого острова. Но это и утвердило ее доверие к магу Александру. Не случайно первое, о чем он заговорил с ней, было ее холостяцкое положение!

Они вновь сели в лодку и отправились обратно в Венецию. Небо уже потемнело, как чернильный след каракатицы.

– Надо же было ему именно сейчас появиться! Как будто чувствовал! – сказал Примо.

Когда они вернулись в город, Примо настоял на том, чтобы Ванда зашла взглянуть на его квартиру. Она была недалеко от Ка Дарио, в одном из боковых переулков у рио ди Сан Вио. Квартира под крышей.

Он торопливо поднимался по лестнице. Ванде показалось, что он хотел быстро покончить с чем-то.

Примо открыл дверь. Пахло краской. В первую минуту Ванда не увидела ничего, кроме изображений неба. Оно было повсюду. На картинах, прислоненных к стенам и громоздящихся вплоть до потолка. В маленькой кухне, в коридоре, в ванной. На изразцовых плитках, на триптихах и коллажах, огромное и маленькое на резных досках, на портретах и аллегориях, абстрактное и реалистичное.

– О, – взволнованно произнесла Ванда.

Примо смущенно стоял рядом и только повернул две картины, прислоненные к стене.

– Это последние, которые я написал.

– Я понимаю, что ты гондольер – только полдня? – спросила Ванда. – Или художник – полдня?

Она надеялась, что не сказала ничего лишнего. Он ведь такой чувствительный. Но Примо, казалось, вовсе не испытывал напряжения. Похоже, перед ним стоял первый человек, которому он позволил узнать о своей двойной жизни.

– Ты знала? Скажи, ты понимала? – спросил он и вздохнул.

Ванда удивилась, почему он делал тайну из своей художественной работы. Будто ему было неловко. Но что может быть хуже, чем работа гондольера?

– Да, да, верно, – пробормотал он, словно читая ее мысли. – Это – шизофрения. Я скульптор, художник и автор всякого перформанса. Но на это я не могу прожить. Поэтому шесть месяцев в году работаю гондольером. Зимой я включаюсь и занимаюсь этим. А весной наоборот. Живу в двух мирах.

Он говорил энергично и серьезно, как говорят убежденные в чем-то важном. Всю ночь.

– Три года я преподавал здесь в Венеции в Академии искусств. Для многих Академия самоцель, особая ступень в карьере. Для меня невыносимая. Монотонная. Шесть студентов, и каждый хотел обсуждать со мной свои эстетические проблемы. О своей работе я уже не мог думать ни минуты. И уволился. Для мамы это было, конечно, потрясением. Она так гордилась. Ну как же, сын гондольера пробился в Академию искусств. Я начинал как скульптор. Скульптуры из жуков. Я одел манекен в венецианское платье, склеенное из жуков, и назвал его «Ла Догаресса». И даже запланировал целый цикл из жуков, но жуки закончились, подвел поставщик. Да и с кураторами музеев из-за них были проблемы. На последней выставке в Палаццо Грасси уборщицы отказались убирать зал с моими работами, они решили их выбросить, потому что по всему дворцу гости на ногах растащили жуков, опадавших со скульптур. Таким был мой первый перформанс. Потом меня вдохновили голуби на площади Св.Марка. Я сделал с ними перформанс. Идея была в том, что они уделывают вокруг себя все без разбора, с абсолютным равнодушием. Затем был период ранений. Так называлась следующая выставка. Шесть полотен: масло, жир, мрамор, старый саксофон и человек. Человек должен был вонзать меч в лежащее полотно, которое сначала обливали маслом. Масло вытекало из раны на пол, как кровь. Это сопровождалось старым саксофоном, и человек читал фрагменты стихов Петера Хандке. Другое полотно разрезали электропилой. До середины. И опять читался текст. Ну а потом венецианский свет свел меня с ума. Я начал рисовать венецианское небо. Знаменитый венецианский свет. Карпаччо, Каналетто и т. д. Это было хуже всего. Венецианское небо смеется надо мной. Бывает, что оно меняет цвета по двадцать раз в день, а иногда в полдень неожиданно загорается вечерней зарей или в январе августовским светом, а порой затуманивается на самой макушке лета, а там неделями не показывается. Оно меня с ума сводит.

За окном забрезжил рассвет. Небо стягивало облака со своего тела и солнце прорывалось сквозь них.

– Попытка изобразить действительность может довести до безумия! – продолжал Примо. – Реализм утверждает, что знает ответ. Ответ! Но при этом можно, если это вообще возможно, в искусстве только задавать вопросы.

Он сосредоточенно замолчал и посмотрел на Ванду.

– Ты, наверное, думаешь, что я сумасшедший, – сказал он.

– Да, – ответила Ванда.

Удивительно было в нем то, что его верхняя губа была такой же полной, как нижняя.

20

«Стояло солнечное январское утро, одно из тех, которые словно созданы для того, чтобы провести их часы, пробродив по залитым ясными лучами берегам живописного канала Джудекка. В это утро Альдо Вергато, один из крупнейших землевладельцев планеты, ступил на изящную площадь Кампо Сант Агнезе. Это был статный загорелый человек с волосами, белыми как снег, благородным носом и улыбкой, обнажавшей безупречно сверкающие зубы. В темно-синем – цвета полуночного неба – пиджаке и со вкусом подобранных к нему бирюзовых брюках и белых капитанских туфлях он выглядел великолепно. Его супруга Филомена держала его под руку. На средиземноморской черноволосой красавице было пурпурное шерстяное пальто с черной опушкой, на руках высокие до локтя облегающие перчатки, на плечах подобранная по цвету к пальто кашемировая шаль. Невооруженным глазом было видно, что над ее костюмом старательно потрудились лучшие кутюрье Италии, и поэтому она выступала по площади как королева.

Альдо Вергато и его жена Филомена шли к церкви Иисуса, где Филомена хотела присутствовать на утренней мессе. На мраморных ступенях церкви она печально простилась с мужем.

– Чао, Альдо, до скорого. Сегодня не буду спрашивать, хочешь ли ты пойти со мной на мессу.

Она нежно поцеловала его в лоб.

– Пожалуйста, Филомена, не затевай снова эту бессмысленную дискуссию. – Альдо с мучительным выражением лица качнулся в сторону. – Хватит, в конце концов, пытаться наставить меня на путь истинный.

– Как хочешь, Альдо. Если ты считаешь, что твоей душе полезнее начинать день с твоими яхтсменами, а не с Богом, пусть так и будет. – Она болезненно и сдержанно улыбнулась, кутаясь в шаль. – Пожалуйста, не опаздывай к обеду. – И скрылась в благочестивом сумраке церкви Иисуса.

Альдо Вергато быстро зашагал по залитой солнцем набережной. Его радовала мысль, что этот день он проведет один. Набожность его жены уже многие годы тяготила его. Она молилась так усердно, что он часто спрашивал себя, а та ли это женщина, которую он полюбил когда-то.

Он шел энергичной легкой походкой страстного яхтсмена. Со времени их приезда в Венецию он дни напролет проводил в компании венецианских шкиперов и преданных ему механиков со знаменитой верфи Тенкара в Магаццини дель Сале, бывшего соляного склада на набережной Цаттере. Он перестроил склад, открыв на его месте частный клуб. Здесь же он хотел устроить стоянку для своего «Мою di Venezia»99.

Так он окрестил свою легендарную парусную яхту, на которой он мечтал выиграть Кубок Америки. Спуск на воду своего «Мавра» он отпраздновал, пригласив на грандиозную вечеринку мировых знаменитостей. Среди них, однако, не было ни одного венецианца. Альдо Вергато не забыл позора, устроенного ему в венецианском Парусном клубе, когда 53 члена проголосовали против его принятия в клуб.

В жизни Альдо Вергато было все: слава, богатство и красота. Он был родом из Равенны. В 25 лет он влюбился в Филомену из клана Фантоцци, династии крупнейших промышленников Италии. Но женитьба на представительнице знатного рода не была пределом его амбиций. Обладая живым деловым умом, он уже вскоре удвоил капитал всей семьи Фантоцци. Его богатство было сказочным, и не проходило дня, чтобы в газетах не появлялись заметки об Альдо Вергато. «Зеленый корсар», «последний корсар», «цезарь», «король», «морской волк» – называли его журналисты. Они писали, что он скупил чуть ли не половину Венеции: пять муранских фабрик, Палаццо Мора, дом Гериона на канале Джудекка, изящную прекрасную виллу и комплекс зданий, относящихся к ней, в том числе старинную церковь Св.Косьмы и Домиана. Эти приобретения были последней каплей, переполнившей чашу раздражения венецианцев, и они выплеснули его на Альдо, проголосовав против его вступления в парусный клуб.

Но это не смогло поколебать его любовь к этому неповторимому городу на воде.

Он всю жизнь мечтал жить в Венеции. Для него, страстного яхтсмена, не было на земле города прекраснее. И ничего лучше не было, как отправиться от берега Цаттере в компании друзей, таких же любителей парусного спорта, в очередную регату по Адриатике. Поэтому-то апогеем его венецианской авантюры стала покупка Палаццо Дарио. Альдо решил превратить дворец в воскресную резиденцию для своей семьи: себя, Филомены и троих детей – Элиджио, Марии-Эрмелинды и его любимицы Кларенцы.

Альдо Вергато поручил заключить сделку по покупке дворца одному из самых надежных своих секретарей. И это было роковым решением. Ведь если бы сам Альдо, прекрасный знаток человеческой натуры, увидел горящие глаза риэлтера, продавшего Палаццо Дарио несчастному Массимо Миниато Сассоферато, он, несомненно, что-то заподозрил бы. Об опасности, подстерегавшей его, и о репутации дворца Альдо Вергато предупредил только один человек – мэр города. На одном из блестящих приемов в ратуше мэр, взяв Альдо под руку, отвел его в сторону и сказал, что им надо поговорить с глазу на глаз. При этом он придал лицу серьезное, даже торжественное выражение.

– О Палаццо Дарио говорят, что он приносит несчастье. Я как первое лицо города обязан предупредить вас об этом, – смущенно сказал он.

Альдо Вергато не принял слова мэра всерьез. Он засмеялся, сверкнув белоснежными зубами, и дружески похлопал его по плечу.

– Дорогой мой, ценю вашу заботу. Но такой человек, как я, не может позволить себе роскошь бояться злых духов.

Филомена сидела в роскошной столовой Палаццо Дарио, стены которой были обшиты деревянными панелями. Медленными глотками она тянула свой отвар: ее слабый желудок не переносил ни кофе, ни черного чая, поэтому Мария, верная домоправительница Палаццо Дарио, варила ей ромашковый настой. Вечернее венецианское солнце залило небо нежно-розовым заревом, его отсвет проникал в окна столовой и ложился причудливой вуалью на лицо Филомены. Она размышляла, стоит ли ей рассказать Марии об одной странной встрече. И что только подумает о ней эта преданная душа? Примет за сумасшедшую? Наконец Филомена переборола сомнения. – – Мария, – сказала она, добавив несколько капель лимонного сока в свой ромашковый чай, – что это за слухи ходят о Палаццо Дарио?

– Какие слухи, синьора?

Но Филомена успела заметить тень, пробежавшую по лицу Марии.

– Джованни, таксист, сказал мне, что палаццо якобы проклят и приносит несчастье. – Она вздрогнула, вспомнив таксиста, глаза которого горели, а взгляд был лукавым, хитрым. – Он рассказал мне о некоем Фабио делле Фенестрелле, которого нашли убитым.

– В Венеции много болтают, синьора. Не забивайте себе голову, – протяжно произнесла Мария, однако Филомена поняла, что за этими утешительными словами скрывается что-то иное, что-то темное.

– Мария, со мной вы можете быть откровенны, я верю в Бога и ничего не боюсь.

Мария вытерла вспотевшие руки о передник.

– В Палаццо Дарио произошло несколько несчастных случаев, – медленно сказала она.

Филомена содрогнулась.

– Вы хотите сказать, что в Палаццо Дарио случилось не одно несчастье?

Филомена сжала виски, но ее одолевало желание узнать больше.

– Но… почему нас никто об этом не предупредил? – Она схватила Марию за руку. – Пожалуйста, Мария, расскажите мне все.

– Это касается только мужчин, которые… ну… как сказать… – Смущенно теребя передник, Мария глубоко вздохнула. – Мужчины, у которых это… склонность…

Филомена вскинула голову. Ее черные глаза сверкали возмущением.

– Тогда это проклятие нас не касается, – сказала она и закуталась в свою любимую кашемировую шаль.

– Но было исключение, Массимо Миниато, – сказала Мария.

– Но он ведь жив, – сказала Филомена.

– Да, но какой ценой, – ответила Мария. – Его сестра умерла, а он разорился и почти свихнулся.

Филомена отпила свой ромашковый чай.

– Все это смешно. Никогда не слышала о таком странном проклятии!

В то же время ее не покидала мысль о жутком происшествии, которое она пережила сегодня ночью. В своей роскошной спальне она, как всегда, расчесывала перед зеркалом волосы, сто раз проводя по ним щеткой. В коридоре послышался шорох. Шорох шагов. И странный голос, который невозможно забыть, позвал ее мужа. Этот голос она никогда не слышала.

– Посоветуйте мне что-нибудь, Мария! – сказала Филомена и обратилась взглядом на всемирно известный Большой канал, сверкавший всеми оттенками аквамарина в феерическом действе вечерних красок.

«Поразительно, – подумала она. – Этот прекрасный город все время напоминает мне о прошлом. Почему?»

– Помогите мне, Мария, – сказала она.

– Не волнуйтесь, синьора. Все будет хорошо, – ответила верная Мария и взяла серебряный поднос.

Задумавшись на несколько мгновений, она поставила его обратно.

– Если хотите, – медленно сказала она, – вы можете сходить к францисканцу. Здесь есть один монах, который помогает при одержимости, проклятиях и сглазе. Он благословит Палаццо Дарио. Вдруг это поможет.

Филомена встала и, улыбнувшись, пожала руку Марии.

– Спасибо, Мария, спасибо.

Дети Альдо Вергато не разделяли восторга родителей по поводу города в лагуне. Здесь скучно, жаловались они, в городе с населением 40 000 человек жить невозможно. Элиджио и Мария-Эрмелинда приезжали все реже. Они предпочитали оставаться в Милане. Кларенце, красавице и любимице Альдо Вергато, Венеция тоже казалась скучной. «Захочешь пригласить десяток людей на ужин и не знаешь кого!» – обычно говорила она. Больше всего ее раздражало, что в этой жемчужине Адриатики невозможно купить ни один новый CD сразу после выпуска. Альдо Вергато не мог ни в чем отказать любимой дочке, поэтому разрешал ей дважды в месяц летать на частном самолете в Нью-Йорк, чтобы заказывать новые диски. Потрясающая красота Кларенцы: блестящая волна чуть вьющихся волос и упоительные изумрудно-зеленые глаза – покорила всю Венецию.

Альдо Вергато молча переживал прохладное отношение детей к его любимому городу, но сердце его оттаивало, когда он замечал, что Кларенца, которую он боготворил, со временем все чаще стала задерживаться в Безмятежной100. Загадка вскоре открылась.

Это был Аполлонио, довольно привлекательный сын Эриберто Чиполлина, владельца бара «У Гарри». В него влюбилась прекрасная дочь Альдо. С тех пор как Кларенца впервые увидела его на одном обеде, она мечтала лежать в его объятиях и чувствовать его горячие губы на своих губах. Когда Альдо Вергато узнал об этом, жгучая волна прокатилась по его жилам. Неужели их семья пала так низко, что его любимая дочка хочет связать свою судьбу с сыном ресторатора?

С тем, кто за чаевые пойдет за вами куда угодно? Пусть даже Эриберто всю жизнь стремился подняться выше своего простого «гастрономического» положения, ради этого писал сначала кулинарные книги, а затем стал автором отдельной колонки в «Gazzettino», благодаря чему в глазах венецианцев он прослыл философом. Но какая разница? Все существо Альдо Вергато восставало против возможной свадьбы. При мысли об этом его сердце становилось холодным, как венецианская лагуна в январе. Он предчувствовал, что это было началом конца, началом драмы, грозившей разрушить его жизнь. Но стоило Кларенце посмотреть на него своими изумрудно-зелеными глазами, и он был не в силах противиться ее желаниям и капризам.

Свадьбу с Аполлонио Чиполлина сыграли в Нью-Йорке; на руке Кларенцы сиял знаменитый виндзорский браслет «Тигровый глаз» с бриллиантами и рубинами, красными, как глаза тигра в ночи, который удивительно шел к ее подвенечному платью из тончайшего брюссельского кружева.

Для Альдо Вергато день свадьбы Кларенцы означал крах всего. Лавина бед понеслась на него с нарастающей быстротой сразу после злосчастного бракосочетания. На следующий же день на Чикагской бирже обрушились цены на зерно, и группа Фантоцци оказалась в самом тяжелом за историю своего существования кризисе. Спустя ровно год Кларенца развелась с Аполлонио. Он изменил ей с горничной.

Филомена молилась день и ночь.

– Да, молись, молись, если ничего другого тебе не приходит в голову! – закричал Альдо Вергато, застав жену коленопреклоненной в спальне перед небольшим домашним алтарем.

Филомена, улыбнувшись, посмотрела на него.

– Да простит тебя Господь! – сказала она.

Но его слова глубоко задели ее душу.

Она единственная понимала, что это черная рука проклятия протянулась к ним. Вновь и вновь она уговаривала мужа продать дворец и всем вместе вернуться в Равенну. Но Альдо Вергато ничего не хотел об этом слышать. Теперь он почти не разговаривал со своей прекрасной и несчастной женой и целые дни пропадал в обществе друзей-яхтсменов. Филомена искала утешение в молитвах в церкви Иисуса. Там богослужения проводил молодой священник, который знал о том, что печалило Филомену. Он регулярно исповедовал ее, они вместе молились, перебирая четки, и это всегда приносило ей облегчение. Она стала чаще заходить в маленькую квартиру молодого понимающего святого отца до рокового вечера, повергшего Филомену в жестокое разочарование. Они пили ромашковый чай, сидя друг против друга, и Филомена рассказывала о бедах, постигших ее семью за последнее время: государственная адвокатура открыла дело против ее мужа якобы за подложные векселя, ей казалось, что небеса разверзлись над его головой. Но гроза разразилась здесь же, как только она посмотрела в прекрасные карие глаза молодого священника.

– Мы не можем быть святее Папы, синьора Вергато. Грязные руки есть повсюду. Не только в Италии, – сказал он и погладил ее руку. – Я всем сердцем сочувствую вам, синьора. Государственные адвокаты полагают себя стражами добродетели – самопровозглашенными! Но наш Господь на небесах не допустит, чтобы был осужден невиновный, такой, как ваш муж. Верьте в Господа! И дальше произошло то, что Филомена не могла себе объяснить. Словно ее толкнула невидимая сила, она придвинулась к молодому священнику и сжала его горячую ладонь. Он повернул к ней голову и поцеловал ее своими прекрасными губами. Не отдавая себе отчета, она прильнула к нему, казалось, в объятии их тела сплавились воедино. Ее нежная грудь прижалась к его мускулистой груди, ее ноги обнимали его страстно и откровенно. Он отстранился от нее, стараясь не встречаться глазами с ее отяжелевшим от желания взглядом.

– Нет, Филомена, нет, – шептал он.

– О, монсиньор, – прошептала в ответ Филомена.

Звук собственного голоса вдруг привел ее в чувство. Как это могло случиться? Как она могла зайти так далеко?

Филомена, укутанная в свое пурпурное пальто, спустилась по лестнице дома священника и, глядя невидящими глазами, пошла через живописную площадь Кампо Сант Агнезе. Ее лицо пылало от стыда. Тяжело дыша, она поднялась по мраморной лестнице Палаццо Дарио и заперлась в роскошной ванной. Несколько раз она умылась холодной водой, пытаясь хоть немного успокоить пылающие щеки. Что же с ней приключилось? Никогда раньше она не испытывала подобных желаний. Что это означало? Только злой дух Палаццо Дарио мог толкнуть ее на подобное. Филомена решила призвать на помощь францисканца.

Было еще темно, когда у входа в Палаццо Дарио позвонили. Мария заспешила к тяжелым входным дверям. Филомена еще спала. Альдо Вергато еще не ушел. В костюме нежно-голубого цвета он вышел в холл и, к своему удивлению, встретил монаха-францисканца в черной рясе, который как ни в чем не бывало с кадилом в руке шел мимо него на второй этаж. Похоже, это затея Филомены!

– Вы куда? – крикнул Альдо вслед монаху, который, однако, не обратил на него ни малейшего внимания, обкуривая потрескивающим ладаном углы дворца.

Альдо Вергато не переносил запах ладана. Его лицо стало мертвенно-бледным.

– Вы что, с ума сошли? Вон отсюда! – закричал он.

Шум разбудил Филомену, она в халате вышла из спальни.

– Прошу тебя, Альдо, тише. Это же ради тебя!

– Ты совсем спятила, – заорал Вергато, – ты уже и в дом затащила своего святого братца.

Он кричал так яростно, что сонная артерия на его щее стала фиолетовой. Испуганный монах заторопился прочь, и когда он бежал через салон Мохамеда, тяжелая китайская ваза качнулась и сокрушительно грохнулась на пол, разлетевшись на тысячи черепков, чуть не задев Филомену. Она закричала. Ей показалось, что она вновь увидела страшную тень, которая звала тогда ночью ее мужа по имени. Альдо Вергато побежал за монахом и почти уже схватил его за руку, но тот успел заскочить в роскошную ванную и там забаррикадироваться.

– Я убью тебя, я тебя в порошок сотру, если ты сейчас же не уберешься из дома, – точно ополоумев, кричал Вергато, яростно барабаня в дверь.

– Пожалуйста! Альдо! Успокойся! – тихо сказала Филомена.

– Успокоиться! – надрывался Вергато. – Мне успокоиться! У меня в доме чертей гоняют, моя жена – схимница, меня уже почти арестовали! И я должен успокоиться?.. Хватит!

Тут он повернулся, схватил пальто и бросился вон из дворца, не оборачиваясь.

После его ухода монах вышел из роскошной ванной. Он оправил рясу и спокойно пошел по этажам дворца, окропляя их святой водой, окуривая ладаном и шепча молитвы. Он молился и за Альдо Вергато. Тщетно!

Было поздно, когда Филомена поднялась на следующий день в спальню Альдо Вергато. Снаружи небо было пасмурным, и дул влажный февральский ветер. Она хотела разбудить Альдо. Вчера, вернувшись домой и глядя на нее безумными глазами, он дрожащим голосом просил оставить его в покое. Он не мог простить ей случившегося, и она знала, что просить прощения было еще рано. Но сейчас Филомена хотела помириться с ним. Прежде чем войти в спальню, она остановилась у окна и посмотрела вниз на всемирно известный Большой канал. В этот миг покров облаков прорвался и солнце позолотило воду мерцающим блеском. Несколько чаек пролетели мимо, и Филомена подумала, могло ли на свете быть зрелище прекраснее, чем этот вид из Палаццо Дарио на всемирно знаменитый водный тракт.

– Альдо? – Она по привычке позвала его, прежде чем открыть дверь.

Ответа не было.

Она вошла в комнату, там было темно. Подойдя к окну, она раздернула тяжелые парчовые шторы.

– Нет, Альдо! Нет!

Филомена потеряла сознание.

Ее муж Альдо лежал, завернутый в парчовый халат с вышитым на нагрудном кармане фамильным гербом Фантоцци, в огромной красной луже. Кровь, пропитавшая его белые волосы, была еще свежей. В одной руке он зажал револьвер «Вальтер ПКК», в другой – утреннюю газету. В записке было всего одно слово: «Благодарю» («Grazie»). Как и положено такому человеку, он был немногословен.

Вероятно, Альдо Вергато сообщили, что его арестуют в этот день по обвинению в подлоге векселей. Он опередил их. Он, один из крупнейших землевладельцев мира, самый богатый человек Италии, «зеленый корсар», не мог позволить так себя унизить. Он выпил крепкий эспрессо, завернулся в парчовый халат и застрелился.

На следующий день известие о его ужасном самоубийстве разнеслось по всему миру. «Единственный выстрел в висок» – стояло на первых страницах всех газет.

Погребение в Равенне было грандиозным. Присутствовал весь огромный клан Фантоцци, дети Вергато, его шурины и невестки, которые до дня его смерти не торопились помочь ему выбраться из финансового и юридического краха. Они ненавидели его за то, что сами передали ему бразды правления их корпорацией, а теперь в смиренном трауре сидели плотными рядами на церковных скамьях. Пришел и молодой священник церкви Иисуса, чтобы поддержать прекрасную Филомену в ее горе.

На Филомене было белое платье в черный горох. Французская haute couture101. Черный шарф и белые перчатки. Она выглядела божественно.

На следующий день она ушла в монастырь. Больше о ней никто ничего не слышал.

Так безжалостное проклятие Палаццо Дарио смахнуло с лица земли еще одного неординарного человека».

21

Маг Александр появлялся у них каждую пятницу с пяти до половины шестого. Говорил он мало, быстро проверял, как они выполняли его наказы и следовали последним наставлениям, и просил принести то горячей воды, то свечу и т. п. Чаще это делал Микель. Он приближался к магу с выражением безграничной покорности, как, посмеиваясь, говорил Радомир. Опустив голову, осторожно ступая и бормоча заклинания, Александр следовал по дворцу. «Абэк, вабэк, фабэк», – например. Или: «альбо, альбубу, цабулант, ипедия, транзония, абантросте… » Он заглядывал всюду – в сад, в колодец, где тут же нашли дохлую крысу, многочисленные кладовки, мансарду и гардеробную Радомира. Он ходил туда-сюда, размахивая букетами зажженных курящихся ароматических палочек. Во время церемонии очищения все должны были быть тише воды и ниже травы, что крайне возмущало Радомира, который не понимал, ради чего он должен жертвовать своей любимой телевизионной программой. Однажды Мария забылась и включила электрополотер. Маг чуть было не взорвался, и потребовался бы дополнительный сеанс, чтобы привести его в чувство, если бы не вмешалась Ванда и не уняла его.

В результате маг установил, что самым негативным местом является роскошная ванная Радомира. Поэтому он специально принес сушеные египетские травы, облитые воском и сахаром, чтобы с их помощью очистить это столь интимное пространство от злых чар. После этого сеанса по всему дворцу валялись прилипшие пучки травы. Мария замучилась, отдирая их.

– Тьфу, гадость какая! – сказал отец Ванды, когда она рассказала ему по телефону, что делает у них маг Александр. – Египетские травы в воске и сахаре! Я ведь знал, что североитальянские маги гороскопами вообще не занимаются. Почему ты не пригласишь pazzariello из Неаполя? Мне его посоветовал кавалер Лизи. Кавалер Лизи – вот настоящий специалист, не чета вашему шарлатану, этому магу Александру.

– Папа, а ты не догадываешься, что скажет Радомир, когда в его салоне вдруг запрыгает этот сумасшедший с палкой?

– Ну, раз не хочет, пусть не пеняет на последствия.

«Вот именно, – подумала Ванда. – Увы, одна капля еще не дождь. Радомир вообще-то и не заметил бы ничего».

Она с любопытством осмотрела кухонный стол. Рядом с раскрытым сборником кроссвордов лежали scorfari – головы скорпены, толстый угорь величиной с человеческую руку, морской окунь, мидии, кальмары и seppioline – тонкие почти прозрачные каракатицы. Когда не было гостей, Мария с особой страстью отдавалась кулинарному искусству. И теперь она разделывала морского окуня, не вынимая сигареты изо рта.

– Честно говоря, Ванда, он мне не нравится, этот экстрасенс. Только щеки надувает. Тоже мне вице-король собственной персоной, – сказала Мария, вычищая мидию. – Вчера я видела, как он со своим карликовым пинчером вышагивал по Кампо Санта Мария Формоза в мясную лавку на Калле-Лунга. Мясник назвал его «профессором», и Александр купил мясо за 500 000 лир. 500 000 лир! Пришлите мне на дом, сказал. Тутанхамон какой-то!

Мария поставила варить рыбу с морковью и зеленью. В сковороде она обжарила чеснок и лук. Затем обжарила во фритюре мидии и кальмары.

– Все? – спросила Ванда, с нетерпением ожидая, когда рыбный суп наконец-то будет готов.

В руках она вертела бутылочку со светло-желтой жидкостью того же цвета, что и суп.

Не обращая внимания на ее такое нетерпение, Мария вынула куски рыбы из бульона и положила их к мидиям и каракатицам. Затем влила туда стакан белого вина.

– Я все думаю, настоящий ли он.

Она процедила бульон и перелила его в кастрюлю с рыбой и другими дарами моря.

– Пока ничего страшного не стряслось, – ответила Ванда.

– Вот именно, пока, – сказала Мария и положила салфетку из штофной ткани на серебряный поднос.

Радомир смотрел «Формулу-1» по «Евроспорту» и хотел обедать один. Мария откупорила бутылку белого пичо и налила его в большой бокал. Наконец рыбный суп был готов. Мария налила обычную порцию Радомира в глубокую тарелку. Когда она отвернулась, Ванда открыла свою бутылочку. «Это всего лишь натуральная минеральная пищевая добавка», – подумала она и без тени сомнения вылила содержимое флакона в суп Радомира.

Несколько часов спустя Радомир все так же сидел перед телевизором и нашивал канты на очередной костюм. Это был костюм испанского гвардейца XVIl века. Золотой шлем, страусовые перья, красные чулки. Последнее творение Радомира. Ведь следующий карнавал не за горами. Был только конец августа, а он, как одержимый, работал над своей новой коллекцией.

– Я превращаюсь в развалину, – вздохнул он. – Шил всю ночь, как привязанный, и чувствую себя разбитым.

Ванда листала «Gazzettino».

– Завтра я даю ужин, – сказал Радомир, не отрываясь от работы. – Придут историк Алевизе Цорци, супруги Карраро, чета Маркиорелло. Тебе было бы полезно поприсутствовать.

– У меня встреча, извини, – сказала Ванда, продолжая листать «Gazzettino».

– Жаль. Я попросил Марию сварить еще рыбный суп. Сегодня у нее получился не суп, а поэма.

– М-м, – произнесла Ванда.

– Наконец она добавила туда шафран. Наконецто! Я несколько месяцев ей твержу: шафран, шафран, шафран! Рыбный суп без шафрана совсем не рыбный суп! Но ты ведь знаешь, какая Мария упрямая. Наконец-то до нее дошло.

– Конечно. Рыбный суп без шафрана все равно что Венеция без воды, – чуть расстроенно сказала Ванда.

– В последнее время ты часто пропадаешь, – ехидно сказал Радомир.

– Угу, – кивнула Ванда, пытаясь сосредоточиться на некрологах в «Gazzettino».

– Мужчина? – спросил Радомир.

– А кто еще может быть? – удивилась Ванда.

– Опять преувеличиваешь, – продолжал Радомир. – И кто он?

– Ты его знаешь.

– Нет! – воскликнул Радомир и ударил себя в грудь. – Значит, это правда, что о тебе болтают. Моя племянница связалась с гондольером!

– К сожалению, еще не совсем, – спокойно сказала Ванда и отложила «Gazzettino».

– Боже, как это вульгарно!.. С гондольером!..

– А недавно ты сам не мог на него наглядеться, – упрекнула его Ванда. – Примо здесь, Примо там. «Не правда ли, как он элегантен в своей гондоле? Не правда ли, как он грациозно держит весло?»

– На маскараде! – Радомир не изменил тон. – Люди из разных слоев общества хороши на маскараде! И не всегда все нужно понимать буквально. Люди их презирают!

– Он не только гондольер.

– А кто же еще? – язвительно спросил Радомир.

– Он – художник.

Радомир поджал губы.

– Это невыносимо, Ванда, Гондольер с амбициями живописца! Гротеск! И что же он пишет? Дворец дожей маслом? Или акварели рынка Риальто?

– Господи, Радомир, возьми себя в руки.

– Или, может быть, он модернист? Распиливает корову, а потом делает статую в формальдегиде? Или он свой дом синим фломастером разрисовал? Обдирает скелет и насвистывает?

Ванда знала – во всем, что касалось вопросов искусства и литературы, Радомир разделял точку зрения Бенедетто Кроче. Все современное, т. е. все, что было моложе Бодлера, не встречало его одобрения.

– Я вспоминаю биеннале! Помнишь того содомиста, который рядом с Бевилаква ла Маза на площади Св.Марка выставлял фотографии своих непристойностей? Воткнулся головой в коровий зад и назвал композицию «В российской глубинке». Как же, художник! Я этого не выношу!

Он нервно передвигался из стороны в сторону. Наконец, остановившись перед Вандой, он поднял указательный палец.

– Так не пойдет!

– Что не пойдет? – спросила она.

– То! – отрезал Радомир. – То! Твоя странная связь! Ты ставишь себя в жалкое положение. Подумай, ведь ты человек с высшим образованием.

Ванда поняла, что теряет терпение. Она набрала в легкие воздух, но Радомира было не остановить.

– Вандуция, если даже учесть, что ты приехала из Неаполя, все-таки ты не первый день живешь в Венеции, и пора бы знать, какой репутацией здесь пользуются гондольеры. О художественных амбициях я не говорю.

Ванда удивилась. Впервые Радомир назвал ее так ласково. Но она тут же решила не поддаваться, со стариками надо держать ухо востро. Он еще что-то говорил, но она думала о Примо. Они съездили на велосипедах на пляж Альберони и искупались там. После приключения в хижине 104-летнего рыбака у них была пора брачных танцев, когда высшей точкой наслаждения были объятия и нежные поцелуи в щеку. Странно, но ей нравилось это медленное сближение. Порой ей даже казалось, что спокойная жизнь в Палаццо Дарио наступила благодаря вовсе не магу Александру, а их с Примо нежности. Обязательно надо позвонить отцу и спросить, может ли волшебство любви быть связано с победой над проклятием. Конечно, Радомиру рисовались совсем иные отношения между ними: секс в гондоле, секс на велосипеде, секс в сараппа102…

Радомир пристально смотрел на нее.

– Ты опять плавала? – строго спросил он. – Опять в Альберони?

– Нет, – солгала Ванда. – У Примо есть сараппа в «Эксцельсиоре». Первый ряд.

Радомир скривил губы.

– Не знал, что «Эксцельсиор» пал так низко. Как меняются времена.

Появление Марии, размахивающей «Gazzettino», остановило поток его стенаний. За ней семенил любопытный Микель. Мария напрочь была лишена какой-либо чувствительности и совершенно не обратила никакого внимания на расстроенные чувства Радомира, а потому и не дала ему продолжить монолог об эротике в искусстве, жизни и в первую очередь в гондолах. Ванда была благодарна Марии за это спасение.

– Кто-нибудь читал «Gazzettino»? – спросила Мария.

Ответа не последовало.

– Мага Александра арестовали.

– Нет! – воскликнули все.

Мария аккуратно развернула газету, разгладила ее и замолчала.

– За что? – спросила Ванда.

– Он арестован на рыбном рынке, – ответила Мария.

– «На рыбном рынке» – это не причина, – сказала Ванда.

– Что он еще выкинул? – спросил Радомир.

– Возбуждение общественных беспорядков, – сказала Мария низким шепотом, который она приберегала для самых неприятных новостей. – Его арестовали за возбуждение общественных беспорядков.

– Нет!

– Его задержали в общественном туалете, так написано, – сказала Мария.

Ванда разразилась смехом, Микель – слезами.

– Если уж он в свое будущее заглянуть не может, что говорить о нашем, – сказал Радомир.

Мария с наслаждением прочла:

– «Маг Александр, настоящее имя Элио Кильман, задержан полицией в общественном туалете недалеко от моста Риальто, куда он зашел в сопровождении другого мужчины. Он был застигнут в момент порочаной близости с гражданином Шри-Ланки. Его обвиняют в эксгибиционизме. В течение последних месяцев он совершил в Венеции несколько непристойных акций. Его жертвами часто становились влюбленные пары, перед которыми он появлялся в обнаженном виде»…

– Искусство! – воскликнул Радомир. – Вот истинное искусство! Полароидные снимки с голого Александра, и он уже созрел для биеннале!

Микель всхлипнул.

– «… маг, которого в тот же вечер видели в Палаццетто Пизани, где он работал в качестве ведущего на мероприятии для группы служащих компании «Фиат», премированных поездкой в Венецию, отвергает все обвинения. «Это недоразумение», – сказал Александр. Его дело ведет комиссариат Сан Марко. Группа служащих выражает надежду, что разбирательство закончится административным предупреждением. Популярный маг, получивший известность в передаче о трактовании снов «Сон это реальность» на канале «Телепадова», уже выступил на первом слушании. Процесс предполагается начать через двадцать дней. До того времени маг будет находиться под домашним арестом».

– Их акцию можно было бы назвать «Венеция. Нудизм», – проскрипел Радомир.

– У твоего амбициозного друга тоже нашлась бы подходящая идея, а, Ванда?

Микель высморкался.

– Мне это смешным не кажется. Это недобрый знак, – прошептал он.

– Что тут скажешь? Мне при одной мысли о впустую потраченных деньгах дурно становится, – сказал Радомир.

– Я это предчувствовала, – сказала Мария. – Он все время тайком что-то вытягивал из кухонного шкафа. Весь фенхель потаскал, все сковородки сахарным сиропом заляпал.

– Синьор Радомир, – произнес Микель срывающимся от слез голосом, – я ухожу. Предложение графини Ферри…

– Прошу тебя, Микель, сейчас не время для истерик. Нам надо сохранять спокойствие. Ванда, может быть, тебе попробовать обратиться к этой… госпоже Лидии. Только если она берет меньше, чем маг Александр. У нас в запасе еще две недели.

Все с недоумением посмотрели на него.

– Я намерен собрать вечеринку по случаю открытия регаты, – сообщил он.

Ванда заметила, как пьянящая волна от приступа собственной щедрости накатила на Радомира. Еще бы, ведь он замышлял разрушить ее мезальянс с гондольером, устраивая это светское сборище.

Ванда позвонила отцу. Он ликовал. Оправдалось его недоверие к северо-итальянским магам. Но почему его дочь не хочет, чтобы настоящий экстрасенс из Неаполя решил все их проблемы, оставалось для него загадкой.

– Необходима госпожа Лидия! Этот Радомир все время жмотничает! Почему меня никто не слушает?

На вопрос о взаимосвязи любви и магии он не нашел ответа.

На следующий день Ванда отправилась к госпоже Лидии. Она нашла ясновидящую за прилавком табачной лавки в Сайта Кроче. Маленькая толстая женщина в черном кудрявом парике с волосами по пояс, как у Людовика XIV. Она восседала среди сигарет и журналов, розовых пластиковых шариковых ручек и ластиков и курила, когда Ванда вошла. Она не спросила, откуда Ванда о ней знает, а сразу потребовала предоплату в 50 000 лир.

– Да, да, bambina mia, – сказала она, когда Ванда протянула ей чек с названной суммой. – Во всем должен быть порядок! В нашей среде так много темных лошадок!

Она закрыла дверь лавки и повела Ванду в свою квартиру на втором этаже. При ходьбе грудь госпожи Лидии опережала ее на шаг. Квартира была наполнена кружевными салфеточками и образками с ликом Иисуса. В комнате стоял широкий красный диван, по нему были разбросаны игрушечные собачки, куклы и розовые подушки в форме сердец с вышивкой «Я люблю тебя». Ванда села в розовое, убранное рюшами кресло. Госпожа Лидия пошла переодеться для сеанса.

– Видите ли, я вступила в профсоюз, в профсоюз экстрасенсов и оккультистов, – крикнула она из ванной. – Мы, члены профсоюза… язаныатитьмтс…

– Не понимаю! – крикнула Ванда.

Госпожа Лидия, должно быть, снимала платье через голову.

– Обязаны платить НДС! Мы, члены профсоюза, обязаны платить НДС. Мы должны иметь постоянный адрес, только тогда нам разрешается работать.

Зашумела вода в унитазе.

– Наш союз разработал даже проект закона, который поддержали депутаты Пеццоли и Патарино из Национального альянса. Ведь так и клиент получает свою выгоду, как вы думаете, синьорина?

– Конечно, – согласилась Ванда.

Мадам Лидия распылила лак для волос.

– Вступившие в профсоюз не имеют права брать за сеанс больше 50 000 лир. Это выгодно, правда? – крикнула она.

– Бесспорно, – согласилась Ванда и понюхала коробку ароматических свечей, стоявшую перед ней.

– В октябре мы провели наш первый конгресс. В Римини. На тему «Внутреннее развитие», – кричала госпожа Лидия.

– Да, такой конгресс, конечно, давно был необходим, – сказала Ванда.

Вошедшая в комнату госпожа Лидия явила собою причудливый гибрид фараона и какаду. На ней было желтое длинное до пола платье с глубоким декольте и золотые босоножки. Парик был уложен заново, глаза обведены черным контуром.

– О! – воскликнула Ванда.

– Я – реинкарнация Нефертити, – сказала госпожа Лидия и покружилась перед Вандой, – и это моя рабочая одежда. Волосы дают мне энергию. Челка защищает мой третий глаз. Я очень забочусь о своем физическом состоянии, поэтому никогда не появляюсь на телевидении. Телевидение обкрадывает душу. Задумайтесь: истинных оккультистов не увидишь по телевизору! Вы слышали об аресте мага Александра? Так ему и надо. Он все время пытался пролезть в наш профсоюз.

– Я пришла по поводу Палаццо Дарио, – начала Ванда.

– Кроме того, я вегетарианка, – не моргнув, продолжала госпожа Лидия, – я не курю, не пью и сплю только по субботам. По ночам я медитирую, ведь дух не знает пределов.

– После ареста мага Александра больше никого нет, кто мог бы поработать с потусторонними проблемами в нашем палаццо, – сказала Ванда.

– Я – из библейских времен, вернее, я анахронистка, я – вне времени, я пришла из другой эпохи, – продолжала госпожа Лидия. – У меня божественная сущность.

Она села на диван.

– Палаццо Дарио, – повторила Ванда, – я живу там со своим дядей. Он купил дворец.

– После долгого путешествия я приземлилась на этой планете, – произнесла госпожа Лидия и полуприкрыла глаза. – После путешествия от космического света к свету солнца.

– В нашем дворце происходят необъяснимые несчастные случаи. – Ванду ничто не могло перебить. – Мы хотим, чтобы вы помогли нам избавить палаццо от проклятия.

– Хорошохорошохорошохорошохорошо, – произнесла госпожа Лидия, откинула со лба волосы и бросилась на розовую подушку с вышивкой «Я люблю тебя».

Ванда и не пыталась привести ее в чувство. Госпожа Лидия тяжело дышала. Она закрыла глаза, затем кругообразными движениями начала поглаживать свой живот. Движения убыстрялись. Она шумно вздыхала, стонала, переворачивалась с боку на бок. Она гладила свои ноги так, что платье задралось, открыв чулочные резинки. Лидия подняла плечи, ее щеки пылали. На мгновение она замерла. Ванда подумала, не уйти ли ей.

– Обожемой! – закричала госпожа Лидия и шумно выдохнула.

Ванда кашлянула.

Госпожа Лидия скатилась с дивана. Прижав ладони тыльными сторонами ко лбу, она застыла. Ванде почудилось, что она вот-вот вспорхнет и пронесется по комнате, как воздушный шарик, из которого спустили воздух. Казалось, она не дышит.

– Si? Ssssii, si! – выкрикнула госпожа Лидия. – Святая Мадонна. О Сант-Антонио. Si, ssssii, si!

«С Примо у меня получилось бы лучше», – подумала Ванда.

22

Сеанс очищения по настоянию госпожи Лидии должен был состояться в день открытия Исторической регаты, что, по ее утверждению, окончательно очистит палаццо от потоков негативной энергии.

Вечеринки у Радомира провоцировали если не всплеск суеверия, то определенно скептические настроения по поводу проклятия дворца; иногда на таких сборищах дело доходило чуть не до скандалов.

В день рождения Радомира один 25-летний возлюбленный одного 60-летнего венецианского художника у всех на глазах влюбился в 25-летнего студента-искусствоведа и закрылся с ним в роскошной ванной. И праздник по поводу выборов нового мэра, который Радомир закатил еще до провозглашения результатов, чтобы поддержать своего любимого кандидата, закончился громким скандалом. Проигравший кандидат, молодой красавец, автор социальных критических пьес, был так огорчен своим провалом, что в какой-то момент разрыдался. Слезы струились по его лицу, из носа текло, на него было неприятно смотреть. Он никак не мог успокоиться, всхлипывал и вскрикивал, чем привел всех в неловкое замешательство. Но вдруг он успокоился, когда его принялась утешать американская туристка, типичная gate-breaker103. Это было особенно неприятно Радомиру, потому что никто не знал, как она попала на праздник.

А на Новый год адвокат Радомира доктор Карле сам выбрал Палаццо Дарио как сцену для своего выхода в общество в качестве транссексуала. В полночь он объявил, что собирается оперироваться в Милане и надеется на поддержку своих друзей. Через два месяца его видели в светлом парике в кафе «Паола» на Кампо Санто Стефано, он ел мороженое.

Никто не забыл, как крыло ангела пришибло архитектора Кристиано Фабриса. Он вышел из больницы, но ясный рассудок, видимо, не вернулся к нему, так как он тут же заявил, что Радомир представляет собой явную угрозу для общества. И уж тем более непонятным было, как он сумел прорваться во дворец, хотя объяснением этому могло быть то, что Историческая регата была самой захватывающей из всех венецианских вечеринок.

День Спасителя, который вся Венеция отмечала на каналах в украшенных лампочками лодках, был народным праздником. Даже чересчур народным, считал Радомир.

– Венецианцы сидят в лодках, жарят рыбу и едят за длинными столами, едят и пьют, пьют и едят, а под конец сваливаются в воду. Открытие же биеннале и кинофестиваля – праздники светские, но Историческая регата – самый эффектный из венецианских праздников, – говорил он, – особенно для того, кто живет на всемирно известном Большом канале.

И он сам и его дворец должны блистать на этом празднике.

– Будет незабываемо! – объявил он. – И без всяких сюрпризов!

Он приказал Марии вывесить из окон палаццо шелковые платки.

– Величайшее время Безмятежной! – воскликнул он. – Сотни дожей, патрициев, адмиралов проплывут на лодках по каналам. Уже сейчас у лагуны собираются участники праздника, мужчины и женщины с яркими шарфами на талии.

Микелю было приказано написать приглашения и меню с золотыми кантами и подобрать подходящий к старинным кружевным скатертям фарфор. Еду Радомир, поколебавшись, заказал в баре «У Гарри», все-таки он не любил Эриберто Чиполлина.

– Его статьи в «Gazzettino» портят мне аппетит, – повторял он.

Это с одной стороны. С другой стороны, на вручении литературной премии Кампиелло Эриберто подал такой упоительный лимонный ризотто, что он до сих пор не мог его забыть.

Радомир распорядился, чтобы госпожа Лидия испарилась до прихода первых гостей. Она появилась около двенадцати. Мария открыла дверь, и ей навстречу вывалилась грудь госпожи Лидии. Она держала в руках пакет, какой обычно дают в овощных магазинах.

Салон был пуст. Радомир занимался приготовлением стола, Микель пошел в кондитерскую за десертом, Мария отправилась на кухню жарить bovoleti – виноградных улиток, закуску к аперитиву.

На госпоже Лидии было красное длинное до пола платье.

– Я это чувствую! – сказала она, не успев переступить порог.

Ванда испугалась, что госпожа Лидия вновь свалится в свой безудержный транс. Будем надеяться, что не при Радомире, это его шокировало бы.

– Я чувствую, что здесь нарушен баланс мужской и женской энергии, – сказала госпожа Лидия, почесав нос.

– Несомненно, – ответила Ванда и повела ясновидящую в салон Мохамеда.

– Я кое-что увидела, – сказала госпожа Лидия.

– Да? – Ванде стало интересно.

– Мариетта. Это была дочь строителя Ка Дарио.

– Да, я знаю.

– Она покончила самоубийством.

– Я слышала, что у нее был сердечный приступ.

– Семья скрыла истинную причину смерти, – прошептала ясновидящая. – Мариетту обманул муж. А знаете ли, тысячу лет назад измена мужа это совсем не то, что теперь.

– Пятьсот лет, – подумав, сказала Ванда. – Палаццо Дарио был построен в конце XV века. Поэтому всего пятьсот лет.

Госпожа Лидия пошла по дворцу. Она критически оглядывала интерьеры. Кушетки в стиле ампир, сундуки, шкафы и комоды, роскошные столики с инкрустацией, секретер из корневого дерева, китайские вазы, Геркулесы, венецианские мавры, оруженосцы эпохи Возрождения, портреты – все это она откомментировала лишь коротким отрицательным «тсс!».

Она расстелила розовый платок в центре салона и села на него. Вокруг себя она расставила образки Мадонны делла Салюте. Из пакета достала лимоны и выстроила из них перед собой пирамиду. Во время сеанса демоны должны собраться в эти лимоны, объяснила она Ванде. Она заберет их с собой, разрежет на кружочки и выбросит.

– Этот способ оправдал себя уже в нескольких дворцах.

Затем она легла и тяжело задышала. Ванда выскользнула из салона, тихо прикрыв дверь.

На кухне Мария добавляла в улиток оливковое маетло и чеснок.

– По-моему, она такая же чокнутая, как маг Александр, – сказала она. – Радомир мог с таким же успехом выбросить деньги в канал.

Ванда пожала плечами.

– Это всего лишь попытка.

Госпожа Лидия позвала ее.

Она все еще лежала на розовом платке. На лбу и носу у нее собрались капельки пота. Она тяжело дышала. Кончиками пальцев она взяла несколько лимонов.

– Я чувствую это. Здесь полно негативной энергии.

Она сложила лимоны в пакет.

– Нужно провести несколько сеансов.

Она оправила платье.

– Боюсь, что с вами может случиться что-то плохое.

И сочувственно посмотрела на Ванду.

– Советую вашему дяде срочно убрать люстры и светильники. Я чувствую, что негативная энергия исходит от них.

Ванда проводила ее до дверей, а потом рассказала всем о неприкаянной душе Мариетты. Радомиру было скучно. Истории обманутых жен всегда заставляли его скучать. Напрасно Ванда пыталась внушить ему озабоченность госпожи Лидии.

– Ты же сам говорил, что наши светильники нельзя назвать шедеврами, – сказала она.

Радомир был возмущен.

– Что она себе позволяет? Не шедевры! Хорошо! Но венецианский seicento104, об этом эта ведьма, естественно, понятия не имеет. Я что, у табачной лавочницы должен консультироваться, как мне обставлять дом? Больше об этом ни одного слова слышать не хочу!

Радомир был неутомим. У окон были расставлены стулья и маленькие кофейные столики, сервированные венецианскими маврами – друзьями Микеля из Сенегала, так, чтобы гости с любого места могли наблюдать за парадом гондол, лодок и позолоченных судов и выпить шампанское. Нанимая друзей Микеля, Радомир на этот раз изменил своему принципу (он их презирал), потому что каждый из них стоил вдвое дешевле официанта от Чиполлина.

Играла музыка. Оркестр состоял из стекольщика (саксофон), реставратора мебели (скрипка) и окулиста (рояль), обслуживающих Радомира.

Через час стали собираться гости. Граф Гримани из Палаццо Пизани-Моретта прибыл первым. Он вошел со своей женой Бианкой, страдавшей тиком, поэтому ее рот никогда не закрывался, она все время причмокивала и заглатывала воздух, как золотая рыбка. Ванда думала, как бы ей удрать от обоих, уж граф опять не упустит случая потрогать ее за ноги. За ними появился владелец Галереи дель Леоне на Джудекка. Как всегда, он был в обществе своей подруги, маленькой австрийской баронессы, которую он демонстрировал в качестве поощрения всем покупателям, если те решались на приобретение в его галерее. Ванде что-то в баронессе напоминало морской огурец. Она была до такой степени озабоченной и помешанной на своем либидо, что пыталась совратить даже Радомира. За ними прибыли Костанцо – сицилийцы, которых Радомир пригласил из соображений политкорректности, чтобы избежать упреков в расизме. Театральный декоратор Эцио Костанцо был великолепным танцором и дамы всегда роем кружили вокруг него: фокстрот, вальс, танго.

Чтобы доставить Ванде удовольствие, Радомир наконец, перешагнув через себя, пригласил и графа Морозини, хотя и считал, что тот здесь совершенно лишний. Приехала Изотта Вианелло, президент Фонда Палладио, ее супруг был владельцем крупнейшего в Италии лесопитомника. Затем вдова Пиньятти, ее муж был издателем и умер почти сразу после свадьбы. Когда она не была в отъезде, а путешествовала она часто, она издавала альбомы и небольшие подарочные книги для туристов, в основном с видами Венеции. Она всегда появлялась в сопровождении молодых людей, которые с каждым разом становились всё моложе и так походили друг на друга, что можно было подумать, будто она держала их где-то в питомнике. Закадычная подруга Радомира, графиня Брунелла, приехала бы в любом случае даже без приглашения, потому что если она не посещала своих умирающих тетушек, переписывающих в ее пользу свои завещания, или не пересчитывала свое венецианское стекло эпохи барокко, с утра до вечера она только и делала, что скучала. Радомир пригласил ее, тем не менее, с одним условием – она должна оставить своего мужа, адвоката Бурато, дома. Это жуткий тип, которого нельзя подпускать к алкоголю; стоило ему выпить, как он начинал скандалить по любому поводу, а его лицо наливалось при этом желчью. И, разумеется, верные клевреты Радомира: венецианка-искусствовед, советница по налогам, как всегда бросавшаяся чистить пепельницы, молодой поэт и скульпторша-путешественница.

Непривычный для сентября зной царил в городе, ливреи на маврах насквозь промокли от пота. На кухне таяли торты из кондитерской. Ванда бегала от графа Гримани, а он гонялся за нею по всем этажам. Чтобы отделаться от него, Ванда заговорила с австрийской баронессой.

– Я три года назад приехала в Венецию, – сказала баронесса, – и сразу заболела ею! Теперь я уже и представить себе не могу, как люди живут где-то еще!

– А жаль, – ответила Ванда, изобразив улыбку.

Внизу на канале завершался исторический парад.

Одетые в костюмы королева Кипра, принц Сулейман, султаны и дожи проплывали мимо их окон.

Началась сама регата. Перед дворцами гребцы благодарили зрителей за аплодисменты, крича «Alza remi!»105, поднимали весла вверх и отводили их вправо. Там были стройные изящные лодочки с двумя гребцами, были и пузатые с рыбными вершами по бокам, были и длинные, как грузовые баржи, с восемнадцатью гребцами на борту.

– Battelle, caoline, gondolini, sandali, disdotona106 – у каждого типа лодки свое название, – с гордостью отметил Морозини.

Рядом с Вандой сидел владелец лесного питомника, курил сигару и с равнодушием смотрел на костюмированных гребцов, словно это был многорядный автобан. Ванда попыталась прислушаться к объяснениям по громкоговорителям.

Лидировала «Стригетта».

– Скажите, синьорина, когда начнется фейерверк? – спросил владелец питомника.

– Фейерверка не будет, – ответила она.

– Как? – удивился он. – Как фейерверка не будет?

– Во время Исторической регаты его не бывает.

Он вскочил возмущенный.

– Получается, я здесь сижу, чтобы глазеть на лодки? – Он оглянулся и крикнул своей жене, разговаривавшей в это время с Радомиром и державшей бокал шампанского. – Изотта, а ты что мне обещала?

Изотта, президент Фонда Палладио, взволнованно вскочила. Она покраснела, как гранат, и, преодолевая тяжесть в ногах, словно к ним привязали арбузы, подошла к мужу.

– Amore mio! – мягко сказала она. – Клянусь, я думала, что фейерверк будет.

– Мой муж – пироман! – шепнула она Ванде. – Не замани я его фейерверком, ни за что бы не пришел. Он ненавидит Венецию.

– Как вы это терпите? – Владелец питомника отвернулся от жены и враждебно посмотрел на Ванду. – Я имею в виду запах. Все время воняет, особенно теперь, летом, но и зимой, я заметил, эта вонь – ужас!

– Привыкли, – ответила Ванда.

Она огляделась, ища опору хоть в ком-то.

– А туристы? Как можно жить среди туристов?

– Стараемся их дрессировать, – сказала Ванда. – Учим их гладить, натирать паркет – смотря по обстоятельствам, а бесполезных запираем в саду.

– А гондольеры с серенадами? – не унимался он.

– Иногда ведро воды – прекрасное средство от них, – поспешно ответила Ванда.

Она думала о Примо. Он давно должен был прийти.

– «Венеция – это всего лишь вопрос, как смотреть на нее, – сказал Морозини. – А так, все города одинаковы… »

– Сказал Фридрих Торберг в «Тетушке Йосселе», – пояснила Ванда.

– «… все равно, идет ли речь о Париже, Анкаре или Филадельфии. Те же пробки, тот же смог, те же проблемы с парковкой. Поэтому я думаю, что такое явление природы, как Венеция, мир может себе позволить. Маленький уголок, где люди живут иначе, чем везде».

Историческая регата подошла к финалу. Выиграла буранезская «Стригетта» – «Маленькая ведьма», лодка, побеждавшая и в прошлой, и в позапрошлой, и в позапозапрошлой регатах. Постепенно лодки на всемирно известном Большом канале рассосались.

Мимо Ванды проплыл поднос с коктейлями. Казалось, его несла ожившая красная ливрея. Мавр, державший поднос, растворился в спустившихся сумерках.

– Я здесь жить бы не смог, – сказал древесный питомник.

– Слава Богу! – ответил Морозини.

Радомир пригласил гостей к столу. Правда, в данном случае сказать просто «стол» было бы явным преуменьшением. Он распорядился соорудить П-образный стол, такой, как на его любимой картине «Банкет в Джудекке» школы Лонги, висевшей в Ка Реццонико. Он очень беспокоился по поводу застольного порядка: венецианцев нужно было чередовать с невенецианцами, аристократов с мещанами, но только художественного толка, ни в коем случае не с бизнесменами, некоторые супружеские пары надо было разделить, потому что они вечно ссорились на глазах у всех, другие же ни в коем случае не разделять, потому что иначе они напивались. Мария дни напролет чистила серебро, тарелки, блюда, приборы, солонки и перечницы, – все, чем никогда не пользовались в обычное время, чтобы не попортить. Скатерти были из сплетенных вручную буранских кружев. В центре каждого стола стоял букет из лилий и мальв. У каждого места лежало заполненное Микелем от руки меню: фаршированные цуккини во фритюре, карпаччо из баранины, лимонный ризотто, устрицы с артишоками, телячье филе с лимоном, лимонное бизе и обсыпной торт, кофе, граппа, шампанское и птифуры.

Ванда порадовалась, что наконец сбежала от владельца питомника. Теперь справа от нее пристроился Морозини. Рассевшись за столом, общество опять перемешалось. Рядом с Морозини села вдова издателя Пиньятти.

– Какая честь для меня провести вечер в обществе такой признанной издательницы! – произнес он и дальше зашептал: – Я бы вам предложил одну книгу, маленькие очерки… «Венецианские виньетки».

– Вы – романтик? – спросила вдова.

Нос Морозини тут же засиял.

– О да, романтик, еще какой романтик! – сказал он. – Венеция тоже романтичный город.

Он смущенно кашлянул, взглянув на удивленное лицо Ванды.

– Во всяком случае, для многих приезжающих сюда Венеция…

– … должна быть очень романтичной, – строго сказала вдова, – иначе себя не продашь.

– Да, это так. Видите ли, я сделал несколько копий, если вам интересно. Я хочу, чтобы поклонники Венеции прочли эту книгу, несмотря на то что некоторые недоброжелатели ее не поняли.

– Ах! – сказала вдова Пиньятти. – Значит, вы уже кому-то предлагали вашу рукопись. Это, конечно, плохо.

– Нет, нет, – заторопился Морозини, – я ее только…

– Романтические венецианские виньетки, – по привычке перебил его Радомир, – как оригинально. Там есть любовные сцены?

Он даже понизил голос.

– Разумеется, – ответил Морозини, стыдливо залившись краской, так как заметил, что разговор о рукописи привлек внимание всего общества. – Но там речь не только о любви.

– А о чем еще? – не унимался Радомир.

– О проклятии Палаццо Дарио, – ответил Морозини.

– Как оригинально! – сказал древесный питомник.

– Значит, там и обо мне должно быть написано, – уверенно сказал Радомир. – Иначе какой смысл в этом романе.

Раскрасневшийся Морозини замолчал и повернулся к Радомиру спиной. Ванда с сочувствием заметила, как смущенно он смотрел на свои колени. Вот, значит, чем занимался в музее ее дорогой уважаемый директор все последние недели. Неудивительно, что сейчас он сгорал со стыда. Его страсть к Венеции принесла плоды. И все же ей было непонятно, что его связывало с Палаццо Дарио. Ванда тут же вспомнила – опять! – их первую встречу в поезде, но вдова Пиньятти перевела разговор на свою любимую тему – Северная Лига и штурм Кампанилы. Морозини был счастлив, так как это спасло его от неловкой ситуации, да и Ванда не собиралась тратить вечер на размышления о его литературных амбициях, но вот остальные гости за столом сопроводили перемену темы чем-то вроде массового стона.

– Боюсь, что моя любимая Венеция попадет в руки этих фундаменталистов! Скоро здесь ничего, кроме венецианского диалекта, не услышишь, – не замолкала вдова Пиньятти.

Ванда посмотрела на часы. Венецианских гостей на мгновение скрыла поднятая к глазам рука. Ванда решила, что Примо мог передумать и провести вечер с гребцами регаты.

Один Морозини на радостях, что не придется комментировать свое творчество, с головой окунулся в разговор на новую тему.

– Синьора Пиньятти, – сказал он и посмотрел на нее прямо-таки голодными глазами, – вы же не собираетесь капитулировать перед ордой крестьян, которые считают, что могут въехать в Венецию на тракторах, переделанных на танки? Северная Лига – из Бергамо; Бергамо несколько столетий был собственностью Венеции. Владением! Большинство бергамцев служили камердинерами в аристократических домах Безмятежной. Венеция ничего общего не имеет с этой деревенщиной!

– Может быть, у них нет работы и они скучают, – предположил Радомир, считая себя ответственным за направление беседы в необходимое русло.

– Если бы безработные неаполитанцы брали штурмом колокольни, то все звонницы были бы заняты, а у нас их немало, – сказала Ванда.

– Ужасно, – сказала президент Фонда Палладио.

– Иногда безработный забирается на крышу и грозит спрыгнуть оттуда, потому что не может найти никакой работы, – продолжила Ванда, – а внизу люди кричат: «Давай, прыгай!»

Тут она заметила, что Радомир нервничает. Он стал красный, как лангуст. За весь вечер он не смог ввернуть в разговор: «Не Вольтер ли сказал, что… », или «Как заметил Ларошфуко… », или замечание из теории костюма. А теперь еще этот разговор о политике! Он хотел включиться в него, но смысл все время ускользал от его разумения.

Вдруг Радомир натянуто улыбнулся. В салоне появился Примо.

В свете люстры, в центре внимания гостей он был как свежепойманный упругий тунец, выброшенный из воды на полный народа берег. Безупречный и блестящий. Он улыбался краешком своих потрясающих губ, и Ванда физически ощутила, как распрямились спины присутствующих дам. Выпрямился и Радомир и поспешил навстречу Примо.

– Разрешите представить: Примо Тальяпетра. Наш гондольер – мог бы я сказать.

Ванда увидела, что Примо смущенно сжимает руки.

– Но я был бы не прав, – продолжил Радомир. – Примо – художник. Он занимается современным искусством. Художник и на полставки – гондольер.

«Вот змея», – подумала Ванда.

Радомир не умел проигрывать, поэтому после откровенного разговора с Вандой он старался воспользоваться любым предлогом, чтобы заинтересовать Примо: предлагал помочь с французским – раз в неделю, но каждый раз получал вежливый отказ; обещал замолвить словечко перед директором Музея современного искусства в Париже; выразил желание познакомиться с работами Примо. Когда и это не сработало, Радомир вынужден был признать, что прекрасный Примо потерян для него навсегда. Ванда поняла, что Радомир смирился с судьбой, потому что Примо вдруг перестал его интересовать. Он внезапно стал для него самым скучным человеком на свете.

– Знаешь, Ванда, – сказал однажды вечером Радомир, – Примо мне столько всего рассказал. Почти всю свою жизнь, короткую еще, но полную стольких событий. А потом мне вдруг пришло в голову – ведь он по сути своей скучающий человек! Как заметил Вольтер: «Загадка скуки кроется в том, что человек способен все открыть». Ну, да. Может, с тобой он не так болтлив?

Впредь в те дни, когда Примо будет работать, он не станет переезжать в гондоле с берега на берег всемирно известного Большого канала, а будет натирать мозоли, карабкаясь по мосту Академии и толкаясь с потными туристами.

– Венеция неповторима, – сказала вдова Пиньятти.

Мужчины смотрели на Примо так, словно перед ними стояло говорящее пресмыкающееся, с которым им предстояло говорить о среде его обитания.

– У него красивая шея, – сказала жена графа Гримани, глотнув ртом воздух, – видимо, от гребли.

Радомир посадил Примо рядом с австрийской баронессой. Ванда готова была его придушить. Она слышала, как баронесса сказала:

– Вы гондольер? Нет? Как романтично!

Благодаря случившейся паузе Радомир решил отделаться от неприятной темы и привлечь к себе всеобщее внимание, вырвав эстафету из рук своего тайного соперника, графа Морозини. Он с наслаждением заговорил о Палаццо Дарио, о последних сеансах по изгнанию проклятия, о том, что рука рока, лежащего на дворце, дотянулась даже до мужского туалета на рыбном рынке, где арестовали мага Александра, и о плохом дизайнерском вкусе его – Радомира, который, по мнению госпожи Лидии, и притягивает злых духов.

– О, если бы все неуспокоенные души, обитающие в Палаццо Дарио, могли заговорить! – воскликнула советница по налогам, впервые за весь вечер, который она проводила, неторопливо вычищая пепельницы.

– В этом дворце могли жить и куртизанки, – сказала президент Фонда Палладио, мечтательно улыбнувшись Примо и не замечая красноречивого взгляда своего мужа. – Может быть, сама Вероника Франко, которая провела ночь с Генрихом IIl Французским во время его приезда в Венецию. Она увлекла его.

– Откуда ты знаешь? – спросил ее муж.

– Это известно всем! – резко ответила она.

– Она была одной из самых блестящих поэтесс Венеции, – сказал Морозини, восстанавливая свою репутацию ученого-исследователя. – Она была, позвольте заметить, любовницей трех моих предков: у нее была связь с Маффио Морозини, непристойным поэтом, все началось с литературного спора, в котором она победила; с его братом – Доменико Морозини, конгениальным поэтом, она была его протеже, и с его кузеном – дипломатом Марко Морозини.

– Со всеми тремя вместе? – взволнованно спросила советница по налогам, но Морозини не обратил на нее внимания.

– Была ведь еще куртизанка, которая посоветовала Жан Жаку Руссо бросить женщин и заняться математикой, – заметила жена графа Гримани и бросила кокетливый взгляд на Примо. – А у вас в семье были куртизанки?

– Разумеется, были, – ответил Примо к удивлению Ванды.. – Как же ее звали… Камидлета дель Орсо. Она, случайно, не за одного из Гримани вышла замуж?

– Нет! – возмутился граф Гримани, словно оскорбили его любимую тетушку. – Вы путаете с семьей Цорци.

Разговор о куртизанках мог перерасти в скандал, и Радомир дал знак оркестру. Играли танго, вальсы и мазурки, постепенно танцевальное пространство все заполнилось парами. Гримани танцевал, двигаясь так, будто старался стереть прилипшую к подошве жвачку. Он шаркал ногами по полу, но, как видно, жвачка отставать не хотела. Графиня Гримани, высоко поднимая руки, двигала кистями из стороны в сторону, выкручивая невидимые лампочки. Владелец древесного питомника танцевал пасодобль с синьорой Костанцо, забыв свои антивенецианские настроения. Театральный декоратор Костанцо танцевал квикстеп с вдовой Пиньятти, вальс с президентом Фонда Палладио и танго с Вандой.

Во время танго Ванда услышала – Костанцо именно в этот момент опрокинул ее так, что она, казалось, стукнется головой об пол – как низенькая маленькая австрийская баронесса сказала Примо: «Венеция всегда Венеция» и пригласила его танцевать. И Примо не только не отказался, но еще и улыбнулся в ответ. Какой-то дурацкой улыбкой, подумала Ванда. Неужели он не видел, как баронесса походила на морской огурец? Радомир тоже улыбался ликующей улыбкой. Слегка преждевременно, решила Ванда.

И тут с потолка сорвалась люстра.

23

Такой Радомир не мог представить себе свою кончину. Просто в одночасье уйти из жизни? Не объявляя об этом всему миру, без драматургии? Оказаться свечой, которую загасили незримым мановением. Знай он об этом, он был бы возмущен.

Ванда в полной растерянности сидела около своего мертвого дяди. Все формальности были закончены. Врач подтвердил факт кончины и посоветовал из-за сентябрьской жары похоронить Радомира в течение двух дней. Ванда, возможно, ждала, что он вот-вот еще раз поднимется и сядет в своей постели. Казалось, ему еще отпущено время и предоставлена возможность очнуться и удивленно воскликнуть «One, jam satis!» (О, довольно! – Гораций).

Чем дольше он так лежал, тем более недовольное и ворчливо-задиристое выражение принимало его лицо. Лоб покрылся морщинками, словно он в любую минуту готов был поссориться по любому поводу.

«Когда я вижу какого-нибудь дебильного наследника престола, я совершенно не жалею, что Италия – не монархия», – казалось, скажет он. Или: «Настанет время, когда Венеция окончательно уйдет под воду!»

Его обнаружила Мария. Как обычно, около десяти утра, она вошла в его спальню, чтобы открыть ставни на окнах, впустить в комнату чистый свежий воздух, а заодно выкурить у окна сигаретку. Она ловко стянула с кровати покрывало, чтобы проветрить его, встряхнув из окна. И тут она увидела Радомира. Он лежал на животе, повернув голову набок, волосы растрепались, рот был полуоткрыт.

– Мадонна! – вскрикнула Мария. – Как вы меня напугали!

Она никогда не видела Радомира в пижаме и тем более в постели. Обычно он звонил один раз, давая ей знать, что в комнату можно войти. Это значило, что он уже отправился в свою суперванную приводить себя в порядок.

Сейчас он был в шелковой полосатой пижаме серебристо-серого цвета.

– Такое замечательное сегодня утро, настоящее позднее лето! – сказала Мария. – Слишком даже хорошее, чтобы валяться в постели.

Возможно, это был розыгрыш. Мария знала, что Радомир всегда встает чудовищно поздно именно тогда, когда за окном светит солнце. Это для других хорошая погода была поводом пораньше начать день. Радомир же считал для себя принципиальным, в отличие от других, не ставить свою жизнь в зависимость от погодных условий. Она удивилась, что он ей не ответил. Это было странно.

– Синьор! – окликнула его Мария, ожидая, что он вскочит и выгонит ее из спальни. – Синьор Радомир!

Не дождавшись ответа, она подошла поближе и, наклонившись, приложила ухо к его губам. Он не храпел, но ничего другого Мария и не ждала. Лишь после того, как она тронула его за плечо, а он снова не отозвался, она закричала.

С рыданиями и призывами ко всем святым Мария вывалила случившееся на Ванду, и они вдвоем побежали в спальню Радомира.

Оказалось, что Ванда совсем не знает, что же надо делать. Она потрогала его лоб, как у больного с температурой, пощупала пульс. Радомир уже был холодным.

– Мария, – сказала Ванда, – я думаю, он умер.

Она посмотрела на недовольное лицо Радомира. Да, у него, конечно, есть повод злиться, подумала она. Ведь так никто не договаривался.

Это была потрясающая вещь. XVIIl век, Ка Реццонико, как называли эту люстру, выполненную по образцу из дворца Реццонико на всемирно известном Большом канале. Люстра на 18 свечей, она висела в Ка Дарио еще со времен Анри Ренье. Радомир очень гордился ею. «Польский консул, который лет 50 назад гостил в Ка Дарио, прожигал жизнь в свете этой люстры!» – любил острить он каждый раз, щелкая выключателем. А это случалось не часто. Он считал слишком расточительным включать люстру только для того, чтобы почитать газету. Которое столетие люстра висела в салоне на кованом железном крюке. И вот разбита – разлетелась на миллиарды стеклянных брызг. И все из-за того, что этот кретин-электрик так неумело укрепил на ней праздничную гирлянду, что крепление не выдержало. Центнер муранского стекла обрушился вниз, но, к счастью, лишь слегка задел Радомира. Большинство гостей позеленели от испуга, но чудесным образом никто не получил даже царапины. Было похоже, что Радомир даже доволен. Как хозяин собаки, которому наконец удалось заставить пуделя показать гостям несколько удачных номеров. «Мир взирает на нас», – прошептал он Ванде. Ему столько лет пришлось прожить в проклятом дворце, прежде чем что-то настоящее, существенное произошло на глазах у всех.

А теперь… Просто скончался во сне. Такого от своего палаццо он не ждал, думала Ванда, сидя около Радомира.

Мария, уже успокоившись и ища себе сообразное случившемуся занятие, убирала комнату умершего. Снаружи, со стороны всемирно известного Большого канала, в комнату лилась «Ciao-Venezia-ciao-Venezia– ciao-ciao-ciao».

– Святая Мадонна! – перекрестившись, вздохнула Мария.

Она закрыла ставни, завесила окна черными гардинами и зажгла свечи.

Когда Ванда сообщила Микелю печальную весть, он чуть было не потерял сознание. «Проклятие! Проклятие! Проклятие!» – бесконечно повторял он. Наконец он сказал, что готов сделать для усопшего все необходимое.

Всем было понятно, что Радомира нужно похоронить в его любимом костюме венецианского вельможи эпохи рококо из розового атласа с кружевным жабо. Микель привел в порядок его лицо, надел на него парик и положил вдоль тела трость с серебряным набалдашником.

Ванда нашла, что покойный смотрится очень неплохо, даже красиво, с подведенными бирюзовым штрихом веками, ртом сердечком и мушкой на щеке.

Пришел священник из церкви Санта Мария делла Салюте. Пожилой человек в рясе с пятнами, от которого пахло вином. Он не удостоил разодетого покойника даже взглядом. Точно так же он читал бы молитву и над дубовым комодом.

На Кампиелло Барбаро Мария купила все необходимое, а Ванда позвонила в похоронное бюро Безмятежной. Тогда вся Венеция узнала о кончине Радомира. Вечером пришли первые посетители выразить соболезнование. Старая подруга Радомира – графиня Мария Пиа Ферри и адвокат Карле. Оба только вчера вечером вернулись из отпуска, поэтому и не были на роковом празднике в честь Исторической регаты.

– Он мучился или это была мгновенная смерть? – спросила графиня.

– Он просто уснул и не проснулся. Его часы остановились. Кончился завод. Так сказал врач, – ответила Ванда.

– Если на человека падает люстра, нет ничего удивительного в том, что с места он уже не сойдет, – сказал адвокат Карле.

– Да, мы слышали об этой люстре, – подтвердила графиня и закашлялась.

– Его срок вышел. Сердце остановилось, – упорно твердила Ванда.

– Неудивительно, – в один голос сказали графиня и адвокат.

Затем пришел заместитель директора музея по древностям и искусству. С женой.

– Да, да, – сказал он, взглянув на мушку на щеке Радомира. – Понимаю. Но как это могло случиться, чтобы крючок оборвался, если он провисел уже несколько столетий? Странно.

– Коронарные сосуды, – ответила Ванда. – Врач сказал, вероятно, это сосуды. Склероз.

– Понятно, – медленно произнес заместитель директора. – Значит, сосуды.

Он улыбнулся.

Потом пришли соседи. Мясник с Кампиелло Барбаро, инженер Трескони со своей кузиной из Палаццо Барбаро. Они не могли не почтить Радомира в последний раз.

– Как это случилось? – спрашивал каждый.

Ванда говорила о склеротичных коронарных сосудах Радомира. Все понимающе улыбались.

– Да, да, – повторяли они. – Коронарные сосуды.

«Gazzettino» отдала дань Радомиру уже на следующий день. «Радомир Радзивилл, Seigneur du Carneval107, скончался в Палаццо Дарио», – было напечатано на странице местных новостей. О нем писали, как о выдающейся личности, страстном венецианце, большом оригинале, феллиниевской натуре, знатоке искусств и радушном хозяине, ушедшем из жизни при трагических и не вполне выясненных обстоятельствах.

– Что за черт! – сказал бы Радомир, если бы имел удовольствие прочесть некролог о себе.

Только на второй странице появились слова «проклятие Ка Дарио», и они сопровождались впечатляющим комментарием о «покрытых мраком тайнах» и «Злом роке».

Ванда с трудом нашла четырех носильщиков. Микель, это понятно, а кто еще? Примо отпадал, он должен был вести траурную гондолу. А Радомир вот уже много лет дружил исключительно с женщинами. Молодые люди, посещавшие его салон, чтобы украсить его жизнь, испарялись с той же легкостью, что и появлялись. Остался только молодой поэт с последних сборищ. Но если ему трудно прямо держать даже собственную голову, как же он удержит гроб? Ванда решила обратиться к музыкантам из оркестра Радомира, они показались ей немного покрепче: стекольщик (саксофон), реставратор мебели (скрипка) и окулист (рояль). Но когда они пришли, оказалось, что все четверо, включая Микеля, жутко отличаются ростом. Микеяь, по меньшей мере, 1, 90, стекольщик – 1, 60 на каблуках. Но выбора не было. Гроб выглядел, как странное чудовище на четырех ногах разной длины.

Внизу, у дворцового причала ожидала траурная гондола. Четыре гондольера, одетые в черное, выглядели как пажи при отелях. И Примо, изобразивший по этому поводу мертвенно-горькую мину на лице, но встретивший Ванду вспышкой подобия улыбки. Гондола была больше обычной и обита черной и фиолетовой тканью, на ее носу стояла фигура Мадонны со сложенными руками, как на галионе. Опуская гроб в гондолу, Микель оступился на заросшем водорослями причале. Радомир чуть было не свалился в канал.

Траурная месса в церкви Санта Мария делла Салюте была великолепна. Пышнее Festa della Salute108, подумали многие.

Вся Венеция была здесь. В завещании Радомир пожелал, чтобы на панихиде звучала музыка Нино Рота из фильма «Бездельники». Четыре носильщика старались шагать в ритм музыки вслед за служителями церкви, что под эту музыку было совсем непросто. Невольно они начали пританцовывать.

Радомир отправился в последний путь в сосновом гробу в прекрасную погоду, задержавшуюся от позднего лета. Голубое небо со сверкающим белым налетом вздымалось над лагуной, на волнах которой, словно кувшинка, покачивалась Венеция.

Радомир завещал, чтобы траурная гондола с четырьмя гондольерами ни в коем случае не сокращала путь через Рио Санта Джустина мимо Гражданского госпиталя. «Только не мимо этой жуткой больницы, где каналы забиты грузовиками и мусоросборщиками!» – часто повторял он. Нет, надо было проплыть вокруг церкви Святой Елены.

Гости разместились в такси, которое следовало до кладбища Сан Микеле. Когда гондола причалила, неожиданно поднялся. ветер. Еще мгновение назад вода мирно дремала у ступеней церкви Санта Мария делла Салюте, но вдруг начала волноваться, то бросаясь на камни, то отступая от них. Лагуна выгнула спину. Ванда подумала, что Радомир, должно быть, тоже перевернулся в гробу.

Пышная церемония продолжалась. За гробом следовала длинная траурная процессия. Ванда была бледна, ей было плохо от ладана, которым кадили два церковных служителя. Стоя у гроба, она вытирала нос и принимала соболезнования. От многочисленных Раймонд Раймонди, Антонелл Антонелли, молодых поэтов – она пожимала бесконечное число рук. Даже кельнеры из кафе «Флориан» пришли почтить память своего завсегдатая.

Наконец к Ванде подошел Джироламо Морозини.

– Мне жаль вашего дядю, синьорина, – сказал он, пожимая ей руку. – У него, у вашего дяди, был стиль. И вкус. Да, да. Как вспомню только этих Геркулесов… Он купил их у меня. У него был острый глаз на достойные вещи. Если у вас нет никаких планов, синьорина доктор, я говорю о Геркулесах, имейте меня в виду. И оруженосцы эпохи Ренессанса тоже. Всегда к вашим услугам.

Ванда шмыгнула носом.

– Да, да, – сказал он. – События разворачивались бурно.

– Мой дядя скончался, – резко возразила Ванда, – мирно!

– О да, конечно, уснул вечным сном, разумеется, почил, почил, – забормотал Морозини. – А я и забыл.

Он улыбнулся Ванде, словно ему удалось расшифровать тайное послание.

Постепенно начали расходиться. Тени от кипарисов на кладбище Сан Микеле стали длиннее. Ванда в последний раз посмотрела на могилу Радомира и тоже покинула кладбище.

«Умереть – это лучшее, что можно совершить в Венеции», – всегда говорил Радомир. Однажды вечером, когда они сидели на террасе и пили bellini109, он сказал: «Знаешь, Ванда, почему я торчу на здешних коктейлях, толкаюсь с туристами, вляпываюсь в голубиный помет? Только потому, что тогда я умру здесь, как подобает».

На его камне должно быть написано «morto a Venezia»110.

Он считал эти надписи на надгробиях кладбища Сан Микеле особенно ценными.

«Born in Cleveland»111, а внизу «Died in Venice»112.

Слова «morto a Venezia» облагораживали любую жизнь и исправляли ошибку с Брауншвейгом и Кливлендом. И с Везермаршем тоже. Так и свершилось.

24

Мария читала на кухне, зажав в пальцах сигарету.

– Вьющееся растение из пяти букв или предлог из двух букв? – спросила Ванда.

– Что, мне больше делать нечего? – ответила Мария.

– Извини, – сказала Ванда. – Я не хотела тебе мешать.

Со времени кончины Радомира Мария стала еще более несносной, чем при нем, подумала Ванда. Ей, видимо, не хватало его капризов, которые в свою очередь регулировали перепады ее собственного настроения. Прошло уже полгода, как его не стало. Его всем не хватало. Без его монологов и бесконечных переодеваний в Палаццо Дарио стало тихо. Микель сразу же после смерти Радомира покинул дворец и перешел на службу к графине Марии Пиа Ферри. А кроме того, из венецианской жизни Ванды ушла одна из важных ее составляющих – Джироламо Морозини. Ему наконец удалось получить разрешение на более ранний уход на пенсию, с получением которой он хотел полностью посвятить себя литературному творчеству, о чем он и сообщил Ванде. Многие годы он отдал научным исследованиям и теперь не мог дождаться возможности целиком окунуться в беллетристику. Он мечтал найти наконец итальянского издателя для своей книги, первого венецианского романа о современности. Говоря об этом, он выпил несколько стаканов мерло.

– Подумать только, ведь эта книга может быть переведена на все языки мира! Только здесь, у себя на родине, это никому не нужно! Кошмар!

В Восточный музей пришел новый директор, который не прибавлял Ванде знаний о Венеции, зато устраивал одну выставку за другой. От этого стало как-то неуютно.

– Вот глупость! – сказала Мария, с шумом выпустив дым, и раздраженно придвинула к Ванде пачку бумаги, которую она читала. – Вот здесь, специально для тебя. Может, тебе и понравится, ведь ты неаполитанка.

Ванда проглотила укол и пододвинула пачку к себе. Это была ксерокопия рукописи.

– Морозини принес. Ты должна прочитать, – сказала Мария, погасила сигарету и начала доставать морские продукты.

– Рыбный суп? – спросила Ванда.

– Рыбный суп, – ответила Мария.

– Бедный Радомир. Он так его любил. Особенно с шафраном.

Она кашлянула, затем придвинулась к столу и начала читать. Мария чистила дары моря.

Прошло несколько часов. Суп стоял остывшим, а Ванда все читала. Иногда она начинала смеяться, и тогда Мария говорила: «Я знала, что тебе понравится». Наконец Ванда положила всю пачку в сумку. Она торопилась. У причала ее ждал Примо. Это была их первая прогулка на лодке после долгой зимы. Ванда, сбежала вниз по ступеням и открыла двери в портик. Издалека она увидела бирюзовую лодку Примо.

– Ну и денек! – сказал Примо, помогая ей сесть в лодку. – Японцы, японцы, японцы.

Ванда устроилась поудобнее. Она прикрыла колени пледом и, вытащив бумажную стопку, улыбнулась Примо.

– Если меня еще хоть раз попросят грести в гондоле с серенадами, я кого-нибудь из них убью, – сказал он.

– Блестящая мысль! – ответила Ванда и разгладила листы бумаги. – Но не забудь утопить и певца.

Они плыли мимо церкви Санта Мария делла Салюте.

– Бессмысленно, – сказал Примо.

– Что? – испуганно спросила Ванда. Она сосредоточенно разбирала перепутавшиеся страницы рукописи.

– Жить в Венеции, – ответил Примо.

– Действительно, – задумчиво ответила она, ища нужную страницу.

Похоже, Морозини близко к сердцу принял критику издателя Мондауди и откровенно изменил стиль последней главы, что слишком резко выбивалось из общей картины: ни тебе «всемирно известного Большого канала», ни «полуночного сияния», ни одной любовной сцены.

Ванда читала, а Примо продолжал жаловаться на японцев, которые носятся по Италии с такой скоростью, что в гондолах сидят уже словно оглушенные.

– Прости, что перебиваю, – сказала Ванда, – но не мог бы ты мне дать дочитать главу?

Сиял первый весенний день, был штиль, небо было синим, как бархатная подушка, и лагуна безмятежно дремала, не желая шевелиться.

25

«Стоял один из тех ясных дней ранней осени иди позднего лета, когда Радомира Радзивилла, последнего владельца Палаццо Дарио, несли в гробу.

Никто точно не знал, был он поляком или скорее всего русским. Радомир Радзивилл. Необычное имя. В Радзивилле было что-то авантюрное. Слишком экзальтированный. Слишком. Одно то, как он сидел в кафе «Флориан», а его все разглядывали… Конечно, Венеции такие люди нужны, но у него все было чересчур. Многие венецианцы считали, что он и дворец купил только для того, чтобы обессмертить себя. Он купил палаццо. Из тщеславия. От самовлюбленности. Но такого ужасного необъяснимого конца он, конечно, не заслужил.

А с другой стороны, так должно было случиться. Он знал, на что шел. Его предупреждал весь город. «Берегитесь!» – говорили ему, указывая на то, что ни один из владельцев Палаццо Дарио не умер своей смертью. Роберт Баулдер – застрелился. Фабио делле Фенестрелле – убит. Мик Суинтон – проломил затылок. Массимо Миниато – его сестра умерла на кукурузном поле. И Вергато – застрелился в спальне дворца. Все они не верили в проклятие.

Разумеется, Радомир Радзивилл тоже боялся. Домоправительница Мария однажды рассказала ему, что слышала голоса и шаги несколько ночей подряд. Она даже видела, как черный молодой человек прошел в спальню Радомира. Сквозь стену! И так же вышел обратно. Она чуть с ума не сошла. Потом Радомир Радзивилл пригласил приехать из Неаполя свою племянницу, Ванду. Южане славятся умением изгонять злых духов. У племянницы были рыжие волосы. Многие говорили, что у нее есть второе лицо.

Сначала погиб телевизионный мастер. Интересно отметить, что его скорее всего прикончил сам Радомир, у которого была известная мужская склонность. Поэтому он и полез за телевизионщиком, довольно симпатичным молодым парнем, на крышу. Тот пытался отбиться от него, кричал, вырывался, но никто ему не помог: ни Мария – домоправительница, ни камердинер Микель. Несчастный парень пытался спастись и сорвался с крыши.

А архитектор, который продал Палаццо Дарио Радомиру, сошел с ума. И маги ничего не могли поделать с Ка Дарио. Маг Александр ходил туда-сюда! И что же? Его арестовали в мужском туалете. И мадам Лидия, уж на что магиня – не справилась.

Проклятие Палаццо Дарио касалось не только его владельцев, но и его обитателей. Эта Мария была довольно странной персоной. А после смерти Радомира совсем распустилась и стала очень агрессивной. Однажды чуть было не избила японскую туристку за то, что та не уступила ей место в вапоретто. Потом она стала все чаще кормить голубей. Когда же это запретили, а ее оштрафовали, она совсем помешалась. В последний раз ее видели недалеко от Понте делла Паэлья, она сидела под аркой Дворца дожей и гадала туристам по руке.

Камердинер Микель после смерти Радомира тоже окончательно утратил остатки своего и без того слабого рассудка. Собственно говоря, он тоже мог быть виновен в смерти своего хозяина, пригласив для изгнания духов своих темнокожих братьев. Венецианский мавр виновен. Они жили во дворце, набиваясь в его комнату под крышей. Кто же не испугается? Повсюду одни черные лица. В темноте их вообще не видно. Только глаза, ох уж эти глаза!

Иногда, когда я прохожу вечером по Калле дель Каффетье, они толпой идут навстречу с сумками через плечо к катеру на Кампо Ла Фениче, чтобы переехать в Рацция в Калле.

Март прошел. А они все кричат: «Prada? Хорошая цена, доктор!»

Они заполонили весь город, всю страну, полиция уже не справляется. Африканцы, куда ни посмотришь. С деревьев и прямо в Венецию. Откуда знать, что творится в их черных головах? Они ждут любой возможности. Разумеется, Радомир это чувствовал. Его коробило при одной только мысли, что в его отсутствие эти африканцы шастают в его дворец. «Они меня когда-нибудь сожрут», – были его собственные слова, говорила мне Мария. Она же и обнаружила его, как это лучше выразить, бренные останки.

Его племянница Ванда все отрицала. Оно и понятно, ведь она единственная наследница. Известно – злые духи снижают цену! При погребении, однако, было непонятно, есть ли что-то в гробу или нет. Гроб несли так, словно он был бумажный. Конечно, Радомир был утонченной натурой, но не до такой же степени.

Ванда, получившая Палаццо Дарио в наследство, еще некоторое время жила там после смерти дяди. С одним гондольером. Говорили, что он был еще и художником. Однако, если он художник, значит, я – королева Маргерита. Однажды, в ясный весенний день, они отправились на лодке по лагуне. Был штиль, небо было синим, как бархатная подушка, и лагуна безмятежно дремала, не желая шевелиться.

Они не вернулись.

Палаццо Дарио снова продается».

1

дом (ит.).

2

камчатная ткань, штофная ткань.

3

сентябристы (исп.).

4

Алло! Я вас слушаю! (ит.)

5

этому бандиту (ит.).

6

коммунистического возрождения (ит.).

7

Большая Клоака (ит.).

8

архитектурное украшение.

9

объединение «Спасем Венецию».

10

Связка из шести гондол, которая выходит на каналы ночью и гондольер которой поет серенады и песни, заказанные туристами.

11

«Загадки на неделю».

12

прошедшее законченное время (ит.).

13

безукоризнен (ит.).

14

Стекло из пригорода Венеции Мурано – знаменитое ремесленное производство Венеции.

15

ужасный ребенок (фр.).

16

Чужое дурное образование дает прекрасное образование нам (фр.).

17

прекрасная эпоха (фр.).

18

Конец тоскливой эпохи (фр.).

19

каламбуры (фр.).

20

маленькая сирена (ит.).

21

и все же, я тебя умоляю! (ит.)

22

разум (лат.).

23

зерно (ит.).

24

«Очи черные» (ит.).

25

Смерть! (ит.)

26

нужна девственница (ит.).

27

восемнадцатый (фр.).

28

А, его время ушло (фр.).

29

женская одежда в Древней Греции.

30

закрыто на ремонт (ит.).

31

конец столетия (ит.).

32

Головной убор якобинцев, символ свободы.

33

приятное путешествие (фр.).

34

Настенная картина на шелке или бумаге в виде вертикального развернутого свитка.

35

Serenissima – тишайшая, безмятежная (ит.); нарицательное имя Венеции.

36

венецианская газета.

37

вид клавикорда.

38

самая элегантная женщина (англ.).

39

четвертый канал (um.)

40

третий канал (ит.).

41

«Сегодня» – журнал.

42

«Магическая книга Сан-Панталеоне» (ит.).

43

хорошо (ит.).

44

розовый домик (ит.).

45

голубиный пирог (пирог с голубятиной) (англ.).

46

анималисты (ит.).

47

чума (ит.).

48

ни за что (ит.).

49

Разрешите – прошу прощения – пардон – извините (ит., исп., фр., англ.).

50

и все

51

Набережная плотов (ит.).

52

крабы особого приготовления (ит.).

53

Музей восточных искусств (ит.).

54

художественный лицей; лицей искусств.

55

свидание (фр.).

56

«У гондольера».

57

рогалики (исп.).

58

звездочка моя (ит).

59

Могучая Италия

60

гондола к вашим услугам (ит.).

61

кофе с капелькой молока (ит.).

62

уключина (ит.).

63

газета.

64

О Боже! (ит.)

65

действительно; правда (ит.).

66

черные ворота (ит.).

67

маленькое (фр.).

68

Друзья «Ла Скала» (ит.).

69

Мой муж – Джованни! (англ.)

70

В Венеции ничего не работает (ит.).

71

кабина.

72

дорогая (ит.).

73

крольчонка (ит.).

74

мобильный телефон (ит.).

75

располагайтесь (ит.).

76

плохо (ит.).

77

терпение (ит.).

78

ничего не поделаешь (ит.).

79

очень тихо (ит.).

80

Мама, посмотри (ит.).

81

Свиньи, занимайтесь своим свинством у себя дома! (ит.)

82

Идиотка (ит.).

83

Вот свинство (ит.).

84

Позовите полицию! (ит.)

85

невозможно поверить (ит.).

86

Я сделал это по-своему (англ.) (песня Фр. Синатры).

87

чокнутый (ит.).

88

милая (ит.).

89

синьорик (ит.).

90

по одежке встречают (фр.).

91

под обломками рождается измена (ит.).

92

Что за х… здесь происходит? (англ.)

93

венецианские вечера (ит.).

94

прогулка на свежем воздухе (ит.).

95

будем бороться не на жизнь, а на смерть (ит.).

96

радость (ит.).

97

площадях (ит.).

98

«Явление кино» (ит.).

99

«Венецианский мавр».

100

Венеция.

101

высокая мода (фр.).

102

шалаш (ит.).

103

взломщица дверей, человек, прорывающий преграды (англ.).

104

семнадцатый век.

105

весла вверх (ит.).

106

названия венецианских лодок и судов (ит.).

107

король карнавала (фр.).

108

Праздник во имя спасения Венеции Божьей Матерью.

109

коктейль из персикового сока и полусладкого вина (ит.).

110

умер в Венеции (ит.).

111

родился в Кливленде (англ.).

112

умер в Венеции (англ.).