До Елабуги плыли полторы недели. В это время они на сутки останавливались для починки барок и для закупки провизии в городах Осе и Сарапуле. О житье бурлаков в это время сказать нечего: оно было такое же, как и на Чусовой и в Перми, с тою только разницею, что работы было меньше, чем на Чусовой. Бурлаки уже привыкли к бурлацкой жизни, мало сетовали на свою судьбу; не удивлялись, как прежде, над пароходами, попадавшими им навстречу и обгонявшими их раза по четыре в сутки; не удивлялись над величиною баржи: им теперь все пригляделось, надоело. С потерею детей Пила сделался очень скучен и еще более привязался к Сысойке.
      – Нету у меня теперь ребят, только ты один, – говорит он Сысойке ночью, лежа с ним в барке.
      – Идти бы назад в церковь.
      – Што делать! Уж ты не отставай от меня.
      – Ты только не брось.
      – Я не брошу. Што мне одному-то? Вон наши подлиповчи, што им, – своих приятелев завели. Елка и Морошка работали на носу и редко говорили с Пилой и Сысойком. Им почему-то не нравились Пила и Сысойко, и они даже наговаривали об них бурлакам, что они колдуны, в остроге сидели и прочее. Каждый раз, когда нечего было делать, Пила и Сысойко садились куда-нибудь, вдалеке от прочих бурлаков, смотрели друг на друга и жалели друг друга.
      – Плохо, Сысойка! Аяй плохо… Так вот и болит нутро; уж болит!
      – Как болит!.. Помереть бы…
      – Сысойко, зачем ты не баба?..
      – А пошто?..
      – Да так. Все бы оно лучше.
      – А мы подем назад?
      – Да надо ребят найти. Как найдем, и подем сюда. Половина барок поплыла из Елабуги к устью Волги и в Саратов. Подлиповцев и прочих бурлаков заставили выгружать железо на берег, а потом нагружать в баржи. По окончании нагрузки Пила и Сысойко получили по четыре рубля денег, а прочие больше и меньше, смотря по тому, кто сколько забрал раньше вперед. Несколько бурлаков поступили на баржи, тысяча человек пошла в Вятскую губернию, кто по реке Вятке, впадающей в Каму недалеко от Елабуги, кто проселочными дорогами. Человек двести нанялись вести суда до Осы, Перми, Усолья и Чердыни. Груз был большею частью с хлебом. Пила и Сысойко нанялись с прочими подлиповцами до Усолья по шести рублей и получили задатку по полтора целковых.

      Работа для подлиповцев теперь была еще тяжелее. Судно дожидалось попутного ветра. Ветер подул. Подняли паруса с песнями: «Ухнем! ухнем! разом да раз!!!» Ветер натянул паруса и потянул судно. Подлиповцы удивлялись первый день, как это их тянет ветер. Прошли они так верст десять, судно вошло в такое место, где ветер не мог тащить судно. Судно подплыло к берегу посредством гребли и стало на якорь.
      – Бери бечеву! – сказали лоцмана. Бурлаки, в том числе и подлиповцы, положили в лодку бечеву – веревку, привязанную за верхушку и середину мачты, с кожаными петлями, или лямками, и приплыли на берег.
      – Бери бечеву!.. Бурлаки надели на груди лямки. Всех их было пятнадцать, на судне было десять бурлаков.
      – Трогайся с богом! трогайся! Што стали? Бурлаки тронулись, пошли и стали: веревка точно за гору была привязана.
      – Што стали! Шевелись, натягивай! – кричат мужики с судна. Бурлаки потянули бечеву – и все ни с места. «Ухнем, ухнем! да раз!..» Они натянулись вперед всей силой, их подало вперед. «Ухнем, ухнем, да раз!.. дернем-подернем, да раз!!» И они уже шли, нагнувши спины, опустивши голову вниз, руки болтаются, ноги переступают едва-едва… «Дернем-подернем, да раз!» И они идут, не увеличивая скорости шага; на плечах их точно что-то тяжелое лежит, такое тяжелое, что ужасти… Идут они так час, груди у них болят, ноги устали; с них каплет пот, большие шапки их закрывают глаза… Идут они тихо и покачиваются из стороны в сторону. Идут они сегодня по песку – солнышко их жжет; на другой день идут болотистым берегом – ноги вязнут; выбились из сил, а лоцман то и дело кричит: што стали, пошли живо! На третий день идет дождь, гремит гром, сверкает молния, а они идут и тянут богачество… Вот судно встало на мель. Пошли они к судну по колено в воде, вошли на судно и сталкивают его шестами с мели – и опять их пробирает пот, солнышко или дождь. Вон стоят суда с высокими мачтами.
      – Стой! – кричит лоцман. Они хотят встать, их пятит назад.
      – Брось бечеву! Они снимают лямки и бросают. Бичева подбирается на судно. Много ловкости нужно иметь лоцману, чтобы провести судно к верху; много труда для бурлаков, нанявшихся вести судно на своих плечах!.. Как трудно подымается судно к верху, это видно из того, что наши подлиповцы пришли из Елабуги в Пермь через месяц, потому что они большею частию тащили его, а ветер дул редко. Пила и Сысойко везде спрашивали про Павла и Ивана, но никто не знал об них. В Перми они не шли бечевой, а сначала стояли против речки Данилихи, потом, когда подул ветер с низу, их протянуло до речки Егошихи, и здесь они простояли два дня, в которые выправили билеты. Пила справлялся на трех баржах и ничего не узнал об детях.
      – Померли! – решил он. – Ну, хоть не мучатся. А то што им жить-то… А вот на нас так нету смерти.
      – И мы, поди, не помрем? – спросил на это Сысойко.
      – Как не помрем – все помирают. А все бы теперь лучше…
      – А ты живи: я-то как без тебя?
      – Ну, и ты помри.
      – Утонуть?
      – Ступай на Чусову, хлобыснись.
      – Боюсь…
      – Вот мы таперь муку прем, а небось ее не дадут нам, а дают когда гривну, когда полтину.
      – Знамо, они богатые.
      – Вот, бают, и в Чердынь муку плавят, а пошто она там дорога?
      – А по то; кто плавит-то, – богат. Вот те и богачество!
      – Уж именно! Как преж жили, так и таперь придем без всего, да ошшо ребят нет.
      – Што делать!.. Вот те и бурлачество!
      – Трудно. Оно и баско там, да што? А мы, Сысойко, не подем уж в Перму, лучше соль будем делать: ишь, как там тепло, и денег, бают, больше дадут.
      – И то ладно. Только на чучелу бы попасть, што с колесами бегат.
      – Попробуй – попади! Прогонят. Везде гнали, и из Перми прогонят. Народ там, бают, злой…
      – Все бы поплавать.
      – Черт ты экой! Ты погляди, што у те на груди-то? У меня, смотри, кожа слезла.. А спина-то? Самого так и пошатыват, – хоть помереть тожно… Сысойко! Пошто мы родились-то?.. Вон лошадям так славная жизнь-то…
      – Ну их!.. А мы соль будем делать. Через день Пила и Сысойко ведут такой разговор:
      – Ошшо бы так-ту поплавать, как по Чусовой плыли… Людей сколь, барок!.. города разные… И хлеб там был…– говорит Сысойко.
      – Так оно. А таперь и люди-то побегли; бают, домой.
      – А нам куды?.. што нам в деревне-то?..
      – Там, Сысойко, бают, города баские есть. Бают, Перма супротив их пигалица…. Походим ошшо тамока?
      – Подем.
      – Бают, город есть такой: дома все каменные, а вышина-то… в Перми нет таких домов. Там, бают, царь живет.
      – И туды подем… А денег дают?
      – Бают, баско там.
      – А мы и таперь подем!
      – Куды таперь подешь? Я чуть иду, так бы вот и лежал. А мы полежим в Усолье и подем… Через день опять другое:
      – Гли, Пила, траву косят!.. Што бы нам землю дали,– уж и бурлачить бы не пошли.
      – Э! Людям счастье, а нам где уж! Вон, бают, много есть бросовой земли, а не дают – богатые люди продают, да дорого… Здесь ошшо што: все лес да лес, а вон ниже Пермы видали мы, какие земли-то, бают, хлеба много.
      – Пожить бы там… Гли, плот плывет!
      – Пусть плывет. Ты вот то суди: люди-то на нем такие же, как и мы. А ты погляди, как рыбу ташшат неводом. Вот дак ремесло! Лучше этова ремесла ничего нет.
      – И легко!
      – Поймал и съел, и продать можно.
      – Подем рыбачить.
      – Подем… Поспим и подем.
      – Слышь, Сысойко, какой я сон видел… Ходили мы в Перми, дома все инакие, огромнеющие – ужасти! Церквей сколь!.. Хлеба так и накладена целая гора… Набрали мы много хлеба… Идем-идем, да и очутились в реке, и хлеба нет, – невод тащим… Вытащили – ничего нет; ошшо пошли, много достали рыбы… Столь много, што ужасти… Потом мы в варнице очутились… Печь большая-пребольшая; все дрова кидают, и мы кидам… Только кидам-кидам так-ту дрова, и вижу я в печке-то Апроську… Кричит она: тятька, вытащи! тятька, вытащи!.. Ужасти… Стою я и не смею в печку водти, а только тебя жгет-жгет, и сам будто ты в Польше стал. Кричу я эдак, а меня в печку толкают… Вот дак сон.
      – Беда!..
      – А как худо жить!.. Ходили мы, ходили с тобой, а што выходили? Смотри, лапти-то у нас куды гожи?.. А гунька-то, гунька-то!..
      – Ну и жизь!
      – Походим ошшо; может, лучше будет.
      – Кто ево знат. Ты считай, сколь бед-то.
      – А поп баял, как помрешь, бает, на том свете лучше будет, – баско… Значит, и дом будет, и лошадь, и корова… После этого разговора оба друга весь день ничего не говорили. Предоставлю читателю самому судить о положении Пилы и Сысойки. А таких бурлаков очень много. Пила говорил правду, что ему бы родиться не следовало: родился зачем-то человек; в детстве терпел горе, вся жизнь его горе-горькая, уж как ни пробовал выбиться из нищеты, нет-таки – стой! Куда лезешь, лапотник?..

      До Усолья осталось верст тридцать. Полдень. Идет дождь и немилосердно мочит бурлацкие полушубки. Идут бурлаки часа четыре, то по колена в воде, то по болотистому берегу, то перескакивают через ручейки, переходят ложки. Все устали, измучились, как загнанные лошади, у всех пересохло горло. Все молчат уже с час. Пила идет впереди, Сысойко рядом. Елка и Морошка позади их. Пила и Сысойко страшно исхудали и походят на мертвецов. Они целую неделю пролежали в судне, теперь немного поправились, и хотя едва-едва переступают ногами, хотя у них кружатся головы, лоцман заставил-таки их тащить судно. Две недели не пели бурлаки песен, говорили мало. А это худой признак. Водку пили только в Перми. Идут бурлаки по отлогому берегу около плетня, которым огорожен чей-то покос с лесом: ноги скользят, запинаются за пни; все они покачиваются из стороны в сторону, свесивши головы, опустивши руки. Один только бурлак, молодой парень, то и дело тараторит, издевается над вятскими мужиками.
      – Пошли, значит, вячки утку стрелять, а никто и не умеет стрельнуть. Штука, значит, забористая…
      – Ты уж баял. Лонись баял, давече баял…
      – Толды не все; таперь как есть скажу.
      – Ну, бай.
      – Ну, и пошли, значит, стрелять семь мужиков одну утку, а ружье у них у всех одно, да и то забарабали у богатого хресьянина… Ладно. Увидели утку и закричали: «Лови ее, халяву!» Побегли, она и спряталась. Потом выбегла и сидит на озере… Вот они и стали ружье затыкать порохом; один положил горсть, другой бает: погоди, я положу! моя, бает, копеичка не щербовата… Третий тоже бает; моя копеичка не щербовата, и пехает горстоцку пороху… И все так бают и пехают горстоцку пороху… Ну и положили все по горстоцке пороха, затыкали семью тряпками… Ну, вот один бает: я стрельну, другой тоже хочет стрельнуть – и расцапались, а потом и обхватили все ружье разом… Ружье как бзданет их всех, – кому руку ушибло, кому лицо – беда! а один, как стоял, так и упал – покойник сделался. А они и бают: «Скрадыват! скрадыват!»-и полегли с ним головами врозь… Так и лежат, а встать не смеют… Только едет мужик и видит их… Едва-едва сдогадались, што один мужик помер. Ну, их сцапали опосля, приволокли к начальству. Бурлаки даже не улыбнулись и молча слушали рассказ. Они уже в четвертый раз на этом дню слышали этот рассказ. Молодой бурлак обиделся, зачем бурлаки не смеются, и начал другой рассказ, как вячки онучи сушили… Судно нашло на мель. На нем шесть бурлаков работали шестами. Бечевники стали.
      – Трогай сильнее, трогай! што стали? – понукал бечевников лоцман с судна. Бечевники натянули бечеву, наперлись, закричали: «Дернем-подернем, да раз! ухнем да ухнем! разом да раз!..» Судно стоит на одном месте.
      – Пошло, родимые, пошло! Прибавь силушки! Вот у речки отдохнем… – понукает лоцман. Бечевники наперлись пуще прежнего, запели; судно подвинулось, они пошли, но шли так трудно, словно невесть что тащили… Идут они, ни о чем не думая, а только далеко-далеко раздается их песня: «Ухнем! ухнем разом да раз!.. ха! дернем-подернем да раз!..» Вдруг бечева лопнула, все бурлаки упали… Кто ударился головой о плетень, кто коленком о камень, кто расшиб нос и губы, кто свалился в воду, кто упал на товарища… Восьмеро встали. У одного окровавлено лицо, другой жалуется, что бок ушиб, третий кажет руку, двое кричат: «Ой, брюхо болит! оеченьки!» Пила и Сысойко лежат без чувств в разных сторонах, облитые кровью. Бурлаки окружили их и стали смотреть. Пила разбил лоб, переломил левую ногу… Сысойко разбил грудь… Все запечалились.
      – Померли!.. Родимые…
      – Эхма! Вот те и жизь!.. Ох-хо-хо! – и бурлаки утирают черными жесткими ладонями глаза… Пилу и Сысойку накрыли полушубками и отошли прочь. Приплыл на берег один лоцман с бурлаками. Все погоревали, долго судили: что делать с Пилой и Сысойком, и решили свезти в деревню. Пилу и Сысойку положили на рогожи, завернули рогожами, приплавили в шитике на судно и там положили на палубе. Бурлаки не отходили от них, обмыли водой обоих и положили так, как мертвецов. Сысойко пришел в чувство, застонал, взглянул в левую сторону, где лежал Пила… Лицо Пилы было страшно.
      – Пила! – простонал Сысойко.
      – Дай водицы ему, – сказал лоцман одному бурлаку. Бурлаки почерпнули в ведро воды и влили в рот Сысойке воду. То же сделали и с Пилой. Пила пошевелился, но не издал звука. Сысойко смотрит на Пилу дико. «Пила!» – опять стонет он. Пила издал глухой стон.
      -Больно? – спрашивали Сысойку бурлаки. Сысойко смотрит на всех дико, стонет… Вот он повернулся на бок и смотрит на Пилу. Пила открыл глаза, пошевелил губами и ничего не сказал… Потом он протянул к Сысойке руку и умер…
      -Помер!
      – Добрый был, добрый…
      – И мы так помрем… – рассуждают бурлаки, чуть не плача.
      – Тятька! – стонет Сысойко.
      – И он помрет…
      – Сысоюшко! поживи ошшо чуточку!.. – говорят Сысойке бурлаки. Лоцман никак не мог заставить бурлаков тянуть судно.
      – Не трог! – говорят. – И мы помрем.
      – Братцы, спехнем хоть судно-то. Смотрите, ветер!
      – Нет, братан… Гляди! Лоцман привык уже к подобным сценам и перевез Пилу и Сысойку в деревню, находившуюся недалеко. Пилу схоронили бурлаки. Не одна слеза упала на Пилу. Холодные были эти слезы, слезы бурлацкие… Сысойку оставили в деревне, и судно кое-как сдвинули c мели. Оставили Сысойку в деревне без бурлаков у одного крестьянина, и через четыре дня после отплытия судна он умер… Родился человек для горе-горькой жизни, весь век тащил на себе это горе, оно и сразило его. Вся жизнь его была в том, что он старался найти себе что-то лучшее… Вот каково бурлачество и каковы люди бурлаки. Елка и Морошка благополучно добрались до Усолья и там поступили на варницы. От работников они узнали, что жена Пилы Матрена за воровство попала в острог, а Тюнька воспитывается какою-то нищею. Эта нищая каждый день бьет его, берет с собой, заставляет говорить: подайте, ради Христа! пропивает насобиранный хлеб и деньги и часто оставляет его без хлеба. Положение этого ребенка очень незавидно. Ведь и он вырастет, и каким он будет человеком?..

      Что сделалось с Павлом и Иваном? Они не нахвалятся своею судьбой; жизнь им кажется хорошая. У них заведен сундучок, в котором хранятся сапоги, зеркальце, чай, сахар, две ситцевые рубашки, два тиковых синего цвета халата. Они летом кочегарами на пароходе, а зимой работают на пристани. Летом они бывали в Нижнем, в Саратове, в Астрахани, едали яблоки и арбузы, очень развились и даже умеют читать. Пила оставил их в Перми в соборе. Там они стояли около архиерейского места (престола, по-церковному) и глядели, как одевали архиерея. Когда они услыхали слово «баско!» то думали, что это так и должно быть, и не обратили внимания на волнение в народе, когда выводили из собора Пилу и Сысойку, потому что они в это время смотрели на архиерея, на духовенство, на певчих и на живопись. Их все удивляло. Когда был великий выход, Павел сказал Ивану:
      – А тятьки нет!
      – Он, поди, смотрит. – И простояли всю обедню. Они бы, пожалуй, два дня простояли, если бы два дня шла архиерейская служба. Когда стал выходить народ из церкви, они спохватились, что нет отца, забегали на дворе, везде выглядывали его, ушли опять в церковь, там уже не было людей. Они зашли и на хоры, и там нет, пошли в алтарь, но оттуда их прогнал староста. Погоревав на улице об отце, они пошли на рынок, походили там часа с три, насобирали Христа ради милостинки, наелись, спросили бурлаков об отце, ничего не узнали и пошли глазеть на народ.
      – Где же тятька-то? – говорил Павел.
      – Кто ево знает.
      – Он, поди, уплыл?
      – Без нас не уплывет.
      – А мы как?
      – Мы здесь останемся. Ишь, баско!
      – Все тятьки жалко… По городу они ходили с час и зашли на бульвар. На бульваре начала собираться губернская публика. Они выспались в канаве, и когда пробудились, то бульвар был уже полон народа; играл военный оркестр; в шалаше играли фокусники. Ребята все высмотрели, всему дивились: их очень забавляли офицеры, наряд людской, гимнастические упражнения, качели, танцы в зале.
      – Баско!
      – У нас нету так-то.
      – И на барках инако.
      – Вот так город!
      – А мы уж здесь останемся…
      – А как протурят?
      – Смотри, бурлаков сколь. Где же тятька-то?
      – Он, поди, смотрит: ишь сколь людей-то! Ишь што диется! – говорят ребята, указывая на круглую качель. Ночью они уснули на бульваре. Утром на бульваре никого не было, и ребята заплакали с горя. В городе им попались бурлаки.
      – Видели тятьку? – спросил их Павел.
      – А вы бурлаки?
      – Бурлаки.
      – Откедова?
      – Чердынские.
      – А откелева с баркам-то идете?
      – А завод Шайтанский есть, оттоль и плывем. А тятьку-ту Пилой зовут, да ошшо Сысойко с ним.
      – Не знам мы твово Пилы, и Сысойку не знам.
      – Шайтанские отвалили уж. Ребята запечалились и пошли с бурлаками на рынок. Они заплакали. Куда идти? где жить? Пошли они сбирать милостиику. Два дня собирали милостинку, исходили весь город, а ночами спали у соляных амбаров. Потом они наткнулись на одну пристань, увидели, как и что работают люди, сами стали работать и получили за работу по двадцать копеек серебром в сутки, Целую неделю они спали под лодками, а потом над ними сжалился один водолив, узнавший от них о потере отца, и пустил спать в баржи. По совету этого водолива ребята и поступили на пароход с жалованьем по шесть рублей в месяц. Житье на пароходе ребятам кажется хорошим. Когда идет пароход, они постоянно бросают в печь дрова и в это время ходят черные, как трубочисты, и только изредка любуются людьми. Они узнали, что такое пароход, и знают каждый уголок в пароходе, каждую вещь, для чего она тут хранится или приделана. Товарищи любят их, в особенности любит их подручный повара и часто дает им то кусочек пирога, то кусочек жаркого или иных каких сластей понемногу, а главное, в свободное время, когда пароход стоял, учил их читать. В это свободное время Павел и Иван купались в реке, смывали с себя сажу, надевали чистенькие рубашки и ходили по городу, или спали, или починивали свою одежду. Зимою они отскребают снег, метут, колют дрова, носят воду и дрова, то смотрителю пристани, то служащим на пристани, и часто исправляют должность кучеров. Они часто вспоминают про отца и Сысойку. Сидят они у печки пароходной, покуривая трубки, и горюют:
      – Жаль, Пашка, что отца нет. Все бы вместе лучше.
      – Куда же он пропал? Вот и Сысойка нет.
      – Уж Сысойко от отца не отстанет. Они, поди, все бурлачат.
      – Да теперь уж поздно бурлачить: вон суда плывут к верху. Я, знаешь, ходил на палубу, а бурлаки судно тянут. Жалко мне стало.
      – Поди, отец так же тянет.
      – А мы как увидим где отца да Сысойка, дадим им денег и звать будем с нами жить.
      – Ладно. Обедают они и говорят:
      – Жалко, Ванька, что отца нет! Поел бы он с нами. Ведь он никогда так не ел.
      – Жив ли он, Пашка?
      – Не потонул ли с баркой?.. Оденутся они прилично и говорят:
      – Как посмотрел бы на нас отец да Сысойко, удивились бы… Ишь, какие мы!
      – А мы как накопим денег, полушубки хорошие купим, а то дали нам какие-то большие да старые.
      – Они, поди, теперь и не узнают нас.
      – Я бы, знаешь, как стал бы жить с нами отец с матерью да с Сысойком, про людей бы да про города разные стал им рассказывать, а не то и читать им станем.
      – Не поверят.
      – Нам бы поверили: ты рассуди, ведь они родные нам. А вот скажи другой им, и не поймут.
      – Почто же они такие?
      – А бог их знает. Так уж, верно, бог устроил. Один богато живет, а другой бедно, и живут-то везде по-своему. Один сыт, а другой кору ест.
      – А пошто же не все богаты?
      – Ну уж, и не говори больше… Ты говори спасибо, что и так-ту живем…

      Впервые было опубликовано под заглавием: Подлиповцы. Этнографический очерк, с посвящением Н. А. Некрасову в «Современнике», 1864, N 3 (1-VIII главы), N 4 (IX-XVII главы), N 5 (XVIII-XXXII главы); подпись Ф. Решетников. Полностью при жизни автора напечатано в отдельном издании: Подлиповцы. Этнографический очерк (из жизни бурлаков) в двух частях Ф. Решетникова. Спб. Изд. С. В. Звонарева. 1867. Рукопись неизвестна. Включалось во все посмертные собрания сочинений. В советский период, начиная с 1920 г., многократно переиздавалась в полном и сокращенном виде отдельной книгой, в томах избранных произведений Ф. М. Решетникова в указанном Полн. собр. соч., т. 1. Известна аннотация, которую написал Ф. М. Решетников по просьбе издателя в качестве объявления к своей первой книге, отдельному изданию «Подлиповцев»: «Жителям городов, расположенных при судоходных реках, часто случается видеть судорабочих, но едва ли кому известен быт бурлаков, занимающихся почти вею жизнь сплавом барок вниз по рекам Чусовой, Каме и Волге. Поэтому автор в очерке «Подлиповцы» со всею правдивостью, ясностью и без всяких прикрас изложил перед читателями жизнь бедных, забитых, на взгляд диких людей северо-востока Европейской России. В первой части изображены картины местности, обитаемой Пилой и Сысойком, их нравы, обычаи, простота, семейная жизнь, сложившиеся своеобразно, и, наконец, – единственная возможность избавиться от гнетущей их жизни, – желание быть бурлаками и поход за этим. Во второй части изображены картины бурлацкой жизни во всей их наготе» («С.
      – Петербургские ведомости», 1867, N 292 от 22 октября). Первые упоминания о работе над повестью «Подлиповцы» относятся к 1862 г., когда Ф. Решетников жил в Перми. В феврале – начале марта 1862 г. он записал в своем Дневнике, который первый биограф писателя Глеб Успенский будет часто цитировать и назовет «весьма важным для понимания характера таланта Ф. М.»: «… Материала у нас очень много… Наш край обилен характерами. У нас всякий, кажется, живет наособицу… чиновник, купец, горнорабочий, крестьянин… А сколько тайн из жизни бурлаков неизвестно миру? Отчего это до сих пор никто не описывал их? Отчего наш край молчит…» (Успенский Г. И. Федор Михайлович Решетников. Биографический очерк. – Полн. собр. соч., т. IV. М., Изд-во АН СССР, 1949, с. 462). В письме к В. А. Трейерову от 12 марта 1862 г. Решетников писал: «Я ныне, на днях, написал в виде повести, и мне она понравилась… Я пишу быт нашего края, и, быть может, публика узнает многое о нем, узнает то, чего не знала: в нашем краю много тайн, много…» (Решетников Ф. М. Полн. собр. соч., т. 1, с. 410). Особенности стиля, сюжетных мотивов, деталей быта, этнографичность повествования сближают «Подлиповцев» с другими ранними пермскими произведениями молодого Решетникова, на которые указывает в биографическом очерке Г. Успенский (рассказ из горнозаводской жизни «Скрипач», драмы «Раскольник», «Деловые люди, или Заседатель», очерк «Осиновцы»). 3 августа 1863 г. Решетников приехал в Петербург. К началу 1864 г. молодой писатель был автором нескольких опубликованных в Перми и Петербурге очерков: «Библиотека для чтения чиновников Пермской казенной палаты» и «Святки в Перми» (в «Пермских губернских ведомостях», 1861-1862), «На палубе», «Складчина», «Лотерея», «Горнозаводские люди», «С новым годом» (в петербургской газете «Северная пчела», 1863 – январь 1864). По свидетельству Г. Успенского: «Один из сослуживцев его (В. Г. Комаров. – Г. П.), брат Н. Г. Помяловского, уже умиравшего тогда в клинике, человек, знакомый с литературным делом, надоумил его снести только что написанных «Подлиповцев» в редакцию «Современника»…» (Успенский Г. И., цитированная статья, с. 466). Биограф писателя так рассказывает об обстоятельствах передачи «Подлиповцев» в «Современник»: «В начале 1864 года в бывшую редакцию «Современника» при посредстве кучера либо дворника, по просьбе какого-то крайне запуганного и нищенски одетого человека, была передана беллетристическая рукопись… «Я, – писал автор ее к Н. А. Некрасову, – приехал в Петербург нищим, надеясь помещать свои сочинения в каком-либо журнале. Я чувствую, что могу написать хорошее, но меня некому поддержать…» Это писал Решетников, рукопись была «Подлиповцы» и оказалась до того хорошею, открывала до такой степени много новых сторон в народной жизни и народной душе, что имя ее автора сразу обратило на себя всеобщее внимание» (Успенский Г. И. Ф. М. Решетников. Некролог. – Полн. собр. соч., т. IV. М., Изд-во АН СССР, 1949, с. 553). В письме к редактору «Современника» молодой писатель не только рассказывает о жизненных источниках его первого крупного произведения, но и излагает свои взгляды на литературу, весьма созвучные литературно-общественным устремлениям ведущего органа революционной демократии 60-х годов: «Таких людей, как подлиповцы, в настоящее время еще очень много не только в Чердынском уезде, Пермской губернии, местности самой глухой и дикой, но и в смежных с нею Вятской, Вологодской и Архангельской. Зная хорошо жизнь этих бедняков, потому что я 20 лет провел на берегу реки Камы, по которой весной мимо Перми плывут тысячи барок и десятки тысяч бурлаков, я задумал написать бурлацкую жизнь, с целью хоть сколько-нибудь помочь этим бедным труженикам. Я не думаю, чтобы цензура нашла что-нибудь в этом очерке невозможное для пропуска, по-моему, написать все это иначе – значит говорить против совести, написать ложь… Наша литература должна говорить правду… Вы не поверите, я даже плакал, когда передо мной очерчивался образ Пилы во время его мучений» (Успенский Г. И. Полн. собр. соч., т. IV, с. 467; курсив Г. Успенского). Публикация «Подлиповцев» в «Современнике» стала важным событием литературно-общественной жизни, «… с этого времени имя Решетникова сразу заняло высокое место» (Успенский Г. И. Полн. собр. соч., т. IV, с. 466). В 60-х – начале 70-х годов творчество Решетникова оказалось в центре внимания русской критики. Не было, пожалуй, ни одного органа журналистики, который не откликнулся бы так или иначе на его произведения, вокруг творчества Решетникова загорелись ожесточенные споры. Весьма показателен прием, который был оказан повести Решетникова реакционными кругами того времени. Реакционная критика (Аверкиев, Авсеенко, Головин) обвиняла автора в незнании жизни, в искажении ее в повести, в отсутствии в ней художественных достоинств, произведение Решетникова объявлялось пасквилем на русский народ, писателя отнесли к «антихудожественной школе». В прогрессивном лагере встретили повесть восторженно. Появление повести «Подлиповцы», а затем и романов «Горнорабочие», «Глумовы», «Где лучше?», «Свой хлеб» приковало к писателю внимание виднейших деятелей русской литературы. Д. И. Писарев одним из первых отметил верность Решетникова реальной действительности: «… его, пожалуй, можно упрекнуть в некоторой сухости изложения, но о незнании быта не может быть и речи. Кто прочел хоть одни из его рассказов, тот должен был убедиться в том, что г. Решетников описывает только такие явления, которые он видел очень близко, изучил очень внимательно или даже испытал на своей собственной особе» (Писарев Д. И. Литературная критика в 3-х томах, т. 2. Л., «Художественная литература», 1981, с. 302). Салтыков-Щедрин писал: «Г-н Решетников начал свою деятельность в 1863 году повестью «Подлиповцы», которая тогда же обратила на себя внимание публики новостью обстановки, своеобразностью языка и оригинальностью идеи, лежавшей в ее основании» (Салтыков-Щедрин М. Е. Собр. соч. в 20-ти томах, т. 9. М., «Художественная литература», 1969-1974, с. 322). Борцу за революционную демократию дорог писатель, который «… чувствует правду,… пишет правду, и из этой правды… естественно вытекает трагическая истина русской жизни…» (там же, с. 35). Имея в виду главным образом «Подлиповцев», о «трезвой правде Решетникова» писал И. С. Тургенев, восклицая: «… без шуток – очень замечательный талант» (Тургенев И. С. Полн. собр. соч. и писем, в 28-ми томах. М.-Л.» «Наука», 1964, т. 7. с. 285; т. 14, с. 57). Гончаров в 1869 г. назвал имя Решетникова среди «новых писателей», которые «… примкнулись к довольно обширной семье писателей, начиная с Гоголя, именем которого и назван период, продолжающийся поныне до гг. Слепцова, Успенского, Решетникова – и других – в беллетристике, с Белинского до Добролюбова – в критике и публицистике, и т. д. (Гончаров И. А. Собр. соч. в 8-ми томах, т. 8. М., ГИХЛ, 1955, с. 150-151). О художественном даровании Решетникова Достоевский писал Н. Н. Страхову: «Помещичья литература сказала все, что имела сказать Нового слова, заменяющего помещичье, еще не было, да и некогда. Решетниковы ничего не сказали. Но все-таки Решетниковы выражают мысль о необходимости чего-то нового в художественном слове, уже не помещичьего – хотя и выражают в безобразном виде» (Достоевский Ф. М. Письма, т. II. 1867-1871. ГИЗ, 1930, с. 365). В программных выступлениях русской демократической критики 60-70-х годов повесть «Подлиповцы», творчество Решетникова рассматривалось как одно из главных олицетворении успехов «молодой литературы» пореформенной поры в «расширении арены правды, арены реализма» (Салтыков-Щедрин); как выражение нового направления в развитии русской демократической литературы.