Когда была жива Апроська, Матрене было все равно, что есть у нее дочь; не будь дочери, Матрене было бы тоже все равно; есть человек – ладно, а впрочем, пожалуй, и не надо бы: хлеб лишний идет; только ровно веселее с девкой-то, да и грудью ее Матрена кормила, как кормила и прочих детей. Только в этом и заключалась любовь матери к дочери. Когда умерла Апроська, Матрене жалко стало ее, а почему жалко, она сама не могла понять. Она плакала, что не увидит уже Апроськи, не будет говорить с ней, и сама не знала, чего бы такого попросить у бога, а только со слезами говорила: «Апроська померла!.. Ах, пошто ты померла? Пожила бы ты ошшо чуточку, поглядела бы я ошшо на красно солнышко…» Слова эти были заимствованы Матреной у других женщин, плакавших и причитавших по усопшим, и все-таки они-были искренние, задушевные; больше этих слов Матрена ничего не придумала хорошего. Матрене жалко стало Апроськи, а потому ей тоже не хотелось ехать в деревню. Без Апроськи пусто теперь дома. Подумай Матрена об этом при жизни Апроськи, представь себе то, что Апроська, как и все, может умереть, теперь бы ей не так жалко было Апроськи. Но Матрена никак об этом не думала: она хотя и видела умерших женщин, но никак не могла представить себе того, что Апроська может умереть? она не могла до сих пор понять: что это такое делается с людьми, когда умирают, и зачем их зарывают в землю? Матрена даже не верила, что и она может умереть, а если говорила о своей смерти, так только так себе, зря, и то когда сердилась. Скажи ей кто-нибудь: и ты, Матрена, тоже помрешь, и тебя в землю зароют, Матрена тому бы в лицо плюнула и обругала бы… Когда Пила стал звать Матрену бурлачить, она думала, что бурлачить – баско, и согласилась. Итак, подлиповцы – Пила с женой и детьми и Сысойко – отправились бурлачить.

      Подлиповцы приехали в город часу в пятом вечера. Они остановились у содержателя постоялого двора, Терентьича. Терентьич знал Пилу, который часто прислуживал ему, и потому пустил подлиповцев даром. Кроме подлиповских лошадей, во дворе была только одна лошадь. Пила достал хозяйского сена, утащил из незапертой стайки овса и стал кормить лошадей. Подлиповцы отправились в избу. В ней было до двадцати мужиков: пермяков, черемисов и вотяков. Половина из них лежали на печке, на полатях и на лавках, половина сидели за большим столом и хлебали что-то вроде щей. В избе не было огня, хотя было очень темно.
      – Бог на помочь! – сказал Пила.
      – Ладно. Ты откедова? – спросили его сидящие за столом.
      – Подлипную знаешь?
      – Кто те знает? Вячкой или чердьнский?
      – Чердынский.
      – Колдун, ребя! Пила подумал: «Сделаю я с вами штуку».
      – Эк, вас сколь! Бурлачить?
      – Э!
      – А эта баба-то тоже?
      – Тоже.
      – Баб, бают, не берут.
      – Ее возьмут… Она килы садит. Сидевшие за столом вытаращили глаза на Матрену.
      – Верьте вы ему, ватаракше… Он вон Апроську уморил! – ворчала Матрена.
      – Слышь, беда!.. чурайся! наше место свято!.. – шептались мужики. Пилу манил запах щей, и он подошел к столу.
      – Экую ты гомзулю-то взял!.. Смотри, обтрескаешься! – сказал Пила одному мужику, оплетавшему большой ломоть хлеба. Мужик спрятал кусок за пазуху. Четыре мужика вылезли из-за стола, за ними вышли и прочие.
      – Экой лешой, и ись-то не дает!
      – Шаркни его по башке-то.
      – Топором ево! – кричали мужики.
      – Садись, Сысойко. – За стол уселись все подлиповцы – Пила, Сысойко, Матрена с Тюнькой, Павел и Иван. Мужики боялись Пилы и Матрены. Они давно наслышались, что все чердынские крестьяне колдуны, а колдун, по их понятиям, опасный человек, да и не человек, а черт не черт, а что-то особенное: и человеком ходит, и невидимкой делается, с нечистой силой знается, медведем бегает, сорок летает и проч., и проч… Не спавшие мужики стали смотреть на Пилу и Матрену, сидевшие за столом и вышедшие из-за него стояли у печки и у порога, доедая куски хлеба, и молча смотрели на подлиповцев, ожидая какого-нибудь чуда. Пила, его семейство и Сысойко принялись доедать лежащий на столе хлеб и налитые в большую чашку скоромные щи.
      – А ты наперед заплати деньги, тогда и распоряжайся, – сказала хозяйка и утащила чашку со щами.
      – Заплачу, – сказал Пила.
      – Заплатишь ты! Сколько ел, а все не платил.
      – А ты погляди, кто у те в чашке-то сидит?..
      – Кто сидит?.. – спросила хозяйка.
      – Дай сюды, покажу! – Пила подошел к хозяйке.
      – Что ты врешь?
      – Ослепла! Гляди, мышь!
      – Ах вы, погань экая!.. – сказала хозяйка. – Вы хлеб-то весь испоганите. – Она хотела взять хлеб, но Пила сказал ей, что в ковриге лапка чья-то видится. Хозяйка прижалась к печке и стала смотреть на подлиповцев, как они охобачивали хлеб. Щей уж не было. Мужики дивились.
      – Ишь, якуня-ваня, што диется!
      – Подем!
      – Ты учись, научит… Так толковали мужики.
      – А я ишшо не то сделаю, – бахвалился Пила.
      – Ой!
      – Пойдем, ребя!
      – Айда. – Стоявшие мужики ушли. Хозяйка верила всем предрассудкам и страшно боялась колдунов. Пилу она и прежде считала за колдуна, потому что он хитрил над мужиками и возил с собой какие-то травы, которые и ей давал. Увидев теперь, что его испугались мужики, она тоже струсила. Хотела скликать мужа-хозяина, но в то же время ей хотелось выслужиться и Пиле.
      – А ты килы садишь?
      – Эво! Тебе, што ли, надо?
      – Не мне, а Терентьихе. Проходу мне нет от нее; все говорит: уж какова ни будь, да буду я тебе!
      – А много ли дашь?
      – Да денег-то нет…
      – Кормить станешь? – Ладно, только сделай килу.
      – Уж сделаю! Мужики с печки, полатей и лежащие на лавках слушали Пилу и переговаривались между собой. Сытно наелись подлиповцы. Целую ковригу съели.
      – Што, Сысойко, наелся?
      – Баско! Ошшо бы…
      – Нету боле, – сказала хозяйка.
      – Ну, таперь спать. – Пила полез на полати.
      – Убью! Не ходи… – закричал один мужик.
      – А ты гляди: кила у тебя на роже-то! – сказал Пила. Мужик испугался и ушел с полатей, за ним ушли и прочие. Они улеглись на пол. Подлиповцы залезли на полати и расположились спать, не раздеваясь, так же как и прочие мужики.
      – Учись, Сысойко! Всему научу, – хвастался Пила.
      – Ты врешь все.
      – Хошь килу?
      – Нет.
      – То-то… Уж я, брат, што захочу, все сделаю.
      – А зачем Апроська померла?..
      – Так ты колдун? – спросил один мужик с печи.
      – Колдун.
      – Глиже! У нас тоже есть колдун: што захочет, так и будет. Баба есть такая, в трубу вылетает.
      – А вот эта баба-то – беда! – сказал Пила про Матрену.
      – Ой ли?
      – Верь ты ему, варнаку! – отплюнулась Матрена.
      – А ты молчи! – крикнул на нее Пила.
      – Што молчать-то!.. – Матрена знала, что Пила не колдун; а впрочем, кто его знает. Пила слишком заврался.
      – Ребя, бабы-то нет уж!
      – Ой!
      – Улетела! А ты молчи! – шепнул Пила Матрене, которая лежала у стены. Мужики струсили.
      – Как улетела? – спросили они, а заглянуть на полати боялись.
      – Да она откедова?
      – Кто ее знает. Села ко мне на лошадь: вези, говорит…
      – А ты бы ее топором, топором, так бы и хлестал.
      – Бил – не берет…
      – Куды же она улетела?
      – А кто ее знат. Она вон к ейной бабе улетела.
      – Это к Терентьихе? – спросила хозяйка, дрожащая от страха…
      – К ей.
      – Слава те господи!
      – А ты зачурайся, – сказал хозяйке один мужик, лежащий на полу, Подлиповцы стали засыпать. На полатях было так тепло, что подлиповцы ни за что бы не сошли и спали бы долго, долго. Они уснули скоро. Во сне им мерещилась Апроська, и они часто кричали со сна: «Апроська! пишшит!» Мужики, бывшие в избе, долго еще толковали насчет Пилы и рассказывали разные случаи об колдунах, слышанные ими от людей.
      – Недавно, – говорил один, – у нас, значит, свадьба была. Баско гуляли. Ладно. Вот и появись колдунья, и запела по-куричьи: съем, бает… Беда! Так и бегает за бабами! Ну, и драло все, а кто на печку залез да кринки на голову и поодевал… Она, будь проклята, и давай кринки на пол кидать, кою бросит, и разобьется… Ужасти! Мужики крестились и охали.
      – Это што, – говорил другой. – Вячки – те лучше ваших чердьнских. У нас, братчи, колдун издох. Как ноць, и перевернетца, и побежит, и побежит!.. Привезли его в черковь, черковный пеун и давай отцытывать, а поп и давай махальничей махать. Махал, махал долго, а колдун и давай зубами цакать… Пеун побег, а поп и хлобысни колдуна-то цитальницей… Колдун и помер.
      – У вас што в Вятке-то. У нас лучше есть… Лежавшим на печке не спалось. Один из них достал огня на лучину, все четверо, лежавшие на печке, заглянули на полати: там все подлиповцы храпят, и Пила тут, и Матрена тут.
      – А баба-то прилетела!
      – Хлобысни бабу-то!
      – Ты хлобысни… Пила в это время проснулся, взглянул… Мужики испугались и слезли с печки… Пила влез на печку и уснул на ней один. Он спал лучше всех. Подлиповцы пробудились на другой день поздно. Хотелось им еще поспать, да хозяин сказал, что у них одной лошади нет. Пила и Сысойко соскочили, один с печки, другой с полатей, вышли во двор; действительно, не было лошади Пилы с дровнями и двумя топорами. Пила выругал хозяина, говоря: ты украл мою лошадь. Хозяин тоже выругал Пилу, говоря, что лошадь украл не он, а, наверное, мужики, ушедшие из избы вечером. Пила пошел с Сысойком по городу отыскивать свою лошадь. Но город не Подлипная: в городе скорее заблудишься, нежели отыщешь лошадь. Пила вошел в соседний с постоялым двором двор, там кучер выругал его и погрозил отправить в полицию; в третьем он натолкнулся на какого-то барина, барин прикрикнул на него… Пила постоял на улице, подумал, куда идти искать? «Пропала лошадь, не найдешь. Вот если бы я колдун был, уж не украли бы лошадь», – ворчал Пила. Горе его велико было, лошадь – товарищ крестьянина. Куда он теперь денется без лошади, пожалуй, и бурлачить нельзя. «Оказия! Ах, воры!.. И смерти-то на вас нет…» Изругался Пила сильно; долго ругался, ругал и Матрену, и Сысойку, и мужиков, и Апроську выругал, а лошади не отыскал. По дороге шли вчерашние мужики.
      – Вон он, колдун-то! – сказали несколько мужиков. Пила выругал их.
      – Ишь он, черт-то! Видно, мяконьких наклали. Пила опять выругал их.
      – Лошадь украли! – крикнул он. Мужики захохотали. Пила бросился на мужиков, как медведь; одного сшиб с ног, другого повалил на снег, третьему нос разбил… Мужики разбежались от него.
      – Смешно, лешие?.. лошадь украли, дьяволы!.. – ругался Пила. Пошел он опять на постоялый двор. Там было шесть мужиков. Пила все ругался.
      – А ты не ругайся, и мы ругаться-то мастаки… Тебе на што лошадь-то? В бурлаки с лошадями не берут, – не нужно. А ты вот продай эту. – Пила еще хуже заругался. Мужики стали сбивать Сысойку продать лошадь. – Ты-то пойми, какая у те лошадь-то: ишь, худая, того и гляди издохнет. А ты продай.
      – Ты свою заведи да продай, – ворчит Пила.
      – Были они, свои-то, да тоже продали.
      – Што ты, собака, пристал: продай да продай!
      – А посмотри завтра, и этой не будет. Однако мужики сбили Пилу.
      – Ты врешь, што лошадь не надо? – спросил Пила, поняв, что им нечем будет кормить лошадь.
      – Што врать-то, дело говорю. Рубля три дадут…
      – Экой прыткой… Пять давай! – Пила больше пяти рублей не знал и счету: для него пять рублей уже богачество было.
      – Не продам! – сказал Сысойко.
      – А оно гоже, Сысойко, толкуют! Лошадь-то, того и гляди, издохнет; уж моя ходила чуть-чуть, а эта – ишь, какая пигалица, самому ошшо надо везти. Пила и Сысойко решили продать лошадь и тут же продали одному крестьянину за три рубля. Получивши два рубля, Пила и Сысойко поехали с крестьянином в питейную лавочку. У питейной лавочки стояло с пятнадцать мужиков.
      – Эй ты, лешой! Где баба-то? – спросил Пилу мужик, спавший в постоялой избе.
      – Што баба?.. Вот лошадь украли.
      – А я, бает, колдун.
      – Поговори ты у меня, шароглазый пес. Мужики осмеяли Пилу, Пила обругал их. В питейной лавочке пили водку три мужика. Крестьянин, купивший Сысойкину лошадь, поставил полштофа водки и стал потчевать подлиповцев. Сысойко никогда не пивал еще водки, со стакана его разобрало. В лавочку вошло еще человек шесть. Попойка продолжалась с час; Пила, захмелев, пропоил еще рубль. Мужики стали петь и плясать и кричали до ночи, когда их вытолкали на улицу. Мужики орали песни или рассуждали о бурлачестве.
      – Баско бурлачить! – заметил Сысойко, уже пьяный, поддерживаемый Пилой, который тоже пошатывался вперед и назад, направо и налево.
      – Баско, – ответил один мужик.
      – А что делать-то? – спросил Пила.
      – Плыть. Реки эво какие! Большищие-пребольшущие.
      – Лиже ты! А близко?
      – Далеко. Теперь будет Соликамско-город, потом Усолье-город, Дедюхино…
      – Вре!
      – Пра. Там Чусова-река, Кама-матушка… Вот дак река! А там, бают, Волга, супротив той Кама што! А идет она с тово свету, и конца ей нету…
      – На ней, бают, атаман Ермак, – силища у него у! какая была! он, бают, города брал; никто ему не смог перечить…
      – А там люди-то есть же? – спросил Пила.
      – Есть, да иные, бают.
      – Вот, Сысойко, куда мы подем! Ты мне должен спасибо сказывать, каракуля ты экая… – говорил Пила. Пила и Сысойко отстали от мужиков, шли кое-как: Пила хвалился тем, что он сила и колдун, Сысойко почти спал и только нукал да звал. Шаг за шагом ноги обоим изменяли, и они, рассудив, что лучше тут уснуть, улеглись середи дороги и, в первый раз в жизни, забыв о житейских дрязгах, о своем горе, уснули в обнимку. Зато утром они проснулись в месте грязном месте прохладном и душном, среди незнакомых лиц, мужиков и каких-то, «кто их знает каких», людей… Благодетельная полиция сжалилась над подлиповцами, спавшими середи улицы на дороге, и стащила их в чижовку.

      Пила и Сысойко никак не могли понять, где они и что это за люди такие. Помнят они, что были в кабаке, а как сюда забрались? Они даже струсили: уж не на тот ли свет они забрались, уж не бурлачество ли это? Пошел Пила к дверям, двери заперты. Пила удивился. Люди его забавляли: они говорили такие слова, что Пиле смешно стало. Спросил он их:
      – А што, бурлачество это? Те осмеяли его. Пила выругал их и улегся опять на пол около Сысойки.
      – А баско, Сысойко. Спи знай, ишь сколь людей-то, и люди-то все какие-то востроглазые. – Пила и Сысойко уснули. Однако им не позволили долго нежиться. Пришел в чижовку квартальный с казаками и растолкал их ногами. Пила и Сысойко испугались и встали.
      – Кто вы такие? – крикнул на них квартальный. Пила струсил.
      – Мы-те? – спросил он.
      – Да что ты, скотина, не отвечаешь?
      – А ты знаешь Подлипную?
      – Что?
      – А ты не кричи! Эк, испугались!.. – сказал Пила и пошел к дверям. Квартальный ударил Пилу по лицу, Пила стал ругаться и полез в драку…
      – В острог его, каналью! В кандалы заковать! – свирепел квартальный.
      – Эк, испугались? Туды тоже, и с лапищами лезет!.. Я, бат, восемь медведев убил. Долго возились с Пилой и Сысойком солдаты; хочется солдатам кандалы надеть на ноги подлиповцев, а они ругаются; одному солдату такую затрещину дал Пила, что тот и свету божьего невзвидел… Солдаты связали им руки, но и тут Сысойко укусил одному солдату руку. Подлиповцев вытолкали из полиции, и два дюжих солдата повели их в острог. Пила и Сысойко никогда не видали арестантов, не знали, что за острог, не понимали, что такое делается с ними. Впрочем, они струсили. Уж не на смерть ли их ведут? Пила боялся солдат.
      – Поштенный, а поштенный, куда это мы? – спросил Пила робко одного солдата.
      – Куда? Знамо, в острог.
      – А это што?
      – Не бывал коли, – увидишь. Заворовались, сволочи!
      – Поругайся ты, востроглазый!
      – Видно плута.
      – Право, не ругайся, всего изобью. – Пила рванул было руки, да руки крепко связаны назад. Пила чувствовал, что он ровно без рук сделался. Он пошел в сторону, за ним пошел и Сысойко.
      – Куда! Куда! – закричали солдаты. Пила и Сысойко пустились бежать. Солдаты их догнали я избили. Пила и Сысойко ругались, ругали друг друга.
      – Баял я те, не пойду! – ворчал Сысойко.
      – Молчи, пучеглазый! Не ты бы, дак не пошел бы я.
      – А ошшо бает: я колдун! – Сысойко выругал Пилу. Пила плюнул в лицо Сысойки, Сысойко тоже плюнул в лицо Пилы.
      – Смирно вы, дьяволы! – закричал на них один солдат. Пила и в солдата плюнул… Солдат опять избил Пилу. Кое-как солдаты довели подлиповцев до острога и сдали офицеру. Смотритель втолкнул их в большую избу, темную, сырую, холодную и грязную, с удушливым запахом махорки. Руки им развязали.
      – Ишь, черт, куда попали! – ворчал Сысойко.
      – Молчи, собака, зверь ты эндовой, мохнорылый пес!..
      – Издохнешь, пигалица!..
      – Тьфу… мохнорылый пес! – Пила плюнул в лицо Сысойки, тот тоже плюнул. Завязалась драка. Их оглушили хохотом тридцать человек арестантов с кандалами, лежащих на нарах и под нарами. Двадцать арестантов окружили подлиповцев и ровняли их.
      – Я восемь Медведев убил, а ты што? – ругался Пила.
      – Сам я одново убил… Экой прыткой!
      – Ай да молодцы! Ну-ко, ишшо? – кричали арестанты.
      – Што ишшо? Подойди, пес! – кричал Пила одному арестанту.
      – Ты много ли душ-то сгубил?
      – За убийство, энамо, попался? Пила схватил попавшийся под руки ушат и поднял его в порыве ярости, его облило чем-то вонючим. Все хохотали, даже Сысойко смеялся. Пила бросился на арестантов, Сысойко тоже бросился, но арестанты избили их.
      – Не хочу я знаться с вам! – сказал Пила. – Айда, Сысойко. Пила пошел к двери: двери были заперты. Пила стал стучать в двери и услышал: что стучишь, сволочь? сиди!
      – Я те дам, сиди! – Пила и Сысойко, что есть мочи стучали в двери кулаками и метлой, валявшейся на полу.
      – Храбер! – кричали арестанты.
      – Ты, Сысойко, за меня держись… Как отопрут, мы и выскочим, а то съедят здесь. Ишь, какие рожи-то… – Сысойко взял в обе руки полы полушубка Пилы. Загремел замок, двери отворились, Пила и Сысойко выскочили. Но их поймали. Смотритель их жестоко отпорол розгами и втолкнул в какую-то темную конурку. Пиле и Сысойке так обидно сделалось от боли и от всего, что было с ними, что каждый из них хотел что-нибудь сделать этим злым людям. Оба они лежали вместе на животах; руки были завязаны на спине. Они не могли даже повернуться; так их избили и истерзали?..
      – Сысойко!.. – стонал Пила.
      – Пила!.. Ох, больно!..
      – Ну, теперь помрем… Пила начал ругаться, Сысойко тоже, и оба страшно ругались и грызли рогожу, на которой лежали.

      На другой день подлиповцев повели в полицию. Пила и Сысойко шли молча, едва переступая от боли. Лица их избиты; от ран на них запеклась кровь.
      – Эк, тебя избили, – сказал жалобно Пила Сысойке.
      – И тебя, бат, тоже: глаза-те у тебя эво какие! а нос-то-беда!.. – стонал Сысойко. Несмотря на боль, обоих забавляли ружья солдатские.
      – Што же это торцыт, Сысойко? Вострое – нож не нож?
      – А ты спроси!
      – Нет, ты спроси.
      – Боюсь, изобьют; ошшо пырнет востреем-то… Пила не утерпел, спросил-таки солдата:
      – А это, поштенный, что у те?
      – Што-што?
      – А на ружье-то торцыт?
      – Это ружье, а то штык.
      – Эво, не знают, што ли, ружья-то! Медведев вон ломом бил, а рябков ружьем стрелял, знаю. Солдаты хохотали:
      – Будет вам жару и пару!
      – Ошшо?
      – И как еще вздернут-то.
      – А пошто?
      – А за то, не ходи пузато. Не делай убийства. Пила и Сысойко молчали. В полиции были городничий и судебный следователь. В присутствие вели Пилу одного. Судебному следователю жалко стало Пилу при виде его особы, избитой и худой. Ему сказали только, что есть два важных преступника, которые бежали от стражи и были пойманы. Обстоятельство дела началось с донесения квартального, который писал, что Пила и Сысойко валялись пьяные ночью на улице, были приведены в полицию и там произвели буйство.
      – Кто ты такой? – спросил судебный следователь Пилу. Пила повалился в ноги судебному следователю.
      – Не губи, батшко! Вон корову увели, лошадь украли… Апроська померла… Всего избили… Смерть тожно скоро… Городничий улыбнулся.
      – Притворяется, каналья!
      – Встань! – сказал следователь. Когда Пила встал, следователь велел развязать Пиле руки.
      – Ты говори откровенно: кто ты такой?
      – Чердынской.
      – Крестьянин?
      – Хресьянин.
      – Какой деревни?
      – Деревни Подлипной, обчество Чудиново.
      – Чем занимаешься?
      – А што делать-то?.. Хлебушка нет, кору едим… Вон Сысойковы ребята померли, корову за них увели… А там Апроська померла, Сысойкова мать померла, я и пошел бурлачить… Вон Матренка с ребятами у Терентьича на постоялом живет… Пусти, батшко, бурлачить-то!.. Ослободи!..
      – А как зовут тебя?
      – Зовут меня Пила.
      – Имя и отчество?
      – Туто все: Пила родился, Пилой помру… Зовут еще Гаврилком, да это только дразнятся, а Пила настоящее; все так зовут: и поп, и Терентьич здешний.
      – Зачем ты драться лез?
      – Где-ка?
      – А как тебя пьяного сюда привели и как потом квартальный стал тебя спрашивать.
      – Кто его знает, кто он. Я с Сысойком лежал, а он с архаровцами пришел и давай пинать меня, потом и хлестнул… А я, бат, сам восемь медведев убил, никому не спущу… Больно прыток!… Ишшо не то ему сделаю… Ишшо вот железки, собака, надел…
      – Ты не ругайся, а говори дело.
      – Уж как умею… А уж не спущу… Вон архаровцы всего избили, а там еще хлестать стали… Беда!.. – Пила плакал.
      – Он, кажется, не виноват! – сказал следователь городничему.
      – Притворяется, собака. Позвали квартального. Как только вошел квартальный, Пила чуть не бросился на него.
      – Вот он, ватаракша! Ну-ко, подойди ко мне! Подойди.
      – Молчать! –сказал городничий. Пила присмирел.
      – Вы его привели в полицию ночью? – спросил следователь квартального.
      – Казаки.
      – Он говорит, вы его били.
      – Ах он каналья! Он и спал пьяный, я стал будить его и другого, они ругаются. Стал спрашивать, кто они такие, этот разбойник и полез на меня. Я и велел заковать в кандалы и отвести в острог.
      – Зачем?
      – Да помилуйте, он всех перережет!
      – Ах ты востроглазый черт!.. Я те дам!!! Ты меня бить-то стал, а уж тебе где со мной орудовать. На тебе и надето-то што!.. Пигалица, право!
      – Он вот и теперь ругается. Да он, может быть, беглый какой-нибудь.
      – Есть у тебя паспорт? – спросил следователь Пилу. Пила не понимал.
      – Это как?
      -Получал ты когда-нибудь паспорт из волостного правления?
      – Какой прыткой! Поди-ка, возьми наперед.
      – Знаешь ты, что такое паспорт?
      – А пошто?
      – Тебе не давали никакой бумаги?
      – Нету! Следователь доказал Пиле лежащий на столе паспорт.
      – Баско! – осклабился Пила.. – А ты дай мне! – Пиле понравился кружок с орлом на паспорте. – А это какая птича-то?
      – Есть у тебя квитанция в платеже податей? Пила не понимал этих слов.
      – Это опять как? – спросил он.
      – Платил ты подати?
      – Сам бы взял ошшо, да не дают, вон Христа ради пособираешь да купишь хлебушка. Эк ты!.. Пила сделался развязнее. Следователь понравился ему.
      – Вот што, поштенный, дай мне хлебушка, Христа ради!.. Вот у меня Сысойко, того и гляди, помрет; а Матрена с ребятишками померла уж поди.
      – На что же ты пьянствовал?
      – А я лошадь Сысойкову продал хресьянину; хресьянин и повел нас, меня да Сысойку, в кабак; хресьяна чужие пришли, ну и пили… За лошадь два рубля получил, как хватился в том месте, где меня впервые избили, и тю-тю денег… Обокрали… Следователь был человек молодой и понимал дело. Ему жалко было Пилу.
      – Сколько тебе лет? – спросил он Пилу.
      – Да вот, поди, лето скоро будет… Летом-то баско…
      – Неужели ты не знаешь себе лет?
      – Прокурат ты, как я погляжу! Помер бы я, да не могу… Вчера вот подумал, совсем помру, а нет… Вон Апроська сперва померла… Ах, девка, девка!.. – Пила вспомнил, как он видел ее в могиле.
      – Кто она тебе?
      – Девка, Матрена родила. Следователю не раз приводилось иметь дело с подобными крестьянами. По своей глупости, они ни за что ни про что попадали в беду. Назад тому год, до него, подобных крестьян обвиняли в разных разностях, приговаривали к каторге, и они, терпя наказания и разные муки, шли в далекие страны, сами не зная, что с ними делается, и гибли, как гибнут измученные животные. Прежним следователям никакого не было дела до участи этих бедных крестьян, им только нужно было скорее сдать дело в суд, который решал по тем данным, какие были в деле. Счастье Пилы, что его стал спрашивать не становой и не городничий, а такой следователь, каких у нас еще очень немного.
      – Если ты окажешься прав, мы отпустим тебя, – сказал Пиле следователь. Пила повалился в ноги следователю…
      – Батшко! пусти скоро!.. Куды я без Сысойки денусь, и его пусти, ведь вон там парни ошшо. – Пилу вывели в прихожую. Позвали Сысойку. Сысойко оказался еще глупее Пилы, говорил то же, что и Пила даже не знал своего настоящего имени, а говорил: «Я Сысойко, и все тут». Позвали Матрену и ребят Пилы. Те рассказали все, что умели и знали, а Матрена выла об Апроське. Хозяин постоялого двора сказал, что он знает Пилу несколько лет, что он вреда не делает, а больно беден. Спросил следователь и арестованных при полиции, те показали, что квартальный первый ударил Пилу. Служащие полиции показали, что квартальный в тот день был пьян. Пилу и Сысойку расковали и оставили при полиции под арестом, до тех пор, пока не получат донесения от станового пристава, заведывающего Чудиновской волостью, о том, есть ли там Пила и Сысойко и какие настоящие их имена.

      В полиции Пила и Сысойко жили с месяц. Жили они в небольшой комнате, называемой чижовкой, грязной, с тремя лавками, двумя небольшими окнами, с решетками и с разбитыми стеклами в рамах, заклеенными в нескольких местах бумагою. Клопов, блох и вшей в ней находилось бесчисленное множество, и эти насекомые то и дело что насыщались кровью своих жертв – несколько человек, постоянно находящихся в чижовке. Иногда в чижовке было человек десять, иногда и пять. Люди эти были большею частию пьяницы, найденные ночью на улицах полициею, люди, нанесшие обиды разным подобным же им людям, не платящие долгов, уличенные в воровстве и разных преступлениях, которые сидели тут же по неделям, а потом или предровождались в острог, или выпускались. Пиле и Сысойке весело было с этими людьми; но они все-таки им не нравились. Они поняли, что чижовка такое место, куда садят только «негожих людей, да и люди эти все ругаются да говорят такие слова, что ужасти». Первую неделю Пила привыкал к этой праздной жизни и удивлялся, какой это добрый человек носит им хлеб, хоть и не свежий, а все же настоящий, и воду носит. Но когда он узнал от солдат, что он под судом, и хлеб дается ему казенный, или царский, и когда товарищи его надоели ему, он не залюбил эту чижовку и всех людей, которые в ней жили, и постоянно ругался с ними. Первым делом его храбрости в чижовке было то, что он согнал с одной лавки двух женщин и расположился с Сысойком на место их. Это было на второй неделе их заключения. Все они спали на полу, в своей одежде, на своих кулаках, так как постлать и положить под голову нечего было; но, привыкши спать на полатях и поняв, что спать на лавке лучше, чем на полу, где постоянно ходят и наступают на них, Пила во что бы то ни стало задумал отнять одну лавку. Как он ни приступал, его не пускали на лавки и даже гнали, когда он садился. Но вот одна лавка опросталась: лежавшие на ней арестованные были выпущены, и на их месте расположились две молодые женщины, обвинявшиеся в воровстве. Пила узнал, кто эти женщины, и не залюбил их. Когда на другой день потребовали их к допросу, Пила и Сысойко тотчас заняли их место. Заметивши это, другие арестованные, перебивающиеся так же, как и подлиповцы, обиделись.