В село Пила приехал ночью. Переночевав у знакомого крестьянина, он утром отправился к священнику. Известно, что в сельских церквах служат только по воскресеньям и в большие праздники. Так и теперь церковь была заперта, и к ней не было даже дороги проложено, то есть незаметно было следов человеческих с дороги. Священник долго не соглашался хоронить детей. Пила несколько раз ездил к нему, и вот уже в пятый раз приехал к нему и ничего не дает. Священника это просто до слез проняло. Он стал надевать худенькую с заплатами рясу.
      – Вот что, Пила: ты в пятый раз ко мне приехал, а ничего не привез. Смотри, у меня на ногах-то лапти! – Священник был в лаптях. Пила в этом не видел ничего удивительного; ему смешно показалось.
      – Тебе смешно, а мне плакать хочется. Вот уж шестой год живу здесь, а ничего не приобрел. Просил, чтобы перевели, да выговор получил. Пила плохо понял.
      – Так мне надоело житье с вами! Уеду я таки от вас.
      – А ты уедь, право! – сказал Пила.
      – И уеду!
      – А ты теперь уедь.
      – Не пускают. Да и что толку в том, что я уеду! Пошлют другого на мое место, и тогда вам хуже будет.
      – Ишь ты. А ты не поедешь?
      – Не пускают. Священник кликнул дьячка и послал его с Пилой в Церковь.
      – Пила, дай корову? – сказал Пиле дьячок.
      – Ишь ты! А я-то как?
      – Ты купишь. Пила захохотал.
      – А если не дашь, и отпевать не будем.
      – А я сам зарою.
      – Право, отдай… Были бы деньги, не стал бы просить. Вот у нас сынишко подрос, надо в училище везти, да дать там смотрителю; а что я дам?
      – говорил дьячок, чуть не плача. Пиле сделалось жалко.
      – Ты, Пила, не чувствуешь этого… Ты не поверишь: детей обучить надо, а детей-то шестеро, да жена… – Дьячок плакал.
      – Не ты один такой, ты на нас погляди: мы-то как живем! Дьячок только рукой махнул.
      – Ну-ко, Пила, открой гроб!
      – А пошто?
      – Так нельзя.
      – Да ты уж совсем зарой, а то земля-то в глаза насыплется.
      – Ну, открой. Тебе говорят, нельзя так… Кто тебя знает, что ты привез тут. Пиле обидно стало.
      – Цуцело ты, как я погляжу! Сказано, Сысойковы ребята.
      – Хочешь, станового призову? Пила струсил и открыл топором одну доску.
      – Ты другую открой. Дьячок раскрыл один мешок. Мальчик лежал лицом кверху; дьячок осмотрел его всего – мертвый. Жалко ему стало мальчика. Раскрыл другой мешок. Девушка лежала на животе. Стал и девушку осматривать дьячок и, как взглянул на лицо, с ужасом отступил.
      – А, так ты так-то хочешь нас провести! Что это такое? Пила испугался.
      – Батшко, не я!
      – Врешь! Кайся, разбойник!
      – Ты не кричи – эк, испугались! Медведей бивал!
      – Так ты еще запираешься? Сейчас станового призову. Пила повалился в ноги,
      – Батшко, не губи!.. Камнем девку-то пришибло в печке! Што хошь возьми… не губи…
      – Рассказывай, как было! Пила рассказал все. Дьячок верил и не верил. Он стал еще смотреть на лицо девушки: кажется, и камнем из печки пришибло, кажется, и другой кто-нибудь убил. Он затруднялся: поверить Пиле или нет?
      – Не верю я тебе, я пойду к становому.
      – Батшко, не губи! Я те все сказал… Што я, зверь, што ли?.. Сысойко хворат, старуха тоже… А эти в печке дрыхнули… Я так и увидел камень на лице-то.
      – Целуй крест! Пила поцеловал.
      – Клянись, что не ты убил.
      – Эх ты! Я вон и Сысойку спрашивал, он заревел только, жалко стало. А ты говоришь: убил, убил!.. Эх ты!.. Я вон только восемь Медведев убил… Дьячок опешил. К подобным выходкам он уже привык.
      – Давай корову! Пила опять повалился в ноги. Жалко ему было коровы, а как он да к становому пойдет?
      – Не погуби, батшко!
      – Так не даешь коровы?
      – Не дам.
      – Ну, и не давай. – Дьячок пошел из церкви и увидев постороннего крестьянина, позвал его: – Ступай, Семен, за крестьянами, да позови станового.
      – Батшко, не зови! Дам корову!.. – кричал Пила.
      – А не дашь?
      -А дам, только станового не зови…. Дьячок сказал Семену, что станового и людей не нужно.
      – Ну, теперь, Пила, ступай за коровой, а схороним после.
      – Ты теперь зарой.
      – Сказано, приведи корову.
      – Варнак ты, варнак!.. В это время подошел пономарь с ружьем.
      – Ну, и погодка анафемская, – сказал он, – шел-шел и воротился. Порох забыл… Ах, будь ты проклят!..
      – Вот что, Гаврилыч. Пойдем-ка в Подлипную за сбором.
      – Ну уж, черта два получишь!
      – Ты посмотри вот на ребенка, что они делают. Пономарь посмотрел на лицо ребенка.
      – Ах ты, разбойник! Ах ты, мерзкая душонка! Сходить за становым?
      – Нет. Он корову хотел дать.
      – Обманет, стерво!
      – Обманет, тогда к становому уведем.
      – Ну, Пила, молодец! Дьячку ты даешь корову, а мне дай лошадь!
      – Я те дам лошадь.
      – Что? – Пономарь схватил Пилу за бороду. Пила толкнул его так, что он упал на пол. Пиле смешно стало.
      – Што? Я, бат, восемь Медведев убил.
      – Собирайся, Гаврилыч.
      – Чай, надоть отцу Петру про дело-то рассказать?
      – Скажем и ему. Через два часа Пила вез в Подлипную на своей и поповской лошадях, запряженных в поповские сани, попа и дьячка.

      Дорогой в Подлипную Пила долго ругался. Ругал он и священника, и дьячка. Вины за собой он никакой не знал: ребята не его, за что же корову-то с него просят? Уж лучше бы самому зарыть ребят в лесу… А корова-то какая славная; теленка скоро родит; можно будет продать теленка-то да хлебушка купить… Говорила жена: не езди, не бери ребят. Так нет… Священник с дьячком рассуждали: как поступить с подлиповцами; все они ничьего не дают, никакие страхи их не берут и веровать-то они по-христиански не хотят… Наконец приехали в Подлипную. Священник и дьячок вошли в избу Пилы и влезли на полати, потому что в избе было холодно, да к тому же они хорошо прозябли. У дьячка был в запасе бурак с водкой. Семейство Пилы осталось на печке. Апроське было немного легче, но она все лежала. Иван все хворал. Матрена ходила.
      – Ну-ко, Матрена, дай нам закусить, – просил священник.
      – Да что я тебе дам-то? Хлебушка нет, молока нет, Кору нынче едим…
      – Поди, посбирай в деревне.
      – Где уж, там ни у кого нет хлебушка. Вон Пила не привез ли… – Пила действительно привез две ковриги хлеба и несколько фунтов муки. Пила распрягал лошадей, ругая дьячка. Павла он послал к подлиповцам: «Беги ко всем, скажи: поп, мол, наехал, тащи, мол, образа в угол…» Павел ушел и сделал так, как велел Пила. У подлиповцев до сей поры все образа были где-то на полатях; теперь Павел поставил их на полки в передних углах. Пила принес в избу хлеба, отрезал несколько ломтей и роздал священнику, дьячку и своему семейству. В несколько минут одной ковриги не стало.
      – Ты, тятька, снеси Сысойке-то! – просила Апроська Пилу.
      – Эй, ты, Пила! хошь водки? – кричал с полатей дьячок, уже опьяневший.
      – Давай. Пила хлебнул из бурака.
      – Смотри, не обмани… Обманешь, трех дней не проживешь, – продолжал кричать дьячок.
      -Молчи, оттаскаю за волосы-те! – ворчал Пила. Дьячок соскочил с полатей, хватил было Пилу за бороду, да Пила его на пол бросил.
      – Ты знай, у меня сила, а ту що! – бахвалился Пила
      – Ну пойдем к подлиповцам, – сказал священник, слезая с полатей. – А ты, девка, все еще не замужем? – спросил он Апроську.
      -Нет, батшко.
      – То-то, смотри. Найду ребят, беда тебе будет!
      – Ужо тепло будет, повезу ее, – сказал Пила.
      – Ты давно мне говоришь. С кем ты ее хочешь свенчать?
      – А с Сысойком.
      – То-то. Ну, пойдем. Пила повел священника и дьячка к Сысойке. С собой он захватил полковриги хлеба. Сысойке было легче, но он все еще лежал. В избе холодно и темно.
      – Зажигай лучину! – командовал дьячок. Лучину зажгли. Священник стал смотреть в передний угол: есть ли икона. Икона была.
      – Эй, вы, черти! Отчего никого нет? – кричал дьячок.
      – Да больны они, больно больны, – сказал Пила. Сысойко спрятался в угол на полатях и молчал. Мать его по-прежнему стонала. Переночевав у Пилы, священник и дьячок поехали в село. Пила ехал за ним на дровнях; за дровнями шла Пилина корова с веревкой на шее. Как ни горько было Пиле вести корову в село, но он, из боязни, чтобы не погубил его становой, решился-таки отдать ее. «Ужо, как помрет Пантелей, возьму его корову себе. А не помрет, из другой деревни уволоку», – думал Пила. Матрена, как Пила стал привязывать корову к дровням, поленом ударила Пилу, дьячка обругала, как только могла, и, может быть, убила бы Пилу за корову, да у нее силы не было: Пила и дьячок до того избили ее, что она едва-едва добралась до своей избушки. Матрена больше всего в своей жизни любила корову. Корова для нее была больше нежели дети: дети ей ничего не давали, а корова снабжала всю семью молоком и летом не просила есть, а питалась в лесу, сама находила пищу для себя; только зимой Матрена наваливала ей сена каждое утро. А теперь как она будет жить без коровы?..

      Пила приехал в село вечером. Заплакал Пила, как заперли его корову в чужую стайку. Хотел он увести корову ночью, да двери стайки были на замок заперты. На другой день отпели умерших, а Пила с церковным сторожем едва-едва сделали на кладбище маленькую ямку и. свалили туда гроб, потом завалили яму землей и снегом. После этого Пила пошел к дьячку просить денег. Дьячок сжалился над Пилой, дал ему пятнадцать копеек серебром. Пила был очень доволен этими деньгами и даже повалился в ноги. Выйдя из двора дьяческого, Пила долго стоял у своей лошади. Его сильно давило горе. Он лишился, коровы, которая кормила его. Как он теперь без коровы будет жить? Как семья его пробьется до лета? Не корова бы, что бы было с ними? Пиле все теперь опротивело, проклял он свою жизнь, долго бил свою лошадь, сам не зная за что, сел на дровни, стегнул лошадь, лошадь пошла по улице. Пила не знал, куда ехать, и пустил лошадь на произвол. Лошадь дошла до лесу. Дорога вела в деревню. Пила не поехал в деревню, а поехал в город. В городе Пила шатался две недели. Жил он подаянием добрых людей. Придет в дом, попросит ради Христа, ему дают, кто ломтик хлеба, кто грошик. Ломтей у Пилы накопилось много; деньги шли на водку. Хотел он купить на рынке корову, да просили десять рублей. Видел он дьячка своего сельского, тот сказал ему, что корову он подарил по начальству. Узнавши, где корова, Пила две ночи сряду ходил к воротам нового ее хозяина, да все ворота заперты; перелез он через заплот, да и там не нашел коровы, а зарубив топором двух свиней и перебросив их через заплот, увез в лес и там зарыл в снегу. Пила собрался ехать, как увидел около питейной лавочки толпу мужиков: зырян, вотяков, пермяков и крестьян Вологодской и Архангельской губернии. Пилу любопытство взяло, и он спросил одного из толпы:
      – Што, ребя?
      – Ништо, – сказал один крестьянин.
      – Ты откедова?– спросил Пилу другой крестьянин.
      -А подлиповец! А вы-то?
      – А мы бурлацить.
      – Лиже! А поште?
      -Бают: баско, богачество, бают… Пила задумался. Каждую зиму он видел около этого кабака толпу мужиков, каждую зиму он слышит, что они идут бурлачить, богачество, бают, от бурлачества получают. Прежде Пила не верил мужикам, говорящим про богачество, и не спрашивал, что такое бурлачество; теперь ему опротивела жизнь, мужики раззадорили его. Не лучше ли бурлачить? – спросил сам себя Пила: А Сысойко?.. а Апроська? Ну их к лешим и с бурлачеством!..» Апроська показалась Пиле милее бурлачества… «Уйди там, а куда… Ну, уйди – и тю-тю…» – думал Пила. Однако он снова, подошел к бурлакам.
      – А вас много?
      – Не все ошшо. – Их было человек тридцать.
      – А далеко?
      – Далеко.
      – А што робить?
      – Плыть.
      – Э! А скоро идти-то?
      – Скоро. Пила ушел от бурлаков и поехал в Подлипную. Дорогой он думал: «Идти в бурлаки или нет? Бурлачество, бают, – хлеба много… А в деревне што! тот болен, другой помирает, третьего везти хоронить надо, да поп еще привяжется. Эх!.. Надоела эта жизнь!.. Дай пойду в бурлаки… Надоели подлиповцы; пусть помирают, мне не пособить. Только выздоровеет Сысойко и Апроська, возьму их с собой…» Пиле эта мысль хорошею показалась, он захохотал и решился во что бы то ни стало уйти с Апроськой и Сысойком бурлачить, сам не зная, что это за дело такое, веря в слово богачество и в надежду иметь всегда много хлебушка… «Уйду же я, уйду! Уж не поклонюсь боле никому, не дам коровы. Что я без коровы-то? Вон везу две свиньи, да что толку – не живые. И станового теперь не боюсь…» При мысли о том, что он будет бурлачить, Пила чувствовал какую-то легкость, свободу, удовольствие и никого не боялся… До Подлипной Пила ехал четыре дня, Ночи он спал в деревнях. Каждую ночь ему мерещилось бурлачество, или он идет куда-то на гору с Сысойком, Апроськой и всеми подлиповцами, Сердился Пила: зачем» то прочие подлиповцы идут, зачем и Матрена тут? и старух» Сысойкова тут?.. Идут они долго-долго, все гора, и конца нет. Вот один свалился с горы, за ним другой и прочие, и Пила в страхе кричит и пробуждается, «Не дошли…» – ворчит Пила и силится заснуть, чтобы увидать что-нибудь получше – хорошо ли бурлачить… Ему опять кажется, опять он с своим семейством и подлиповцами на поле, и все рубят дрова. Рубят-рубят, а дров нет, Где же Сысойко и Апроська?.. Жалко стало Пиле, стал он искать их, нашел: лежат в подлиповском болоте мертвые – медведем изгрызены… Заплакал Пила, заревел… Проснулся, на глазах слезы… Живы ли Сысойко и Апроська?.. Сердце дрогнуло у Пилы: «А что, если померли?.. Пила не мог придумать, что будет с ним, если помрут Апроська и Сысойко, Он только и придумал! «А пошто я-то не помру? Я-то на што живу?..» В первый раз в жизни Пила почувствовал сильное горе, Его мучила не корова, а Сысойко и Апроська… Мысль о Сысойке и Апроське всю дорогу мучила Пилу; всю дорогу он не находил покоя. Зол сделался Пила, и боядся он приехать в деревню, точно в ней сто медведей засели…

      Приехав в деревню, Пила прямо отправился к Сысойке. Домой он побоялся прийти. В избе было темно и холодно, не слышно ни звука, ни шороха… У Пилы сердце дрогнуло.
      – Али померли? – сказал Пила. Пила не получил ответа. Хотелось ему удостовериться, залезши на полати, да боялся Пила. В первый раз в жизни Пила побоялся покойников. Однако Пила залез на печку. Там лежала мать Сысойки. Пила заглянул на полати, никого нет. Полегче сделалось Пиле. «Таперь Сысойко у меня… мать, верно, померла», – сказал он весело. Стал он щупать старуху: старуха холодная, не дышит, лицо зелено-красное, глаза открыты, так строго смотрят… Пила струсил старухи, соскочил с полатей, плюнул на печку и убежал на улицу… «Ишшо загрызет, стерва!» – ворчал Пила. В свою избу Пила вошел весело. Как только он вошел, на него закричала Матрена.
      – Што, дьявол!.. Всех нас уморить, што ли, захотел?.. Вон Апроська-то померла!.. Пилу как обухом кто ударил по голове, он рот разинул и тупо смотрел на печку, где сидел Сысойко, бледный и такой сердитый… Жена все ворчала.
      – Ишшо не околел ты, черт!.. Другие мрут, а ему и смерти нет! Пиле горько сделалось. Ударил он жену и полез на печку. На полатях лежала Апроська. Она была такая же, как и две недели тому назад, только не дышала. Пила не верил, что она умерла, стал он ее толкать, она не шевелится… Взвыл Пила, убежал на улицу, забрался в стайку и долго там плакал… В стайке спали Павел и Иван. «Помру ли я?»– спросил сам себя Пила. «Уйду отсель! уйду!..» – закричал он и вышел из стайки. Пила хотел ехать, но ему жалко стало Сысойки, да и что делать с Апроськой? Везти надо ее, опять надо к попу ехать. Пила вошел в свою избу. Матрена выла на печке, Сысойко дико смотрел на Апроську. Он не плакал, а видно было, что его страшно мучило горе. Он любил Апроську сильно, хотел с ней всегда жить, вот умерли ребята его матери, умерла и мать. Зачем же Апроська померла? Он-то зачем не помер? Дик и зол сделался Сысойко, теперь он походил на собаку, лишившуюся своего детища, он готов был бог знает что сделать, только бы Апроська была жива, готов был помереть, но не знал, как помереть… Пила так же мучился, как и Сысойко. Он сел с Сысойком на полати и долго смотрел на Апроську, потом вскричал: «Апроська!..» Апроська не двигалась, Пила заревел, заплакал и Сысойко. Долго плакал Пила, да не помог слезами горю. Он опять вышел на улицу, сел на крылечко и стал думать… Сначала ничего он не придумал, все Апроська мучила его; потом ему опротивела своя изба, вся деревня. Пила вскочил как бешеный, и сказал сам себе: «Что я за чучело? Что мне жить-то? пойду из Подлипной, наплюю на их всех… Без Апроськи что за жизнь?» Он вошел в избу.
      -Сысойко, айда отсель! Пойдем бурлачить!
      – Не пойду. – Сысойко еще не верил тому, что Апроська умерла. «А может, она так…» – думал он.
      – Э, дура, голова! Пойдем! бурлачество – баская штука, богачество получим, а хлебушка эво! ужасти!.. Сысойке не хотелось идти. Пила стал уговаривать его; Сысойко только ругался.
      – Ну, и околевай, черт! Я один пойду, ребят с собой возьму. Пила стал думать, что теперь делать с Апроськой. Матрена ругается за корову, говорит: вези опять, отдай лошадь… «Ну уж, теперь с меня он шиш возьмет!» Однако он все-таки решил везти Апроську и мать Сысойки к попу… «Коли просить чего станет, я и к набольшему его пойду… Бает, у меня начальство есть». На другой день по приезде в Подлипную он принялся делать гроб с Сысойком, Иваном и Павлом. На третий день они уложили в гроб мать Сысойки и Апроську в такой одежде, в какой они умерли. На обеих их были худенькие полушубки, худые лапти, Сысойко надел на руки Апроськи свои рукавицы и положил ей на грудь ковригу хлеба. В этот же день Пила с женой, детьми и Сысойком, положив гроб на Пилины дровни, отправились в село. Гроб был прикрыт досками и обвязан веревкой. На нем сидели Пила и Сысойко. На Сысойковых дровнях, запряженных в Сысойкову лошадь, ехали Матрена, Павел, Иван и Тюнька. Дорогой Пила уговаривал Сысойку идти бурлачить. Сысойко ругался и наконец понял, что в деревне ему тошно жить, согласился идти с Пилой туда, где хлеба много. Только как же без Апроськи?
      – Уж не воротишь. Жалко, а нешто делать, – говорил Пила, вздыхая.
      – У, Апроська! стерво ты… леший!.. – вскричал со злостию Сысойко. Ему слишком было обидно, что Апроська померла. Дьячок удивился, когда увидал перед своим домом подлиповцев. Этот день был теплый, каких в этом краю мало бывает зимой. Солнце грело, с крыш капало, ветру не было. Пила подумал, что лето скоро.
      – Гли, Сысойко, солнце-то! – говорил Пила, весело указывая на солнце.
      – Лето тожно скоро… Ишь как баско. Сысойку это не порадовало, а возмутило. Он все думал об Апроське.
      – А пошто она издохла?.. Пошто? – вскричал Сысойко.
      – Пошто? – спросил и Пила, и ему тоже обидно сделалось. Вышел дьячок:
      – Ну, что, братцы?
      – Што! Знамо – што… – сказал Пила с сердцем. Он и Сысойко теперь походили на зверей; вокруг них собралось много крестьян, которым Матрена и Павел толковали, как померла Апроська, и которые жалели и умерших, и Матрену.
      – Кто опять умер? – спросил дьячок.
      – Кто? Как бы не ты, жива бы Апроська-то была… – ворчал Пила.
      – Ну, полно, Пила… Она теперь покойная…
      – Знамо… Зажмурила шары-те. Оттого и померла… Крестьяне между тем с участием расспрашивали Матрену и Сысойко, отчего умерла Апроська.
      – Он у меня корову взял! – сказал Пила, указывая на дьячка.
      – Вре?!
      – Врать, што ли, стану!
      – Это не твою ли он как-тось в город спровадил?
      – А чью не то… Взял да и тю-тю, к набольшему уволок. Дьячку стыдно сделалось. Он знал, что в подобных случаях крестьяне пристанут за своего брата, изобьют его еще да жалобу напишут.
      – Братцы, я купил у него корову! Пила обругал дьячка.
      – Купил ты! купил?
      – Врет!.. увел!.. – голосили Матрена, Сысойко и Павел. Крестьяне отошли от Пилы, собрались невдалеке в одну кучку и стали толковать между собой.
      – А что, дядя? Дьячок-то вор!..
      – Айда к становому! Крестьяне ушли к становому, Пила и Сысойко с ними же. Дьячок воротился домой; Матрена с детьми осталась на улице. Крестьяне с полчаса стояли у дома, где жил становой пристав. В это время дьячок послал своего сына с запиской, что крестьяне из Подлиповки – Пила и Сысойко взбунтовали крестьян и хотели избить его. Становой рассвирепел. Вместо того чтобы разобрать дело, он раскричался на мужиков?
      – Так-то вы?.. Буянить!.. Да я вас всех перепорю.
      – Да мы ништо…
      – Молчать! пошли по домам! Надо заметить, что Пила при появлении станового спрятался за крестьян, Сысойко спрятался за Пилу.
      – Кто Пила! Кто Сысойко! – закричал становой. Все струсили… Крестьяне показали на них.
      – В чижовку! я вас!.. Я вам задам лупку! От чижовки и от лупки наших подлиповцев спас священник, шедший в это время к становому.
      – Что! жаловаться? – спросил он сердито подлиповцев.
      – Батшко, не губи!.. – молился Пила. Он думал, что его уведут куда-нибудь на съедение зверям.
      – Василий Иваныч, простите его, – сказал священник становому приставу.
      – Не для чего эдаких скотов прощать… Ну, да пусть идут.
      – Ступайте в церковь, я сейчас буду. – Священник ушел к становому, крестьяне по своим домам, а Пила и Сысойко поехали к церкви. Церковь была отперта сторожем. Поставивши гроб среди церкви, Пила и Сысойко с Павлом и Иваном отправились на кладбище.
      – Неужели тут все люди?.. – спросил Сысойко.
      – А кто не то. А ты помнишь, где отец-то твой лежит?
      – Кто ево знает!
      – А вон на той стороне, – туда и пойдем копать; а вон тамо ребята. Пила и Сысойко отгребли снег, потом топорами прорубили неглубокую яму. Эта работа продолжалась с час, до тех пор, пока за ними не прибежал сторож. В церкви священник и дьячок начинали уже отпевание. Дьячок стоял около священника, на котором была надета ветхая риза. В руках у священника было кадило. В церкви теплилась одна лампада и горели две свечки. Гроб был открыт. Пила и Сысойко стояли около гроба и смотрели на Апроську. Они не молились, а думали; жалко им было и досадно, что Апроська умерла, что ее в землю скоро зароют; а как да старуха-то съест ее?..
      – Надо бы другой гроб-то! – сказал Сысойко.
      – Поздно уж. Пилу и прежде, и теперь одно занимало: зачем это священник какой-то штукой с дымом таким баским машет? Это занимало и детей его, и Сысойку.
      – Батшко, ты не хлесни Апроську-то, – сказал Пила. Священник молчал.
      – Право, брось! Ишшо вырвется… Священник стал убеждать Пилу, что он делает нехорошо, что это так законом установлено. Наконец священник кончил отпеванье, посыпал трупы землей и велел подлиповцам нести гроб. С полчаса Пила возился с Сысойком. Сысойко просил еще посмотреть на Апроську, а Пила хочет закрыть гроб и увязать веревкой.
      – Пила, я ошшо погляжу!
      – Ишшо не нагляделся!
      – Пила, я Апроське нос откушу!..
      – А это вишь! – Пила показал Сысойке кулак.
      – Пра, откушу!
      – Не тронь!
      – Дай?! Сысойко расцапался с Пилой. Дьячок и сторож выпроводили подлиповцев из церкви и с двумя крестьянами вытащили гроб на улицу. На кладбище Пила увязал гроб веревкой, покопал еще яму и с Сысойком и ребятами опустил гроб в яму.
      – Пила, дай погляжу!
      – Ну уж, развязывать не стану.
      – Я завяжу. Пила толкнул Сысойку и стал засыпать гроб землей. Засыпав землей и снегом яму, Пила и Сысойко воткнули в курган два топора.
      – На, Апроська!.. Не жалуйся, што обижали тебя… Дети Пилы ушли к матери за церковную ограду. Матрена не пошла на кладбище; она плакала у церкви. Пила и Сысойко с полчаса стояли у кургана. Они большую часть времени молчали, смотрели на топоры; жалко им топоры-то, а может, Апроське понадобятся они. Надо бы с ней положить… «Ведь вот Апроська-то жила-жила, а теперь вот тут…» – говорил Пила и плакал:
      – Как бы ее старуха не съела. Пошто же это в землю-то зарыли?-говорил Сысойко.
      – Пошто! Што с ней, мертвой-то?
      – А мы возьмем, уволокем!
      – Ну-ко, возьми! Уж теперь их нет тута.
      – Вре?!
      – Поп бает, улетели!
      – Ах, ватаракша! да мы зарыли-то, не поп?
      – Ну, бает, как зароем – и тю-тю… Вдруг Сысойке послышался стон из земли, он пустился бежать и, запнувшись о пень, упал.
      – Эк, те бросило! – захохотал Пила.
      – Пишшит!.. Ай, пишшит!! – кричал Сысойко. Пила струсил.
      – Кто пишшит? – крикнул он. Пила услыхал из могилы стон и стук… Пилу морозом обдало, он не мог двинуться с места… Из могилы раздался еще глухой, протяжный стон, похожий на визг. Пила бежал. Добежав до ворот, он закричал: «Сысойко! беда!» Сысойко лежал на своем месте, боясь встать… Ему слышался еще стон. Пила тоже не шел к Сысойке. Оправившись от испуга, он сжал кулаки и стал ворчать: попишши ты у меня! Я те ужо… Эк те взяло!.. Сысойко! Сысойко опять пустился бежать и, прибежав к Пиле, кричал:
      – Ай, беда! пишшит! все пишшит…
      – И теперь?
      – Теперь… – Сысойке и теперь казалось, что пишшит. Пила уже не слышал стона.
      – Кто же пишшит-то!.. Витер? – спрашивал Пила.
      – Апроська!
      – Уж молчал бы… Знаешь ты черну немочь.
      – Апроська!
      – Ну нет, Апроська улетела… Вот так штука!.. Обоих их любопытство брало, что это за штука такая? Идти разве послушать, да боялись они, их трясло.
      – Уж не Апроська ли?.. – сказал вдруг Пила.
      – Я те баял…
      – Подти туда! Сысойко побежал за ограду. Пила пошел за ним.
      – Леший! Право… черт! Подем, поглядим тамока, – уговаривал Сысойку Пила. Сысойко не шел. Пила и Сысойко сказали об этом Матрене и ребятам, и те испугались. Сказали они и крестьянам, те сначала не поверили, потом пошли на кладбище, но так как там ничего уже не слыхали, то и обругали Пилу и Сысойку. Предмет любви Пилы и Сысойки – Апроська – была живая похоронена. Интересно было бы знать, что бы сталось с ними тогда, когда бы она пробудилась от летаргии в то время, как Пила ладил веревку обвязывать гроб. Вероятно, они разбежались бы, а может быть, и убили бы ее.

      После зарытия Апроськи в землю и после слышанного Пилой и Сысойком стона из могилы горе обоих усилилось. Они ни ходили как полоумные, взбешенные, и как ни были глупы оба, но у обоих явилось в их мозгах сомнение насчет смерти Апроськи. Оба они сильно любили Апроську. Апроська, может, и не померла. Зачем же она целую неделю не шевелилась? ведь Сысойко безвыходно был у Пилы, сидел около Апроськи, лил слезы горькие, лежал с ней и ругался… Апроська не двигалась, даже глазом не моргнула. Кто же ревел-то? Поблазнил… Стой! Обоих стало мучить то, как же от мертвых запах скверный, лица гадкие; вон мать Сысойки, к примеру: лицо зелено-красное, вонь, хоть рот и нос рукавицей затыкай; вон Сысойковы ребята померли, тоже запах и лица другие; а Апроська не переменилась: лицо как у живой, да еще теплое, точно спала, и запаху нет. Что бы это значило? А как она да не померла?
      – Слышь, Пила, пойдем туда, уволочем Апроську. Пила молчал. Ему тоже хотелось сходить на кладбище, но он боялся.
      – Пойдем! – уговаривал его Сысойко. Пила и Сысойко решились ночью идти на кладбище. Наступила ночь. Луна. Морозит. Пила и Сысойко перелезли через кладбищенский плетень, взяли лежащие у церковного крыльца две железные лопаты и пошли к могиле, где лежала Апроська. Они шли молча; молча взяли с кургана топоры и стали отгребать землю. Обоих их трясло, но они, из любви к Апроське, работали что было сил, до того, что их брал пот. Вот и гроб… Пила и Сысойко молчат и молча идут от могилы в сторону… Но Сысойко оказывается храбрее Пилы; он берет топор, рассекает веревку, берет крышку с гроба… Пила в это время спускается к нему, – ему завидно, что Сысойко один с Апроськой.
      – Давай потащим Апроську? – говорит Пила, а сам дрожит.
      – Давай. – Пила и Сысойко один за голову, другой за ноги подняли Апроську. Апроська молчит.