Земля все быстрее спешила к весне; на большом поле Академии целый день упражнялось войско под бдительным оком прославленного стратега Демосфена. Это был человек, твердый как скала, но не такой холодный; краснолицый больше от солнца и ветра, чем от вина, несмотря на звучавшие в театре шуточки по этому поводу; громкоголосый и грубоватый, но уверенный и не крикливый. Я думал, что мой отец порадуется его прибытию.
      Все это время девочка у нас в доме процветала. Моя мать назвала ее Харитой в честь бабушки со стороны отца, поскольку сам он не дал ей имени. Она уже ползала и даже пыталась становиться на ножки, цепляясь за мои пальцы. Однажды я подумал: "Если тот, кто дает жизнь, называется отцом, то ее отец - я". В этой мысли я ощутил какую-то сладость, но вскоре она показалась мне непочтительной, и я ее отверг. Только подумал: "Она никогда об этом не узнает. Никто не должен из-за меня переносить такое, чего я сам не в силах забыть". Я пошел к домашнему алтарю, возжег на нем шафран и дал в том обет Зевсу Милосердному. Чувство вины за непослушание отцу порой превращало мою подушку в камень, но своему обету я оставался верен даже в разговорах с Лисием. Может, я и нарушил бы его как-нибудь темной ночью, но к тому времени каждый из нас держал себя перед другим, как актер, которого избрали носить маску бога.
      Однажды утром, когда даже Город пах весной, я проснулся счастливым; мне нужно было съездить в поместье, и Лисий пообещал поехать со мной. Первые солнечные лучи вспыхнули зеленым на новых листиках фигового дерева; призывно ворковали горлицы, а Кидилла пела за работой старую деревенскую песню о невесте. Выйдя во двор, я услышал, как сестренка попискивает и чирикает в доме, словно птенчик. Я подхватил песню Кидиллы и спел куплет за жениха; она хихикнула и умолкла, но потом запела дальше.
      И вдруг у входа загремели копыта. Я вскочил, в мыслях у меня возник образ отца… Но это был Лисий, в полном доспехе и шлеме; из чехла торчали дротики. Увидев меня, он спросил, не слезая с лошади:
      – Алексий, есть у тебя броня?
      – Броня? - Мне все еще не хватало двух мин до цены, которую спрашивал Пистий, я даже не ходил еще снять мерку - не был уверен, что уже перестал расти. - А когда она потребуется, Лисий?
      – Сейчас.
      Все так же любились горлицы и пела девушка. А он говорил:
      – Спартанцы нарушили перемирие и напали на Аттику. Прошлой ночью взята Декелея. Они приближаются к Ахарнам. Из Верхнего города уже видны огни. Есть у тебя какие-нибудь доспехи? В моем отряде не хватает трех человек.
      Я посмотрел вверх, на высокий гребень его шлема, украшенный синей эмалью, на нагрудник и поножи, окаймленные золотыми бляшками.
      – Подожди меня, Лисий. Я сейчас! - и бросился в помещение, но он крикнул мне вслед, да так, что я тут же остановился. Он крикнул так, словно я был одним из подчиненных ему воинов. "Но ведь так оно и есть", сообразил я. Вернулся и сказал:
      – Слушаю тебя, Лисий.
      – Так есть у тебя броня или нет?
      – Моя кожаная охотничья одежда почти такая же прочная.
      – Это война, а не скачки с факелами! - Потом он разглядел мое лицо, наклонился и потрепал по плечу. - Не огорчайся; все мы захвачены врасплох. В самом деле, откуда у тебя доспехи, за год до возраста эфеба? Но мне надо отправляться. Я заехал к тебе первому.
      Я подумал: "Какой-нибудь бог поможет мне" - и помощь тут же пришла. Я схватил его за ногу и сказал:
      – Нет, подожди, Лисий. Я знаю, где взять броню. Не уезжай. Жди.
      Я крикнул конюху, чтобы приготовил Феникса, и вбежал в дом. Мать уже встала; она все еще кормила девочку время от времени и только сейчас дала ей грудь. Когда я вошел, она прикрылась хитоном и поднялась на ноги, держа сестренку на руках и глядя на меня.
      – Матушка, спартанцы идут! Они уже достигли Ахарн. Не бойся, мы скоро прогоним их обратно. Но я должен отправляться немедленно, а доспехов у меня нет, только меч. Дай мне доспехи твоего отца Архагора!
      Она уложила девочку в колыбель и выпрямилась, придерживая рукой хитон на груди.
      – Ты, Алексий? О нет, ты же еще мальчик.
      – Если сегодня я не стану мужем, то завтра будет уже поздно. За мной приехал Лисий, чтобы взять в свой отряд.
      Она все еще молча глядела на меня. Я добавил:
      – Ты обещала, матушка, что я буду по-настоящему твоим сыном.
      Она отозвалась, все еще не сводя с меня глаз:
      – Ты и есть мой настоящий сын. - При этих ее словах от Анакейона донеслись звуки трубы, созывающей всадников. - Значит, ты возьмешь их. Но это так… скоро.
      Она вынула ключи из шкатулки и отперла сундук. Доспехи она хранила как следует, вычищенными и смазанными маслом, в полном порядке, если не считать нескольких пропавших ремней. Но отец оставил дома какие-то ремни. Я сказал ей:
      – Я зайду, когда надену их. И еще мне понадобится с собой пища, скажи Кидилле.
      Лисий сошел с лошади и ждал в комнате для гостей. Я разложил доспехи на ложе. Они не попадались мне на глаза уже несколько лет, и сейчас вид их привел меня в смятение. Во времена старого Архагора человек, если представлял собой что-то, не видел причин скрывать это. Золотые бляшки были вполне уместны; но вот голова Горгоны со змеями, простирающимися, словно лучи, по всей груди, выходила далеко за рамки умеренности. Я пробормотал:
      – Слишком уж красиво, надо мной смеяться будут.
      – Сегодня? У одного из моих парней мидянская туника с рыбьей чешуей, которая провисела на стене шестьдесят лет.
      Он помог мне надеть доспехи. Броня сидела на мне не так хорошо, как подогнал бы Пистий, она была великовата, но все же лучше, чем тренировочные доспехи, которые давал мне Демей, и я решил, что выгляжу неплохо. Лисий отодвинул меня и оглядел.
      – Знаешь, теперь, на тебе, они не выглядят излишне красивыми, никто не станет смеяться. Беги, поцелуй мать и возьми пищу, нам пора.
      Меч Архагора был лучше, чем мой. Я повесил его на себя и вышел в общую комнату. На столе уже лежал старый походный мешок отца.
      – Я готов, матушка. Дай мне примерить шлем.
      Она держала шлем в руках и начищала. Гребень на нем был тройной, в виде морских коней, хвосты которых сходились вместе сзади. Она надела его мне на голову, он пришелся впору. На стене у матери за спиной висело серебряное зеркало; шагнув к нему, я увидел отражение мужа. Повернулся в изумлении, чтобы взглянуть, какой муж вошел в женские комнаты, и тогда только понял, что этот муж - я.
      – Ты должен взять плащ, ночи еще холодны. - Она уже приготовила мой толстый плащ. - Я каждый день буду приносить за тебя жертвы, дорогой мой сын, Афине-Нике и Матери.
      Она стояла неподвижно. Я отодвинул нащечники с лица назад - обычное движение, его делаешь так же естественно, как дышишь, но когда-то все ведь делается в первый раз. Я давно уже не обнимал ее, и теперь, когда привлек к себе, оказалось, что я так вырос, что могу положить подбородок ей на голову. Я думал, как была она добра в детстве ко мне, маленькому и слабому; и так странно было обнимать ее и чувствовать, что теперь она маленькая дрожит, словно птичка в кулаке. Радуясь, что вырос, что могу идти на войну и защищать ее, как взрослый муж, я приподнял ее лицо, чтобы поцеловать. Но, должно быть, слишком сильно придавил к нагруднику или оцарапал о металл - я ведь раньше никогда не носил его, - потому что она отодвинулась. Взяла плащ, повесила мне на руку и повторила:
      – Я буду молиться за тебя.
      Я опустил ладонь ей на руки.
      – Когда будешь молиться за меня, матушка, молись и за Лисия тоже.
      Она подняла на меня глаза и, отступив на шаг, сказала:
      – Да, я буду молиться и за него.
      Итак, в тот день мы с Лисием в конце концов выехали за город. Перед нами распахнулись ворота. Я видел впереди хвост гребня у него на шлеме - он вел наш отряд; когда он отдавал приказы, его голос доносился до меня, перекрывая топот и фырканье лошадей. Мы построились в колонну по три, я ехал где-то в середине. Замыкал строй помощник Лисия, который в свои девятнадцать с половиной лет считался ветераном нашего отряда. Из всех нас только Лисий принимал когда-либо участие в настоящей битве.
      Мы ехали рысью по Ахарнской дороге, стараясь разговаривать, как бывалые воины. Позади нас слышался шум Города, созывающего граждан к оружию; гоплиты покидали свои дома, а впереди и позади нас стояла белыми столбами пыль, поднятая конниками. Юноша слева от меня рассказал, что слышал, будто дозорный отряд встретился со спартанцами и был вырезан почти полностью. Я заметил, что Лисий говорил мне об этом по дороге.
      – Лисий? - повторил он. - Ты имеешь в виду филарха? Ты его знаешь?
      Я ответил, что знаю, но не уточнил, насколько хорошо. Тут этот юноша, который появился совсем недавно, начал расспрашивать, каков из него командир:
      – Он давит на человека, как спартанец, или он мягкий? Сам за всем присматривает или оставляет на помощника? Он любит женщин, или заставит одного из нас спать с ним?
      Тут вмешался другой юноша, справа от меня:
      – Дурачок, ты разговариваешь с его другом. Это Алексий, сын Мирона. Ну, что еще тебе хочется узнать о филархе? Спрашивай Алексия обо всем, не стесняйся.
      У первого юноши был изрядно сконфуженный вид, второй пояснил:
      – Пограничные манеры; ничего, привыкнешь.
      А потом рассказал, что состоял в Страже около года, и Лисий был самым лучшим командиром, под началом которого ему довелось служить. Этого оказалось достаточно, чтобы сделать меня его другом. Его звали Горгион.
      Мы то ехали верхом, то вели лошадей, чтобы поберечь их ноги. Все было спокойно: спартанцы еще оставались в горах. В полдень Лисий отвел нас с дороги - поесть и напоить лошадей. Когда мы расселись на земле, он заговорил:
      – Прежде чем ехать дальше, я расскажу вам, что мы будем делать. Декелеей займется Демосфен; мы сегодня не будем ловить царя Агиса. Наше дело - ударить и исчезнуть; мы должны спасать хутора и усадьбы. Там, где они разбредутся за добычей, мы должны нападать на отряды, которые окажутся нам под силу. Внимание, вот это сигнал, призывающий к тишине. Ну-ка повторите все до одного, чтобы я видел, что вы поняли… Хорошо. Так. Те, кто проходил воинское обучение, присматривайте за новичками. Если пойдем в атаку, пеан вы все знаете. Подхватывайте за мной и пойте погромче во славу Города. Конечно, спартанцев этим не испугаешь, - чтобы их испугать, нужны женщины, которых они оставили дома. Однако, если они и вправду готовы лучше умереть, чем услышать, как хор обнаженных девушек поет позорные песни о них на следующем празднике, нам с вами нужно сделать им такое одолжение. Надеюсь, мы, афиняне, сумеем делать работу мужей ради чести, а не потому что в нас воспитали храбрость побоями и голодом. Мы сражаемся за наш Город, где признаком гражданина является его разум и умение говорить разумно, и люди живут той жизнью, какую выбрали сами, и никто не повергает их в страх. Будем же достойны наших отцов, будем источником гордости для наших любимых и друзей.
      И он совершил жертвоприношение, поручив нас воле богов.
      Когда мы разобрались кучками, чтобы поесть, он подошел со своей пищей к нашей группе; сейчас я робел перед ним почти так же, как в самый первый день, когда мы вышли из Академии. Но тут он украдкой покосился на меня, и я понял, что, если бы вокруг не было других, он бы начал расспрашивать меня, хорошо ли говорил. И мы просто улыбнулись, поняв друг друга.
      Ветер переменился. Теперь мы чуяли в воздухе дым, тяжелый дым войны он нес с собой струйки смрада, особой вони, которую дает, сгорая, то, чему гореть не положено. Когда углубились в горы, я понял, что первым делом мы наткнемся на усадьбу моего отца, да и дымом тянет именно оттуда.
      Этот запах я помнил с детства - и подумал: "Оливы погибли". А потом мы обогнули склон холма и увидели, что деревья не только сожжены, но и посечены. Свежие обрубки торчали среди горящих сучьев. У спартанцев не было времени срубить деревья под корень, и они просто запалили огонь. Мне показалось, что и на этот раз они не хотели трогать священную рощу, но ветер переменился и захватил ее. Мы ехали дальше, направляясь к дому. Под черепицей тлела солома, дым валил клубами из-под свесов крыши и пробивался струйками в щели между отдельными черепицами. И в тот момент, когда мы подъехали, балки не выдержали и крыша провалилась внутрь.
      Домашняя утварь была свалена кучей посреди двора и сожжена. На самом верху была моя кровать - она все еще ярко пылала. Я видел буквы своего имени, которые вырезал еще мальчишкой. По ту сторону костра что-то грызла собака. Это оказался управляющий поместьем - с разбитой головой и разбросанными по камням мозгами. Других убитых не было. Куда бы ни убежали рабы, ясно, что больше мы их никогда не увидим.
      У нас был хороший участок, самая лучшая земля в долине. Мы жили тут с незапамятных времен, отцы и сыновья, убирали камни с полей и строили из них террасы. Я сам устроил на склоне холма новую террасу и высадил там виноградные лозы… Они гоняли своих лошадей по винограднику вдоль и поперек; молодая зелень была втоптана в землю. Да, можно было мне и не спорить с двоюродным дедом Стримоном и устроить все не на свой лад, а как ему хотелось… От скота не осталось и следа.
      Я слышал, как по отряду пробежал говорок - товарищи мои рассказывали друг другу, чья это усадьба. Они глядели на меня с траурной серьезностью, как смотрят обычно на человека, которого постигло бедствие. Ко мне подъехал Лисий и накрыл мою руку ладонью.
      – Все спартанцы - воры от рождения, - произнес он, - но за это, клянусь Гераклом, им придется заплатить.
      Я отвечал бодро, словно актер в пьесе:
      – Ну-ну, Лисий, это не единственное, за что им придется заплатить.
      Они все думали, что я проявил большую силу духа; а на самом деле я просто еще не успел все толком прочувствовать. Когда случайно перевернут обеденный стол, картина противная - грязь, мусор; потом вино вытрут, постелют свежую скатерть, принесут чистые чаши и тарелки, и все становится на свои места. Мне в тот миг казалось, что примерно так все будет, когда я снова приеду сюда.
      Задерживаться здесь причин не было. Наконец с высокого места мы увидели целую крышу, из-под которой прямо у нас на глазах потянулся дым. Лисий пробормотал: "Ладно…" и дал команду ехать дальше.
      Мы миновали еще два сожженных хутора. Редко где нам удавалось заметить хотя бы уцелевшую курицу. Как сказал Лисий, спартанцы - самые ловкие воры на свете. Они держат своих мальчиков на голодном пайке, так что им никогда не удается набить брюхо, не украв что-нибудь; и все для того, чтобы они научились жить за счет того, что дает окружающая местность. Они получают порку, если кто-то поймает их на воровстве. На эту тему есть широко известная история; на мой взгляд, весьма поучительной частью ее является, что мальчишка собирался съесть лисенка .
      Мы настигли спартанцев в небольшой долинке между Фрией и Филой. Они еще не сожгли усадьбу, потому что наступил вечер и они стали здесь лагерем на ночевку. Разведчик доложил, что они развели костер во дворе и ужинают. Пехоты с ними не было, только несколько безоружных илотов. Один из наших, родом из этих мест, показал Лисию узкий объезд над оливами, где мы могли пробраться незамеченными для часового, которого они выставили у ручья.
      Мы въехали на усадьбу и поскакали между загонами, распевая пеан. Спартанцы кинулись от костра врассыпную, призывая друг друга к оружию и стараясь добраться до своих коней. Некоторых мы стоптали лошадьми между костром и коновязями. Но остальные успели вскочить на своих скакунов, развернулись на нас и бросились в рукопашную.
      Раньше я все гадал, поверю ли, когда дойдет до дела, что это настоящая война, а не просто очередной учебный бой в школе Демея. Ну так я сомневался напрасно. Как вы, возможно, знаете, спартанские всадники набираются не из тех, кто может купить лошадь и доспехи: ими становятся в награду за заслуги. Ксенофонт (который в любом случае мог позволить себе категоричность в суждениях) часто твердил мне, какой это великолепный обычай. Полагаю, так оно и есть, если не считать, что любой простолюдин, желающий войти в это привилегированное сословие, ревниво следит за всадниками и доносит о каждом упущении, какое заметит; и, если сможет доказать, получает возможность занять чужое место. Нетрудно догадаться, что несколько лет такой жизни оставляют на человеке свою отметину. Не стану говорить, будто эти люди выглядели так, словно никогда не смеются; но они определенно очень продуманно выбирали, над чем посмеяться.
      На них были простые круглые шлемы и алые туники - на красном не так видна кровь; их длинные волосы (которые они смазывали маслом, расчесывали и укладывали в прическу, потому что были на войне) достигали плеч. Я видел, как один из них несется на меня, и мне не потребовалось подсказок, чтобы сообразить: этот человек убьет меня, если доживет до такой возможности.
      Но, как часто бывает на войне, что-то заставило его лошадь шарахнуться в сторону, и я оказался лицом к лицу с другим человеком; он словно из-под земли выскочил, но с первого мгновения испепелял меня взглядом - как будто я его чем-то обидел. Я метнул дротик так, как учил меня Лисий, и попал ему в шею. Он свалился наземь, а глубоко вонзившийся дротик остался в ране. Потянувшись за другим, я заметил Лисия, сражающегося чуть в стороне. Он на миг оглянулся; я подумал: "Он меня потерял, ищет". Тогда я заорал пеан и бросился в схватку, где он мог бы меня видеть.
      Не очень подробно помню, чем это все закончилось. Драка была как драка, такая же, как еще два десятка схваток, в которых я сражался в тот год и в другие годы. Но, если память меня не подводит, кажется, мы убили четверых или пятерых из них, а они достали только двоих наших, потому что уступали численно и были захвачены врасплох. Мы убили также одного из илотов, который схватил оружие, чтобы сражаться за них. Он был отважный человек, и если бы остался в Лаконии, его все равно убила бы "криптия" (так назывались отряды молодых воинов, обученных расправляться с подобными людьми) .
      Когда уцелевшие удрали (потому что это были всего лишь налетчики, не получившие приказа стоять насмерть), Лисий велел нам собрать их оружие и доспехи в качестве трофеев. Я подошел к человеку, которого ударил дротиком; он лежал на спине, и древко торчало кверху. Я взялся за дротик рукой - и тут увидел, что спартанец еще жив.
      Я узнал его по бородке, совсем мягкой, молодой: думаю, ему было чуть больше двадцати лет. Обеими руками он вцепился в землю, пальцы впились глубоко в дерн; зубы были стиснуты, губы обтянулись на них; глаза закатились кверху, высветив белки, спина выгнулась дугой. Он пытался дышать - или, скорее, не дышать из-за боли, - и в горле у него булькало. Пока я смотрел, он поднял руку, покрытую грязью, и ощупал дротик, торчащий из шеи. Я послал его сверху вниз в ямку за ключицей, как советовал Демей. Вот только никто не говорил мне, что бывает потом.
      Я застыл, разглядывая его в сгущающихся сумерках, и тут он раскрыл глаза и посмотрел мне в лицо. За этот краткий миг я успел подумать об очень многом: о трудах и лишениях, которые он перенес в Спарте, сначала - чтобы стать мужем, потом - чтобы стать всадником… а теперь встретил такой скорый конец. Его рука упала обратно и снова впилась в землю, а он смотрел на меня с широкой улыбкой: то ли выказывал презрение, то ли бравировал перед смертью, то ли это просто были конвульсии от боли - не могу сказать. Кто-то подошел и остановился рядом; я оглянулся - это был Лисий. Он посмотрел вниз и сказал:
      – Выдерни дротик, тогда он умрет.
      Я протянул руку и увидел, что глаза этого человека все еще смотрят мне в лицо. Я подумал, слышал ли он слова Лисия. Рука моя коснулась древка - и тут же отдернулась. Лисий повторил:
      – Выдерни дротик!
      Его голос изменился: теперь это говорил филарх, отдающий приказ. Я думал, он поможет мне, но он стоял и ждал.
      Я наступил ногой на бронзовый нагрудник спартанца и потянул. Рука чувствовала, как наконечник дротика раздирает сухожилия и скребет по кости, слышно было свистящее дыхание у него в горле - то ли оно было таким само по себе, то ли он сдерживался, чтобы не закричать. Он резко кашлянул, кровь выплеснулась у него изо рта мне на руки и на колени, а потом, как и говорил Лисий, он умер.
      Лисий ничего не сказал, только кивнул и ушел. Я снял с мертвого тела доспехи и бросил в общую кучу, а после отбежал к стене и вырвал. Уже темнело и, думаю, когда я вернулся, никто не обратил внимания на мою бледность. Кто-то спросил:
      – Сколько мы их уложили?
      Я посмотрел на трупы - человек, которого я убил, тоже был трупом среди других - и сказал:
      – Пятерых.
      Вскоре после этого пришли спартанские глашатаи забрать тела по кратковременному перемирию, а мы надели трофейные доспехи, оставшись хозяевами поля боя. Потом сложили костер, чтобы сжечь наших убитых, ибо не знали, когда сможем отвезти их домой. Это тоже нелегко видеть в первый раз; да и не только в первый - честно говоря, и по сей день, когда огонь пожирает человека, с которым мы преломляли хлеб еще в полдень, я отвожу взгляд, помня лишь, что близких надо хранить в сердце.
      Но когда все было выполнено, оружие составлено и часовые отправлены на посты, а сами мы сели у костра, чтобы съесть пищу, отобранную у спартанцев, - вот тогда к нам пришло чувство победы, пришла радость, с какой вкушаешь жизнь, когда враг повержен. Мы подменили часовых, чтобы поели, а потом вернулись назад, сняли доспехи и одежды, умастили и очистили друг друга в тепле у костра и заговорили о бое. Теперь в первый раз Лисий подозвал меня сесть рядом с ним; мы разделили с ним пищу, как делали в мирное время. Я понимал, что это означает: для пользы отряда он не хотел выделять меня до тех пор, пока я не покажу себя в бою. Когда-то, когда я после состязаний по бегу стоял у ног Афины, получая венок из ветвей священной оливы, меня переполняла гордость, - но теперь она представлялась мелочью по сравнению с сегодняшним.
      Я смотрел на яркий огонь, видел, как сияет он на лицах и телах моих товарищей, на Лисии, сидящем рядом, и думал: "Если бы сейчас подошли чужие люди, то, хоть мы все обнажены, им не пришлось бы спрашивать, кто здесь главный". Тут из костра вывалилось обугленное полено, я вспомнил, что наша усадьба лежит в развалинах, урожай уничтожен, коровы и овцы угнаны, а рабы разбежались - и подумал: "Мы стали бедными; мы будем бедны многие годы, а может и всегда". Но я был молод, меня переполняло нынешнее мгновение, и вспомнил я об этой беде, как о чужом рассказе; я не мог понять в тот час, что когда-то почувствую ее сильнее.
      Мы собрали сена и соломы для постелей и, пока Лисий обходил посты, я приготовил ложе и для него. Потом завернулись в плащи и легли рядышком. Поговорили еще немного, и он пообещал, если поместье его отца уцелело, одолжить нам рабов и скот на племя, когда спартанцы уйдут восвояси, и наше хозяйство снова начнет приносить какой-то доход.
      – Они никогда не остаются дольше двух месяцев, а иногда и того меньше.
      Сказал - и сразу заснул, как задутая лампа. Я весь одеревенел от долгой верховой езды, и на земле мне никогда прежде спать не приходилось; я лежал и думал, что не сомкну глаз, а через мгновение оказалось, что уже утро.
      За последующие недели мы прожили не один точно такой же день - или очень похожий. Иногда нам удавалось спасти весь скот усадьбы, сдерживая спартанцев, пока его угонят; иногда они разбивали нас и оставляли себе все, что захватили. Часть скота люди для сохранности отослали заранее на Эвбею, как было заведено у афинян во время войны. То, что совершал наш отряд, было мелким делом, так как войско Демосфена уже вышло в поле и спартанцам пришлось отсиживаться в крепости Декелеи. Их возглавлял лично царь Агис; имея двух царей, они всегда обходились с ними свободнее, чем другие народы. Это был тот самый Агис, который, увидев в землетрясении дурное предзнаменование, избегал ложа своей новобрачной в течение года, как я уже упоминал. Он вел войну с какой-то горькой обидой, словно имел особые причины ненавидеть афинян; однако об этом я еще расскажу в подходящий момент. Но Демосфен сумел обуздать его желания. Агиса нельзя было изгнать из Декелеи, это слишком сильная крепость, и спартанцам удалось захватить ее лишь потому, что во время перемирия в ней стоял малочисленный гарнизон. Однако Агис успел сделать все, что обычно рассчитывает успеть предводитель набега за один сезон; мы думали, что скоро он отправится домой и Демосфен сумеет отплыть на Сицилию. Тем временем у Пограничной Стражи работы стало меньше, и мы иногда по нескольку дней не видели дела.
      Что касается Лисия и меня, то любой, кто отправлялся в поход со своим возлюбленным, поймет, что я подразумеваю, если скажу, что никогда еще мы не были вместе так много - и никогда так мало. Нам редко приходилось провести хотя бы час, не видя друг друга, потому что после первого дня я всегда скакал рядом с Лисием и сражался с ним бок о бок, и никто, думаю, не подвергал сомнению моего права на это место. У нас выработалась новая манера говорить друг с другом - из-за того, что нас постоянно слышали окружающие; порой, ненадолго оставшись в одиночестве, мы почти лишались дара речи и лишь поглядывали один на другого с улыбкой, не зная, как начать. Лучше всего было, когда я стоял на страже в полуночную смену; Лисий приходил ко мне на пост в самом конце обхода и оставался какое-то время спокойно поговорить перед сном. Но когда мы ехали вместе с отрядом, то временами пытались обсудить этот вопрос и определить истину логикой; ибо, говорили мы, какой толк изгонять спартанцев с земли Аттики, если мы сами настраиваем свои мозги на дорийский лад? Потом мы вспоминали Сократа и всякое другое, о чем давно не говорили.
      Товарищи по отряду, когда увидели, что я честно несу свою долю тяжелых работ и ночных караулов, стали относиться к нашей дружбе по-доброму. Конечно, отпускались обычные шуточки, но без всякой злости. Теперь в округе стало спокойнее, и мы иногда уходили погулять вместе ночью, когда уже горел костер. Однажды, возвращаясь тихо по траве, мы услышали, как молодой Горгион, отличавшийся ехидным языком, давал объяснения по поводу нашего отсутствия. Далеко не сразу они увидели нас в круге света от костра. Конечно, мы присоединились к общему смеху. Но уйдя в следующий раз, держались немного скованно, зная, что они думают, но не особенно желая говорить об этом - из скромности или по другой причине. Ибо я уже был не таким новичком на войне, чтобы не чувствовать, как бог смерти Танат похлопывает любовь по плечу и говорит: "Поторопись".
      Наконец наше патрулирование окончилось, и нас сменил другой отряд; к тому времени вся Аттика была умиротворена, и мы разбили свой последний лагерь у мыса Соунион. Я сомневаюсь в том, что говорили нам позднее воины из местного гарнизона, - будто бы они слышали нас за пять стадиев , - но мы, конечно, изрядно веселились у костра. Помню, хватали всех по очереди за руки, за ноги и швыряли в общую кучу; под конец добрая половина отряда набросилась на Лисия и, когда мы одолели его, закинули на самый верх кучи. На следующий вечер нас должны были разместить в Соунионе, а этот день целиком принадлежал нам.
      Мы с Лисием уехали вместе вдоль берега; рядом раскинулось синее море, красный скалистый берег был весь изрезан маленькими бухточками. После долгого галопа мы остановили коней у одной из этих бухточек и, глянув на чистую голубую воду, не сговариваясь сбросили одежду. Вода сначала казалась холодной, а потом - теплой, и мы заплывали все дальше в море, пока не увидели на фоне неба храм Посейдона в Соунионе. Лисий плавал быстрее, потому что борьба укрепила его плечи и руки, но он подождал меня, как я поджидал его во время бега. Мы отдохнули, полежав на воде, поплыли обратно к берегу и принялись со смехом ловить руками рыбу в мелких лужицах среди камней. Но когда вышли потом на берег, я вдруг ощутил резкую боль в ступне и увидел, что из нее идет кровь. Наверное, наступил в воде на обломок раковины или осколок кувшина - порез оказался глубоким. Лисий опустился на колени осмотреть ранку, а я стоял, опираясь на его плечо.
      – Эта штука причинит тебе немало хлопот, - озабоченно сказал он, если в нее набьются камешки, пока ты будешь переходить пляж. Она тебе может стоить венка. Промой ногу как следует в море, а я отнесу тебя к месту, куда могут подойти кони.