— Идем, Багоас, — произнес Александр с улыбкой. — Ты иди первым, ведь Кир был царем твоей страны.
      Царь взял меня за руку, и мы проскользнули в тень. Единственным источником света в гробнице оставался узкий дверной проем; я стоял плечо к плечу с царем, ничего не видя после яркого дня снаружи, и вдыхал древние благовония и сухой запах плесени. Внезапно Александр выдернул руку и резко шагнул вперед:
      — Кто сделал это?
      Двинувшись ему вослед, я задел за что-то ногою. То была кость человеческого бедра.
      Теперь я видел. Вот стоит помост, обобранный до нитки. Золотой саркофаг, уже без крышки, лежит прямо на полу. Над ним явно поработали топоры — видимо, грабители старались отколоть от царского гроба куски, которые прошли бы в узкую дверь, Рядом рассыпаны кости великого Кира.
      В гробнице потемнело, когда Певкест — мужчина довольно плотный — попытался пробраться внутрь, и стало светло вновь, когда он прекратил свои попытки прежде, чем по-настоящему застрял. В гневе Александр и сам лишь с трудом сумел протиснуться к свету. Он просто побелел от ярости, а волосы на его затылке стали дыбом. Взгляд его горел воистину смертоносным пламенем; по-моему, даже ударив Клита, царь не был столь разъярен.
      — Позовите сторожей! — гаркнул он, задыхаясь от гнева.
      Покуда их искали в стоявшем неподалеку домишке, все желающие (те, кто мог протиснуться в проем) посетили гробницу и с жаром описывали царящее внутри разорение тем, кто не способен был убедиться в том самостоятельно. Александр стоял, сжимая кулаки. Смотрители парка бросились к его ногам и распростерлись в пыли.
      Будучи единственным персом у гробницы, я перетолковывал царю их речи. Хоть и были эти люди потомками жреческих семей, по природе своей оба были невежественны, а страх лишил их остатков здравомыслия. Им ничего не известно, они никогда не входили в гробницу, они не видели никого, кто вошел бы туда. Должно быть, воры проникли внутрь ночью (притом, что удары их топоров пробудили бы и мертвеца)… Они ничего не знают, совсем ничего.
      — В темницу их, — сказал Александр. — Я все же узнаю правду.
      Он позвал меня, дабы я толковал их признания. Но ни огонь, ни клещи не могли вырвать из этих людей какой-либо другой рассказ; не преуспела и дыба; Александр велел прекратить пытку прежде, чем полопались бы суставы.
      — Как по-твоему, — спросил он у меня, — лгут они или говорят правду?
      — Я думаю, Александр, они попросту нерадивы и боятся сознаться. Быть может, они напились или ненадолго отлучились от гробницы… А может статься, кто-то подстроил все это.
      — Да, возможно. Ежели так, тогда они достаточно поплатились. Отпустите их.
      Негодные сторожа захромали прочь, радуясь, что так легко отделались: любой персидский царь посадил бы обоих на кол.
      Александр послал за архитектором Аристобулом, сопровождавшим царя в его первый визит к гробнице и переписавшим сокровища, унесенные Киром в страну мертвых. Ему было велено заменить саркофаг и уложить бедные кости в должном порядке. И вот Кир вновь лежал в золоте, владея драгоценными мечами, коими, впрочем, никогда не бился с врагами, и богатыми ожерельями, коих, правда, не носил при жизни. Александр дал ему золотую корону и приказал заложить дверь одним большим камнем, дабы никто не побеспокоил Кира впредь. Прежде чем каменщики приступили к работе, царь постоял внутри, наедине прощаясь со своим учителем.
      Грубым приветствием встретила нас Персида. Но самая горькая встреча была впереди: мало-помалу Александр узнавал, что сотворили со страною люди, попечению которых он доверил ее. По глупости своей, они уповали на то, что Александр никогда не вернется, дабы спросить с них отчета.
      Некоторые остались преданы царю, но прочие вели себя подобно деспотам на землях, оставленных их заботам. Они грабили богатых, а бедняков обратили в ходячие скелеты своими непомерными поборами. Они припоминали давние споры с людьми, не нарушившими никакого закона, и гноили их в темницах. Они собирали себе целые армии, повинующиеся не обычаю или закону, а одному только слову своего господина.
      Один мидийский владыка объявил себя Великим царем. Другой сатрап выкрал у менее знатного властителя дочь, обесчестил ее и отдал рабу.
      Я слышал, как говорили потом, будто Александр обошелся с этими людьми жестоко. Расскажите это кому-нибудь, кто не видел того, чему стал свидетелем я, когда мне было десять лет от роду.
      Истинно, рука царя делалась тем тверже, чем больше доказательств попадало на его стол. Верно и то, что некоторое время спустя он стал карать преступников в самом начале: по словам Александра, он знал, как выглядит будущий тиран, и провидел все его поступки; он предпочитал свергать их сразу же, едва только те выказывали первые знаки будущей тирании, чем позже с трудом выправлять свою оплошность. Если кто-то и был недоволен, то отнюдь не крестьяне и не мелкие властители, наподобие моего собственного отца. То, что Александр не позволял даже собственной расе угнетать мой народ, вызывало повсюду немалое удивление. Царь отсутствовал столь долго, что люди позабыли, каков он.
      Пока Александр был в Индии, один из любимейших друзей его детства, некий Гарпал, коего царь оставил казначеем в Вавилоне, разбрасывал золото, будто индский князь, разодел своих наложниц, как цариц, и бежал с деньгами, едва прослышав о возвращении Александра. Эта новость уязвила царя больнее, чем восстания бывших врагов.
      — Мы все верили ему. Даже Гефестион, не доверявший Филоту. В изгнании ему всегда удавалось развеселить нас. Конечно, в ту пору у меня нечего было красть. Наверное, Гарпал и сам не знал, каков он на самом деле.
      В любом случае Александр имел все причины для недовольства прежде, чем новый сатрап Персиды явился по царскому зову.
      «Новым» он был оттого, что захватил сатрапию. Перс, которому Александр вверил ее, умер полгода тому назад; говорили, что от болезни, хотя, вполне возможно, из-за отравленной пищи. Теперь к Александру явились послы, принесшие длинное письмо: узурпатор якобы отправлял царю одно послание за другим, но не получал на них ответа и тем временем присматривал за сатрапией, не зная никого другого, кто сумел бы справиться с этим.
      Я был с Александром в его верхних покоях, когда он, прочитав письмо, швырнул его на пол.
      — «Сумел бы справиться»? С чем же? С убийствами, грабежом и того хуже? Этот человек правил сатрапией подобно волку в зимнюю стужу; повсюду я слышу одни жалобы. Любого, кто заступал ему путь, он предавал смерти безо всякого суда. Наживался даже на царских могилах… — Брови Александра сошлись на переносице; он вспомнил о Кире. Возможно, маги действительно молчали оттого, что боялись чьего-то гнева более царского. — В общем, у меня уже хватает свидетелей. Пусть едет. Право, я хотел бы взглянуть на этого Орксинса… Что такое, Багоас?
      — Ничего, Аль Скандир. Не знаю. Не могу вспомнить, где я слышал это имя. — Оно звучало подобно эху какого-то кошмарного сна, забытого наутро.
      — Может, он жестоко обращался с тобою, пока ты был с Дарием? Скажи, если только вспомнишь что-нибудь.
      — Нет, — ответил я. — Во дворце меня не обижали.
      О своей прежней жизни я поведал Александру лишь то, что меня купил некий ювелир, обращавшийся со мною скверно. Узнав об остальном, Александр не испытал бы ничего, кроме жалости, но я хотел похоронить свое прошлое, забыть о нем навсегда. Теперь я спрашивал себя, не мог ли Орксинс оказаться каким-то ненавистным клиентом? Впрочем, ранг властителя был слишком высок, а охвативший меня ужас — глубже. «Может, мне приснилось его имя?» — спрашивал я себя. Меня действительно мучили дурные сны, пока я был рабом.
      Той ночью Александр сказал мне:
      — В этой кровати могут спать слоны. Останься и составь мне компанию.
      Минули годы с той поры, как он спал в царской опочивальне персов. Мы довольно быстро уснули, и сны снова ввергли меня в давно забытый кошмар. Я проснулся с криком на устах, в объятиях Александра.
      — Посмотри, ты со мною, все хорошо. Что такого могло тебе присниться?
      Я вцепился в него, подобно ребенку, каким был во сне.
      — Мой отец. Отец без носа. — Внезапно я подскочил в постели и уселся, содрогаясь. — Имя! Я вспомнил имя!
      — Какое имя? — Александр пристально смотрел на меня; он всегда очень серьезно относился к сновидениям.
      — Имя, что он назвал мне, когда его тащили на смерть. «Орксинс, — вот что он сказал тогда: — Запомни имя. Орксинс!»
      — Приляг и постарайся успокоиться. Знаешь, ведь это я рассказывал тебе сегодня о негодяе Орксинсе. Наверное, поэтому тебе и приснилось это имя.
      — Нет, я помню, как отец произнес его. Он кричал чужим голосом, потому что ему отрезали нос… — Меня вновь передернуло.
      Александр укрыл меня и согрел. Помолчав немного, царь сказал:
      — Это не совсем обычное имя, но ведь могут быть и другие Орксинсы. Скажи, ты узнал бы того человека?
      — Был один властитель из Персеполя. Если это и есть Орксинс, я узнаю его.
      — Тогда слушай. Будь рядом, когда я приму его. Я спрошу: «Багоас, ты написал то письмо?» Если мы говорим о разных людях, отвечай «нет» и уходи. Если это все-таки он, скажи «да» и останься. Обещаю, он узнает тебя прежде, чем умрет. Мы в долгу перед духом твоего отца.
      — Таково было его последнее желание — чтобы я отмстил.
      — Ты любил отца. По крайней мере, в этом тебе повезло… Ну, будем спать. Теперь он знает, что услышан, и не станет более тревожить тебя.
      На следующий день сатрап явился со всею помпой, словно его уже утвердили в чине. Он приблизился к трону, где Александр восседал в своих персидских одеждах, и с немалой грацией пал перед ним ниц. У него всегда были отточенные манеры. Борода его поседела, и, кроме того, Орксинс отрастил себе брюшко. Сатрап произнес цветистую речь о том, как не по своей воле получил провинцию, все во имя царя и соблюдения порядка в стране.
      Спокойно выслушав его, Александр поманил меня:
      — Багоас, ты уже написал то письмо, о котором мы говорили?
      — Да, о повелитель. Ты можешь быть совершенно уверен, — отвечал я без запинки.
      Посему я был там, когда Орксинса обвинили во множестве убийств и разбое. Странно, что он запомнился мне близким другом отца, которому все верили и кого любили. Он и сейчас оставался прежним, с таким изумлением слушая упреки в свой адрес, что даже я едва не засомневался, тот ли это Орксинс. Потом Александр застал сатрапа врасплох, подтвердив обвинения чьим-то свидетельством. Тогда лицо Орксинса переменилось; сейчас я едва ли узнал бы его.
      Вскоре его допросили. Родственники жертв Орксинса пришли со своими свидетельствами; многие в лохмотьях, ибо отцы их были убиты как раз из-за богатств, коими владели. Потом говорили хранители царских гробниц Персеполя — те, что не противились сатрапу; остальные были мертвы. Дарий Великий принес Орксинсу наибольшую выгоду, но и могила Ксеркса тоже была обставлена отнюдь не бедно. Сатрап обобрал даже моего собственного господина, лишив скромных вещей, собранных ему в дорогу. Я поведал о том, что видел в Сузах. Орксинса нельзя было обвинить в надругательствах над костьми Кира, ибо не удалось отыскать очевидцев; впрочем, особой разницы уже не было.
      В конце Александр сказал:
      — Себя избрал ты, чтобы стать пастырем своего народа. Будь ты ему добрым пастырем, сегодня ты покинул бы мой дворец с почестями и подарками. Но ты был хищной тварью — и умрешь, как подобает зверю. Уведите его… Багоас, ты можешь говорить с ним, если хочешь.
      Когда Орксинса вели мимо меня, я коснулся его руки. Даже в ту минуту в нем еще теплилось презрение к евнухам. Я сказал:
      — Помнишь ли ты Артембара, сына Аракса, своего друга, у которого ты гостил и которого предал, когда умер царь Арс? Я — его сын.
      Признаться, я уже не чаял, что это будет значить для него хоть что-то после всех прочих обвинений. Но от рождения преступник был в достаточной мере наделен гордостью, чтобы ощутить досаду. Орксинс оттолкнул мою руку; он попрал бы меня ногами, если б только мог.
      — Стало быть, это тебе я обязан смертью? Надо было догадаться и купить у тебя помилование. Что ж, былые времена возвращаются вновь. Евнух правит страною.
      Александр произнес с трона:
      — И евнух повесит тебя, ибо он — лучший мужчина, чем ты сам. Багоас, оставляю казнь на твое попечение. Проследи, чтобы все было сделано завтра же.
      Невелика премудрость. Человек, в чьи обязанности входило приглядывать за казнями, устроил все сам и лишь обернулся ко мне за приказом вздернуть мерзавца. Орксинс извивался и корчился на высокой виселице против широкого неба Пасаргад. С великим стыдом я понял, что нахожу это зрелище отвратительным и не могу насладиться им, как должно. Это было отступничеством пред памятью отца и неблагодарностью пред Александром. В сердце своем я воззвал:
      «Милый отец, прости мне, что я не воин и принял свой жребий, не ропща. Вот умирает человек, предательски убивший тебя и укравший у тебя сынов твоего сына. Благослови меня, отец». Должно быть, он дал мне благословение, ибо никогда впоследствии не возвращался ко мне в моих снах.
      Птолемей занес в книгу лишь то, что Орксинс был повешен «особо выбранными людьми, по приказу Александра». По-моему, он полагает, что из-за упоминания моего имени повествование о казни потеряло бы законный вид. Не важно. Он не слыхал о той ночи, когда мой господин вытащил из меня, еще мальчишки, рассказ о злоключениях детства. Александр не нарушал своих обещаний, как о том пишет сам Птолемей.
      Сатрапию он отдал Певкесту, спасшему царю жизнь в городе маллов. После смерти Орксинса никто даже не упрекнул Александра в том, что он не назначил перса на его место. Впрочем, царь не допустил ошибки. Певкест полюбил страну, он понимал нас и ценил уклад нашей жизни. Он даже носил наши одежды, которые весьма ему шли. Он часто практиковался в персидском, разговаривая со мною. Он справедливо правил сатрапией, столь же любимый, сколь ненавидим был Орксинс.
      Мы двинулись к Персеполю. Александр жил бы там все это время, не будь знаменитый дворец сожжен. Почерневшие руины на широкой террасе мы увидали еще издалека, и Александр разбил свой шатер в открытом поле неподалеку; я выскользнул прочь, дабы своими глазами узреть, что осталось нам от чудес, гибель которых оплакивал Бубакис.
      Носимый ветром, песок уже почти поднялся по ступеням царской лестницы, украшенной конными фигурами — целой кавалькадой властителей. Статуи воинов чинно маршировали к оставшемуся без потолка тронному залу, где одно лишь солнце правило ныне, передвигаясь меж причудливыми колоннами, вырезанными в форме цветов. В комнатах гарема в беспорядке лежали обрушившиеся обугленные балки; во внутреннем садике в толстом слое старой золы росло несколько запутанных, перекошенных розовых кустов. Я вернулся в шатер и ничего не сказал о том, где побывал. Много времени минуло с тех пор, как молодые македонцы пировали здесь, забавляясь факелами.
      Ночью Александр сказал мне:
      — Увы, Багоас. Если б не я, сегодня мы спали бы в куда более удобной постели.
      — Не оплакивай дворца столько лет спустя, Аль Скандир. Ты выстроишь новый, еще прекраснее, и устроишь большое пиршество, как сделал это Кир.
      Он улыбнулся в ответ. Но разорение могилы Кира не давало ему покоя; царь был из тех, кто свято верит в знамения. Ныне же благородные кости дворца, черные и покореженные на фоне кровавого заката, вновь пробудили в нем печаль.
      — Помнишь, — спросил я, — ты поведал мне, что пламя было подобно божественному водопаду, стремившемуся ввысь? Как столы были уставлены роскошными яствами из огня?..
      Я уже собирался добавить: «Нет огня без пепла, Аль Скандир», но тень задела меня, и я захлопнул рот.
      Мы выступили к Сузам, где собирались воссоединиться с армией Гефестиона. Горные ущелья встретили нас холодом, но воздух был мягок, а простор пейзажей заставил мое сердце забиться в восторге. Александр тоже был счастлив; он вынашивал какой-то новый план, о котором пока не рассказывал. Я видел, как горели его глаза, и терпеливо дожидался, когда же он поделится со мною.
      Как-то вечером царь вошел в шатер, озабоченный и хмурый. На мой вопрос он отвечал:
      — Каланосу плохо.
      — Каланосу? Да он в жизни ничем не болел. Даже в пустыне он чувствовал себя превосходно.
      — Я послал за ним сегодня утром, мне хотелось поговорить. Мой посланник вернулся ни с чем: Ка-ланос просил меня прийти к нему.
      — Он послал за тобою? — Признаюсь, это известие потрясло меня.
      — Попросил как друга. Я пошел, конечно. Он сидел, медитируя, как обычно, только опершись о ствол дерева. Обычно он встает при моем приближении, хотя и знает, что это не обязательно. Но сегодня попросил меня присесть рядом, потому что ноги отказались повиноваться ему.
      — Я не видел его после Персеполя. Как же он шел сегодня?
      — Кто-то одолжил ему ослика. Багоас, он словно постарел. Увидев его впервые, я и помыслить не мог, что философ так стар, иначе не позволил бы ему идти за мною. Семидесятилетний старец не может в одночасье сменить все привычки, не причинив себе вреда. Ведь он долгие годы жил в мире, когда каждый новый день походил на прежний.
      — Каланос пошел из любви к тебе. Он говорит, ваши судьбы пересекались и прежде, в какой-то иной жизни. Он говорит… — Я умолк, овладев собою и сбавив темп.
      Александр вскинул голову:
      — Продолжай, Багоас. Наконец я ответил:
      — Он говорит, что ты — падший бог.
      Александр застыл, сидя на краю кровати. Он раздевался, чтобы принять ванну, и как раз расшнуровывал сандалию; помня о нашей любви, он никогда не позволял мне снимать с него обувь, ежели только не был ранен или смертельно устал, когда любой друг оказал бы ему эту простую услугу. Подняв брови, царь сидел на кровати обнаженный, обхватив руками ногу, погрузившись в мысли. Стянув наконец сандалию, он сказал:
      — Я хотел уговорить его пойти и попытаться уснуть, но он должен был завершить медитацию. Надо было приказать ему… Но я оставил Каланоса там, где нашел. — Это я мог понять. Александр не хотел нарушать покоя философа. — Мне совсем не понравилось, как он выглядит. Каланос уже слишком стар, чтобы испытывать его силы. Завтра я пришлю к нему лекаря.
      Тот явился, чтобы сообщить: у Каланоса опухоль где-то во внутренностях, и философу следует продолжать путешествие в повозке вместе с прочими хворыми. Инд отказался, заявив, что это мешало бы медитации и вдобавок тупая скотина (так назвал он собственное тело) если не желает подчиняться, то, во всяком случае, не будет командовать им. Александр дал Каланосу смирную лошадку и вечерами, после каждой остановки, отправлялся справиться о здоровье философа; тот с каждым разом становился все тоньше и слабее. Другие также заботились о заболевшем друге — Лисимах, к примеру, был весьма привязан к старику. Порою Александр говорил с Каланосом с глазу на глаз. Как-то вечером царь вернулся к шатру настолько потрясенный, что это заметили все его друзья, но не открыл рта, пока мы не остались наедине. Только тогда он сказал:
      — Каланос вознамерился умереть.
      — Аль Скандир, мне кажется, боль терзает его, хоть он и молчит.
      — Боль! Он собирается сжечь себя на костре.
      Я вскрикнул от ужаса. Такое потрясло бы меня и на площадке для казней в Сузах. К тому же это осквернение божественного пламени!
      — Я чувствовал то же, что и ты. Каланос говорит, на его родине женщины предпочитают такую смерть разлуке с умершими мужьями.
      — Россказни мужчин! Я видел, как это сотворили с десятилетней девочкой, и она хотела жить. Ее крики заглушались музыкой.
      — Некоторые добровольно идут на это. Каланос говорит, что не желает пережить собственную жизнь.
      — Разве он не сможет исцелиться?
      — Врачеватель ничего не говорит толком. Старик не желает придерживаться режима… Я не смог отказать ему прямо; он тут же попытался бы сделать это сам. Если откладывать день за днем, он может и поправиться — нельзя отбрасывать такую возможность, сколь бы мала она ни была. Впрочем, сам я в это не верю; по-моему, я видел на его лице печать смерти… Но одно знаю точно: если он умрет, то умрет, как умирают цари. Если мы и вправду живем по нескольку жизней, он царствовал прежде.
      Александр походил еще немного и тихо проговорил напоследок:
      — Я буду там, как подобает другу. Но я не смогу на это смотреть.
      Так мы дошли до Суз. Странное то было ощущение — вновь пройти по знакомым улицам. Дворец ничуть не изменился; даже некоторые старые евнухи, не ушедшие с Дарием, до сих пор суетились вокруг него. Узнав, кто я, они сочли меня большим хитрецом, не иначе.
      Самым странным было снова стоять в тени от светильников под золотою лозой и видеть эту голову на подушках. Даже инкрустированный ларец встал на прежнее место, на столик у кровати. Глянув вниз, я увидел, что Александр не сводит с меня глаз. Выдержав мой взгляд, он протянул ко мне руку.
      Потом он спросил:
      — Лучше, чем тогда?
      Он даже не мог дождаться, пока я не скажу это сам, полагая, что обязательно нужно спросить. В каких-то предметах Александр был наивен, словно малое дитя.
      Дворик с фонтаном и птицами в клетках также остался, каким был. За ним ухаживали с прежним рвением. Александр сказал, это место — как раз для Каланоса. Инд лежал в маленькой комнате, созерцая садик через проем входа. Всякий раз, когда я приходил навестить философа, он просил меня открыть еще одну клетку. У меня не хватило духу сказать, что птицы эти — заморские и вряд ли выживут на воле. То было последнее его удовольствие — смотреть, как они улетают прочь.
      Армия Гефестиона со всеми слонами появилась В Сузах незадолго до нас самих. Александр поведал друзьям о желании Каланоса и приказал Птолемею устроить погребальный костер с царской роскошью.
      Сооружение напоминало огромный диван, устланный знаменами и гирляндами из цветов; внизу же, щедро пересыпанные арабским ладаном, были слоями уложены смола, и терпентинное дерево, и сухие дрова, и все, что только могло давать быстрое и сильное пламя.
      На площади перед дворцом, где со времен Дария Великого проводились все значительные церемонии, навытяжку встали Соратники с глашатаями и трубачами. Одну сторону площади занимали слоны, недавно заново раскрашенные, в расшитых блестками тканях и с вызолоченными бивнями. Большего не мог бы желать и сам царь Пор.
      Александр самолично отобрал людей для погребальной свиты. Самые статные персы и македонцы На самых высоких конях, при всем оружии; затем — носильщики с дарами, коих хватило бы и на царскую гробницу: одежды, украшенные каменьями и жемчугом, золотые кубки, вазы со сладким маслом и подносы специй. Все их следовало положить на возвышение, чтобы они сгорели вместе с Каланосом. Александр появился в колеснице Дария, затянутый в белое в знак траура. Лицо его с заострившимися чертами казалось странно неподвижным. Думаю, он устраивал все это великолепие не только с тем, чтобы почтить Каланоса, но и в надежде отвлечься от печальных дум.
      Наконец появился живой мертвец: четверо дюжих македонцев несли на плечах его паланкин. Великолепного нисайянского жеребца, коим Каланос должен был править, но оказался слишком слаб, чтобы подняться в седло, вели рядом — его должны были принести в жертву у костра.
      На груди философа висел большой цветочный венок, подобный тому, какие инды надевают в день свадьбы. Когда он приблизился, все мы услышали, что старик поет.
      Каланос все еще пел хвалу своим богам, когда его положили на украшенный помост. И тогда, что показалось странным даже на этих необычных похоронах, к мертвецу подошли друзья, желавшие проститься.
      Вся армия Александра была здесь — полководцы и простые воины, инды, музыканты, слуги… Носильщики принялись складывать свою ношу у подножия костра. Каланос улыбнулся и сказал Александру:
      — В этом вся твоя доброта — ты позволил мне проститься с друзьями и оставить им подарок на память обо мне.
      Он раздал все: коня — Лисимаху, одежды и прочее — всем тем, кто хорошо знал философа и сблизился с ним за время похода. Когда я взял сухую ладонь в свои руки, Каланос подарил мне золотой кубок персидской работы, формою схожий со львом, сказав:
      — Не страшись, ибо выпьешь до самого дна, и никто не отнимет у тебя этой доли.
      Последним подошел Александр. Мы отдалились из уважения, когда он склонился над помостом, чтобы обнять старца. Но Каланос сказал ему тихо — и только те, кто стоял совсем близко, расслышали:
      — Нет нужды прощаться. Мы встретимся в Вавилоне.
      Теперь отступили все. Вбежали факельщики — целый отряд, чтобы огонь разгорелся быстрее. Когда поднялись языки пламени, Александр велел трубить победный клич. Взревели рога, закричали воины, погонщики крикнули слонам, и те подняли хоботы и протрубили салют, каким приветствуют царей.
      Александр всегда был внимателен и старался не задеть гордости тех, о ком заботился. Будучи уверен, что никакой старик на свете не снесет эту палящую боль без крика, царь удостоверился, что никто не сможет расслышать его. Когда огонь загудел, он опустил голову и более не смотрел на костер. Но я могу засвидетельствовать, что Каланос просто лежал со сложенными на груди руками, когда цветы вокруг него обращались в пепел. Он не потерял самообладания и не открыл рта. Я смотрел лишь до тех пор, пока пламя не пожрало его, но и те, кто видел все до самого конца, согласны в том, что философ так и не шелохнулся.
      Каланос заставил Александра обещать, что смерть его будет отмечена не трауром, но пиршеством, хотя сам философ, не притрагиваясь к вину, никогда не пировал в обществе македонцев. В ту ночь все они были немного навеселе, то ли от ужаса, то ли от скорби, — а может, от того и от другого. Кто-то предложил устроить состязание пьяниц, наподобие погребальных игр, и Александр обещал награду. Думаю, победитель выдул два галлона, не меньше. Многие лежали без чувств до самого утра, на кушетках или же на полу. Скверный способ провести холодную зимнюю ночь в Сузах. Победитель умер от простуды, и вместе с ним — еще несколько человек; так что, в конце концов, Каланос увел с собою больше, чем просто коня.
      Александр судил состязание, а не участвовал в нем; в опочивальню он пришел на собственных ногах, уже начиная трезветь и вновь погружаясь в уныние.
      — Что он хотел сказать? — вопросил меня царь. — «Мы встретимся в Вавилоне…» Он собирается родиться в Вавилоне? Как же я узнаю ребенка?

26