Лицо Филиппа потеплело. Яблоки из Мьезы — это вещь, Мьеза яблоками славится… Но главное — позаботился!.. Он хлопнул сына по плечу, поздоровался с его товарищами, отослал Филота на квартиру к отцу… Потом сказал:

— Ну, давай заходи. Заходи, ужинать будем.

Горят две лампы на бронзовых подставках, стол на козлах, в углу прислонены царские доспехи и оружие… Из стен сочится запах давно обжитого дома… Вскоре пришёл Пармений — сели ужинать. Подавали царские оруженосцы, подростки; сыновья тех отцов, чей ранг давал им право учиться манерам и войне в качестве личных слуг царя. Золотистые сладкие яблоки внесли на серебряном блюде.

— Надо вам было завтра приехать, — сказал Филипп. — Мы бы вас уже там разместили.

Он показал огрызком яблока на крепость. Александр наклонился вперёд, поперёк стола. Пока ехали, он успел загореть; а теперь ещё и щёки разрумянились, волосы и глаза блестели в свете ламп, — он словно горел, как лучина.

— Когда атакуем?

Филипп улыбнулся Пармению:

— Ну что ты станешь делать с этим мальчишкой?!

Начинать собирались перед самой зарёй. После ужина собрались офицеры, обговорить последние детали. Подойти к крепости надо затемно. Крепость закидают зажигательными стрелами — пусть у них там горит всё что горит… Пока поднимают лестницы, баллисты и осадная башня ведут заградительную стрельбу по стенам; тем временем к воротам подкатывают таран на мощной передвижной раме, с башни выкидывают подвесной мост… И тогда — штурм.

Офицерам всё это было давно известно — штурм он и есть штурм, они все одинаковы, — оставалось только уточнить, где кто и что делает на этот раз.

— Отлично, — заключил Филипп. — Есть ещё время поспать. Давайте, всем на отдых.

Оруженосцы понесли в заднюю комнату ещё одну постель. Александр какой-то момент следил за ней глазами, не сразу понял. Перед самым сном — уже и доспехи вычистил — он вышел; найти Гефестиона и сказать ему, что он договорился — на штурм их поставят рядом, — и ещё объяснить, что ночевать ему придётся у отца. Раньше это ему и в голову не приходило.

Когда он вернулся, отец только что разделся и отдавал оруженосцу свой хитон. Александр чуть задержался в дверях — потом вошёл, говоря что-то, чтобы не выдать смущения. Он не мог, на самом деле не мог понять, почему при виде отца испытывает такое омерзение и стыд. Он не помнил, чтобы когда-нибудь видел отца обнажённым.

К восходу крепость пала. Из-за холмов, скрывавших Геллеспонт, поднимался яркий золотой свет; с моря дул свежий ветер… А над крепостью висели резкие запахи дыма и гари, крови, вспоротых кишок и грязного пота.

У обожжённых стен до сих пор стояли лестницы из целых неошкуренных сосен, на которые взбирались по двое в ряд. Кое-где ступеньки выломаны — это в спешке наступил ещё и третий… У разбитых в щепки ворот висел таран, на раме с крышей из толстых шкур. Высунутым языком лежал на парапете подвесной трап осадной башни.

Издали доносился весёлый перезвон молотков. Это мужчин-фракийцев, кто остался в живых, ковали в кандалы; перед дорогой в Амфиполис, на невольничий рынок. Филипп полагал, что такой пример будет поучителен: надоумит кипселийцев сдаться без боя, когда до них очередь дойдёт. А среди лачуг, прилепившихся изнутри к стенам, будто ласточкины гнёзда, солдаты охотились на женщин.

Царь стоял на стене; с Пармением и парой вестовых, разносивших его приказы. Стоял спокойно, даже расслабленно, как хорошо потрудившийся пахарь, успевший поднять большое поле и засеять перед дождём. Несколько раз, — когда снизу доносился крик, терзавший уши, — Александр оглядывался на отца; но тот продолжал свой разговор с Пармением, как ни в чём не бывало. Люди сражались на совесть и заслужили ту скудную добычу, какую можно здесь найти… Сдался бы Дориск — никто бы и не пострадал…

А Александр с Гефестионом вспоминали минувший бой. В башне над воротами никого не было кроме них, если не считать мёртвого фракийца. А ещё — плита с именем и всеми титулами Ксеркса, Царя Царей, несколько грубых табуретов, полкаравая чёрного хлеба… Да на полу валялся палец с грязным обломанным ногтем, сам по себе. Гефестион пнул его ногой под стену; это мелочь в сравнении с тем, что им довелось увидеть сегодня.

Сегодня он заслужил свой пояс для меча. Одного убил наверняка, тот пал на месте… Александр считал, что не одного, а троих.

Сам Александр трофеев никаких не подбирал, и скольких убил — не считал. Едва взобрались на стену — офицера, что командовал их отрядом, сбросили вниз. Никто и опомниться не успел — Александр крикнул, что надо брать башню, откуда забрасывали камнями и стрелами таран у ворот. Заместитель командира, человек неопытный, промедлил — и тотчас потерял своих людей: они уже мчались за Александром. Карабкались по древней грубой кладке, прыгали через горящие трещины, дрались с дикими защитниками в синей татуировке… Вход в башню оказался узок. Когда Александр ворвался внутрь, остальные застряли из-за давки, и был момент, когда он сражался один…

Теперь он стоял, покрытый кровью и пылью, и глядел вниз, на другое лицо войны. «Но, — подумал Гефестион, — он же ничего не видит сейчас!..» Говорил он очень ясно, помнил каждую подробность; а у Гефестиона всё уже сливалось, словно сон вспоминал. Его картина боя уже поблекла, а Александр до сих пор был ещё там: в таком состоянии был, из которого выходить не хотелось, как не хочется уходить с того места, где тебя посетило видение.

На предплечье у него остался порез от меча. Гефестион остановил кровь — от своей юбочки полоску оторвал… Потом выглянул наружу, на светлое гладкое море, и предложил:

— Пойдём вниз, искупаемся. Грязь смоем.

— Давай, — согласился Александр. — Только сначала надо к Пифону зайти. Он же меня своим щитом прикрыл, когда те двое навалились, потому тот бородатый и достал его. Если бы не ты — ему бы вообще не жить…

Он снял шлем (обоим перед отъездом выдали оружие с общего склада в Пелле) и провёл рукой по влажным волосам.

— Тебе бы подождать, на нас бы оглянуться, а не прыгать туда одному. Ты же знаешь, что бегаешь быстрее всех; за тобой так сразу не угонишься!.. Я тебя убить был готов, когда мы там застряли в дверях.

— Они камень собирались скинуть, вон тот. Ты только глянь, какой здоровенный. А про вас я знал, что вы рядом.

— Камень-не-камень — ты всё равно полез бы, это ж на тебе написано было! Просто счастье, что жив остался.

— Не просто счастье, а помощь Геракла, — спокойно возразил Александр. — И быстрота. Я их бил раньше, чем они успевали.

Оказалось, что это легче, чем он ожидал. Самое лучшее, на что он надеялся при своих постоянных тренировках с оружием, — что не слишком сильно будет проигрывать опытным бойцам. Гефестион словно подслушал его мысли:

— Эти фракийцы — крестьяне. Они дерутся два-три раза в год, когда в набег пойдут или меж собой погрызутся. Почти все тупые, а хорошо обученных и вовсе никого. Настоящие солдаты, как у отца твоего, изрубили бы тебя в куски. Ты бы и войти не успел.

— Не спеши, — окрысился Александр. — Пусть это кто-нибудь сделает, после расскажешь.

— Ты ж без меня пошёл!.. Не оглянулся даже!..

Александр вмиг переменился, тепло улыбнулся ему:

— Что с тобой? Патрокл упрекал Ахилла за то, что тот не дрался!

— Но Ахилл-то его слушал… — Голос был уже другой.

Снизу из-под стены давно уже доносилось монотонное причитание женщины, оплакивавшей покойника. Теперь оно прервалось воплем ужаса.

— Надо б ему собрать людей, — сказал Александр. — Сколько можно-то?.. Знаю, больше там взять нечего, но…

Они посмотрели вдоль стены, но Филиппа там уже не было, ушёл по каким-то делам.

— Александр, послушай, только не злись. Когда ты станешь генералом, — нельзя будет подставляться вот так, как сегодня. Царь смелый человек, но он же этого не делает… Ведь если бы тебя убили — это всё равно что битву выиграть для Керсоблепта! А потом, когда царём станешь…

Александр резко повернулся и посмотрел ему в глаза тем особым, напряжённым взглядом, с каким обычно поверял свои тайны. И понизил голос, хоть это было совершенно излишне в окружающем шуме.

— А я всегда так буду. Иначе не могу. Я это знаю, чувствую — это от бога. В тот раз, когда…

Его прервал звук тяжёлого дыхания, вперемежку со всхлипами. Молодая фракийка вбежала со стены в башню и, не глянув по сторонам, бросилась к парапету над воротами. Там до земли локтей двадцать. Колено её было уже на ограде — Александр прыгнул следом и схватил за руку. Она кричала, и царапалась свободной рукой, пока Гефестион не перехватил… Тогда пристально посмотрела в глаза Александру — неподвижная, словно зверь в западне, — потом вдруг вырвалась, сгорбившись рухнула на пол и обхватила его колени.

— Вставай. Мы тебе ничего плохого не сделаем… — Он подучился фракийскому в детстве, когда Ламбар был у них. — Не бойся, вставай. Отпусти меня.

Женщина ухватилась ещё крепче и выплеснула поток полупридушенных слов, прижимаясь мокрым лицом к его голой ноге.

— Вставай, — повторил он. — Мы не будем…

Самого главного слова он не знал. Гефестион выручил — сделал жест, понятный во всём мире, и помотал головой: «Нет».

Женщина отпустила его и осталась сидеть не корточках, раскачиваясь и причитая. Спутанные рыжие волосы, платье из грубой нечёсаной шерсти порвано на плече… Лоб запачкан кровью, под тяжёлыми грудями влажные пятна от потёкшего молока… Она сидела и плакала, и рвала волосы на себе. Потом вдруг вздрогнула, вскочила и распласталась по стене за ними. Послышался топот шагов, и грубый запыхавшийся голос:

— Я ж тебя видел, сука!.. Слышь, ты?.. Иди сюда, я тебя видел!..

Появился Кассандр. Лицо пунцовое, на лбу капли пота… Он ввалился в башню, словно слепой, — и окаменел.

Девушка, выкрикивая проклятья и жалобы, подбежала к Александру сзади и обхватила его за талию, закрываясь им, как щитом. Горячее дыхание обжигало ему ухо, влажная мягкость её тела, казалось, проникает даже сквозь панцирь; он едва не задохнулся от грубого запаха грязных волос и крови, грудного молока и женской плоти. Оттолкнув её руки, он с любопытством и отвращением посмотрел на Кассандра.

— Она моя, — выпалил Кассандр. — Тебе она ни к чему, она моя!

— Нет. Она просила зашиты, и я обещал.

— Она моя! — Он надавил на слово «моя», как будто это могло что-нибудь изменить.

Александр оглядел его, задержавшись взглядом на льняной юбочке под нагрудником… И повторил, сдерживая отвращение:

— Нет.

— Я её уже поймал, — настаивал Кассандр, — но она сбежала…

Щека у него была разодрана ногтями.

— Значит, ты её потерял. А я нашёл. Иди отсюда.

Кассандр не совсем забыл предостережения отца, потому слегка понизил голос:

— Ну что ты вмешиваешься? Ты ж ничего не знаешь про это, ты ж ещё мальчик…

— Не смей называть его мальчиком! — яростно вмешался Гефестион. — Он дрался лучше тебя, спроси кого хочешь!

Кассандр, который в бою на рожон не лез, теперь со смущением, со страхом и ненавистью вспоминал, как этот восторженный мальчишка пробивался сквозь хаос, будто огнём себе дорогу прожигал. Женщина, решив что весь разговор о ней, снова начала выплёскивать поток фракийского. Кассандр её перекричал:

— Так о нём же заботились, его прикрывали! Что бы он ни затеял — любую глупость — всем приходится идти за ним!.. Конечно, он же сын царский… По крайней мере, так считается…

Он совсем одурел от ярости, — да и смотрел на Гефестиона, — прыжок Александра застал его врасплох. А тот схватил его за горло и бросил на шершавый пол. Он отбивался, как мог, но Александр настроился его задушить и не обращал внимания на удары. Гефестион замешкался, не решаясь прийти на помощь без позволения, — и тут что-то мелькнуло из-за его спины. Это женщина, о которой они все забыли, схватила трёхногий табурет и обрушила его на голову Кассандра. Александр откатился в сторону, а она с бешеной яростью принялась молотить Кассандра, сбивая его всякий раз, как он пытался подняться. Теперь она держала табурет обеими руками, будто зерно молотила.

Гефестион, только что взвинченный до предела, теперь расхохотался. Александр поднялся на ноги и смотрел на это избиение с каменным спокойствием.

— Надо её остановить, — сказал Гефестион. — Она ж его прикончит.

— Кто-то убил её ребёнка, — не шелохнувшись ответил Александр. — Видишь кровь на ней?

Кассандр начал выть от боли.

— Если он умрёт — её забьют камнями! — напомнил Гефестион. — И даже царь ее не спасет. А ты ж ей обещал!

— Прекрати! — крикнул Александр по-фракийски.

Они отобрали у неё табурет, она снова разразилась слезами… А Кассандр катался по полу.

— Жив, — сказал Александр, отвернувшись. — Надо найти надёжного человека, чтобы её из крепости увёл.

Так и сделали, а сами пошли купаться.

Чуть погодя, до царя дошёл слух, что его сын избил Антипартова сына, подравшись из-за женщины.

— Ну что ж, похоже мальчики становятся мужчинами… — небрежно отреагировал Филипп.

Нотка гордости была слишком заметна, чтобы кому-нибудь захотелось продолжать эту тему.

Когда возвращались, Гефестион сказал с усмешкой:

— Вряд ли он станет жаловаться отцу своему, что ты позволил женщине его поколотить.

— Пусть жалуется кому хочет и на что хочет. Если захочет.

Они вошли в ворота. Из одного дома внутри доносились стоны. Там, на самодельных постелях лежали раненые; между ними расхаживал врач с двумя подручными.

— Пусть он руку твою посмотрит, — предложил Гефестион. Рука снова кровоточила после той стычки.

— Здесь Пифон, — ответил Александр, вглядываясь в сумрак, гудящий тучами мух. — Сначала надо к нему.

При свете, проникавшем сквозь дыры в крыше, он осторожно пошёл меж тюфяков и одеял. Пифон, моложавый мужчина, в бою выглядевший героем гомеровским, теперь лежал в промокших бинтах, ослабев от потери крови. Лицо его заострилось, глаза беспокойно блуждали. Александр опустился на колени, взял его за руку, и начал говорить ему о его подвигах. Вскоре цвет лица у Пифона стал поживее, он даже прихвастнул немного, и пошутить пытался…

Когда Александр поднялся на ноги, глаза уже привыкли к сумеркам — и он увидел, что все смотрят на него. С ревностью, с отчаяньем, с надеждой… Всем было больно; всем хотелось, чтобы их тоже оценили… Прежде чем уйти, он поговорил с каждым.

Такой зимы и старики припомнить не могли. Волки приходили в деревни и утаскивали сторожевых собак; коровы и пастухи замерзали насмерть на зимних пастбищах в долинах; еловые ветви трещали под грузом снега, а горы завалило так, что чернели только отвесные утёсы в стенах ущелий. Александр не стал отказываться от мехового плаща, который прислала мать.

Взяв лису в застывшей тёмной чащобе, неподалеку от Мьезы, они обнаружили, что шерсть на ней белая. Аристотель очень порадовался тогда.

В доме глаза разъедало от дыма жаровен; ночи были до того лютые, что все спали по двое, просто чтобы теплее. Александр не хотел потерять свою закалку, — ведь отец был ещё во Фракии, куда зима залетает прямо из скифских степей, — и думал, что лучше бы пережить морозы без такого баловства. Но Гефестион сказал — люди подумают, что они поссорились… Послушался.

Те корабли, что не пропали в море, были прикованы к берегу. Даже дорогу до Пеллы иногда заметало, хоть тут рукой подать… Когда к ним пришёл караван мулов, настроение у всех стало праздничным.

— На ужин утки жареные… — заметил Филот.

Александр понюхал воздух и кивнул. Потом сказал:

— У Аристотеля беда какая-то.

— Он что, лежит?

— Нет, ему плохие новости привезли. Я его видел в комнате с образцами. — Александр теперь часто туда заходил, ему понравилось проводить собственные опыты. — Мать новые рукавицы прислала… Мне-то две пары не нужны, а ему подарков никто не посылает… Он там с письмом сидел. Вид — ужасный, как маска в трагедии…

— Наверно, кто-нибудь из софистов в чём-нибудь с ним не согласен?

Александр сдержался и отошёл. Потом рассказал Гефестиону:

— Я спросил, в чём дело, не могу ли помочь, — он сказал нет; сам всё расскажет, когда успокоится… И благородным друзьям не подобает вести себя по-женски. Так я ушёл, чтобы дать ему выплакаться.

В Мьезе зимнее солнце уже спряталось за гору, а вершины Халкидики на востоке ещё светились. Сумерки вокруг дома подбелены снегом… Время ужинать ещё не подошло. В большой гостиной с облупленными розово-голубыми фресками на очаге горел огонь в металлической корзине. Молодые люди собрались вокруг, болтая о лошадях, о женщинах, о своих делах… Лампы ещё не зажигали, потому Александр с Гефестионом сидели возле окна, укрывшись плащом из волчьего меха, что прислала Олимпия. Читали «Киропедию». Эта книга Ксенофонта была теперь у Александра любимой, сразу после Гомера.

"…Было видно также, как струились у нее слезы, стекая вниз по платью и падая даже на ноги. Тут самый старший из нас сказал: «Успокойся, женщина. Конечно, твой муж — мы об этом слышали — прекрасный и благородный человек. Знай, однако, что тот, кому мы предназначаем тебя теперь, ни красотой, ни умом не хуже его, и могуществом располагает не меньшим. По крайней мере, на наш взгляд, если кто вообще и достоин восхищения, так это Кир, которому отныне ты будешь принадлежать.» Когда женщина услышала это, она разодрала своё платье и разразилась жалобными воплями. Вместе с ней подняли крик и её невольницы. Теперь взору явилась большая часть её лица, стали видны шея и руки. Знай, Кир, что и по моему мнению и по мнению всех других, кто видел её, не было ещё и не рождалось от смертных подобной женщины в Азии. Поэтому непременно приди сам полюбоваться на неё.

«Нет, клянусь Зевсом, — сказал Кир, — и не подумаю, если только она такова, какой ты её описываешь.»

«Но почему?» — спросил юноша.

«Потому, — отвечал Кир, — что если теперь, услышав от тебя о её красоте, я послушаюсь и пойду любоваться ею, когда у меня и времени-то свободного нет, то боюсь, как бы она ещё скорее, чем ты, не убедила меня ещё раз прийти полюбоваться ею. А тогда, забросив всё, чем мне надо заниматься, я пожалуй только и буду, что сидеть и любоваться ею.»

Гефестион поднял глаза от книги:

— Меня всё время спрашивают, почему Кассандр не приехал.

— Я сказал Аристотелю, что он полюбил войну и отошёл от философии. Как он отцу своему объяснил — не знаю. Но с нами-то вернуться он не мог, она ему два ребра сломала… — Александр вытащил из-под плаща следующий свиток. — Вот это место я люблю, слушай.

— «Ты должен знать, что полководец и рядовой воин, обладая одинаковой силой, по-разному сделают одно и то же дело. Сознание уважения, оказываемого ему, а также то, что на него обращены взоры всех воинов, значительно облегчают полководцу даже самый тяжёлый труд». До чего верно сказано! Это надо помнить всегда.

— Неужели Кир был на самом деле так похож на Ксенофонта?

— Наши персы-изгнанники говорили, что он был великий воин и благородный государь.

Гефестион заглянул в свиток.

— «Он учил своих гвардейцев не плеваться и не сморкаться на людях, не оборачиваться и не глазеть…»

— Ну да, персы в то время были горцы неотёсанные… Мидянам они, наверно, казались такими же, как, скажем, Клейт показался бы афинянину… Мне нравится, что когда повара подавали ему что-нибудь особенное — он посылал по куску всем друзьям.

— Скорей бы ужин, а то у меня живот к спине прилип.

Александр, вспомнив, что по ночам Гефестион всегда прижимается, чтобы согреться, подтянул плащ, прикрывая его потеплее.

— Надеюсь, Аристотель спустится к нам. Наверху должно быть совсем как в леднике. Надо бы и ему поесть чего-нибудь.

Вошёл раб с переносной лампой и с трутом на палке, засветил высокие стоячие лампы и подвесную люстру. Неопытный молодой фракиец, которого он обучал, закрыл ставни и аккуратно задёрнул плотные шерстяные шторы.

— "Правитель, — читал Александр, — должен быть не только лучше тех, кем он правит. Он должен очаровывать их…"

На лестнице раздались шаги. Потом стихли, пока рабы не вышли… Аристотель появился в их вечернем уюте, словно ходячий мертвец. Глаза его ввалились; казалось, что из-под сжатых губ проглядывает зловещая улыбка черепа.

Александр сбросил с себя плащ, рассыпав свитки, и пошёл ему навстречу.

— Иди к огню. Принесите стул, кто-нибудь!.. Иди согрейся. И, пожалуйста, скажи нам правду. Кто умер?

— Мой гостеприимец, Гермей Атарнейский.

Услышав прямой вопрос, требовавший ответа, он смог заговорить. Александр крикнул в дверь, чтобы подогрели вина… Все собрались вокруг своего учителя, вдруг постаревшего разом; а тот сидел, глядя в огонь. Потом, на момент, протянул руки к жаровне — погреть, — но тотчас убрал их назад, словно это движение разбудило в нём какую-то ужасную мысль.

— Это Ментор с Родоса, генерал царя Окия… — начал он, и снова умолк.

— Брат Мемнона, который снова Египет покорил, — подсказал Александр остальным.

— Он хорошо послужил хозяину своему… — Голос тоже стал старым, тонким. — Варвары такими родятся, они в своей подлости не виноваты… Но эллин, который опускается до того, чтобы служить им… Гераклит сказал: «Испорченный лучший становится худшим». Он предаёт саму природу. И потому становится даже подлее хозяев своих.

Лицо у него пожелтело; те кто был рядом — видели, что он дрожит. Чтобы дать ему время прийти в себя, Александр сказал:

— Мы никогда Мемнона не любили. Верно, Птолемей?

— Гермей принёс тем землям, где правил, справедливость и лучшую жизнь. Царь Окий жаждал тех земель, и ненавидел пример его… Какой-то враг, — я подозреваю, что сам Ментор, — принёс царю кляузу, а тот рад был поверить… Тогда Ментор, прикинувшись другом, предупредил Гермея об опасности и пригласил к себе, посоветоваться. Тот поверил и поехал. В своём городе, за стенами, он мог бы продержаться долго, ему мог бы помочь… какой-нибудь сильный союзник, с кем у него уговор был…

Гефестион глянул на Александра, но тот был поглощён рассказом.

— Он приехал к Ментору как гость-гостеприимец; а тот послал его Великому Царю, в цепях.

Молодёжь зашумела возмущённо, но все почти сразу притихли: не терпелось узнать, что дальше.

— Ментор забрал у него печать; и разослал приказы, открывшие его людям все атарнейские крепости. Теперь эти крепости принадлежат царю Окию; и все греки, кто там живёт, — тоже… А самого Гермея…

Из жаровни выпала головешка, Гарпал схватил совок и закинул её обратно. Аристотель облизнул пересохшие губы. Руки его были неподвижны, только костяшки побелели.

— Смерть его с самого начала была предопределена. Но этого им было мало. Царь Окий захотел узнать, не заключил ли он каких-нибудь тайных договоров с другими правителями. Так что послал за людьми, искусными в этих делах, и велел им, чтобы он у них заговорил…

Он стал рассказывать им, что делали с Гермеем. Старался говорить бесстрастно, как на занятиях по анатомии, — плохо это у него получалось. Ученики слушали, не произнося ни слова; только слышно было, как свистит воздух при вдохе через стиснутые зубы.

— Написал мне об этом мой ученик Каллимах-афинянин, вы его знаете. Он говорит, когда Демосфен объявил в Собрании, что Гермея взяли, — он назвал это подарком судьбы. Сказал: «Теперь Великий Царь узнает о заговорах царя Филиппа не из наших жалоб, а из уст человека, который сам их составлял». Уж он-то знает, как это делается в Персии!.. Но слишком рано он радовался, Гермей не сказал им ничего. Под конец, — он ещё жив был после всего, что с ним вытворяли, — его повесили на крест. И он сказал, тем кто мог услышать: «Передайте моим друзьям — я не проявил никакой слабости, и не сделал ничего, недостойного философии».

Раздался тихий ропот. Александр стоял не шевелясь. Потом, когда все смолкли, сказал:

— Мне очень жаль, что заставил тебя говорить об этом. Прости.

Он подошёл к Аристотелю, обнял его за плечи и поцеловал в щёку. Аристотель по-прежнему смотрел в огонь.

Слуга принёс подогретое вино. Он отхлебнул глоток, качнул головой и отставил чашу. Потом вдруг выпрямился и повернулся к ним. В свете огня снизу казалось, что черты лица его изваяны в глине, готовы к отливке в бронзу.

— Многие из вас будут командовать на войне. Многие будут править землями, которые вы покорите. Помните: как тело ничего не стоит без разума управляющего им, — поскольку функция его только в том, чтобы обеспечить жизнь этого разума, — так же и варвар ничего не стоит в естественном порядке, предписанном богами. Этих людей можно улучшить, как коней, приручив и приспособив к полезному делу. Как растения или животные, они могут служить целям, лежащим за пределами того, на что способна их собственная натура. Но по натуре они — рабы!.. У всего в мире есть своя функция, — так их функция быть рабами. Запомните это.

Он встал с кресла и начал поворачиваться к выходу, но не отрывал затравленного взгляда от жаровни, где прутья корзины раскалились докрасна.

— Если мне когда-нибудь попадутся те люди, что терзали твоего друга, — клянусь, я им отомщу, будь они хоть персы хоть греки, — сказал Александр.

Аристотель, не оглядываясь, прошёл к тёмной лестнице и поднялся наверх; скрылся из виду.

Вошёл дворецкий; сказал, что ужин подан. Громко обсуждая неожиданные новости, молодёжь пошла в столовую, не дожидаясь принца: в Мьезе условностей не придерживались. Александр с Гефестионом задержались. Стояли и смотрели друг на друга.

— Так значит, он заключил договор, — сказал Гефестион.

— Ну да, с отцом. Хотел бы я знать, что он чувствует сейчас.

— По крайней мере, он знает, что его друг умер, сохранив верность философии.

— Да. Наверно он и сам в это верил. Но человек, умирая, хранит верность гордости своей.

— По-моему, Великий Царь хоть как убил бы Гермея, чтобы города его захватить.

— Или потому, что сомневался в нём. Иначе — зачем бы его пытали?.. Они догадывались, что он что-то знает. — Теперь Александр смотрел в огонь; сполохи пламени золотили глаза и играли на волосах. — Если я когда-нибудь доберусь до Ментора, я его распну.

Гефестион содрогнулся, представив себе как это прекрасное яркое лицо будет бесстрастно наблюдать чьи-то мучения.

— Иди-ка ты лучше ужинать, — сказал он. — Ведь без тебя начинать нельзя, а все есть хотят.

Повар знал, как ест молодёжь в такую погоду, потому каждому полагалось по целой утке. Разрезали и раздали первые куски, воздух наполнился сытным ароматом… Александр поднялся с застольного ложа, которое делил с Гефестионом, и подхватил своё блюдо:

— Вы все ешьте, не ждите. Я к Аристотелю поднимусь. — Потом повернулся к Гефестиону: — Ему ж надо поесть на ночь. Заболеет, если будет поститься на таком холоде, да ещё с этим горем на сердце. Ты им скажи, чтобы мне чего-нибудь оставили, всё равно чего.

Когда он вернулся, посуду уже вытирали хлебом.

— Немножко съел. Я так и думал, что не устоит; уж очень запах аппетитный. Наверно он теперь и ещё… Послушай, здесь что-то слишком много. Стой, ты ж мне своё отдаёшь!.. — Потом добавил: — Он едва с ума не сошёл, бедняга. Я это сразу понял, когда он о природе варваров заговорил. Можешь себе представить, что у великого Кира рабская натура — только потому, что он родился в Персии!

Бледное солнце поднимается раньше и набирает силу… Тяжёлые снега с рёвом слетают с крутых горных склонов, скашивая громадные сосны, словно траву… По ущельям, грохоча валунами, пенятся бешеные потоки… Пастухи едва не по пояс проваливаются в мокрый снег, отыскивая ранних ягнят… Александр отложил в сторону свой меховой плащ, чтобы не привыкать к нему так уж слишком. Все парни, спавшие по двое, разошлись по своим кроватям; так что Гефестиона он тоже в сторону отложил, хоть и не без некоторого сожаления. А Гефестион потихоньку подменил подушки, чтобы взять с собой хотя бы запах его волос.

Царь Филипп вернулся из Фракии. Низложил там Керсоблепта, оставил гарнизоны в его крепостях, а в долине Гебра поселил колонистов из Македонии. На земли в той грубой, дикой стране претендовали только те, кто в других местах никому не был нужен, — или наоборот, слишком был нужен, — так что армейские остряки шутили: новый город надо было б назвать не Филиппополь, а Мерзавград. Однако, база там нужна — город основан не зря: он ещё своё послужит. Царь, довольный своей зимней работой, вернулся в Эги, праздновать Дионисии.

В Мьезе остались только рабы. А вся школа, вместе с учителем, упаковала свои пожитки и двинулась по дороге, ведущей в Эги вдоль подножия горного отрога. В иных местах приходилось опускаться к равнине, чтобы перебраться через вздувшиеся речки. Задолго до того, как увидели Эги, на лесной тропе, почувствовали как дрожит под ногами земля от далёкого ещё водопада.

Старый, суровый замок был полон огней, ярких тканей и аромата восковой мастики. Театр готовили к представлениям. Полулунная терраса, где стоят Эги, сама похожа на громадную сцену, с амфитеатром из горных склонов, заросших лесом. А о зрителях можно только догадываться, когда ветреными весенними ночами они заглушают даже шум воды своими криками ярости, страха, одиночества или любви.

Царь и царица были уже здесь. Едва шагнув через порог, Александр успел прочесть знаки, в которых стал экспертом за много лет, — и пришёл к выводу, что родители друг с другом разговаривают, по крайней мере на людях. Но вряд ли их можно будет застать вместе. Он впервые отсутствовал так долго. К кому идти здороваться сначала?

Надо начать с царя. Так предписывает обычай; нарушить его — это же прямое оскорбление… И совершенно незаслуженное вдобавок. Во Фракии отец пошёл на некоторые неудобства, чтобы приличия соблюсти, в его честь. И ни одной женщины там не было; и ни разу он не позволил себе даже взгляда лишнего на самого красивого из своих телохранителей, который мнил себя выше всех остальных. А после боя — похвалил по заслугам; пообещал, что даст ему отряд, когда он в следующий раз пойдёт в дело… После этого его обидеть — совсем нехорошо… А кроме того Александру и хотелось его увидеть; у него наверно есть что порассказать.