Глава 1

Когда утром Уэксфорд спустился по лестнице, его племянник уже уехал на работу, а женщины с энтузиазмом диетологов-любителей занимались приготовлением легкого завтрака для выздоравливающего больного. Это повторялось ежедневно с момента его приезда в Лондон, до десяти утра его держали в постели, затем готовили ванну, и одна из женщин, стоя у подножия лестницы с ободряющей полубезумной улыбкой, ждала его, протягивая руки, готовая в случае необходимости поддержать.

В это время другая — на сей раз жена племянника Дениз — распоряжалась в столовой, накрывая диетический стол. Уэксфорд мрачно оглядел его: три круглых крекера, сделанные, вероятно, из древесных опилок и клея, кусочек нежирного масла, половинка грейпфрута без сахара, черный кофе. Весь этот ужас довершала стеклянная чашка, наполненная какой-то сероватой подрагивающей субстанцией, которая, по-видимому, была йогуртом. Жена Уэксфорда, семенившая следом за ним от своего поста дежурной по лестнице, подала ему две белые таблетки и стакан с водой.

— Эта диета сведет меня в могилу, — проворчал он.

— Ну что ты, все не так плохо. Представь, что было бы, если бы ты болел диабетом.

— Только мне от этого не легче.

Уэксфорд проглотил таблетки, затем, демонстрируя полное презрение к йогурту, накрыл его салфеткой и принялся за кислый грейпфрут под неусыпными заботливыми взорами женщин.

— Куда ты пойдешь гулять сегодня утром, дядя Рэдж? — поинтересовалась Дениз.

Он уже насмотрелся на дом Карлейля[2], хорошо изучил Кингс-роуд, с одинаковым изумлением разглядывая магазины и людей, делавших в них покупки; постоял у входа на футбольный стадион у Стемфордского моста и живьем видел Алана Хадсона; прогулялся по очень изысканной маленькой Челсийской площади, полюбовался великолепием Болтонз и кривыми улочками Велхам-Грин; до боли в ногах бродил по «Ченил гэллерис» и антикварным рынкам. Родственникам Уэксфорда правилось, когда он ходил на прогулки. Вечерами они приглашали его проехаться вместе с ними на такси или в метро в Музей естественной истории, Бромптонскую часовню или в «Хэрродс». Поскольку обычно он особенно не задумывался, не загружая свой мозг многочисленными вопросами, нигде не задерживался надолго и не тащил их в пабы, они относились к его прогулкам с некоторой насмешливой снисходительностью.

— Куда я пойду гулять сегодня утром? — переспросил Уэксфорд. — Может быть, на набережную.

— Ну конечно, сходи туда! Прекрасная мысль!

— Собираюсь взглянуть на статую.

— Святого Томаса Мора? — уточнила Дениз, которая была католичкой.

— Сэра Томаса Мора, — поправил Уэксфорд, который католиком не был.

— Святого Томаса, дядя Рэдж, — сказала Дениз и заторопилась унести обезжиренное масло, чтобы Уэксфорд не смог съесть его слишком много. — А сегодня вечером, если не будет очень холодно, мы отправимся в Кенсингтонские сады посмотреть на Питера Пена.

Но сегодня стояла промозглая, довольно холодная, туманная погода, и Уэксфорд очень обрадовался шарфу, которым жена укутала его шею, но еще больше он обрадовался бы, если бы она не смотрела в его глаза с такой жалостью, словно боялась, что в следующий раз увидит мужа на столе в морге. Он не чувствовал себя больным — просто ему все наскучило. Этим утром не было даже забавлявших его людей с распущенными волосами, увешанных бусами, скобяными изделиями, имитирующими средневековые, в расписанной цветами обуви и ворсистых куртках, напоминавших лохматых афганских борзых. Многочисленные молодые люди, обычно проходившие мимо него, не проявляя никакого внимания, нынешним утром собирались в маленьких кафе с названиями типа «Дружелюбный Фродо» или «Концепция любви».

Тереза-стрит, на которой стоял дом племянника Уэксфорда, проходила по границе фешенебельного района Челси и выходила за его пределы, если считать, что Кингс-роуд заканчивается на Бофорт-стрит. Уэксфорд уже начинал накапливать всю эту новую информацию — ему было необходимо, чтобы мозг продолжал работать. Он пересек Кингс-роуд по Ворлдз-Эид и направился к реке.

Стояло свинцовое утро двадцать девятого февраля. Туман совершенно лишил красок набережную, и даже мост Альберта, в котором изящное сочетание белого и голубого придавало ему вид изделия из веджвудского фарфора, что так правилось Уэксфорду, потерял присущий ему вид и, словно ржавый скелет, неясно вырисовывался в тумане. Он прогулялся по мосту и обратно и перешел улицу, моргая глазом и потирая его: в глазу было маленькое слепое пятно, перемещавшееся, словно пылинка. Он подумал, что это ощущение теперь будет постоянно сопровождать его. Очутившаяся прямо перед ним статуя сидящего сэра Томаса Мора пристально смотрела на него со скрытым добросердечием. Казалось, сэр Томас был занят государственными делами — добрыми делами и проблемами «Утопии». Из-за больного глаза и сильного тумана Уэксфорд должен был подойти поближе, чтобы убедиться, что статуя действительно была цветной — не просто из бронзы или камня, а выкрашенная черной и золотой краской.

Он никогда раньше не видел этой статуи, хотя конечно же был знаком с изображением философа, государственного деятеля и мученика, в частности, по картине Гольбейна[3], написавшего сэра Томаса и его семью, однако до сего дня его никогда не поражало удивительное сходство этого лица с лицом знакомого ему живого человека. Если к торжественному выражению глаз праведника добавить озорного блеска, а мягко очерченный рот искривить иронической усмешкой, то получится живой доктор Крокер.

Чувствуя себя Ахавом в винограднике Навуфея[4], Уэксфорд обратился к статуе вслух:

— Ты нашел меня, о мой враг?

Сэр Томас продолжал размышлять об идеальном государстве или, быть может, о риске, связанном с реформами. Его лицо, вероятно, из-за окутывавшего тумана, казалось еще более торжественным и значительным, если не сказать угрожающим. Теперь его выражение было точно таким же, как у доктора Крокера в то воскресенье в Кингсмаркхеме, когда он диагностировал тромбоз в глазу своего друга.

— Видит бог, Рэдж, я много раз предупреждал тебя, что необходимо сбросить вес и поменьше волноваться. А сколько я твердил тебе, чтобы ты отказался от выпивки!

— Ну ладно! Что теперь? Может появиться еще один?

— Если будешь продолжать в том же духе, тромб может оказаться уже в мозгу, а не в глазу. Тебе необходимо уехать куда-нибудь и как следует отдохнуть, причем не меньше месяца.

— Я не могу уехать на месяц!

— Почему это? Незаменимых людей нет.

— Неправда, есть. Что ты скажешь о Черчилле? А о Нельсоне?

— Беда с тобой! Помимо гипертонии у тебя еще и мания величия. Поезжайте с Дорой на море.

— В феврале? Да и вообще я терпеть не могу море. В деревню я тоже не могу ехать — я сам живу в деревне.

Доктор вынул из сумки аппарат для измерения давления, молча закатал рукав рубашки Уэксфорда и надел манжету на руку. Продолжая свои манипуляции, он сказал:

— Может быть, лучше всего было бы отправить тебя на оздоровительную ферму моего брата в Норфолке.

— Господи! И что же я буду там делать целыми днями?

— Кстати, — полусонным голосом продолжал Крокер, — в течение трех дней тебе разрешается только апельсиновый сок и сауна, поэтому у тебя не будет сил делать что-либо. Мой последний пациент, которого я отправлял на эту ферму, был настолько слаб, что с трудом мог поднять телефонную трубку и позвонить жене, а он только месяц как женился и был очень влюблен.

Уэксфорд хмуро посмотрел на доктора:

— Господи, защити меня от моих друзей! Вот что я тебе скажу: я поеду в Лондон. Как ты на это смотришь? Мой племянник давно приглашал нас к себе. Ты о нем знаешь: это Говард, сын моей сестры. Он суперинтендент, и у него дом в Челси.

— Прекрасно. Но никаких сидений допоздна, Рэдж, никаких утомительных прогулок по Лондону и никакого алкоголя. Я назначу тебе диету — тысяча калорий в день. Звучит устрашающе, но, поверь мне, это не так.

— Это — голодная смерть, — сказал Уэксфорд, обращаясь к статуе.

Стоя здесь и предаваясь грустным размышлениям, Уэксфорд начал замерзать. Пора было возвращаться домой, где его ждал предобеденный отдых и стакан томатного сока, который должны приготовить женщины. Одно он знал точно: вечером он не поедет смотреть на Питера Пена. В фей он не верил, да и одной статуи на сегодня с него достаточно. Может быть, прокатится на автобусе, но не на том, который трюхал до Кремон-роуд, а затем в Кенберн-Вейл. Говард в свойственной ему снисходительной манере достаточно ясно выразил свое негативное отношение к этому району Лондона и сказал, что появление там дяди было бы нежелательным.

— И не вздумай беседовать с этим твоим племянником на ваши профессиональные темы, — предупредил на прощанье Крокер. — Ты должен как можно дальше держаться от всего этого. Где, ты говоришь, находится его вотчина, в Кенберн-Вейл?

Уэксфорд кивнул:

— Говорят, это бандитский район.

— Не более бандитский, чем раньше. Я ездил туда поездом до Биддалфа. — Как всегда, заговаривая о тех временах, когда он деревенским парнишкой приехал в столицу, Крокер начинал говорить мягко и покровительственно. — Там есть огромное кладбище — больше, чем Кенсал-Грин, и еще более странное, чем Бромптонское. На этом кладбище огромные склепы, где захоронены некоторые второстепенные члены королевских фамилий. За кладбищем ухаживали больные из отделения для престарелых местного госпиталя, вероятно, чтобы бедняги знали место своего последнего пристанища. Отдельно расположены полуразрушенные террасы, в которых погребены разные проходимцы типа персонажей «Трехгрошовой оперы» и прочие недостойные и бедные люди.

— Осмелюсь предположить, — критично заметил Уэксфорд, — что за прошедшие тридцать лет кое-что могло измениться.

— В любом случае там нет ничего интересного для тебя, — раздраженно отозвался доктор. — Я не хочу, чтобы ты совал нос в криминальную жизнь Кенберн-Вейл и оставался глухим к приглашениям своего племянника.

Приглашениям?! Уэксфорд горько усмехнулся. У него не было возможности оставаться глухим по отношению к Говарду, потому что за десять дней пребывания дяди в Лондоне тот не произнес ни единого слова, которое хоть как-то указывало бы на то, что он полицейский. Не предложил посетить Скотленд-Ярд, не представил своему инспектору… Не то что он был невнимателен. Напротив, Говард — сама любезность, исключительно заботливый хозяин и, несмотря на степень бакалавра с отличием первого класса Кембриджского университета, был готов беседовать на самые разные темы, к примеру о литературе, но как только речь заходила о больном сердце дядюшки или о самом Говарде, обескураженно замолкал, и понятно почему: детективы-суперинтенденты из лондонского отдела по борьбе с преступностью считали ниже своего достоинства вести беседы на профессиональные темы с детективом-старшим инспектором из Сассекса. Люди, унаследовавшие дома в Челси, не очень-то снисходят до общения с теми, кто живет в провинции в жилищах с тремя спальнями. Так уж устроен мир.

Говард был снобом. Добрым, внимательным, думающим, но все же снобом. Главным образом поэтому Уэксфорд хотел бы отправиться на морское побережье или на оздоровительную ферму. Вернувшись на Тереза-стрит, он поинтересовался, нельзя ли ему провести еще один вечер в элегантной гостиной Дениз, где женщины болтали о моде и кулинарных рецептах, тогда как они с Говардом обменивались впечатлениями о видах Лондона, перемежая эти беседы цитированием отрывков из произведений Элиота[5].

— Пока ты здесь, постарайся посмотреть некоторые церкви.

— Церковь Святого Магнуса — мученика, белую с золотом?

— Церковь Святой Марии, на которой колокол бьет в последний раз в девять часов!

Вот так они общались почти две недели.

Женщины не захотели ехать без него смотреть статую Питера Пена. «Как-нибудь в другой раз», — решили они, не очень-то огорчившись и отказавшись от этой поездки в пользу посещения показа мод Харви Николса. Уэксфорд проглотил таблетки, съел вареную рыбу и фруктовый салат и стал наблюдать за женщинами, собирающимися уходить из дому. Каждая из них оделась в соответствующий случаю наряд, приличествующий тридцати — и пятидесятипятилетней даме: Дениз в лиловое бархатное платье, отделанное перьями, и прелестную шляпку; на Доре же была норковая накидка, которую он подарил ей к серебряной свадьбе. Обе дамы выглядели великолепно. Кажется, их объединяла не только решимость обращаться с ним как с шестидесятилетним стариком с серьезным заболеванием, но и присущий каждой из них тот самый совершенно женский вкус.

У всех все было великолепно, кроме него: и у Крокера с его шестидесятисантиметровой талией, и у Майка Вердена в полицейском участке в Кингсмаркхеме, носившего на плечах его, Уэксфорда, накидку и радовавшегося этому, и у Говарда, ежедневно отправляющегося на свою страшно секретную работу, которая должна бы скорее находиться на Уайтхолле, чем в полицейском участке в Кепберн-Вейл, хотя он говорил дяде совершенно обратное.

Жалость к себе еще никого ни к чему не приводила. Уэксфорд должен был считать это не отпуском, а лечебным отдыхом. Настало время забыть все эти приятные картины, возникавшие в поезде по пути до Виктории; в них он помогал Говарду, участвуя в расследовании и даже давая — он покраснел от смущения, вспомнив это, — кое-какие советы. Крокер был прав: у него явно была мания величия.

Несомненно, все они здесь были с приветом. Уже одного этого дома было достаточно для того, чтобы поставить на место любого провинциала. Дом был небольшой, но ведь и Тадж-Махал тоже не так уж велик по размеру. Но что доставляло ему больше всего беспокойства и заставляло ходить по дому словно он вор-домушник, так это его изысканная обстановка: хрупкая мебель, изделия из китайского фарфора, балансировавшие на маленьких дощечках, ширмы, на которые он постоянно натыкался, и цветочные композиции, выполненные Дениз. Причудливые, экзотические и очень разнообразные, они доставляли ему массу волнений, потому что почти ежедневно появлялась новая — свежая и очень изящная, и Уэксфорд никогда не был уверен, что бутон розы, небрежно лежащий на мраморной поверхности стола, не был брошен ею специально, а не он сам случайно уронил его из вазы из майолики своей неуклюжей рукой.

Температура в доме, по его ощущениям, неуклонно повышалась и уже достигла августовского полуденного зноя на греческом пляже. Имея подходящую фигуру, можно было бы ходить в бикини. Он удивлялся, почему Дениз с ее великолепными формами не делала этого. И как только здесь выживали цветы? Ведь желтые нарциссы сразу же заболевают среди авокадо!

После часового отдыха с поднятыми ногами Уэксфорд взял два библиотечных билета, оставленные ему Дениз, и пошел пешком по Мэнрис-роуд. Это было хоть каким-то поводом выйти из дому: тишина в этой красивой и теплой обстановке угнетала его и наводила тоску. А может быть, вернуться домой?

Дороти пусть остается, если ей правится. От мыслей о доме и, возможно, в какой-то степени от голода у него разболелся живот. Родной дом… Зеленые луга Сассекса, сосновый лес, главная улица, заполненная людьми, которых он знал и которые знали его; полицейский участок и Майк, который обрадуется его возвращению; их собственный дом — прохладный, каким и положено быть английскому дому, за исключением места перед большим гудящим камином; отличная еда и отличный хлеб, а в холодильнике — припрятанная баночка пива.

Хотя можно было бы прихватить парочку книг — что-нибудь такое, что хорошо читать в поезде. Он мог бы потом отослать их Дениз по почте. В библиотеке Уэксфорд выбрал какой-то роман, а затем, поскольку посчитал, что теперь знаком со стариной Томасом Мором, и его «Утопию». Было совершенно нечего делать, и он долго сидел, даже не открывая книгу, думая о доме…

Около пяти Уэксфорд отправился обратно. По пути купил вечернюю газету, сделав это скорее по привычке, чем из желания узнать новости. Внезапно он почувствовал усталость — ту самую, которую испытывает человек, когда ему нечем заполнить время от пробуждения до отхода ко сну.

Долог, очень долог обратный путь до Тереза-стрит. Уэксфорд остановил такси, откинулся на сиденье и раскрыл газету.

С самой середины первой страницы на него смотрело худое и страшное, как у мертвеца, лицо племянника.

Глава 2

Женщины еще не вернулись. Борясь с усыпляющей тропической жарой, обрушившейся на него, как только он вошел в дом, Уэксфорд сел, достал свои новые очки и прочитал подпись под фотографией: «Детектив-суперинтендент Говард Форчун, руководитель уголовно-следственного отдела Кенберн-Вейл, которому поручено расследование случая, произошедшего на Кенберн-Вейлском кладбище, где было обнаружено тело девушки».

Фотограф запечатлел Говарда выходящим из машины. Снимок был сделан анфас. Ниже помещалась другая, совершенно жуткая фотография с изображением глаз. Уэксфорд, вовсе не собираясь ни во что ввязываться, стал внимательно читать статью, описывающую это дело. Читал он медленно.

«Сегодня утром в одном из склепов на Кенберн-Вейлском кладбище (Западный Лондон) было обнаружено тело девушки. Его удалось идентифицировать: это мисс Лавди Морган, возраст — около двадцати лет, проживает по адресу: Гармиш-Террас, Вест, 15.

Тело обнаружил мистер Эдвин Траппер, служитель кладбища, когда пришел в склеп с ежемесячной проверкой. Детектив-суперинтендент Форчун сказал: «Совершенно определенно, что это — умышленное убийство. Пока больше ничего сказать не могу».

Мистер Траппер рассказал мне: «Склеп принадлежит семейству Монфортов, которые когда-то были очень важными людьми в Кенберне. В свое время были выделены деньги, чтобы оплачивать постоянный уход за этим склепом, но много лет назад замок на его двери сломался.

Этим утром я, как всегда в последний вторник месяца, отправился вымести мусор из склепа и положить цветы на гроб миссис Виолы Монфорт. Открыв его, я спустился по ступенькам и увидел тело этой девушки: оно лежало между гробами миссис Виолы Монфорт и капитана Джеймса Монфорта.

Я был страшно потрясен — ведь это такое место, где меньше всего ожидаешь увидеть тело».

Прочитав это, Уэксфорд хихикнул, но фотография склепа охладила его. Этот громадный и довольно уродливый мавзолей был, очевидно, возведен в стиле возрождения готической архитектуры в XIX веке. На крыше его лежали две огромные фигуры убитых львов, а над ними стоял грозный воин-победитель. Все они были выполнены из черного металла. Вероятно, кто-то из Монфортов был охотником на хищных зверей. Ниже этой композиции находилась полуоткрытая дверь, вся украшенная фресками, изображавшими героические сцены; за дверью была непроглядная темнота. Падубы, которые так любят кладбищенские архитекторы, опустили свою запыленную листву на склеп, окутав голову воина.

Это была хорошая фотография. Собственно говоря, обе фотографии были хороши, и та, на которой был запечатлен Говард, тоже, особенно его глаза, в которых светились те самые проницательность и страстная решимость, которые непременно должны быть у каждого хорошего полицейского и которые Уэксфорд никогда не видел в своем племяннике. «И никогда не увижу», — подумал он, со вздохом отложив газету. Ему не хотелось дочитывать статью. Уэксфорд был готов держать пари, что, когда Говард придет обедать, он поцелует жену, спросит, что купила тетя, и справится о здоровье дяди, словно ничего не произошло. Если бы никто не прочитал эту вечернюю газету, так оно и было бы: все прошло бы незамеченным, статус-кво не был бы нарушен, и жизнь шла бы своим чередом.

Но теперь дело обстояло иначе: Говард больше не сможет делать вид, что ничего не произошло, и тогда его дальнейшее молчание будет означать именно то, о чем и думал Уэксфорд: дядюшка — старый конченый человек, пригодный разве что для того, чтобы ловить воришек в деревенских магазинах или ликвидировать банду головорезов, организующих тайком от полиции петушиные бои где-нибудь на юге графства Даун.

Он, наверное, заснул и проспал довольно долго. Проснувшись, обнаружил, что газета куда-то исчезла, а перед ним сидит Дора с обедом на подносе: холодным цыпленком, кучей этого проклятого сухого печенья, сладким сырком со сливками и двумя белыми таблетками.

— Где Говард?

— Он только что вошел, дорогой. Сейчас пообедает и зайдет сюда выпить с тобой кофе.

И поговорить о погоде? Говард действительно начал с погоды:

— Самое неудачное то, что именно сейчас у нас холодный период, Рэдж. — Он никогда не называл дядю дядей, и это могло бы вызвать недоумение, если бы не тот факт, что в свои тридцать шесть Говард Форчун выглядел на все сорок пять. Люди чаще всего заблуждались относительно разницы в возрасте между ним и женой, не предполагая даже, что она составляла всего лишь шесть лет. Говард был очень высоким и невероятно худым человеком с вытянутым осунувшимся лицом, изборожденным морщинами, но, когда он улыбался, оно становилось обаятельным и даже симпатичным. Увидев их вместе, вы сразу же догадались бы, что это — дядя с племянником: у Уэксфорда было то же строение лица, но его отличал тяжелый подбородок и довольно полные щеки. Налив дяде кофе и поставив чашку рядом с ним, Говард улыбнулся и сказал:

— О, я вижу здесь «Утопию».

Не этих слов ждал Уэксфорд от человека, который весь день проводил предварительное расследование по делу об убийстве, но Говард в любом случае не походил на такового: его серый со стальным оттенком костюм и лимонного цвета сорочка от Била и Айнмана сверкали так, словно только что из чистки, хотя Говард, безусловно, надел их еще утром. Ухоженными тонкими пальцами он так касался кожаного переплета творения Мора, будто никогда в жизни не держал ничего более приятного, чем старые книги. Подложив подушку под голову дядюшки, Говард начал рассуждать о переводе «Утопии», выполненном Ральфом Робинсоном в 1551 году, о дружбе Мора с Эразмом Роттердамским, иногда вставляя в свою речь почтительные выражения типа «О чем, ты, безусловно, знаешь, Рэдж». Он говорил о других примерах идеального общества, описанных в литературе: «Христиапополисе» Андре, «Городе Солнца» Кампанеллы и «Едгин» Батлера. Речь его была приятной и блистала эрудицией; иногда он замолкал, давая возможность дяде вставить свой комментарий, но тот молчал.

Уэксфорд кипел от гнева. Его племянник оказался даже не снобом. Он был чудовищно жестоким — просто настоящим садистом! Устраивать здесь лекцию, как будто он доктор философии, в то время как его сердце должно быть наполнено совсем другим. Если бы он знал, что дядя принес домой не только «Утопию», но и самую что ни на есть антиутопию, то есть реальность, о которой распространялась газета! И это был тот самый маленький мальчик, которого он, Уэксфорд, учил когда-то снимать отпечатки пальцев!

Зазвонил телефон, и Дениз из холла ответила на звонок, однако Уэксфорд заметил, как насторожился Говард и напряглось его лицо, а когда Дениз вошла и сказала мужу, что спрашивают его, Уэксфорд заметил между ними безмолвный сигнал и легкий кивок головы Говарда, означавший, что и звонок, и все, что с ним связано, должно сохраняться в секрете от гостя. Конечно же звонил кто-то из подчиненных Говарда, чтобы сообщить ему новости о развитии событий. Несмотря на обиду и разочарование, Уэксфорду страшно хотелось знать подробности. Он прислушивался к бормотанию Говарда, но не мог разобрать ни слова. Единственное, что он мог сделать, — это, когда племянник вернется, прямо спросить его. Однако он заранее знал, каким будет ответ: «Ты не должен забивать себе этим голову».

В конце концов он не стал ожидать возвращения Говарда, а взял «Утопию» и стал подниматься по лестнице, пожелав спокойной ночи Дениз и кивнув проходившему мимо племяннику. Кровать была самым лучшим местом для такого отсталого старика, как он. Уэксфорд улегся в постель, надел очки и раскрыл книгу. Что-то было не так, глаза его не обманывали. Он пристально посмотрел на текст и с шумом захлопнул книгу. Она оказалась на латыни.

Этой ночью ему снилось бог знает что… Снилось, что Говард смилостивился и лично отвез его на Кенберн-Вейлское кладбище, чтобы вместе осмотреть склеп Монфортов, а когда проснулся, ему показалось невозможным, что он вернется домой, даже как следует не разглядев его. Убийство очень скоро может стать предметом обсуждения даже в Кингсмархеме. Как он тогда объяснит Майку, что его совершенно изолировали от всего, что касалось этого дела, и что он превратился в рядового читателя газет? Будет лгать? Говорить, что ему было неинтересно? Вся его натура восставала против этого. Придется сказать правду — что Говард отказал ему в доверии.

В десять утра он спустился по лестнице, и снова была разыграна привычная пантомима, только на этот раз на завтрак была крученая соломка с апельсиновым соком, а внизу лестницы его ожидала Дениз. В остальном — как обычно.

Хотя Уэксфорд не сказал Доре, что «Утопия» на латыни, она сама обнаружила это, и теперь обе женщины планировали, где раздобыть для него английский перевод. Родственница Дениз работала в книжном магазине и, вероятно, могла достать эту книгу в мягком переплете; сама же Дениз для полной уверенности собиралась сходить в библиотеку и заказать перевод Ральфа Робинсона.

— Тебе совершенно не стоит беспокоиться из-за меня, — сказал ей Уэксфорд.

— Куда ты пойдешь гулять сегодня утром, дядя Рэдж?

— На вокзал Виктория, — ответил он, не добавив, что собирается узнать расписание поездов, и в наступившей тишине слушал, как они вздыхали о том, что ему будет трудно пройти пешком такое расстояние.

На самом же деле он и не собирался идти туда пешком. Кажется, до вокзала ходил одиннадцатый автобус, но, как всегда, когда тебе не нужен одиннадцатый — они ходят десятками, а когда он тебе нужен — нет ни одного. Сегодня одиннадцатый и двадцать второй тоже, кажется, бастовали, тогда как другие автобусы направлялись в парк через Кингс-роуд и до Гантер-Гроув.

Ему было совершенно необходимо увидеть это кладбище. Люди Говарда, наверное, уже закончили там осмотр, и вход, должно быть, открыт для всех желающих. Теперь, когда он вернется к себе домой, он сможет описать Майку этот склеп и сказать, что, к сожалению, именно в этот момент ему необходимо было уехать. Вокзал Виктория подождет. В конце концов, почему бы туда не позвонить по телефону?

На переднем стекле следующего автобуса было написано: «СТАНЦИЯ „КЕНБЕРН-ЛЕЙН“. Уэксфорд не хотел спрашивать улыбающегося кондуктора, уроженца Вест-Индии, сколько стоит билет до кладбища, чтобы тот не посчитал его за какого-то любителя достопримечательностей, над которыми он сам насмехался. Однако в Лондоне он чувствовал себя не очень уверенно, поэтому произнес: „До конечной, пожалуйста“ — и откинулся на сиденье, делая вид, что решил последовать банальному совету, который дают каждому туристу, и заключающемуся в том, что Лондон лучше всего рассматривать с империала автобуса.

Маршрут проходил до Холланд-парк-авеню, потом по Ледброк-Гроув, но когда автобус свернул на Элджин-Крессент, Уэксфорд потерял ориентиры: он не представлял, как теперь сможет узнать, что они уже проехали Норт-Кенсингтон, или Ноттинг-Хиллз, или что-то там еще, и въехали в Кенберн-Вейл. По полуразрушенным террасам, которые по описанию Крокера должны находиться по соседству с кладбищем? Но ведь за тридцать лет на этом месте наверняка построили многоэтажные башни и целые жилые микрорайоны.

Тут он увидел надпись: «ЛОНДОН, КЕНБЕРН. КОПЛЕНД-ХИЛЛЗ». На всех табличках с названиями улиц — Копленд-Террас, Хейделберг-роуд, Борнемут-Гроув — было указано почтовое отделение: «Вест-15».

Значит, уже совсем близко. Ощущение оскорбленного достоинства сменилось волнением. Автобус описал что-то вроде круга и въехал на Кенберн-Лейн — широкую оживленную улицу без единого деревца с азиатскими продуктовыми магазинами, маленькими пабами времен королей Эдуардов VI и VII, лавками ростовщиков и табачными лавочками. Уэксфорд задумался было, как он сможет найти кладбище, как вдруг, после того как автобус достиг вершины холма, слева от него возник огромный портик с колоннами из желтого песчаника. Отделанные металлом ворота, огромные, как ворота какой-нибудь крепости на Востоке, были открыты. На их фоне рабочий, красивший черной краской почтовый ящик, казался карликом.

Уэксфорд позвонил в колокольчик и вышел из автобуса, остановившегося по требованию. Место было открытое, и холодный ветер сразу же обхватил его. Уэксфорд поднял воротник пальто. Тяжелое, свинцовое небо казалось наполненным снегом. Вокруг не было видно ни туристов, ни полицейских машин, ни рабочих и ни одного хоть какого-нибудь служителя, к примеру того же Траппера, который стоял бы у входа в сторожку и с которым можно было бы перекинуться словечком, проходя под аркой.

Оказавшись на территории кладбища, Уэксфорд вспомнил слова Крокера о том, что оно огромное и странное, и это не было преувеличением. Однако доктор забыл упомянуть, что оно, возможно из-за размеров и нехватки персонала, было страшно запущенным. Уэксфорд продолжал стоять, созерцая раскинувшуюся перед ним дикую панораму.

Прямо напротив него было одно из тех сооружений, которыми гордятся большие кладбища и назначение которых вызывает сомнения. Это была не часовня и не крематорий; здесь, вероятно, находились служебные помещения и туалеты для присутствующих на похоронах. По стилю это напоминало собор Святого Петра в Риме. Нет, конечно же это сооружение не было таким грандиозным, но все же довольно большим. К несчастью для обитателей Кенберн-Вейл, воздвигший его архитектор не был Берини[6]: купол казался слишком маленьким, колонны — слишком толстыми, а само сооружение сделано из того же желтого песчаника, что и портик у входа.

Этот же материал пошел и на изготовление двух рядов колони, стоящих справа от этого «собора Святого Петра», словно две обхватывающие руки, которые встречались через несколько сотен метров у арки, увенчанной фигурой крылатой богини Победы. Между ними и внешними стенами кладбища, за которыми виднелась больница Святого Биддалфа, тянулись две полосы заброшенной земли — настоящие джунгли из кустарников и деревьев, среди которых то тут, то там проглядывали верхушки надгробных памятников.