Он когда-нибудь спрашивал тебя, как я выгляжу во сне?
      Да… да, спрашивал… Я однажды застал тебя в каби нете, когда ты заснула, и, когда я об этом упомянул, он… – Эдди замолчал, внезапно осознав связь между двумя собы тиями.
      Она повернулась к нему, на ее лицо упал свет уличного фонаря, она намеренно молча на миг подняла голову, словно в ответ и в подтверждение возникшей у него мысли.
      Он закрыл глаза.
      – Боже мой, Дэгни! – прошептал он. Они молча двинулись дальше.
      Его уже нет здесь? – спросил он. – Я имею в виду, он больше у нас не работает?
      Эдди, – сказала она вдруг помрачневшим голосом, – если тебе дорога его жизнь, никогда больше не задавай этого вопроса. Ты ведь не хочешь, чтобы они отыскали его? Не наводи их на след. Не говори никому ни единого слова о том, что знал его. И не пытайся узнать, работает ли он еще у нас.
      Неужели ты полагаешь, что он все еще здесь?
      Не знаю. Я только думаю, что это возможно.
      Сейчас! -Да.
      Еще работает?
      – Да. Не говори об этом, если не хочешь его уничтоже ния.
      Я думаю все же, что он исчез. И не вернется. Я не встречал его ни разу с…
      С какого времени? – насторожилась она.
      С конца мая. С того вечера, когда ты отправилась в Юту, помнишь? – Он помедлил, взволнованный воспоми нанием о встрече в тот вечер, значение которой он теперь полностью осознал. Потом, сделав над собой усилие, ска зал: – Я видел его в ту ночь. И больше ни разу… Я искал его в столовой, но он больше не появился.
      Не думаю, чтобы он показался тебе на глаза, теперь он будет избегать встречи. И ты не ищи его. Не расспраши вай о нем.
      Смешно, я даже не знаю, как он себя называл. Джонни и еще как-то.
      Джон Галт, – сказала она с легкой невеселой усмеш кой. – Можешь не листать платежную ведомость компа нии. Его имя все еще там.
      Вот как? Все эти годы?
      Уже двенадцать лет. Вот так-то.
      – И даже сейчас? -Да Минуту спустя он сказал:
      Уверен, это ничего не доказывает. Отдел кадров после указа десять двести восемьдесят девять не вносил никаких изменений в платежные ведомости. Если кто-то увольняет ся, они предпочитают не сообщать в Стабилизационный совет, а зачисляют на это место кого-нибудь из своих, из числа нуждающихся, а фамилию и имя оставляют без изме нения.
      Не наводи справок в отделе кадров или где-то еще. Если я или ты начнем спрашивать о нем, это может вызвать подозрение. Не ищи его. Не старайся подобраться к нему. А если случайно встретишь, веди себя так, будто не знаешь его.
      Он кивнул. Немного погодя он сказал тихим, напряженным голосом:
      Я не выдам его им даже ради спасения дороги.
      Эдди…
      – Да?
      – Если когда-нибудь увидишь его, дай мне знать. Он кивнул.
      Они прошли еще два квартала, и он тихо спросил:
      – Ты скоро уйдешь от нас и исчезнешь, правда?
      Почему ты об этом спрашиваешь? – Это прозвучало почти как стон.
      Но ведь это правда?
      Она ответила не сразу, а когда ответила, отчаяние ощущалось только в напряженной монотонности ее голоса:
      Эдди, если я покину вас, что будет с дорогой?
      Через неделю перестанут ходить поезда, а может быть, и раньше.
      Через десять дней уже не будет правительства бан дитов. Тогда люди вроде Каффи Мейгса разворуют все, что еще осталось. Что я проиграю, если подожду еще чуть дольше? Как я могу оставить все, нашу дорогу – «Таггарт трансконтинентал», Эдди, когда еще одно, по следнее усилие способно продлить ее жизнь? Если я вы стояла до сих пор, я смогу продержаться еще немного. Еще немного. Я не играю на руку бандитам. Им уже ни что не поможет.
      Что они собираются предпринять?
      Не знаю. Что они могут предпринять? Для них все кончено.
      Надеюсь, что так.
      Ты ведь видел их. Это жалкие отчаявшиеся крысы, ли хорадочно соображающие, как спасти свою шкуру.
      Для них она что-нибудь значит?
      Что она?
      Собственная жизнь.
      Пока они еще борются. Но их час пробил, и они это знают.
      А разве они когда-нибудь действовали исходя из того, что знают?
      – Им придется. Они прекратят сопротивление, ждать уже недолго. И мы должны быть готовы спасти то, что осталось.
 

***

 
      «Мистер Томпсон доводит до сведения, – говорилось в официальном сообщении утром двадцать третьего ноября, – что причин для беспокойства нет. Он призывает общественность не делать поспешных выводов. Необходимо соблюдать дисциплину и порядок, единство и оптимизм, а также социальную терпимость и широту взглядов. Нестандартное выступление по радио, которое некоторые из вас могли слышать вчерашним вечером, имело целью пробудить умы и являлось некоторым вкладом в арсенал наших идей и попыткой осмыслить проблемы современного мира. Его надо трезво обдумать, избегая как безусловного осуждения, так и легкомысленного согласия. Следует рассматривать его как одну из многих точек зрения на демократическом форуме общественного мнения, форуме, который, как мы продемонстрировали вчера, открыт для всех взглядов. У истины, заявил мистер Томпсон, много граней. Мы должны быть беспристрастны».
      "Они не реагируют, – написал Чик Моррисон, резюмируя доклад одного из своих агентов на местах, которому он дал задание «держать руку на пульсе общественного мнения». «Они молчат», – резюмировал он все последующие доклады. «Глухое молчание, – таков был общий вывод его сводного отчета мистеру Томпсону, вывод, весьма его беспокоивший. – Кажется, народ безмолвствует».
      Языки пламени, которые зимней ночью взлетели в небо, превратив в пепел дом в Вайоминге, не были видны в Канзасе; там люди видели на горизонте над прерией дрожащее красное зарево – след пожара, пожравшего ферму; это зарево не отразилось в окнах домов в Пенсильвании – в этих окнах плясало зарево другого пожара, который сжег дотла целую фабрику. Никто не отметил на следующее утро, что пожары возникли не случайно и что владельцы сгоревшего имущества во всех случаях исчезли. Соседи знали об этом, но молчали и не удивлялись. То там, то тут в разных уголках страны находили покинутые жилища – одни под зам ком, с закрытыми ставнями, другие с дверями настежь и совершенно пустые внутри. Люди молча фиксировали эти факты, как и прежде, однако отправлялись в предрассветной мгле по неубранным улицам сквозь снежные заносы привычным маршрутом на работу – но шли медленнее, чем обычно, с неохотой.
      Затем двадцать седьмого ноября на политическом митинге в Кливленде избили агитатора, ему пришлось спасаться от разъяренной толпы темным переулком. Слушатели, поначалу пассивные, внезапно разом пришли в крайнее возбуждение, когда он заявил, что причина всех зол – их эгоистическая зацикленность на собственных бедах.
      Утром двадцать девятого ноября рабочие одной обувной фабрики в Массачусетсе, войдя в цех, с изумлением обнаружили, что бригадир опоздал на смену. Но они заняли рабочие места и принялись за привычное дело, нажимая на рычаги и кнопки, запуская кожу в раскройные автоматы, подавая коробки на конвейер и удивляясь, почему нигде не видно ни бригадира, ни мастера, ни директора, не говоря уже о президенте компании. Лишь к полудню обнаружилось, что все офисы пусты.
      – Проклятые людоеды! – закричала вдруг в переполненном зрительном зале кинотеатра какая-то женщина и разразилась истерическими рыданиями, и никто не удивился, будто она выразила общее настроение.
      «Причин для беспокойства нет, – говорилось в официальном заявлении от пятого декабря. – Мистер Томпсон заявляет о намерении вступить в переговоры с Джоном Гал-том с целью определить пути и способы скорейшего решения наших проблем. Мистер Томпсон призывает к терпению. Нет повода для тревоги и сомнений; нельзя терять бодрость духа».
      Персонал больницы в Иллинойсе не выказал никакого удивления, когда туда доставили человека, избитого старшим братом, у которого он всю жизнь состоял на иждивении; причина заключалась в том, что младший брат накричал на старшего, обвиняя его в эгоизме и жадности. Ничуть не поразились и сотрудники больницы в Нью-Йорке, когда туда поступила женщина с переломом челюсти, – ее ударил в лицо незнакомый мужчина, услышавший, как она велела своему пятилетнему сыну отдать соседским детям любимую игрушку.
      Чик Моррисон начал агитпоездку по стране, чтобы поднять дух нации зажигательными речами о необходимости жертвовать личными интересами ради общественных. В первом же городе его забросали камнями, и ему пришлось убраться в Вашингтон.
      Казалось, выражение «настоящий человек» исчезло из оборота, а если кто и использовал его, то особо не задумывался над его значением, но выражение привилось, и в каждом округе, районе, в каждой конторе, на каждом заводе, везде со своим оттенком, но с одинаковым смыслом этими словами называли теперь тех, кто в одно прекрасное утро исчезал со своего рабочего места и без шума отправлялся на поиски новых рубежей, тех, чьи лица отличались большей энергичностью, чем у других, чей взгляд выделялся твердостью и прямотой, чья целеустремленность и динамизм были более осознанными и непреклонными. Эти люди один за другим уходили за кулисы, и так по всей стране, по стране, которая теперь походила на царственного наследника, истерзанного гемофилией, – она теряла лучшую кровь из незаживающей раны.
      – Мы готовы вести переговоры! – гремел голос мистера Томпсона. Он отдавал распоряжения своим помощникам, требуя, чтобы его обращение к нации передавалось всеми радиостанциями страны три раза в день. – Мы готовы вести переговоры. Он услышит об этом и ответит нам!
      У радиоприемников на всех волнах и частотах организовали круглосуточные вахты, ожидая ответа неизвестного передатчика. Ответа не было.
      На улицах городов все чаще встречались люди с пустым, безнадежно-рассеянным взглядом, значение которого не поддавалось пониманию. В то время как одни спасали тело, отправляясь в пещеры безлюдных пустынь, другие надеялись только на спасение души и погружались в катакомбы своего духа, и никому не дано было знать, что скрывается за пустотой равнодушных глаз: то ли там, как на дне бездонной заброшенной шахты, таились поразительные сокровища, то ли зияла бездонной черной дырой пропасть развращенного и убитого паразитизмом навек угасшего человеческого разума.
      – Я не знаю, что делать, – сказал заместитель директора нефтеперерабатывающего комбината и отказался занять место бесследно пропавшего директора. Представители Стабилизационного совета не могли установить, лжет он или нет. Только настойчивость тона и твердость голоса, без тени смущения или оправдания, заронили в них подозрение: уж не смутьян ли он сам? Или дурак? Но в любом случае такому поручить должность директора опасно.
      «Дайте нам людей!» Это требование все громче звучало в кабинетах Стабилизационного совета; оно неслось со всех концов страны, измотанной… безработицей. И ни просители, ни чиновники совета не осмеливались добавить опасное слово, которое это требование подразумевало: дайте нам способных людей! Повсеместно составлялись длинные, на годы вперед списки людей, просивших работу смазчиков, грузчиков, сторожей, кондукторов. Но не было тех, кто просил места директора, мастера, инженера.
      Взрывы на химических заводах, катастрофы неисправных самолетов, крушения сталкивающихся поездов, прорывы расплавленного металла на домнах, слухи о пьяных оргиях в кабинетах вновь назначенных руководителей – все это привело к тому, что в Стабилизационном совете стали настороженно относиться к тем, кто претендовал на высокие должности.
      «Не унывайте! Не сдавайтесь! – такой призыв прозвучал в официальном сообщении пятнадцатого декабря и затем повторялся каждый день. – Мы сможем договориться с Джоном Галтом. Мы заставим его принять руководство. Джон Галт решит наши проблемы. С ним дело пойдет. Не сдавайтесь и не унывайте! С нами будет Джон Галт!»
      Желающим занять руководящие должности, мастерам, бригадирам, искусным механикам и вообще любому, кто хотя бы пальцем о палец ударил, чтобы продвинуться по службе, предлагали награды и почести, прибавки к зарплате, налоговые льготы и специальную награду, которую придумал Висли Мауч и которая называлась Орденом за заслуги перед обществом. Но безрезультатно. Оборванные люди слушали посулы материальных благ и отворачивались с летаргическим равнодушием, будто полностью утратили представление о ценностях. Эти люди, с ужасом думали правительственные аналитики, потеряли интерес к жизни вообще, а может быть, только к жизни в нынешних условиях?
      «Не унывайте! Не сдавайтесь! Джон Галт решит наши проблемы!» – твердило радио тексты официальных призывов. Голоса дикторов неслись сквозь тихий снегопад в молчание нетопленых домов.
      – Не надо сообщать, что мы его пока не нашли! – кри чал мистер Томпсон своим помощникам. – Но Бога ради пусть его скорее отыщут!
      Группы помощников Чика Моррисона получили задание распространять слухи. Половина из них распространяла слух, что Джон Галт находится в Вашингтоне, где совещается с государственными чиновниками. Другая же половина распространяла слух, что правительство назначило награду в полмиллиона долларов за информацию о местонахождении Джона Галта.
      – Нет, пока никакой зацепки, – сказал Висли Мауч мистеру Томпсону, обобщая доклады своих секретных аген тов, которые получили задание проверить всех людей в стране по имени Джон Галт. – Ничего примечательного. Есть Джон Галт профессор, орнитолог, возраст– восемь десят лет; есть отошедший от дел зеленщик, у него жена и девять детей; есть путевой рабочий со стажем двенадцать лет, ну и прочая подобная шваль.
      «Никакой паники! Мы найдем Джона Галта!» – целыми днями гремело из динамиков, а по ночам на коротких волнах в бескрайние дали непрерывно несся призыв: «Вызываем Джона Галта!.. Вызываем Джона Галта!.. Вы слышите нас, Джон Галт?.. Мы хотели бы вступить с вами в переговоры. Мы хотели бы получить ваш совет, нам важно ваше мнение. Дайте знать, как с вами связаться… Вы слышите нас, Джон Галт?» Ответа не поступало.
      Пачки денег в карманах людей становились все толще, но купить на них можно было все меньше и меньше. В сентябре бушель пшеницы стоил одиннадцать долларов, в ноябре уже тридцать, в декабре – сто, а теперь цена подбиралась к двум сотням. Печатные станки министерства финансов отчаянно боролись с нехваткой денег и наступлением голода, но вчистую проигрывали в этой схватке.
      Рабочие одной фабрики в приступе отчаяния избили бригадира и поломали машины, но обвинения против них не последовало. Арестовывать не имело смысла – тюрьмы были переполнены, полицейские по дороге в тюрьму перемигивались с осужденными и позволяли им скрыться. Люди жили сегодняшним днем, тупо выполняя привычные действия и не думая о будущем. Власти оказывались бессильны, когда голодные толпы нападали на склады и базы на городских окраинах. Когда к грабежу присоединились отряды полиции, брошенные на усмирение толпы, это тоже осталось без последствий.
      «Вы нас слышите, Джон Галт?.. Мы готовы начать переговоры. Возможно, мы примем ваши условия… Вы слышите нас?»
      Шепотом распространялись слухи о том, что по ночам по заброшенным железнодорожным веткам двигаются какие-то крытые вагоны, что возникают тайные поселения, где люди вооружены, чтобы отбивать возможные атаки тех, кого именовали индейцами, будь то шайки бездомных или правительственные части – любой своры одичавших бандитов. Время от времени в прериях, далеко на горизонте, видели огни, видели их и в горах, на уступах скал, где раньше никто не жил. Солдаты ни за что не соглашались отправиться и выяснить, что это за огни.
      На дверях брошенных жилищ, на воротах разрушенных фабрик, на стенах правительственных зданий время от времени появлялся нарисованный мелом, краской или кровью волнообразный знак – знак доллара.
      «Вы слышите нас, Джон Галт?.. Дайте нам знать. Назовите ваши условия. Мы согласны принять любые условия, которые вы выдвинете. Вы слышите нас?»
      Ответа не поступало.
      Столб красного дыма, устремившись в небо в ночь на двадцать второе января, долго стоял неподвижно, как мемориальный обелиск, потом заколебался, раскачиваясь взад и вперед на фоне облаков, будто посылал какое-то зашифрованное сообщение. И наконец исчез так же внезапно, как и появился. Он возвестил о конце компании «Реардэн стил», но местные жители узнали об этом много позже, когда те, кто раньше проклинал заводы за дым, копоть, сажу, шум, увидели на месте, где всегда пульсировала жизнь и полыхала заря, чернеющую пустоту.
      Ранее заводы подверглись национализации как собственность дезертира. Первым звание народного директора получил человек из тусовки Орена Бойла, пухленький приживальщик на ниве металлургии, которому ничего не хотелось, кроме как идти на поводу у своих подчиненных, делая, однако, вид, что ведег их он и он указывает им, куда и как идти. Но через месяц, после многочисленных стычек с рабочими, множества конфликтов и ЧП, когда единственное, что он мог сказать в оправдание, было «а что я мог сделать?», после множества проваленных заказов, после давления на него со стороны его бывших друзей, он попросил, чтобы его перевели куда-нибудь, где поспокойнее. Тусовка Орена Бойла разваливалась, самого мистера Бойла поместили в больницу, и лечащий врач категорически запретил ему заниматься делами и разрешил только одно занятие – плетение корзин в качестве трудотерапии. Следующим народным директором, направленным на «Реардэн стил», стал приближенный Каффи Мейгса. Он носил кожаные гетры и благоухал лосьоном, на работе появился с наганом в кобуре и постоянно угрожающим тоном напоминал, что главной задачей считает укрепление трудовой дисциплины и что он этого, разрази его гром, добьется, а не то… Единственным заметным дисциплинарным правилом, которое он установил, оказался запрет задавать вопросы. Последовали недели
      Sлихорадочной активности со стороны страховых обществ, пожарных команд, бригад скорой и неотложной помощи в связи с серией необъяснимых несчастных случаев, после чего народный директор в одно прекрасное утро благополучно исчез, предварительно распродав разным спекулянтам из Европы и Латинской Америки большую часть кранов, конвейерных линий, жаростойкой керамики и запасных электрогенераторов. Та же участь постигла и ковер из бывшего кабинета Реардэна.
      Никому не удалось разобраться в чудовищном хаосе, возникшем после этого, – никто не понимал, кто с кем и за что борется. Все знали – никогда еще конфликты между рабочими старой и новой формации не приобретали такой остроты, несоизмеримой с их пустячными причинами. В довершение всего ни одной тусовке не удалось отыскать человека, который согласился бы занять вакантную должность народного директора «Реардэн стил». Двадцать второго января поступило распоряжение временно приостановить работы на заводах компании.
      Столб красного дыма в ту ночь возник потому, что старый рабочий шестидесяти лет поджег один из цехов. Когда его застали на месте преступления, он как-то потерянно, бессмысленно смеялся, не отрывая глаз от пламени.
      – Это вам за Хэнка Реардэна! – с вызовом кричал он, и слезы текли по его задубевшему от жара лицу.
      Не надо так переживать, уговаривала себя Дэгни, склонившись за своим столом над газетой, в которой была помещена краткая, в несколько строк заметка о «временной» приостановке работ на «Реардэн стил». Не надо принимать это так близко к сердцу… Ей все виделось лицо Хэнка Реардэна, каким оно запомнилось ей, когда он стоял у окна своего кабинета и смотрел, как движется на фоне неба стрела крана с грузом зеленовато-голубых рельсов… Не надо так переживать, молил ее разум, обращаясь в пустоту. Пусть он об этом не услышит, пусть он об этом не узнает…
      Потом она увидела другое лицо, лицо с непреклонным взглядом зеленых глаз, и услышала голос, который отвердел силой уважения к фактам. Он говорил ей: «Ты должна пройти через все это, услышать все: о каждом крушении, о каждом неприбывшем поезде… Здесь не допускают никакой подмены реальности». Она сидела неподвижно, не видя и не слыша ничего вокруг, ощущая только огромную, неизбывную боль, пока не услышала привычный крик о помощи, который действовал на нее как наркотик, заглушавший все ощущения, кроме стремления действовать:
      – Мисс Таггарт! Мы не знаем, что делать! – Этот при зыв распрямлял ее, как пружину, и она бросалась в бой.
      Двадцать шестого января газеты сообщили: «Народная Республика Гватемала отклонила просьбу Соединенных Штатов о предоставлении взаймы тысячи тонн стали».
      В ночь на третье февраля молодой пилот летел по привычному маршруту еженедельным рейсом из Далласа в Нью-Йорк. За Филадельфией, в пустынном ночном небе, там, где ориентиром ему обычно служило зарево заводов Реардэна, которое ободряло его в слепом полете и являлось живым маяком не уснувшей во тьме земли, он увидел заметенную снегом пустыню, белую, как саван, из-под которого кое-где торчали горные пики и кратеры, напоминающие лунный пейзаж. На следующее утро молодой пилот уволился.
      Сквозь мрак промерзших ночей над умирающими городами, стучась без отклика в мертвые окна домов, наталкиваясь на каменные стены, взмывая над крышами опустевших зданий и остовами руин, летела к звездам, взывая к холодному мерцанию их огней, бесконечно повторяемая мольба: «Вы слышите нас, Джон Галт? Слышите?»
      – – Мисс Таггарт, мы не знаем, что делать, – сказал мистер Томпсон; он пригласил ее к себе посоветоваться во время одного из своих кратких наездов в Нью-Йорк. – Мы готовы уступить во всем, принять его условия, передать ему бразды правления. Но как его найти? Где он?
      – Это уже в третий раз, – ответила она, перекрыв вы ход эмоциям и в голосе, и во взгляде, – Мне неизвестно, где он. Почему вы решили, что я знаю?
      – Просто так, я всюду пытаюсь узнать… Спросил на всякий случай… Подумал, а может быть, вы подскажете, где и как искать.
      Я не знаю.
      Видите ли, мы даже на коротких волнах не можем объявить, что готовы сдаться. Могут услышать люди. Но если вы можете как-то связаться с ним, дайте ему знать, что мы готовы уступить во всем, поставить крест на нашей по литике и делать все, как он скажет…
      Повторяю, я не знаю.
      Если бы он согласился на встречу, простую встречу, которая его ни к чему не обязывает… Ведь это возможно, не так ли? Мы готовы отдать в его руки всю экономику, пусть только скажет, где, когда, как. Если бы он подал нам знак, как-то дал понять… если бы дал понять… если бы отклик нулся… Почему он не отвечает?
      Вы слышали, что он сказал.
      Но что нам делать? Не можем же мы просто бросить все и оставить страну вообще без правительства. Меня в дрожь бросает от одной мысли об этом. Учитывая, какие социальные слои и силы сейчас распоясались… Вы же пони маете, мисс Таггарт, я могу как-то сдерживать их, а иначе начали бы убивать и грабить средь бела дня. Не понимаю, что вселилось в людей, но в них, кажется, не осталось ниче го человеческого. В такое время мы не можем уйти. Мы не можем ни уйти, ни управлять страной. Что нам делать, мисс Таггарт?
      Начните сворачивать управление.
      Простите?
      Начните отмену налогов, ослабьте регулирование.
      О нет, нет, нет! Об этом не может быть и речи!
      У кого не может быть и речи?
      Я имею в виду, сейчас нельзя, мисс Таггарт, сейчас не время. Страна не созрела для этого. Лично я с вами согла сен. Я сторонник свободы, мисс Таггарт. Мне власть не нужна, но тут особый случай. Люди не доросли до свободы. Они нуждаются в сильной руке. Мы не можем позволить себе идеалистическую теорию, которая…
      Тогда не спрашивайте меня, что делать, – сказала она и поднялась.
      Но, мисс Таггарт…
      Я пришла сюда не для того, чтобы спорить. Она уже была у двери, когда он вздохнул и сказал:
      Надеюсь, он еще жив. Она остановилась.
      Надеюсь, они ничего не натворили. Прошла минута, прежде чем она смогла говорить.
      – Кто они? – Ценой огромного усилия она удержалась, чтобы не выкрикнуть это слово.
      Он пожал плечами и, разведя руками, опустил их в жесте беспомощности.
      – Я теряю контроль над своими людьми. Трудно ска зать, что они могут выкинуть. Есть такая клика – груп пировка Ферриса – Лоусона – Мейгса. Уже больше года они требуют от меня более жестких мер. Закрутить гайки – вот что им надо. Если начистоту, то им хочется ввести тер рор, смертную казнь за преступления против общества, за критику, казни всех несогласных, диссидентов и тому по добного. Они рассуждают так: если люди не хотят сотруд ничать, не хотят действовать в интересах общества добро вольно, надо их заставить. Ничто не заставит нашу систему работать, кроме террора, говорят они. Возможно, они и правы, если учесть, как обстоят дела. Но Висли против ме тодов сильной руки, Висли человек миролюбивый, либерал, как и я. Мы стараемся сдерживать людей Ферриса, но… Они, надо знать, настроены против любых уступок Джону Галту. Они не хотят, чтобы мы установили с ним контакт, они против его поисков. Они способны на все. Если они первыми обнаружат его… трудно даже представить, что они с ним сделают. Вот что меня беспокоит. Почему он не отве чает? Почему от него до сих пор нет никаких вестей? А что, если они обнаружили и убили его? Всякое можно предполо жить… Вот я и решил, что вы можете что-то предложить, что вам известно, жив ли он… – Он закончил с вопроси тельной интонацией.
      SВся ее энергия ушла на то, чтобы побороть волну ужаса, которая разлила слабость по телу, унять дрожь в коленях и голосе. Ее хватило только на то, чтобы сказать:
      – Нет, я не знаю, – и твердой походкой выйти из комнаты.
 

***

 
      Зайдя за покосившийся овощной ларек, Дэгни украдкой оглянулась, осмотрев улицу позади себя: ее разбивали на освещенные островки редкие фонари, первый островок оккупировал ломбард, второй – пивная, самый дальний – церковь, а в промежутках – темные провалы. На тротуарах ни души. Улица казалась безлюдной, но кто знает?
      Дэгни повернула за угол, шаги гулко раздавались в тишине; она шла, намеренно не скрываясь; потом резко остановилась и прислушалась. Вокруг стояла тишина; казалось, сердце стучало в груди, заглушая отдаленный шум транспорта, слабо доносившийся со стороны Ист-Ривер. Шагов позади она не слышала. Дэгни передернула плечами, то ли от холода, то ли от сомнения, и быстро зашагала дальше. Из какого-то темного закутка ржавые часы хрипло пробили четыре раза.
      Страх преследования не воспринимался ею как реальность, теперь никакой страх не воспринимался ею как реальность. Она не могла понять, откуда шло ощущение легкости в теле – от напряжения или от раскованности. Мышцы так собрались в единое целое, что, казалось, все ее существо свелось к одному – движению, стремительному и целенаправленному. Сознание удивительным образом рассредоточилось, оно уже не руководило телом, тело действовало автоматически, по жесткой, не подвергаемой сомнению программе. Если бы нагая летящая пуля могла чувствовать, она ощущала бы то же самое – движение и цель, ничего больше, подумала Дэгни, но мысль эта была какой-то туманной, отдаленной, да и сама она казалась себе нереальной, только слово «нагая» зацепило сознание: нагая – лишенная всех забот, кроме цели… устремленная к номеру триста шестьдесят семь, адрес дома на набережной Ист-Ривер, который она все время повторяла про себя, адрес, о котором так долго запрещала себе думать.
      Тройка, шестерка, семерка, думала она, высматривая впереди, среди угловатых жилых домов, пока невидимое строение, тройка, шестерка, семерка… там живет он, если вообще живет… Ее спокойствие, отрешенность и уверенная походка проистекали из того, что она ясно сознавала: дальше с этим «если» она жить не может.
      С этим «если» она жила уже десять дней; вечера и ночи связались в нескончаемую цепь, и в конце ее оказалась сегодняшняя ночь. В силе, которая сейчас направляла ее шаги, был отзвук долгих, упорных поисков в тоннелях терминала, где она часами высматривала его вечер за вечером среди рабочих. Она побывала во всех переходах, мастерских, на платформах и переплетениях заброшенных путей, ни о чем не расспрашивая и не объясняя причину своего появления. Она не испытывала в этих ежедневных походах ни страха, ни надежды, ее вело чувство отчаяния и верности, почти переходящее в гордость. Ощущение гордости появлялось в те моменты, когда где-нибудь в подземном переходе она вдруг останавливалась, потому что в ее сознании всплывали вне прямой связи с чем-либо слова: «А ведь это моя дорога, моя жизнь». Это бывало, когда своды у нее над головой содрогались от грохота колес проходящего поезда. Тогда все, что не осуществилось, что было отложено, но оставалось в душе, сжимало горло и душило слезами. Это моя жизнь, думала она, это моя любовь – и мысли ее уносились к человеку, который, может быть, находится где-то здесь, в тоннелях станции.
      Дорога, жизнь, любовь – между ними не может быть конфликта. Могу ли я сомневаться в них? Что может разделить эти три понятия? Здесь наше место, его и мое…
      Но тут она вспоминала, при каких обстоятельствах разыскивает его, и упорно устремлялась вперед, ощущая ту же нерушимую верность, но в сознании звучали уже другие слова: «Ты запретил мне искать тебя, ты можешь проклясть и бросить меня, но потому, что жива я, я должна знать, что и ты жив… Я должна увидеть тебя, не останавливая, не заговаривая, не касаясь, – только увидеть…» Но он не встречался, и она оставила поиски, когда начала замечать провожавшие ее любопытные, удивленные взгляды рабочих. Она созвала собрание путевых рабочих терминала под предлогом укрепления трудовой дисциплины. Это собрание она проводила дважды, чтобы по очереди встретиться с рабочими всех смен. Она произносила невнятные речи, испытывая жгучий стыд от бессмысленных, пустых банальностей, которые ей приходилось говорить, и вместе с тем гордость от того, что теперь ей это безразлично. Она смотрела на усталые огрубевшие лица рабочих, которые с одинаковым безразличием воспринимали любые приказы – работать или выслушивать ничего не значащие слова. Среди них она не увидела его лица.
      Все ли присутствуют? – уточняла она у бригадира.
      Да, вроде все, – безразлично отвечал тот.