– Останется ли у вас что-нибудь, что можно будет грабить? Если вы не понимали смысла своей политики раньше, просто невозможно, чтобы вы не осознали этого теперь. Взгляните вокруг. Все эти чертовы народные республики по всей планете существуют только за счет подачек, которые вы выдавливали для них из нашей страны. Но вы – у вас не осталось ничего, откуда еще можно что-то выжать или слизать. Ни одной страны на всем земном шаре. Наша была самой большой и последней. Вы ее полностью выжали. Вы– Доили насухо. Я остался последним обломком всего этого великолепия, которого не восстановить. Что вы будете делать, вы и ваш народный земной шар, после того как прикончите меня? На что вы надеетесь? Что у вас впереди – если не считать полного, окончательного и чисто биологического вымирания от голода?
      Они не отвечали. Они не смотрели на него. На их лицах застыла упрямая злоба, как будто они слушали призывы лжеца.
      Потом Лоусон мягко, полуупрекающе-полупрезрительно произнес:
      – Хорошо, но вообще говоря, вы, бизнесмены, все время предрекаете всякие катастрофы, вы годами кричите о не счастьях при каждом прогрессивном начинании и пророчите нашу гибель – но мы живы. – Он улыбнулся, но тотчас стер с лица улыбку, наткнувшись на внезапно потяжелевший взгляд Реардэна.
      Реардэн почувствовал, что у него в голове снова прозвучало: клик! – и встала на место еще одна цифра в замке. Он подался вперед.
      На что вы рассчитываете? – спросил он, его голос изменился, он стал ниже, и в нем послышался настойчивый, тяжелый, стучащий звук дрели.
      Нам надо выиграть время! – кричал Мауч.
      Времени уже ни для чего не осталось.
      Нам нужен только шанс! – кричал Лоусон.
      Шансов тоже больше не осталось.
      Только пока мы не встанем на ноги! – кричал Хэллоуэй.
      Вы не встанете на ноги.
      Только пока наша политика не начнет приносить плоды! – кричал доктор Феррис.
      Абсурд бесплоден. Ответа не последовало.
      Что теперь может вас спасти?
      – О, вы что-нибудь придумаете! – кричал Джеймс Таггарт.
      И тогда, хотя он привык к этой фразе, которую слышал всю свою жизнь, Реардэн почувствовал оглушительный грохот внутри, как будто настежь распахнулась стальная дверь, – последняя цифра опустила рычаг механизма, еще одно маленькое число, пополнившее общую сумму, и сложный секретный механизм открыл замок; он получил ответ, вобравший в себя все проблемы и противоречия, раны всей его жизни.
      В мгновение тишины, последовавшей за грохотом, ему показалось, что он слышит голос Франциско, спокойно спрашивавший его в бальном зале этого отеля и повторяющий вопрос здесь и сейчас: «На ком из присутствующих здесь лежит самая большая вина?» И он услышал собственный ответ тогда, в прошлом: «Предполагаю, на Джеймсе Таггарте», и голос Франциско, произносящий без всякого упрека: «Нет, мистер Реардэн, это не Джеймс Таггарт».
      Здесь и сейчас он мысленно ответил: «Я самый виновный».
      И это был он, тот, кто проклинал всех бандитов за их упрямую слепоту? Но ведь он сам сделал это возможным. Начиная с первого вымогательства, которому уступил, с первого распоряжения, которому подчинился, он дал им основание считать, что с реальностью можно не считаться, что кто-то может потребовать самых нелепых вещей и всегда найдется кто-то другой, кто каким-то образом будет выполнять это требование. Если он принял Закон о равных возможностях, если он выполнял указ десять двести восемьдесят девять, если он подчинился закону, что те, кто не имеет его способностей, может ими пользоваться, что те, кто не зарабатывает, должны получать прибыль, а он, кто все это имеет, должен нести убытки, что те, кто не умеет мыслить, должны командовать, а он, который умеет, должен подчиняться, – так разве они погрешили против логики, полагая, что существуют в нелогичной вселенной? Это он создал ее для них, он им все это дал. Разве они погрешили против логики, полагая, что их уделом было только желать, безотносительно к тому, исполнимо ли это, а его – исполнять их желания способами, которые они не должны знать и не могут назвать? Они, мистики-импотенты, стремились уйти от ответственности разума, и они знали, что он, рационалист, возьмет на себя исполнение их прихотей. Они знали, что он дал им свободу распоряжаться реальностью; он не должен спрашивать почему, а они не должны спрашивать как – именно это позволило им требовать, чтобы он отдал часть своего богатства, затем все, что имел, а затем больше, чем имел. Это невозможно? Отчего же? Ведь он что-нибудь придумает*.
      Он не заметил, что вскочил с места, что стоит, уставясь на Джеймса Таггарта, пытаясь увидеть в бесформенности черт Таггарта ответ на все катастрофы, которые наблюдал на протяжении всей своей жизни.
      – Что случилось, мистер Реардэн? Что я такого сказал? – Таггарт спрашивал с возрастающим беспокойством, но Реардэн не слышал его голоса.
      Перед ним проходила вереница лет, ужасные потери, невыполнимые требования, необъяснимые победы зла, дутые планы и невнятные цели, провозглашаемые в полных грязной философии книгах, отчаянное недоумение жертв, которые думали, что какая-то сложная, злая мудрость движет силами, разрушающими мир, – и все это покоится на одной догме, светившейся в лукавых глазах победителя: «Он что-нибудь придумает*… Выкрутится как-нибудь,.. Он не оставит нас… Он что-нибудь придумает!»
      «Вы, промышленники, предсказывали, что мы погибнем, а мы живы…» И это правда, подумал он. Нет, вовсе не они, а он сам не замечал реальности, которую сам же создал. Нет, они не погибли, но тогда кто? Кто погиб, заплатив своей жизнью за то, чтобы выжили эти! Эллис Вайет… Кен Денеггер… Франциско Д'Анкония.
      Он схватил шляпу и пальто и заметил, что остальные пытаются остановить его, что на их лицах отразилась паника и они, пораженные, кричат: «В чем дело, мистер Реардэн?.. Почему?.. Но почему?.. Что мы такого сказали?.. Вы не уйдете!.. Вы не можете уйти!.. Еще слишком рано!.. Не сейчас! О, не сейчас!»
      Ему казалось, что он видит их сквозь заднее стекло скоростного экспресса, будто они стоят на пути, размахивая руками, делая бессмысленные жесты и издавая непонятные звуки, на расстоянии их фигуры становились все меньше, а голоса, умолкая, все тише.
      Один из них попытался остановить Реардэна, когда тот повернулся к выходу. Он оттолкнул его с дороги, не сильно, простым, плавным движением руки, будто отстраняя мешавшие занавеси, и вышел.
      Когда он уселся за руль своей машины и погнал ее по дороге на Филадельфию, то ощущал только тишину. В его душе застыло молчание, словно он знал, что теперь может позволить себе отдохнуть душой. Он ничего не чувствовал, ни подъема, ни страха, как человек, который после многолетних усилий достиг вершины горы, чтобы полюбоваться видом на окрестности, прилег и, растянувшись на земле, отдыхал, прежде чем взглянуть вокруг, впервые свободно располагая своим временем.
      Он осознавал, что перед ним тянется длинное, пустынное шоссе, петляющее и вновь устремляющееся вперед, что его руки свободно лежат на руле, что, когда машину заносит на повороте, он слышит визг колес. Но ему казалось, что он несется вниз, спускаясь с неба по растянутой где-то в пустоте спирали.
      Прохожие у заводских зданий, на мостах, рядом с электростанциями вдоль дороги наблюдали явление, прежде привычное для них: нарядный, мощный и дорогой автомобиль, за рулем которого уверенный в себе мужчина, вид которого кричал о преуспевании громче, чем неоновые вывески, – оно отражалось и в одежде водителя, и в его умелом обращении с машиной, и в целенаправленном, стремительном беге автомобиля. Они смотрели, как он пролетал мимо и исчезал в туманной дымке, предвестнице ночи.
      Он же видел свои заводы, черными силуэтами поднимавшиеся из темноты на фоне пульсирующего зарева. Зарево было цвета расплавленного золота, а в небе прохладный белый, словно хрустальный, огонь отливался в слова «Реардэн стал».
      Он смотрел на удлиненные силуэты, на изгибы домен, подобных триумфальным аркам, на столбы дыма, торжественной колоннадой поднимавшиеся вдоль триумфальной аллеи в столице империи, на повисшие гирляндами мосты, на краны, салютовавшие, как пики, на медленно развевавшиеся флаги дыма. Этот вид нарушил молчание его души, и он улыбнулся, приветствуя все, что его окружало. Это была улыбка счастья, любви, привязанности. Он никогда не любил свои заводы так, как в этот краткий миг, потому что смотрел на них сквозь призму собственных ощущений, очищенных от всего, кроме его собственных ценностей, в сияющей, избавленной от противоречий действительности; и в этот миг он понял и причину своей любви: заводы – это творение его мысли, направленной к ощущению счастья от бытия, они были воздвигнуты в разумном мире, населенном разумными людьми. Если эти люди исчезнут, если этот мир прекратит свое существование, если его заводы перестанут служить его ценностям – они останутся лишь грудой мертвого хлама, обреченного на исчезновение, и чем скорее, тем лучше, и их уничтожение будет не актом измены, а лишь выражением верности их подлинному значению.
      До заводов оставалась еще миля, когда его внимание вдруг привлек взметнувшийся вверх небольшой язык пламени. Среди всех оттенков огня в лабиринте высоких строений он чувствовал его ненормальность и ненужность: пламя имело сырой желтый оттенок и пробивалось там, где не должно быть никакого пламени – из здания проходной.
      В следующее мгновение он услышал сухой треск выстрела, в ответ раздались один за другим еще три хлопка, подобных звуку от удара разозлившегося человека, влепившего пощечину нападавшему.
      Затем черная масса, закрывавшая дорогу впереди, начала обретать очертания. Это было уже не просто темным пятном и не отступало по мере приближения – у главного входа бесновалась толпа, пытаясь штурмовать завод.
      Он еще успел различить руки, размахивавшие дубинками, ломами, а некоторые и ружьями, желтые языки огня, и пробивавшиеся из окна проходной, синие вспышки ружейных выстрелов, летевших из толпы, и ответные вспышки с крыши; он еще успел увидеть силуэт человека, падающего, раскинув руки, с крыши грузовика, а затем круто вписал взвизгнувшие колеса своего автомобиля в поворот, направив его в темноту объездной дороги.
      Он несся на скорости шестьдесят миль в час по рытвинам грунтовой дороги к восточной проходной – и уже показались ворота, когда удар колес о рытвину отшвырнул машину к краю оврага, на дне которого покоилась груда старого шлака. Навалившись подбородком и локтем на руль, борясь с двумя тоннами стремившегося вперед металла, напряжением всего тела Реардэн пересилил инерцию машины. Она с визгом вывернула на дорогу и вновь стала послушной его воле. Все это заняло один миг, а еще через мгновение его нога нажала на тормоз, принудив машину остановиться, потому что в тот момент, когда свет фар скользил по оврагу, он мельком увидел темную длинную тень на фоне серых сорняков и нечеткое белое пятно показавшееся ему рукой человека, взывающего о помощи.
      Сбросив пальто, он торопливо сбежал по склону оврага; комья земли сыпались из-под его ног, он бежал, скользя ногами, стараясь удержаться за сухие, колючие побеги кустарника, направляясь к черной груде, в которой он уже разглядел человеческое тело. Мимо луны клочком ваты проплыла туча, и Реардэн увидел белое пятно руки, вытянутой среди зарослей сорняков. Человек не двигался.
      – Мистер Реардэн… – Он услышал шепот, который не смог стать криком, ужасный звук, словно воля пыталась заставить говорить голос, способный издавать лишь мучительные стоны.
      Реардэн ощутил все сразу: и мысль, что голос ему знаком, и луч луны, проникший сквозь пену ватных облаков, и свое падение на колени возле белевшего овала лица. Перед ним лежал Наш Нянь.
      Он ощутил, как рука молодого человека с почти нечеловеческой силой, рожденной агонией, ухватилась за его руку, увидел измученное страданием лицо, сухие губы, стекленеющие глаза и тонкую темную струйку из маленького черного отверстия в опасном, слишком близком к сердцу месте на левой стороне груди.
      Мистер Реардэн… я хотел их остановить… хотел спасти вас…
      Что с тобой, малыш?
      Они стреляли в меня, чтобы я не смог сказать… я хотел предупредить, – его рука пыталась указать на красное зарево в небе, – что они делают… я не успел, но я пытался… пытался… и… я еще могу… говорить… по слушайте, они…
      Тебе нужен врач, Я отвезу тебя в больницу и…
      Нет! Подождите!.. Я думаю, мне осталось немного… я должен сказать вам… послушайте, эта перестрелка… она устроена… по приказу из Вашингтона… это не рабочие… не ваши рабочие… это те, новые, и… бандиты, нанятые со стороны… Не верьте ни одному слову, что бы вам ни говори ли… Это все подстроено… эти сволочи подстроили…
      На лице молодого человека отражалось отчаянное напряжение, напряжение битвы за правое дело, голос его, казалось, черпал силу и жизнь из какого-то источника, который пульсировал в его разбитом теле, и Реардэн понял, что должен его выслушать – это и будет самая большая помощь.
      – Они… они уже подготовили программу координации сталелитейной промышленности… и им нужно какое-то оправдание для него… потому что они знают, что страна его не примет… и вы не примете… Они боятся, что это будет уже слишком для всех… это просто план содрать с вас шкуру заживо, вот и все… поэтому они хотели, чтобы все вы глядело так, будто вы морите рабочих голодом… и рабочие сходят с ума от ярости, и вы их не можете сдержать… и правительство должно вмешаться, чтобы защитить вас и обеспечить безопасность обществу… Вот ради чего все это затеяли, мистер Реардэн…
      Реардэн обратил внимание на содранную кожу на руках молодого человека, засохшую кровь и грязь на его ладонях и одежде, серые следы пыли и грязи на коленях и животе. В неровном свете луны, он различил колею примятых сорняков и поблескивавшие подтеки на них, уходящие во тьму. Страшно подумать, какой путь прополз парень и сколько это заняло времени.
      – Они не хотели, чтобы вы были здесь, мистер Реардэн… Не хотели, чтобы вы видели их народное восстание… По том… вы знаете, как они прячут концы в воду… ничего не просочится… одна ложь… и они надеются убедить страну… и вас… что действовали ради вашей защиты… Не дайте им надуть вас, мистер Реардэн!.. Скажите стране… скажите людям… скажите журналистам… Расскажите то, что я вам сказал… я клянусь в этом… Теперь все имеет… юридическую силу, правда?.. Ведь правда?.. Это дает вам шанс?
      Реардэн сжал руку молодого человека в своей:
      Спасибо, малыш.
      Мне… мне жаль, что я опоздал, мистер Реардэн, но… они не подпускали меня ни к чему до последней минуты… пока все не началось… Они вызвали меня… на очень важное совещание… там был один человек по имени Питере… из Стабилизационного совета… Он в подчинении у Тинки Хэллоуэя… а тот – у Орена Бойла… Они хотели от меня только… хотели, чтобы я подписал кучу пропусков… чтобы пропустить бандитов… чтобы начать беспорядки сразу и на территории завода, и снаружи… чтобы выглядело так, будто они действительно ваши рабочие… Я отказался подписывать.
      Отказался? После того, как они посвятили тебя в свой замысел?
      Но… конечно, мистер Реардэн… Не думаете же вы, что я мог участвовать в таких играх?
      Нет, малыш, полагаю, что нет. Только…
      Что?
      Ты подставился.
      Но я не мог иначе!.. Не мог же я помогать им разрушать завод, правда?.. Сколько я мог терпеть и выжидать?.. Пока они не убьют вас?.. И что бы я делал потом с собственной жизнью, если бы не рискнул ею?.. Вы… вы ведь это понимаете, мистер Реардэн?
      Да, понимаю.
      Я им отказал… я выбежал из офиса… побежал за главным инженером… рассказать ему… но не смог его найти… Потом услышал выстрелы возле главной проходной… пытался дозвониться до вас… но кто-то перерезал провода… я побежал к своей машине. Хотел добраться до вас, или полиции, или газет, кого-нибудь… но они, должно быть, следили за мной… Тогда они и начали стрелять… на автостоянке… в спину… помню только, что упал и… и потом, когда открыл глаза, они сбросили меня… на груду шлака…
      На груду шлака? – медленно повторил Реардэн, зная, что эта груда находилась на сотню футов ниже.
      Юноша неопределенно кивнул, показав куда-то вниз, в темноту.
      Да… туда… И я… я пополз… пополз вверх… я хотел… хотел продержаться, пока не расскажу все кому-нибудь, кто сможет рассказать вам. – Его искаженное болью лицо внезапно разгладилось; он улыбнулся, в голосе послышалась живая нота торжества, и он прибавил: – И я это сделал. – Потом тряхнул головой и спросил совсем как удивленный ребенок, сделавший неожиданное открытие: – Мистер Реардэн, так, наверное, и чувствуют… когда чего-то очень хотят… просто очень хотят.., просто очень хотят… и делают?
      Да, малыш, именно так. – Голова юноши откинулась назад и коснулась руки Реардэна, глаза его закрылись, линия рта разгладилась, как бы удерживая миг глубокого удовлетворения. – Но ты не должен останавливаться на этом. С тобой еще не кончено. Ты должен продержаться, пока я не отвезу тебя к врачу и… – Он осторожно приподнял юношу, но боль опять исказила его лицо, губы сжались, чтобы сдержать крик, и Реардэну пришлось осторожно опустить его обратно на землю.
      Юноша покачал головой, и во взгляде его промелькнуло почти извинение.
      – Мне уже не выкарабкаться, мистер Реардэн… Не стоит обманывать себя… Я знаю, что со мной все кончено. – Затем, чтобы покончить с приступом жалости к самому себе, он прибавил, словно цитируя заученный урок, отчаянно стараясь придать своему голосу прежние интонации циника-интеллектуала: – В чем дело, мистер Реардэн?.. Человек – это только совокупность… определенных химических элементов… и смерть человека… в принципе ничем не отличается от смерти животного.
      Ничего поумнее не придумал?
      Да, – прошептал тот, – пожалуй, придумал. – Он обвел взглядом темноту вокруг и вновь вернулся к Реардэну, глаза приняли беспомощное, мечтательное и по– мальчишески удивленное выражение. – Я знаю… это чепуха, все то, чему они нас учили… все, что они говори ли… о жизни и… о смерти… Умирание с точки зрения химии… действительно ничего не значит, но… – Он по молчал, и весь его отчаянный протест нашел выражение лишь в напряженности голоса, зазвучавшего очень глухо: – Но для меня это не так… И… я думаю, для животного это тоже не так… Но они говорят, что ценностей не существует… есть только социальные традиции, условности… но не ценности! – Его рука инстинктивно потянулась к ране на груди, как будто пытаясь удержать то, что он терял. – Нет… ценностей.
      Потом его глаза раскрылись шире, и он произнес неожиданно спокойно и совершенно искренне:
      – Мне хочется жить, мистер Реардэн. О Боже, как мне хочется жить! – Он говорил спокойно, хотя чувства обуревали его. – Не потому, что я умираю… а потому, что я только сегодня открыл, что это значит – действительно быть живым… и… это странно… Знаете, когда я это обнаружил?.. В офисе… когда подставился… сказал этим подонкам, чтобы убирались к черту… Есть… так много вещей, которые я хотел бы узнать раньше… но… что ж, снявши голову, по волосам не плачут. – Он перехватил невольный взгляд Реардэна на примятые сорняки и добавил: – Или по чему-то другому, мистер Реардэн.
      – Послушай, малыш, – ровным голосом проговорил Реардэн. – Я хочу, чтобы ты оказал мне услугу.
      Сейчас, мистер Реардэн?
      Да. Сейчас.
      Боже, конечно, мистер Реардэн… если смогу.
      Ты оказал мне сегодня вечером большую услугу, но я хочу попросить тебя о большем. Ты сделал большое дело, выдираясь из этой кучи шлака. Не хочешь ли ты сделать кое-что потруднее? Ты пошел на смерть, спасая мои заводы. Не хочешь ли ты попытаться жить для меня?
      Для вас, мистер Реардэн?
      Для меня, потому что я тебя об этом прошу. Потому что я этого хочу. Потому что нам вместе еще долго карабкаться до вершины – и тебе, и мне.
      А разве… разве для вас это имеет значение?
      Имеет. Можешь ли ты сейчас сказать себе, что хочешь жить, как тогда, лежа на груде шлака? Что хочешь продержаться и продолжать жить? Хочешь ли ты бороться за это? Ты хотел участвовать в моей битве. Хочешь ли ты участвовать в этом со мной, в нашей первой общей битве?
      Он почувствовал прикосновение руки молодого человека. Оно передало страстное желание ответить, но голос смог только прошептать:
      – Я попытаюсь, мистер Реардэн.
      А теперь помоги мне доставить тебя к врачу. Расслабься, успокойся и позволь мне поднять тебя.
      Да, мистер Реардэн. – Внезапным усилием он рывком приподнялся, чтобы опереться на локоть.
      Спокойней, Тони.
      Он увидел, как на лице юноши промелькнуло подобие его прежней счастливо-нагловатой усмешки:
      Тони… Так я перестал быть для вас величиной относительной?
      Да. Ты величина абсолютная.
      Да, теперь я уже знаю несколько абсолютных вели чин. Вот первая. – Он указал на рану в груди. – Это ведь абсолютно, правда? – Он продолжал говорить, пока Реардэн очень медленно и осторожно приподнимал его, продол жал, будто нервная напряженность слов служила своеобразным наркотиком, уменьшавшим боль: – И люди не мо гут жить… если паршивые подонки… вроде тех, в Вашингтоне… безнаказанно творят такие дела… как то, что они затеяли сегодня… Если все станет вонючей подделкой… и не останется ничего настоящего… и никто не будет ничем… люди не смогут так жить… И это абсолютно, правда.
      – Да, Тони, это абсолютно.
      Реардэн так же медленно, осторожно поднялся на ноги; он видел, как спазмы боли искажали лицо парня, пока он, как ребенка, пристраивал его поудобнее у себя на руках; но конвульсии перешли в еще одно подобие прежней нагловатой усмешки, и парень спросил:
      И кто сейчас Наш Нянь?
      Полагаю, что я.
      Реардэн сделал первый шаг вверх по крошившейся под ногами земле, тело его напряглось, чтобы принять на себя все толчки, угрожавшие его хрупкой ноше, чтобы обеспечить продвижение вперед там, где некуда было устойчиво поставить ногу.
      Голова юноши опустилась на плечо Реардэна; робко, как будто стесняясь собственной бесцеремонности, Реардэн наклонил голову и прижался губами к его грязному лбу.
      Парень дернулся и приподнял голову в недоверчивом и протестующем удивлении.
      Вы знаете, что вы сделали? – прошептал он, словно не мог поверить в то, что это значило для него.
      Опусти голову, – произнес Реардэн, – и я сделаю это снова.
      Голова юноши опустилась, и Реардэн поцеловал его в лоб; этим он выразил признательность отца сыну, принявшему свой первый бой.
      Юноша спокойно лежал у него на руках – лицо спрятано, руки обвили шею Реардэна. Потом совершенно беззвучно наружу стали прорываться лишь слабые, размеренные толчки – они-то и подсказали Реардэну, что юноша плачет, плачет оттого, что приходилось признать и смириться с тем, что ему никак не выразить словами, не найти их для передачи того, что он испытывал.
      Реардэн продолжал свой медленный подъем наверх, шаг за шагом в неизвестность, стараясь, чтобы его походка оставалась ровной, несмотря на заросли пыльных сорняков, металлолом – хлам прошлого. Он продолжал идти к той линии, которую прочертило багровое зарево его заводов, чтобы обозначить конец оврага, возвышавшегося над ним. Он шел плавно, неторопливо, но в его движениях ощущалась ярость воина в разгар битвы.
      Он не слышал всхлипываний, но ощущал ритмичные толчки и сквозь ткань своей рубашки вместо слез чувствовал тонкую теплую струйку, вытекавшую из раны в ритме этих толчков. Он знал, что напряжение его тесно сомкнутых рук заключало в себе единственный ответ, который теперь мог услышать и понять юноша, и держал это трепещущее тело так, будто сила его рук могла передать часть его жизненной силы артериям, биение крови в которых становилось все глуше.
      Потом рыдания прекратились, и юноша поднял голову. Лицо его казалось тоньше и бледней, но глаза сияли, пока он, глядя на Реардэна, собирался с силами, чтобы заговорить.
      Мистер Реардэн… я… я вас очень люблю.
      Я знаю.
      У юноши уже не хватало сил улыбнуться, но улыбка светилась во взоре, которым он смотрел в лицо Реардэна – лицо человека, которого он, сам того не подозревая, искал всю свою короткую жизнь, искал как воплощение его системы ценностей, о которой он ничего не знал.
      Затем голова его вновь упала, но на лице уже не осталось боли, только рот принял умиротворенное выражение, по его телу пробежала легкая судорога, подобная последнему протестующему крику, – а Реардэн продолжал медленно идти, не изменив размеренности своей походки, хотя знал, что осторожничать уже ни к чему, потому что то, что он нес, стало тем, чем учителя юноши считали человека – совокупностью химических элементов.
      Он шел так, будто участвовал в похоронной процессии, отдавая последнюю дань юной жизни, угасшей на его руках. Он чувствовал гнев такой силы, который нельзя было охарактеризовать иначе, чем желание убивать.
      Это желание было направлено не на неизвестного негодяя, пославшего пулю в мальчика, или чиновников-бандитов, нанявших негодяя, чтобы это сделать, а на учителей мальчика, которые привели его, безоружного, под бандитскую пулю, – против этих мягких, не склонных к насилию убийц из учебных классов, которые, не будучи способными ответить на вопросы детей, стремившихся прикоснуться к разуму, находили удовольствие в том, что калечили юные умы, доверившиеся их попечению.
      Где-то, думал он, живет мать этого мальчика, которая, дрожа от страха, наблюдала, готовая кинуться на помощь, за его первыми, еще неверными шагами, когда учила его ходить, которая с ювелирной точностью высчитывала, чем и когда его кормить, фанатически подчинялась последнему слову науки в отношении его диеты и гигиены, защищая его неокрепшее тело от заразы, – а затем отослала, чтобы он превратился в измученного неврастеника, людям, которые учили его, что разума не существует, а мыслить не надо и пытаться. Если бы она кормила его отбросами, думал Реардэн, подмешивала в его пищу яд, это было бы менее жестоко и губительно.
      Он подумал о всех особях животного мира, которые тренируют свой молодняк в искусстве выживания: кошка обучает котят охотиться; птицы прикладывают огромные усилия, чтобы поставить на крыло свое подросшее потомство, а человек, инструментом выживания которого является его мозг, не только не способен научить ребенка думать, но даже посвящает образование своих детей целям разрушения разума, убеждая их, что мысль эфемерна и зла, еще до того, как они начнут думать.
      Взрослые обрушивают на ребенка поток броских фраз, действующих как последовательность шоковых приемов, призванных заморозить желание действовать, остановить деятельность сознания: «Не задавай так много вопросов, Детей должно быть видно, но не слышно!»; «Кто ты такой, чтобы думать? Это так, потому что я это сказал!»; «Не спорь, подчинись!»; «Не пытайся понять, поверь!»; «Не возникай!»; «Не высовывайся!»; «Не борись, иди на компромисс!»; «Доверяй не уму, а сердцу!»; «Откуда тебе знать? Родители знают лучше!»; «Кто ты такой, чтобы понимать? Общество понимает лучше тебя!»; «Откуда тебе знать? Чиновники знают лучше всех!»; «Кто ты такой, чтобы возражать? Все ценности относительны!»; «Кто ты такой, чтобы пытаться не попасть под бандитскую пулю? Это только личное предубеждение!».
      Люди содрогнулись бы, увидев, как птица-родительница вырывает перья из крыльев своего птенца, а затем выталкивает его из гнезда, чтобы он научился выживать, – а ведь именно это они делают со своими детьми.
      Не вооруженный ничем, кроме бессмысленного набора фраз, этот мальчик боролся за свое существование, он, спотыкаясь, вслепую, предпринял несколько обреченных на неудачу усилий, пропищал свой возмущенный, удивленный протест – и погиб в нервной попытке воспарить на своих выщипанных крыльях.
      Но некогда существовала и другая плеяда учителей, подумал Реардэн и вспомнил о тех, кто создал эту страну; он подумал, что матерям следовало бы пасть на колени и пожалеть о таких людях, как Хью Экстон. Найти их и умолять вернуться.
      Он прошел через проходную своего завода, не обратив внимания на охранников, позволивших ему войти; они уставились на его лицо и его ношу, он не приостановился, чтобы выслушать, что они говорят, указывая на кипевшую в отдалении драку; он продолжал медленно идти к полоске света, – открытым дверям больничного корпуса.
      Он вошел в освещенное помещение, заполненное людьми, окровавленными бинтами и запахом антисептиков, положил свою ношу на лежак, ничего никому не объяснив, и вышел не оглянувшись.
      Он пошел к главной проходной, в направлении огненного зарева и звуков перестрелки. Время от времени он замечал фигуры людей, бежавших под огнем в проходах между зданиями или стрелявших из-за угла, спасаясь от преследования охраны и рабочих. Он удивился, заметив, что его рабочие хорошо вооружены. Казалось, они уже утихомирили громил на территории завода и осталось справиться только с осадой главной проходной. Он увидел хамского вида парня, бегущего к пятну света, с животной радостью молотя обрезком железной трубы по широким окнам и пританцовывая, как горилла, под звуки бьющегося стекла; потом три человеческие тени упали на парня и поволокли его, упиравшегося изо всех сил, по земле.
      Осада проходной, казалось, захлебнулась, будто толпе сломали хребет. Реардэн слышал в отдалении отдельные выкрики, но выстрелы с дороги становились все реже, огонь, охвативший здание проходной, потушили, у ворот и окон появились вооруженные люди, занявшие умело организованную оборону.
      На крыше здания у ворот Реардэн заметил, подойдя ближе, силуэт стройного человека, державшего по пистолету в каждой руке и под прикрытием трубы стрелявшего время от времени по толпе, казалось, сразу в двух направлениях, как часовой, охранявший подходы к проходной. Уверенность движений, сама манера стрелять, не тратя времени на поиск цели, – он лишь резко вскидывал пистолет для выстрела без промаха – делали его похожим на героя вестернов. И Реардэн любовался им с каким-то безличным удовольствием, как будто битва за завод уже перестала его интересовать, но он еще мог наслаждаться зрелищем умения и уверенности, с которым люди той далекой эпохи некогда боролись со злом.
      Луч прожектора ударил Реардэну прямо в лицо, а когда он передвинулся вперед, Реардэн заметил, что человек на крыше наклонился вниз и как будто посмотрел в его сторону. Человек сделал кому-то знак заменить его и внезапно исчез со своего поста.