В обеих сектах больше не будет знаменитых учителей. Все блестящия фантазии, расцветшие при Адриане, рассеивались как сны. Потерпевшие крушение в этих мелких увлекающихся церквях жадно цеплялись за края католической церкви и возвращались в нее. Церковные писатели имели перед ними то преимущество, которым пользуются в глазах толпы те, кто не ищет и не знает сомнений. Ириней, Филипп Гортинский, Модест, Мелитон, Родон, Феофил Антиохийский, Бардезан, Тертуллиан поставят себе задачей обличить так называемые адские хитрости Маркиона и не возбранять себе при этом никакой резкости в выражениях.
      Хотя и пораженная на смерть, церковь Маркиона долго держалась, как отдельная община, рядом с католической церковью. Во всех областях Востока, еще целые века продолжали существовать христианские общины, которые считали за честь носить имя Маркиона и нисали это имя на фронтоне своих "синагог". Эти церкви предъявляли списки преемственных епископов такие же, как те, которыми гордилась правоверная церковь, у них были мученики и девственницы, все, что, требовалось для святости. Верующие вели жизнь строгую, смело шли на смерть, носили монашеское вретище, налагали на себя самые суровые посты и воздерживались от употребления в пищу всего, что прежде было живым. "Это шмели, подражающие пчелам", говорили правоверяые. "Эти волки одеваются в шкуры овец, которых губят", говорили другие. Как и монтанисты, маркиониты составляли поддельные апостольские писания, поддельные псалмы. Излишне пояснять, что эта еретическая литература погибла полностью.
      В IV и V веке, против секты, все еще живучей, энергически выступают, как против настоящаго бедствия, Иоанн Златоуст, св. Василий, св. Епифан, Феодорит, армянин Эцниг, сириец Буд Периодевт. Но крайности губили секту. Общее отвращение к созданному Творцом приводило маркионитов к самым нелепым постническим подвигам. Во многих отношениях это были чистейшие енкратиты; они лишали себя вина, даже при таинствах. Им доказывали, что последовательности ради им бы следовало уморить себя с голоду. Они повторяли крещение, как способ оправдания и позволяли женщинам священнодействовать в церквях. He огражденные от суеверий, они впали в магию и астрологию. Мало-помалу их стали смешивать с манихеями.
      Глава 10. Тациан в роли еретика. - Енкратиты.
      Порядок мыслей, который увлек Маркиона, Апеллеса, Лукиана был необходимым последствием положения, в котором тогда находилось богословие. На это указывает тот факт, что таким же образом сбилось с пути много верующих всякого происхождения, от которых, судя по их прошлому, нельзя было этого ожидать. Такова в особенности была участь Тациана, ученика терпимаго Юстина, апологета, который мяого раз рисковал жизнью за веру. Время, когда он поклнул Рим, не выяснено с точностью, но будучи в душе ассириянином и значительно предпочитая восток Риму, он возвратился в свою Адиабену, где евреев и христиан было много. Там его учение стало более и более изменяться. Разобщенный со всеми церквями, он остался на родине тем же, чем был уже в Италии, обособленным христианином, не принадлежащим ни к какой секте, хотя и близким к монтанистам по аскетизму, к маркионитам по учению и толкованию писания. Его рвение к работе было поразительно; его горячая голова не допускала отдыха; Библия, которую он читал безпрестанно, внушала ему самые противоречивые мысли, и он писал по этому предмету книгу за книгой.
      Будучи в своей апологии фанатическим поклонником евреев против греков, он впал в противоположную крайность. Преувеличение идей св. Павла, побудившее Маркиона проклянуть еврейскую Библию, довело Тациана до совершенного принесения в жертву Ветхого Завета Новому. Как Апеллес и большинство гностиков, Тациан допустил Бога-творца, подчиненного верховному Богу. В акте создания, произнося такия слова, как: "Да будет свет!" Творец, по учению Тациана, не повелевал, а возносил молитву. Закон был делом Бога-творца; только Евангелие дано верховным Богом. Вследствие преувеличенного стремления к нравственному совершенству. Тациан, отвергший, как нечистую, греческую древность, теперь точно также отверт древность библейскую. Отсюда толкование и критика, сходные с маркионитскими. "Проблемы" Тациана, также как "Антитезы" Маркиона и "Силлогизмы" Апеллеса, имели, конечно, целью доказать несообразности прежнего закона и превосходство нового. Он представлял там, с довольно ясным здравым смыслом, возражения, какия можно сделать против Библии, становясь на почву разума. Рационалистское толкование новейших времен имеет, таким образом, предшественников в школе Апеллеса и Тациана. Несмотря на несправедливое отношение к Закону и Пророкам, эта школа, несомненно, была, собственло в толковании Библии, разумнее правоверных ученых, с их совершенно произвольными аллегорическими и типическими расчленениями.
      Господствующая мысль Тациана при составлении его знаменитого "Диатессарона" также не могла быть одобрена правоверными. Разногласие Евангелий его возмущало. Стремясь прежде всего устранить возражения, представляемые разумом, он в то же время отверг и то, что всего более служило к поучению. Все, что в жизни Иисуса слишком приближало, по его мнению, Бога к человеку, было принесено в жертву, без пощады. Как ни была удобна эта попытка слития Евангелий, от нее отказались, и экземпляры "Диатессарона" были уничтожены насильственно. Главным противником Тациана, в этом последнем периоде его жизни, был его прежний ученик, Родон. Разбирая одну за другою "Проблемы" Тациана, этот самомненный толкователь брался ответить на все возражения, возбужденные его учителем. Он написал также коммеитарии по вопросу о шести днях творения. Если бы книга, посвященная Родоном разбору стольких труднейших вопросов дошла до нас, то нам, без сомнения, пришлось бы убедиться, что он был менее благоразумен, чем Апеллес и Тациан: те осторожно сознались, что не могут их разрешить.
      Вера Тациана изменялась по мере того, как у него возникали новые толкования. Наполовину побежденный на Западе, гностицизм еще процветал на Востоке. Объединив заимствованное у Валентина, Сатурнина, Маркиона, ученик св. Юстина, забыв учителя, впал в бредни, которые, вероятно, обличал, когда жил в Риме. Он стал еретиком. Считая вещество мерзостью, Тациан не мог допустить, чтобы Христос имел хотя малейшее с ним соприкосновение. Половые сношения между мужчиной и женщиной составляют зло. В "Диатессароне" Иисусу не присваивалось никакой земной родословной. Следуя некоторым апокрифическим евангелиям, Тациан должен бы был сказать: "В царствование Тиверия, слово Бога родилось в Назарете". Довольно логично, он даже дошел до утверждения, что тело Христа было лишь видимостью. В его глазах, употребление мяса и вина делало человека нечистым. Он требовал, чтобы при совершении таинств употребляли только воду. Он прослыл поэтому вождем многочисленных сект "енкратитов" или воздерживающихся, возбранявших себе брак, вино и мясо, появлявшихся повсеместно и считавших себя строгими исполнителями христианских правил. Из Месопотамии эти идеи распространились в Антиохию, Киликию, Писидию, по всей Малой Азии, в Риме и Галлии. Малая Азия и, в особенности, Галатия остались их центром. Одинаковые стремления возникали одновременно в нескольких местах. У язычников также были добровольные лишения циников. Очень распространенная совокупность ложных понятий приводила к мысли, что так как корень зла заключается в плотской похоти, то возвращение к добродетели предполагает отказ от самых законных желаний.
      Между наставлением и советом еще не было проведено определенной грани. Церковь понималась, как собрание праведников, ожидавших в молитвенном восторге обновления неба и земли; все совершенства ей были по плечу. Установление духовной жизни разрешит со временем все эти затруднения. Монастырь осуществит совершенство христианской жизни. Тациан стал еретиком лишь потому, что захотел сделать обязательным для всех то, что св. Павел изобразил, как наилучшее.
      Мы видим, что Тациан во многом сходился с Апеллесом. Подобно ему, он много колебался и до конца все изменял основы своей веры; подобно ему, он решительно выступил против еврейской Библии и подверг ее свободному толкованию. Он приближается также к протестантам XVI века и, в особенности, к Кальвину. Во всяком случае, это был один из самых глубоко-христианских людей своего века, и если впал в заблуждение, то, как Тертуллиан, по избытку строгости. В числе его учеников можно назвать Юлия Кассиана, который написал несколыю книг Exegetica, утверждал, на основании доводов, сходных с приведевными в "Речи против эллинов", что философия евреев была гораздо древнее греческой, довел доцетизм до таких крайностей, что его признали главой этой ереси, и свявал с нею ненависть к делам плоти, которая привела его к нигилизму, уничтожающему человечество. Наступление царствия Божия представлялось ему, как уничтожение полов и стыдливости. Некто Север дал еще более воли своей фантазии, отверг Деяния Апостольские, поносил Павла и возвратился к устарелым мифам гностицизма. От крушения к крушению, он сел на мель невдалеке от бредней архонтиков, продолжателей безумств Марка. По его имени енкратиты стали называться северианцами.
      Все уродства средневековых нищенствующих орденов существовали и в эти отдаленные времена. С первых веков существовали саккофоры или братья, носившие вретище; апостолики, желавшие воспроизвести жизнь апостолов; ангелики, катары, или чистые, апотактиты, или отрекшиеся, которые отказывали в общении и спасении всем состоявшим в браке и имевшим собственность. He будучи охраняемы властью, эти секты впали в апокрифическую литературу. Евангелие египтян, Деяние св. Андрея, св. Иоанна, св. Фомы были их любимыми книгами. Правоверные утверждали, что их целомудрие лишь притворно, так как они завлекали женщин в свою секту всякими средствами и постоянно были с ними. Они составляли род общин, где оба пола жили вместе, причем женщины прислуживали мужчинам и следовали за ними в их странствиях в качестве подруг. Этот род жизни не доводил их однако до изнеженности, так как оии дали мученичеству атлетов, перед которыми смутились палачи.
      Пламень веры был такой, что приходилось принимать меры против избытка святости, остерегаться злоупотреблений. Слова, означавшие одну похвалу, как например: воздержный, апостольский, стали указанием ереси. Христианство создало такой идеал отречения, что отступило перед своим созданием и сказало своим верным: "He относитесь ко мне так серьезно, или вы меня погубите". Пожар, зажженный собственными руками, ужаснул. Половая любовь была осуждена безупречнейшими наставниками в таких страшных выражениях, что христиане, желавшие остаться верными своим правилам до конца, должны были считать ее преступной и изгнать ее совершенно. Воздержание довели до порицания сотворенного Богом и до оставления втуне почти всех его даров. Гонения вызывали, и, до известной степени, оправдывали эту нездоровую восторженность. Надо вспомнить о суровости времен, о постоянной подготовке к мученичеству, которая наполняла жизнь христианина и превращала ее в тренировку, сходную с тренировкой гладиаторов. Прославляя пользу поста и аскетизма, Тертуллиан говорит: "Вот как закаляются относительно тюрьмы, голода, жажды, лишений и терзаний; вот как мученик приучается выходить из темницы таким же, каким он в нее вступил, не встретив там неизведанных страданий, а лишь свои ежедневные лишения, уверенный, что выйдет из борьбы победителем, так как он убил свою плоть и мучениям нечего будет грызть. Иссохшая кожа послужит ему броней, по которой железные когти будут скользить, как по толстому рогу. Таким будет тот, кто путем воздержания от пищи часто видел смерть близко и освободился от своей крови, тяжелого и докучливого бремени для души, нетерпеливо рвущейся на свободу."
      Глава 11. Великие епископы Греции и Азии. - Мелитон
      К счастью, рядом с нравственными излишествами, плодом неуравновешенного чувства, и намеренного сочинения легенд, порождений восточного воображения, существовало епископство. Это прекрасное учреждение процветало в особенности в чисто греческих областях церкви. Противясь всем ненормальностям, будучи в некотором роде классическим и средним по своим тенденциям, озабоченное в большей мере смиренными путями простых верующих, чем высшими притязаниями аскетов и мыслителей, епископство более и более становилось самою церковью и спасало дело Иисусово от неминуемого крушения, которому оно бы подверглось в руках гностиков, монтанистов и даже еврействующих. Сила епископства удваивалась еще тем, что у этой в своем роде федеративной олигархии был центр, которым являлся Рим. В продолжение десяти или двенадцати лет председательства Аникиты, почти все бродившие в христианстве движения сосредотачивались вокруг него. При его преемнике Сотере (вероятно, обращенном еврее, который перевел на греческий язык свое имя Иисуса), это движение еще усилилось. Обширная переписка, установившаяся между Римом и другими церквями, разрослась сильнее, чем когда-либо. Видимо установлялось центральное судилище для разноречивых мнений.
      Наряду с Римом, Греция и Азия продолжали быть театром главных событий, сопровождавших рост христианства. Коринф имел, в лице своего Дионисия, одного из наиболее уважаемых людей того времени. Благотворительность этого епископа не ограничивалась пределами его церкви. К нему обращадись отовсюду, и его послания пользовались почти таким же авторитетом, как включенные в священное писание. Их называли "кафолическими", потому что они были написаны не к частным лицам, а к целым церквам. Семь из этих произведений сохранились и пользовались, по меньшей мере, таким же уважением, как послания Климента Римского. Они были адресованы к верующим Лакедемонии, Афин, Никомидии, Кноссы, Гортины и прочих церквей острова Крита, Амастриса и прочих церквей Понта. Когда, по обычаю римской церкви, Сотер прислал коринфской церкви приношения, при письме, полном благочестивых наставлений, Дионисий поблагодарил его за эту милость:
      "Сегодня было воскресение, - пишет он, - и мы прочитали ваше послание, и храним его, чтобы еще прочитывать, когда пожелаем услышать спасительные предостережения, подобно тому, как хранили послание, которое Климент написал нам ранее. Вашим увещанием Вы укрепили связь между двумя насаждениями, восходящими, как та, так и другая, к Петру и Павлу, разумею церкви римскую и коринфскую. Действительно, эти два апостола посетили и наш Коринф, и поучали нас сообща, а потом вместе поплыли в Италию, чтобы и там согласно поучать и около того же времени претерпеть мученичество".
      Коринфская церковь уступала стремлеяию, общему всем церквям; она хотела, по примеру римской церкви, иметь первоучителями двух апостолов, коях единение считалось основой христианства. Она утверждала, что Петр и Павел провели в Коринфе самое блестящее время своей апостольской жизни, после чего вместе отправились оттуда в Италию. Господствовавшая в то время недостаточная согласованность сведений но истории апостолов допускала подобные предположения, противные всякой вероятности и всякой истиие.
      Писания Дионисия считались образцами литературного таланта и духовного рвения. Он энергически опровергал в них Маркиона. В послании к благочестивой сестре, по имени Хризофора, он мастерски изобразил обязанности желающаго посвятить себя Богу. Он тем, не менее, оставался противником грубых преувеличений монтанизма. В послании к амастрийцам, он их пространно поучал насчет брака и девства и предписывал им принимать кротко всех, которые бы пожелали покаяться, будь то в еретичестве или во всякой другой вине. Пальма, епископ амастрийский, вполне признал за Дионисием право поучать его паству. Некоторое противодействие своей склонности к поучению Дионисий встретил только в Пините, епископе кносском, крайнем ригористе. Дионисий советовал ему соображаться со слабостью некоторых лиц и не налагать на всех вообще верующих слишком тяжелого бремени целомудрия. Пинит, обладавший красноречием и считавшийся одним из светочей церкви, ответил заявлением большого уважения и почтения к Дионисию; но, в свою очередь, посоветовал ему давать своему народу пищу более существенную и наставления более внушительные, из опасения, чтобы от постоянного употребления молока снисходительности, они нечувствительно не состарились, никогда не выходя умом из детской слабости. Посланием Пинита очень восхищались и признали его образцом епископского асара. Нашли, что пламенность рвения, когда она выражается с христианскою любовью, имеет такие же права, как благоразумие и храбрость.
      Дионисий очень не одобрял мудрствование сект. Друг мира и единения, он отвергал все, что разъединяет. Ереси встречали в нем решительного противника. Его авторитет стоял так высоко, что еретики, "апостолы диавола", как он их называл, подделывали его послание и насаждади этим путем плевелы, прибавляя и исключая, что хотели. "Можно ли удивляться, говорил он по этому поводу, - что некоторые простерли дерзость до подделки божественного писания, коль скоро они решились наложить руки на произведения, не имевшие подобного священного значения".
      Церковь афинская, всегда отличавшаяся известным легкомыслием, далеко не имела надежной опоры, как коринфская. Нигде не случалось того, что там происходило. Епископ Публий мужественно претерпел мученичество; но затем последовало почти всеобщее отступничество, как бы отречение от веры. Некий Квадрат, отличный, конечно, от апологета, восстановил церковь, и вера как бы пробудилась. Дионисий написал этой легкомысленной церкви, не без некоторой горечи, стараясь возвратить ее к чистоте веровавий и к строгости евангельской жизни. У афинской церкви, как и у коринфской, была своя легенда. Она поставила себя в связь с Дионисием, прозванным Ареопагитом, о котором упоминается в Деяниях и назвала его первым епископом афинским, откуда видно, что епископство уже успело сделаться учреждением, без которого существование христианской общины представлялось немыслимым.
      На Крите, как мы сейчас видели, существовали церкви вполне процветающие, благочестивые, благотворящие, щедрые. Гностические ереси и в особенности маркионизм пытались в них провикнуть, но не имели успеха. Епископ гортинский, Филипп написал прекрасную книгу против Маркиона и был одним из самых уважаемых епископов времен Марка Аврелия.
      Проконсульская Азия продолжала быть главной областью христианского движения. Главный бой, ожесточеннейшие гонения, величайшие мученики были там. Почти все епископы значительных городов были люди святой жизни, красноречивые, сравнительно благоразумные, получившие хорошее эллинское воспитание, и, если можно так выразиться, очень искусные духовные политики. Епископий было очень много; но некоторые знатные фамилии пользовались известной привилегией относительно замещения епископских мест в маленьких городах. Поликрат Эфесский, который тридцать лет спустя так мужественно отстаивал традиции азиатских церквей, против епископа римского, был восьмым епископом из той же фамилии. Епископы больших городов имели первенство перед другими и председательствовали в областных собраниях епископов. Архиепископ начинал проявляться, хотя самое слово, если бы кто-нибудь рискнул его произнести, конечно было бы отвергнуто с негодованием.
      Мелитон, епископ сардский, пользовался в среде этих выдающихся пастырей особого рода неоспоримым превосходством. За ним единогласно признавали дар пророчества и полагали, что он во всех делах руководствуется наитием Святого Духа. Его сочинения появлялись из года в год, возбуждая всеобщее восхищение. Его критика соответствовала времени; но он чрезвычайно старался о разумности и последовательности своей веры. Во многом оя напоминает Оригена; но он не имел для самообразования тех средств, какими Ориген пользовался в школах Александрии, Кесареи, Тира.
      Равнодушие христиан, посдедователей святого Павла, к изучению Ветхого Завета и ослабление иудаизма в областях Азии, удаленных от Эфеса, были причиной, что в этих краях трудно было получить точные сведения о библейских книгах. He знали точно ни числа их, ни порядка. Мелитон, по собственной любознателыюсти и, кажется, по настоятельным просьбам некоего Онисима предпринял путешествие в Палестину, чтобы ознакомиться с истинным состоянием канонических книг. Он оттуда вывез католог книг, принятый повсеместно. Это был просто еврейский канон, в двадцати двух книгах, за исключением Эсфири. Апокрифы, как книга Еноха, апокалипсис Ездры, Юдифь, Товий и т. д., не признаваемые евреями, были также исключены из списка Мелитона. Хотя и не знаток еврейского языка, Мелитон стал внимательным комментатором этих священных произведений. По просьбе Онисима, он соединил в шесть книг все места Пятикнижия и Пророков, касающияся Иисуса Христа и других вопросов христианской веры. Он работал по греческим переводам которые сравнивал и величайшей старательностью.
      Толковаяия восточных ученых были ему хорошо знакомы. Он оспаривал их по пунктам; как автор того, что называют посланием Варнавы, он, повидимому, имел значительную наклонность к аллегорическим и мистическим толкованиям, и возможно, что затерявшееся его сочинение, под заглавием "Ключ", было уже одним из тех сборников преобразовательных объяснений, посредством которых старались устранить антропоморфизмы библейского текста и заменить слишком простое значение значением более возвышенным.
      Из книг Нового Завета Мелитон, повидимому, комментировал только Апокалипсис. Ему нравились мрачные образы этой книги, да и сам он предвещал, что приближается конечная катострофа; что после потопа бурного и водного будет потоп огненный, который спалит землю, идолов и идолопоклонников. Спасены будут только праведники, как и ранее спасены были в ковчеге. Эти странные верования не мешали, однако, Мелитону быть по своему человеком образованным. Хорошо ознакомленный с философскими исследованиями, он старался в целом ряде сочинений, котырые к сожалению, почти все погибли, объяснить тайны христианского догмата путем рациональной психологии. Кроме того, он написал несколько трактатов, где господствующая роль принадлежит, по-видимому, теориям монтанизма, причем, однако, остается неясным, выступает ли он их противником или, до известной степени, им благоприятствует. Таковы были его книги о Правилах жизни и пророках, о Церкви, о Воскресном дне, о природе человека и его образовании, о подчинении чувств вере, о Душе и теле или о понимании, о Крещении, о сотворении и рождении Христа, о Гостеприимстве, о Даре пророчества, о Диаволе и Апокалипсисе Иоанна, о Боге воплощенном или о воплощении Христа, против Маркиона. Говорили также о существовании книгн пророчеств, которые он будто бы составил.
      Мелитон, действительно, считался пророком; но нельая считать достоверным, чтобы его пророчества составили особую книгу. Допуская продолжение дара пророчества до современной ему эпохи, он мот не оттолкнуть a priori фригииских монтанистов. Его жизнь, впрочем, приближалась к их жизни известным аскетизмом. Он только не признал откровений пепузских святых; без чего, конечно, правоверие его самого извергло бы из своей среды.
      Один из его трактатов, озаглавленный им "Об Истине", по-видимому, дошел до нас. Насмешки единобожия над идолопоклонством там исполнены озлобления, и ненависть к изображениям никогда не выражалась с большей силой. По мнению автора, истина сама открывается человеку, и если человек ее не видит, он виновен. Участие в заблуждении многих не есть оправдание; заблуждение, разделяемое многими, тем более пагубно. Бог есть существо неизменное, самосозданное; смешивать его с той или другой стихией есть преступление, "в особенности теперь, когда откровение истины услышано всей землей". Сивилла уже раньше сказала: идолы не что иное, как изображение умерших царей, которые внушили к себе поклонение. Можно бы принять за отрывок Филона Библосского, поясняющаго нам древний финикийский эвгеризм Санхониатона, ту любопытную страницу, где Мелитон, черпая полной рукой в самых необыкновенных сказках греческой и сирийской мифологии, смешанных странным образом с библейскими повествораниями, старается нам доказать, что боги были раньше действительными существами, обожествленными за услуги, оказанные разным народам, или по случаю ужаса, который они внушали. Поклонение цезарям он считал продолжением того же обычая.
      "Разве мы не видим, еще и в наши дни, что изоображения цезарей и их семейств уважаются более, чем изображения старинных богов, и что самые эти боги платят цезарю дань, как богу более великому, чем они сами; и право, если наказывают смертью тех, которые поносят богов, то кажется, что это делается потому, что они лишают фиск известного дохода. Есть даже страны, где поклонники некоторых храмов платят в казну определенную сумму. Великое несчастье мира заключается в том, что те, которые поклоняются неодушевленным богам,-и в числе их большая часть мудрейших - по алчности, тщеславию или славолюбию, не только сами им поклоняются, но и заставляют простейпшх умом им поклоняться...
      "Иной государь скажет, быть может: "Я не волен делать добра. Как глава, я обязан соображаться с волей большинства". Кто так говорит, действительно достоин осмеяния. Отчего государю не брать на себя почин во всем хорошем; не направлять подвластный ему народ к добру, к познанию Бога по истине, не служить примером во всех добрых делах? Что может быть приличнее? Нелепая вещь, когда государь ведет себя дурно и, однако же, судит, присуждает к наказаниям тех, кто совершает дурное. Я полагаю, что хорошее управление возможно в государстве только тогда, когда государь, познав и страшась истинного Бога, судит обо всем, как человек, который знает, что в свою очередь будет судим перед Богом, и когда подданные, также богобоязненные, опасаются быть виноватыми перед своим государем и друг перед другом. Так, при познании и страхе Божием, всякое зло может быть устранено в государстве.
      "Действительно, если государь не поступает несправедливо с своими подданными, и подданные не поступают несправедливо перед ним и одни перед другими, то ясно, что весь край будет жить в мире, и отсюда посдедуют великие блага, потому что тогда имя Господне будет восхваляемо надо всем. Итак, первый долг государя всего более угодный Богу, соотоит в том, чтобы освободить подвластный ему народ от заблуждений. Все зло происходит от заблуждения, а главное заблуждение не знать Бога и вместо него поклоняться тому, что не есть Бог".
      Отсюда видно, как Мелитон близок к опасным принципам, которые восторжествуют в конце IV века и создадут христианскую имиерию. Государь, возведенный в покровители истины, применяющий все средства для доставления ей торжества- вот идеал, о котором мечтают. Эти самые мысли мы встретим в Апологии, обращенной к Марку Аврелию. Мы тут видим откровенное признание догматической нетерпимости и той мысли, что человек виновен и противен Господу, если не знает некоторых догматов. Для язычества Мелитон не допускает никаких оправданий. И одинаково виновны те, которые говорят, что почести, воздаваемые идолам, относятся к изображаемому ими лицу или ограничиваются заявлением: это культ наших отцов.
      "Как! Разве те, чьи отцы были бедны, не позволяют себе богатеть? Те, которых не обучали, разве обрекают себя незнанию того, что было неизвестно их отцам. Дети слепцов не отказываются быть зрячими, и дети хромоногих ходить. Прежде чем подражать отцу, узнай, на правильном ли он пути. Если нет, ступай на правильный путь, чтобы твои сыновья могли со временем за тобой последовать. Оплакивай своего отца, идущего стезей порока, пока твоя печаль еще может его спасти. А сыновьям твоим скажи: "Есть Бог, отец всего сущего, безначальный, никем не созданный, волею коего все держится".
      Мы вскоре увидим, какое участие Мелитон принял в споре о Пасхе и в том модном веянии, которое побудило стольких просвещенных людей подавать Марку Аврелию апологетические писания. Его гробницу показывали в Сардах, как место успокоения праведвика, могущего с наибольшей уверенностью ждать воскресения по призыву неба. Его имя осталось в большом уважении у католиков, которые считали его одним из первейшиих авторитетов своего века. Особенно превозносили его красноречие, и дошедшие до нас отрывки его сочинений, действительно, написаны с большим блеском. Его богословие, по которому Иисус был одновременно и Богом и человеком. было обличением Маркиона и вместе с тем должно было нравиться противникам Артемона и кожевника Феодота. Он знал Евангелие, называемое от Иоанна, и отожествлял Христа с Словом, ставя его на второе место, после Бога единого, предвечного и всевышнего. Его трактат, где Христос изображался существом созданным, должен был возбудить недоумение; но, конечно, его мало читали, и зазорное заглавие было изменепо на первых же порах. В VI веке, когда правоверие стало подозрительнее, перестали переписывать эти сочинения, которыми так восхищались за двести лет перед тем. Некоторые места, без сомнения, найдены были несогласными с Никейским символом веры. Мелитон подвергся той же участи, что и Папий и столько друтих учителей II века, истинных основателей, действительно первых отцов, единственная ошибка которых заключалась в том, что они не угадали заранее того, что впоследствии решено было соборами.
      Клавдий Аполлинарис, или Аполлинарий, поддерживал славу гиераполисской церкви и, подобно Мелитону, соединял со святостью литературную и философскую культуру. Его слог считался превосходным, а его учение самым правилъным. По своему нерасполежению к иудео-христианству и сочувствию к Евангелию Иоанна, он скорее принадлежал к партии движения, чем к партии предания. И так как восторжествовало движение, то его противникн превратились в отсталых. Мы его увидели представляющим Апологию Марку Аврелию почти в одно время с Мелитоном. Он написал пять книг, обращенных к язычникам, две против евреев, две об Истине, одну о Благочестии, помимо многих других сочинений, не получивших широкого распространения, но весьма уважаемых теми, кто их читал. Аполлинарий энергично боролся против монтанизма и, быть может, более всех других епископов, содействовал спасению церкви от опасности, которою ей угрожали эти проповедники. К излишествам енкратитов он также отнесся очень строго. Удивительное соединение здравого смысла и литературного лоска, фанатизма и умеренности отдичало этих необыкновенных людей, истинных предшественников епископа литератора, искусных политиков, хотя с виду прислушивающихся только к вдохновению свыше, противящихся слишком пылким, несмотря на собственную горячность. Благодаря обманчивой мягкости либеральной речи, эти давние Дюпанлу доказали, что утонченнейшие светские расчеты не исключают самых странных проявлений иллюминатства и что при совершеннейшей честности можно соединять в своей особе всю видимость благоразумного человека и все увлечения экзальтации.