Дело в том, что эта евионитская литература, несмотря на ее несколько детскую наивность, обладала в высшей степени христианской елейностью. Ее тон, тон прочувствованной проповеди, в духе строго церковном и пастырском. Псевдо-Климент по меньшей мере такой же восторженный сторонник иерархии, как и псевдо-Игнатий. Община объединяется в лице главы; духовенство необходимый посредник между Богом и паствой. Епископа должно понимать с полуслова, не ждать, пока он скажет: "Такой то мой враг", а уже заранее бежать от этого человка. Дружить с теми, кого епископ не любить, разговаривать с людьми, которых он избегает, значит, отлучать себя от церкви и становиться в ряды злейших ее врагов. Обязанности епископа столь трудны, каждый должен стараться облегчить их ему; диаконы - очи епископа; они должны иметь надзор за всем, все знать для него. Рекомендуется род шпионства; то, что можно назвать клерикальным духом, никогда не выражалось более резкими чертами.
      Воздержание и благочестивые подвиги ессениян ставились очень высоко. Чистота нравов была главною заботою этих добрых сектантов. В их глазах прелюбодеяние было хуже убийства. "Целомудренная жена прекраснее всего, что есть на свете, совершеннейшее воспоминание о первоначально сотворенном Богом. Жена благочестивая, находящая удовольствие лишь в обществе святых есть украшение, благоухание и пример для церкви; она помогает целомудренным пребывать в целомудрии; она восхищает самого Бога. Господь ее любит, желает обладать ею, хранить ее для себя; она его дитя, невеста сына Божия, одетая священным светом".
      Эти мистические образы не делают, однако, автора сторонником действия. Он слишком еврей для этого. Он требует, чтобы священники рано женили молодых людей и побуждали к браку даже стариков. Жена - христианка любит своего мужа, всячески ласкает, угождает, служить ему, старается ему нравиться, повинуется ему во всем, в чем нет непослушания к Богу. Быть любимой кем-либо, кроме мужа, для нее большое горе. О! как безумны мужья, старающееся отвратить своих жен от страха Божия! Главный источник целомудрия церковь. Там жена научается своим обязанностям и слышит о суде Божием, который за миг удовольствия карает вечной мукой. Муж должен бы был заставить жену идти на такие проповеди, если бы не успел побудить ее к этому ласками.
      "Но всего бы лучше было, - прибавляет автор, обращаясь к мужу, - если бы ты сам туда пошел, ведя ее за руку, чтобы и ты стал целомудренным и познал счастье честного брака. Сделаться отцом, любить своих детей, быть ими любимым, все это тебе доступно, если ты этого пожелаешь. Тот, кто хочет иметь жену целомудренную, живет целомудренно, исполняет с нею супружеский долг, ест вместе с нею, живет с ней, ходит с нею к святой проповеди, не печалит ее, не бранит ее без причины, старается ей нравиться, доставляет ей все удовольствия, какие может, и заменяет лаской те, которых не может дать. Но целомудренная жена исполняет свои обязанности, не выжидая ласки. Она считает мужа своим господином. Если он беден, она выносит его бедность, голодает с ним, когда он голоден; идет за ним, если он переселяется; утешает его, когда он в печали; даже когда ее приданое больше имения мужа, она держится, как подчиненная, у которой ничего нет. Муж, со своей стороны, если у него жена 6едная, должен считать ее добродетель богатым приданым. Добродетельная жена умеренна в питании и еде... она никогда не остается одна с молодыми людьми и опасается даже стариков; она избегает неумеренного смеха... любит речи серьезные, бежит от тех, которые не относятся к добропорядочному поведению".
      Добрая Маттидия, мать Климента, представляет пример практического осуществления этих благочестивых правил. Будучи язычницей, она все приносить в жертву целомудрию, которое предохраняет ее от величайших опасностей и вознаграждается познанием истинной веры.
      Христианская проповедь развивалась и сливалась с богослужением. Проповедь сделалась существеннейшей частью священных собраний. Церковь становилась матерью всяческого поучения и утешения. Предписания по части церковной дисциплины уже стали умножаться. Для вящей авторитетности, их приписывали апостолам, и в виду того, что Климент считался лучшим поручителем за все, что касалось апостольских преданий, так как он был в близких сношениях с Петром и Варнавой, опять под именем этого высокочтимого пастыря возникла целая апокрифическая литература постановлений, которые выдавались за составленные собором Двенадцати. Ядро этой апокрифической компиляции, первое основание свода церковных канонов, сохранилось почти без примеси у сирийцев. У греков этот свод, постепенно нараставший, существенно изменился и стал почти неузнаваемым. О нем упоминалось, как о принадлежащем к составу священных книг, хотя известные оговорки всегда набрасывали некоторую тень сомнения на его каноничность. С ранних пор стали позволять себе давать этому своду сказаний, выдаваемых за апостольские, ту форму, какую считали наиболее пригодной, чтобы поразить воображение верующих и повлиять на их легковерие, и во всех случаях имя Климента ставилось во главе этих различных редакций, которые, впрочем, представляют черты ближайшего родства с романом Recognitiones. Таким образом, вся псевдо-Климентинская литература II века отмечена характером совершенного единства.
      Главной отличительною ее чертой является дух практической организации. Уже в мнимом послании Климента к Иакову, которое служит предисловием к Recognitiones, Петр перед смертью произносит длинную речь о епископстве, его обязанностях, трудностях, превосходстве, о пресвитерах, диаконах, учителях, которая является как бы новым изданием посланий к Титу и Тимофею. Апостольские постановления были как бы постепенно дополняемой кодификацией этих пастырских правил. Рим основал не догмат; немногие церкви бесплоднее его в области чистого мышления и менее чисты в вопросе учения: евионизм, монтанизм, артемонизм последовательно приобретали в нем перевес. Делом Рима была дисциплина, католицизм.
      По всей вероятности в Риме впервые написаны были слова "католическая церковь". В этой иерархической церкви слова: епископ, священник, мирянин получают определенное значение. Церковь-корабль, где, для спасения пассажиров, каждой должности присвоены известные обязанности. Нравственность строга и уже отдает монастырем. Любовь к богатству порицается. Женские наряды лишь вызов ко греху. Женщина ответственна за грехи помышлением, в которое через нее впадают. Конечно, зло меньше, если она отклоняет попытки; но разве безразличное дело быть причиною гибели других. Жить скромно, занимаясь своим делом, идти своей дорогой, не участвуя в сплетнях улицы, заботливо воспитывать детей, часто их наказывать, не позволять им обедать в складчину с особами своих лет, бракосочетать их рано, не читать языческих книг (Библии достаточно, в ней все есть); брать ванны сколько можно реже и с большими предосторожностями вот правила для мирян. На епископе, священниках, диаконах, вдовах лежат обязанности более сложные. Кроме святости, эти должности требуют мудрости и способности.- Это настоящие служебные должности, гораздо более важные, чем должности светские. Так как христиане представляли все свои споры на суд епископа, то его судилище действительно становится гражданской инстанцией, имевшей свои уставы и законы. Штат епископа уже стал значительным; верующие обязывались содержать его на общий счет. Порядки прежнего закона о десятине и обязательных приношениях священникам понемногу восстановлялись. Подготавливалось владычество сильной теократии.
      Церковь, действительно, поглощала все; гражданское общество было унижено и презираемо. Императору платится подать, воздается официальное поклонение, но и только. Христианин, так воспитанный, мог жить только с христианами. В тех случаях, когда можно было надеяться на обращение язычников, советовали привлекать их любезностью и лаской; но вне этой надежды сношения с неверными были обставлены такими предосторожностями и предполагали столько презрения, что могли быть лишь весьма редкими. Смешанное общество язычников и христиан сделалось невозможным. Запрещалось принимать участие в увеселениях язычников, есть и веселиться с ними, присутствовать на их зрелищах, играх и всех больших светских сборищах. Даже общественные рынки воспрещены, кроме как для покупки необходимого. Напротив, христиане должны, насколько возможно, вместе трапезовать, жить вместе, составлять общину праведников. В III веке этот дух обособленности принесет плоды: римское общество умрет от истощения; тайная причина высосет из него жизнь. Когда значительная часть государства обособляется, перестает служить общему делу, это государство уже приближается к смерти.
      Взаимная помощь была важнейшим делом в этом сообществе бедняков, управляемом епископами, Законами и вдовами. В этой среде мещан и мелких купцов, честных, разбирающихся своим судом, совестливо-зорких к весу и мере, положение богатого было затруднительно. Христианская жизнь была не по нем. Если брат умирал и оставались сироты, другой брат усыновлял мальчиков, выдавал девочку за своего сына, если возраст был подходящий. Это казалось просто. Богатые с трудом поддавались столь братскому порядку; тогда им угрожали отнятием имущества, которым они не умели пользоваться, как должно; к ним прилагали поговорку: "Чего святые не съели, то съедят ассирияне". Деньги бедных считались священными; кто жил в достатке платил в общую казну, сколько возможно больше; это называлось "сбором Господним".
      Так были в этом деле разборчивы, что в церковную кассу не от всех брали деньги. Отвергали приношения кабатчиков и лиц, живших бесчестным ремеслом, в особенности же отлученных от церкви, которые хотели добиться прощения щедрыми пожертвованиями. "Они ведь и дают больше, говорили некоторые, и если мы станем отвергать их подаяние, то как будем помогать нашим вдовам, чем кормить неимущих?" - Лучше умереть с голоду, отвечал евион-фанатик, чем быть обязанным врагам Господним за дары, которые в глазах его друзей оскорбление. Честные приношения те, которые дает работник от плодов своего труда. Когда священник вынужден принимать деньги от безбожных, пусть он на них покупает дрова, уголь, чтобы вдовы и сироты не были обречены жить на запятнанные деньги. Тогда дары безбожников пожрет огонь, и не станут они пищею верующих. Вот как тесна была цепь, замыкавшая жизнь христиан. В уме этих добрых сектантов, добро отделялось от зла такою бездной, что представление о либеральном общества, где каждый делал бы, что хотел, под опекою гражданских законов, никому не отдавая отчета и ни за кем не надзирая, они сочли бы верхом нечестия.
      Глава 6. Тациан. - Две системы апологий
      После смерти Юстина, Тациан несколько лет оставался в Риме. Он продолжал руководить школой своего учителя, постоянно заявляя о высоком своем к нему уважении, но с каждым днем все более уклоняясь от его Духа. У него были выдающиеся ученики, между прочим азиатец Родон, плодовитый писатель, который впоследствии стал одним из столпов правоверия против Маркиона и Апеллеса. Вероятно, в первых годах царствования Марка Аврелия, Тациан написал сочинение, грубоватое и неправильное по слогу, местами живое и остроумное, которое справедливо считается одним из самых оригинальных намятников христианской апологетики во II веке.
      Это сочинение называется "Против эллинов". Ненависть к Греции была действительно господствующим чувством Тациана. Как истый сириец, он проникнуть завистью и злобой к искусствам и литературе, которыми восхищался весь мир. Языческие боги казались ему олицетворением безнравственности. Мир греческих статуй, которые он видел в Риме, не давал ему покоя. Перебирая личности, в честь которых они были воздвигнуты, он приходил к заключению, что почти все, как мужчины, так и женщины, были людьми дурной жизни. С большим правом он возмущался ужасами амфитеатра, но ошибочно смешивал с римскими жестокостями национальные игры и театр греков. Эврипид, Менандр казались ему учителями разврата, и он желал (пожелание слишком исполнившееся!), чтобы их сочинения были уничтожены.
      В основе апологии Юстина лежало чувство гораздо более широкое. Он мечтал о согласовании христианских догматов с греческой философией. Это была, конечно, несбыточная мечта. Не трудно было видеть, что греческая философия, прежде всего рациональная, и новое вероучение, основанное на сверхъестественном, были врагами, из которых один должен был остаться на месте. Апологетический метод св. Юстина узок и опасен для веры. Тациан это чувствует и старается воздвигнуть здание христианства на самых развалинах греческой философии. Как и его учитель, Тациан обладал обширной греческой эрудицией; подобно ему же, он совсем был лишен критики и произвольнейшим образом смешивал подлинное с апокрифическим, известное ему с тем, чего он не знал.
      Тациан имел ум мрачный, тяжелый, раздражительный, озлобленный против греческой цивилизации и философии, которые он во всеуслышание ставит ниже Востока и того, что он называет философией варваров. Он опирается в этом вопросе на жиденькую эрудицию, вроде той, которую проявил Иосиф в своей книге против Апиана. Моисей, по его мнению, гораздо древнее Гомера. Греки ничего сами не выдумали; они всему научились от других народов, и именно от восточных. Они мастера только в искусстве писать; в коренных же идеях они ниже других наций. Грамматики причина всего зла; своим лганьем они скрасили заблуждение и создали ту несправедливую репутацию, которая является главным препятствием торжеству истины. Ассирийские, финикийские, египетские писатели,-вот истинные авторитеты!
      Греческая философия не только ничего не улучшила, но и не сумела предохранить своих последователей от величайших преступлений: Доиген пил; Платон был чревоугодлив; Аристотелиь раболепен. Философы были одержимы всеми пороками; это слепцы, спорившие с глухими. Греческие законы не лучше их философии. Они все говорят разное; а хороший закон должен быть общий для всех людей. У христиан, напротив, никакого разлада. У богатых и бедных, мужчин и женщин мнения одни. - По горькой насмешке судьбы, Тациану суждено было умереть еретиком и доказать, что христианство не более философии ограждено от ересей и партийных раздоров.
      Юстин и Тациан хотя и были при жизни друзьями, но уже являются самыми характерными представителями двух противоложных взглядов, которые займут по отношению к философии христианские апологеты. Одни в сущности эллины, при всем порицании языческого обшества за распущенность его нравов, будут, однако же, признавать его искусства, общую культуру, философию. Другие, сирийцы или африканцы, станут усматривать в эллинизме лишь набор мерзостей, нелепостей и громко предпочтут греческой мудрости мудрость "варваров". Оскорбление и насмешка будут обычным их орудием.
      Сначала казалось, что умеренная школа Юстина возьмет верх. Писания, совершенно аналогичные произведениям наплусского философа, в особенности Logos paroeneticos. Logos, обращенный к эллинам и трактат о монархии, отличающиеся множеством цитат языческих, сибиллических, псевдохалдейских, стали группироваться вокруг главных сочинеиий Юстина. Неизвестный автор Logos paroeneticos, терпимый Афенагор, ловкий Минуций Феликс, Климент Александрийский и, до извеетной степени, Феофил Антиохийский стараются найти для всех догматов рациональное основание. Для этих широких теологов, даже догматы самые таинственные, самые чуждые греческой философии, как например воскресение тел, имеют начало в эллинизме. По их мнению, корни христианства в сердце человека; оно заканчивает то, что начато естественным просвещением христианства; не только не возвышается на развалинах разума, но является высшим его расцветом; оно есть истинная философия. Все приводит к мысли, что утраченная апология Мелитона была составлена в этом духе. Более или менее гностическая александрийская школа явится сторонницей тех же воззрений и придаст им в III веке чрезвычайный блеск. Она провозгласит, подобно Юстину, что греческая философия - подготовление к христианству, лестница, ведущая ко Христу. Платонизм в особенности, в виду его идеалистического направления, является для этих христиан-филэллинов предметом наибольшего предпочтения. Климент Александрийский говорит о стоиках не иначе, как с восхищением. По его словам, каждая школа усвоила себе частицу истины. Он решается даже сказать, что для познания Бora y евреев были пророки, a y греков философия и вдохновенные люди, как Сибилла и Гистасп, пока третий Завет не создал духовного познания и не привел оба прежния откровения в состояние устарелоети.
      Но христианское чувство проникается живой враждебностью к этим уступкам апологетов, жертвующих неподатливостью догматов из желания понравиться тем, кого они хотят привлечь на свою сторону. Автор "Послания к Доигнету" приближается к Тациану по чрезвычайной строгости, с которою он относится к греческой философии. Сарказм Гермиаса беспощаден. Автор Philosophumena считает античную философию источником всех ересей. Эта система апологии, по совести говоря, единственная христианская, возобновится Тертуллианом с несравненным талантом. Расслабляющей уступчивости эллинских апологетов суровый африканец противоноставит презрительное Credo quia absurdum. Он тут является лишь истолкователем мысли святого Павла. "Уничтожают Христа", сказал бы великий апостол ввиду этих потворств. "Если бы философы могли спасти мир естественным развитием своих мыслей, зачем было Христу приходить? Зачем он был распят?
      Сократ, говорите вы, частью познавал Христа. Значит, и вы частью Сократовой заслуги оправданы!"
      Страсть к демонологическим объяснениям доведена у Тациана до верха нелепости. Из числа апологетов он всех менее одарен философским умом. Но его могучий выпад против язычества побудил простить ему многое. Речь против греков очень хвалили даже такие люди, которые, как Климент Александрийский, очень далеки были от ненависти к грекам. пИарлатанская эрудиция, проявленная автором в этом произведении, нашла подражателей. Элий Аристид, по-видимому, на это намекает, когда, становясь в прямое противоречие с нашим автором, изображаег евреев, как жалкую расу, ничего не создавшую, чуждую изящной словесности и философии, умеющую только злобствовать против всего, что прославило Грецию, и из среды коей люди называют себя "философами" лишь по совершенному извращению смысла слов.
      Тяжелым парадоксам Тациана против античной цивилизации тем не менее суждено было восторжествовать. Этой цивилизации действительно присуще было великое зло, то, что она пренебрегла умственным развитием народа. Лишенный начального образования народ стал жертвой всех сюрпризов невежества и поверил всем басням, которые ему были рассказаны с уверенностью и убеждением.
      Собственно, no отношению к Тациану, здравый смысл всетаки взял свое. Этот Ламеннэ II века пошел во многом по пути Ламеннэ наших дней. Крайности мысли и своего рода дикость, которые неприятно поражают нас в его "Речи", изгнали его из правоверной церкви. He знающие меры апологеты почти всегда становятся затруднением для дела, которое они защищали.
      Уже в своей "Речи против эллинов", Тациан посредственно правоверен. Как Апеллес, он верит, что Бог, самодовлеющий и безначальный, производит Слово, которое творит вещество и производит мир. Как Юстин, он учит, что душа - совокупность частиц; что по существу она смертна и темна и лишь путем единения с Духом Святым становится светлой и бессмертной. Затем, по фанатизму темперамента, он бросился в крайности противоестественной суровости. По роду своих заблуждений и по слогу в одно и то же время вдохновенному и грубому, Тациан был первообразом Тертуллиана. Он писал с многоречивостью и увлечением ума искреннего, но мало просвещенного. Более восторженный чем Юстин и менее сдерживаемый дисциплиной, он не сумел, подобно своему учителю, согласовать личную свободу с требованиями других. Пока жил Юстин, он сносился с церковью, и церковь его признавала.
      После мученичества Юстина, он стал жить один без сношений с верующими, как бы независимым, обособленным христианином. По мнению Иринея, он сбился с пути, вследствие желания иметь собственную школу. Мы считаем гораздо более вероятным, что его погубило желание обособиться от всех.
      Глава 7. Упадок гностицизма
      В то время, до которого мы дошли, христианство достигло, если можно так выразиться, полного расцвета своей юности. Жизнь в нем бьет через край, избыточествует. Оно не останавливается ни перед каким противоречием, имеет представителей для всех стремлений, адвокатов для всех тяжеб. Ядро католической и правоверной церкви настолько уже окрепло, что всякия фантазии могут вокруг нее развиваться, не нанося ей ущерба. По внешности могло казаться, что секты раздирают церковь Христову; но эти секты оставались одинокими, не сплоченными и, большей частью, исчезали, удовлетворив минутную потребность создавшего их незначительного кружка. Нельзя, однако, сказать, что их деятельность осталась бесплодной; тайные, почти единоличные учения были в величайшем ходу. Ереси почти всегда торжествовали именно вследствие их осуждения. Гностицизм в особенности был изгнан из церкви, - а он был везде; предавая его анафеме, правоверная церковь в то же время им проникалась. У иудео-христиан, эвионитов, ессеев он тек многоводной рекой.
      Когда религия приобретает очень многих приверженцев, она теряет на время часть преимуществ, содействовавших ее утверждению, потому что человек лучше себя чувствует и находит больше отрады в тесной общине, чем в многолюдной церкви, где его не знают. Так как общественная власть не поддерживала правоверной церкви вооруженной силой, то положение вещей в религиозном отношении было такое же, какое мы теперь видим в Англии и Америке. Число молитвенных зданий росло повсеместно. Руководители сект соперничали в обольщении верующих, как в наши дни методистские проповедники и бессчетные диссентеры свободных стран. Верующие были как бы добычей, которую вырывали друг у друга алчные сектанты, более похожие на голодных псов, чем на пастырей. Особенно заманчивой добычей были женщины. Вдовы, имевшие достаток, веегда были окружены молодыми и искусными наставниками, которые изощрялись в уступках и потворстве, чтобы захватить в свои руки попечение о душах выгодных и приятных.
      В этой погоне за душами ученые гностики имели большие преимущества. Рисуясь более высокой умственной культурой и менее строгими нравами, они находили обеспеченный спрос в богатых классах, которым хотелось выделиться и освободиться от общей дисциплины, придуманной для бедных. Христианину с известным общественным положением было чрезвычайно затруднительно сноситься с язычниками, и безпрестанно приходилось впадать в нарушение полицейских правил, что во всякое время могло подвергнуть опасности мученичества. Гностики, напротив, не только не поощряли к мученичеству, но и давали средства его избегнуть. Василид, Гераклеон высказывалиеь против неумеренных почестей, воздаваемых мученикам. Валентианцы шли дальше; когда гонения ожесточались, они советовали отречься от веры, утверждая, что Бог не требует, чтобы поклоняющиеся ему жертвовали жизнью, и что исповедывать его важно не столько перед людьми, сколько перед эонами.
      He меньшую силу прельщения они проявляли в среде богатых женщин, которым их независимость внушала желание личной роли. Правоверная церковь держалась сурового правила, начертанного апостолом Павлом, которое возбраняло женщинам всякое участие в совершении церковных обрядностей. В мелких сектах, напротив, женщина крестила, священнодействовала, совершала литургию, предрекала. Совершенно противоположные по духу и нравам, гностики и монатанисты сходились в том, что при всех их наставниках имелись женщины-пророчицы: Елена при Симоне, Филумена при Апеллесе, Присцилла и Максимилла при Монтане, целая женская вереница вокруг Маркоса и Маркиона. Сплетня и клевета воспользовались обстоятельством, которое давало повод к недоразумению. Некоторые из этих существ могли быть лишь аллегориями без реальности или выдумаами правоверных. Но несомненно, что скромное положение, которому католическая церковь всегда обрекала женщин и которое быдо причиной их облагорожения, вовсе не соблюдалось в этих мелких сектах, подчиненных менее строгим правилам и не приученных, несмотря на внешнюю святость, соблюдать истинное благочестие, которое заключается в самоотречении.
      Три главные системы христианской философии, возникшие при Адриане: система Валентина, система Василида и система Сатурнина развивались без существенного улучшения. Руководители этих учений еще были живы или нашли заместителей. Валентин, трижды изгнанный из церкви, имел тем не менее многих учеников. Он покинул Рим, чтобы возвратиться на Восток; но его секта продолжала процветать в столице. Он умер около 160 года, на острове Кипре. Его последователей везде было множество. Учение подразделилось на ветви восточную и итальянскую. Последней руководили Птоломей и Гераклеон; а восточной ветвью управляли сначала Секунд и Феодот, а затем Аксионик и Бардезан. Школа Валентина была гораздо более серьезной и наиболее христианской из всех, которым присвоено общее наименование гностиков.
      Гераклеон и Птоломей были учеными экзегетами посланий Павла и Евангелия, называемаго Иоанновым. Гераклеон, в особенности, был истинным христианским ученым, от которого Климент Александрийский и Ориген многим воспользовались. Климент сохранил нам написанную им прекрасную и разумную страницу о мученичестве. Сочинения Феодота также постоянно были под рукою у Климента, и, повидимому, до нас дошли из них извлечения, в огромной массе выписок, которые для себя сделал трудолюбивый Строматист.
      Во многих отношениях валентинианцы могли считаться умеренными и просвещенными христианами. Но под их умеренностью было начало гордости. В их главах, церковь обладала лишь минимальною частью истины, строго достаточной для среднего человека. Они одни знали сущность вещей. Под тем предлогом, что они привнадлежали к психикам и могли быть уверены в спасении, они себе позволяли неслыханные вольности, ели все без разбора, посещади языческие празднества и даже самые жестокия зрелища, уклонялись от гонений и проповедывали против мученичества. Это были светские люди, свободные в нравах и речах, называвшие жеманством и ханжеством чрезвычайную сдержанность католиков, которые боялись даже необдуманного слова, даже нескромной мысли. При этих условиях, руководительство женщинами было очень опасно. Некоторые из этих валентинианских пастырей были заведомы соблазнителями; другие притворялись скромниками; "но вскоре, - говорит Ириней, - сестра беременила от брата". Они присваивали себе высшее понимание, предоставляя простым верующим веру, "что уж совсем не то". В их толкованиях проявлялась ученость, но не было достаточной обоснованости. Когда их обличали текстами Писания, они возражали, что Писание искажено. Также смело они отвергали и апостольские предания, когда они оказывались для них неудобными. У них было, повидимому, Евангелие, которое они называли Евангелием правды. Евангелия Христова они, действительно, не знали. Спасение путем веры или посредством дел они заменяли спасением посредством гнозиса, то есть посредством познания мнимой встины. Если бы подобное направление взяло верх, христианство перестало бы быть фактом нравственного мира, а превратилось бы в космогонию или метафизику без влияния на общий ход истории.
      Нельзя, впрочем, безнаказанно прельщать народ отвлеченными формулами, сохраняя их истинный смысл только для себя.
      До нас дошла только одна валентинианская книга, "Верная Премудрость", и она показывает, до какой степени сумасбродства доходили в умат вздорных суждения довольно заманчивыя, по мысли их авторов. Иисус, после евоего воскресения, провел будто бы на земле одинадцать лет, ддя преподания своим ученикам высших истин. Он им рассказывает историю Писте-Софии, как, увлеченная неосторожным желанием схватить свет, мелькнувший вдали, она впала в вещественный хаос; как ее долго преследовали другие эоны, не признававшие за нею ее звания; как, наконец, она прошла ряд испытаний и покаяний, пока посланец неба, Иисус, не снизошел для нее из области света. София спасена, потому что уверовала в этого спасителя ранее, чем его увидала. Все это выражено многоречивым слогом, с утомительными усложнениями и пререличениями апокрифических Евангелий. Мария, Петр, Магдалина, Мареа, Иоанн Parthenos и другие евангелические лица выставлены в ролях почти смешных. Но лица, которым довольно ограниченный крут писаний еврейских и иудео-христианских казался слишком сухим, находили удовольствие в этих мечтаниях, и некоторые приведены были подобными чтениями к познанию Христа. Таинственные обрядности секты, основанные, главным образом, на устном поучении, и последовательные степени посвящения прельщали воображение и заставляли чрезвычайно дорожить откровением, преподанным после стольких испытаний. В ряду школ, основанных еретиками, школы Валентина посещались гораздо большим числом учеников, чем все остальныя, кроме только Маркионовых. По его же мысли Бардезану удалось основать в Эдессе широкую и либеральную школу христианского воспитания, какой до тех пор не видывали. Ниже мы еще поговорим об этом странном явлении.
      У Сатурнина всегда было много учеников. Продолжателем Василида был его сын Исидор. В этом сектантском мире, происходили, впрочем, слияния и разрывы, единственной причиной коих было тщеславие вождей. Различные системы гностиков не только не очищались и не старались примениться к требованиям практической жизни, но становились, напротив, день ото дня все пустее, сложнее, сумасброрнее. Всем хотелось основать свою школу, иметь собственную церковь и пользоваться ее доходами. Ради этого, целая туча наставников, наинехристианнейших из людей, старались превзойти друт друга и прибавляли разные странности к странностям своих предшественников.
      Школа Карпократа пр.едставляла невероятную смесь заблуждений и тонк.ой критики. Говорили, как о чуде знания и красноречия, о сыне Карпократа, Епифане, необыкновенном юноше, который умер семнадцати лет, удивив всех, кто его знал, обширностью познаний в греческой литературе и в особенности в философии Платона. Ему, по-видимому, воздвигли храм и алтари в Самее, на острове Кефалонии; в честь него была основана академия; его праздник справлялся, как апофеоз бога, жертвоприношениями, пирами, гимнами.