Итак, Павел вступил в кружок четырех нищих. Исполнявшие подобные обеты начинали обыкновенно с того, что очищались, потом входили в храм, оставались там взаперти несколько дней, смотря по данному обету (чаще всего 7 или 30 дней), воздерживались от вина, обрезали себе волосы. По окончании срока дней, приносились жертвы, за которые платилось по довольно высокой цене. Павел всему этому подчинился. На следующий день после посещения Иакова он пошел в храм и записался на 7 дней; потом он исполнил все обычные обряды; в эти дни унижения, когда он, по сознательному слабодушию, совершал вместе с людьми, одетыми в лохмотья, устарелый акт благочестия, он был более велик, нежели в Коринфе и Фессалонике, когда он давал полную свободу силе и независимости своего гения.
      Шел уже пятый день Павлова обета, когда случай, который слишком ясно можно было предвидеть, решил ход дальнейшей его карьеры и ввел его в ряд испытаний, которые, может быть, прекратились для него только со смертью.
      В течение семи дней, протекших со времени входа его в Иерусалим, ненависть евреев к нему стала в страшной степени неумолимой. На первый или второй день по приезде его видели гуляющим по городу с Трофимом Эфесским, необрезанным. Какие-то азиатские евреи узнали Трофима и распространили слух, будто Павел ввел его в храм. Это, без сомнения, было неправдой; кроме того, что это подвергло бы его неизбежной и смертельной опасности, Павлу, конечно, ни на минуту не приходило в голову приобщить своих христиан к религиозным обрядам храма. Обряды эти были в его глазах бесплодными; продолжение их было чуть не оскорблением заслуг Христа. Но религиозной ненависти много не надо, когда она ищет предлога для насилия. Среди иерусалимской черни вскоре выросла уверенность, что Павел совершил преступление, которое можно омыть только кровью. Как все великие революционеры, Павел дожил до невозможности жить. Враги, которых он создал себе, стремились к объединению; вокруг него становилось пустынно. Товарищ его были в Иерусалиме пришельцами; христиане тамошние считали его врагом и чуть ли не объединялись против него с фанатиками евреями. Исследуя внимательно некоторые черты рассказа Деяний, принимая во внимание неоднократные предупреждения, в продолжение всего обратного путешествия открывавшие Павлу западни, приготовленные для него в Иерусалиме, мы спрашиваем себя, не способствовали ли иудео-христиане, неблагожелательство которых признавали старейшины и со стороны которых они ждали враждебной манифестации, усилению грозы, собиравшейся разразиться над апостолом. Климент Римский приписывает гибель его "зависти". Об этом думать страшно; но это вполне отвечает железному закону, который вполне управляет людьми до окончательного торжества Бога. Быть может, я ошибаюсь, но когда я читаю XXI главу Деяний, во мне поднимается непреодолимое подозрение; что-то подсказывает мне, что Павла погубили "лжебратия", по всему свету шедшие по следам его, чтобы мешать его делу и изображать его новым Валаамом.
      Как бы то ни было, сигнал к возмущению подан был азиатскими евреями, видевшими его с Трофимом. Они узнали его в храме, когда он исполнял там обряды с назирами. "Мужи израильские, помогите!" - кричали они. - "Этот человек всех повсюду учит против народа и закона и места сего святого; он осквернил святилище, ввел эллинов в храм". Весь город быстро пришел в смятение. Собралась большая толпа. Фанатики схватили Павла; они твердо решили убить его. Но пролить кровь внутри храма значило бы осквернить святое место. Поэтому Павла повлекли вон из храма, и как только они вышли, левиты заперли за ними двери. Сейчас же хотели убить его. Все для него было бы кончено, если бы римская власть, одна только и поддерживавшая в этом хаосе призрак порядка, не вступилась бы, чтобы отбить его и вырвать из рук безумцев.
      Прокуратор Иудеи, особенно со смерти Агриппы I, обыкновенно жил в Цезарее, городе мирском, украшенном статуями, враждебном евреям и во всем представлявшем противоположность Иерусалима. Римскую власть в Иерусалиме, за отсутствием прокуратора, представлял трибун когорты, живший со всей своей вооруженной силой в башне Антонии в северо-восточном углу храма. В это время трибуном был некто Лизиас, по происхождению грек или сириец, по протекции, за деньги получивший от Клавдия звание римского гражданина и с тех пор прибавивший к своему имени имя Клавдия. Услышав о бунте, он поспешил туда с несколькими центурионами и отрядом по одной из лестниц, соединявших башню с папертью. Тогда фанатики перестали бить Павла. Трибун велел схватить его и сковать двумя цепями, спросил его: кто он, и что сделал; но шум мешал слышать что бы то ни было; самые различные звуки перекрещивались со всех сторон. Еврейское возмущение было нечто ужасное; сильные, напряженные лица, огромные глаза, вылезающие из орбит, скрежет зубовный, возгласы ярости, люди, подымающие клубы пыли, раздирающие свои одежды или конвульсивно дергающие их, наводили на мысль о демонах.
      Хотя толпа была безоружна, у римлян был не малый страх перед такими бешеными людьми. Клавдий Лизиас приказал вести Павла в башню; мятущаяся толпа бежала за ними, издавая возгласы, требуя смерти Павла. У подножья лестницы давка стала такой, что солдатам пришлось взять Павла на руки и нести его. Напрасно Клавдий Лизиас старался успокоить разгоряченные головы. Ему пришла в голову довольно необдуманная мысль, или, может быть, ее внушили ему осведомленные лица. Он подумал, что человек, которого он только что арестовал, - тот египетский еврей, который незадолго до того увлек за собой в пустыню тысячи зелотов, возвещая им, что он немедленно осуществит царство Божие. Что сделалось с этим самозванцем, было неизвестно, и при каждом возмущении думали, что он снова появился среди возмутителей. Когда добрались до входа в башню, Павел по-гречески объяснился с трибуном и просил его позволить ему обратиться к народу с речью. Трибун, удивленный, что пленник знает по-гречески, и признавая, по крайней мере, что он не лжепророк-египтянин, позволил ему просимое. Тогда Павел, стоя на ступеньках лестницы, сделал знак рукой, показывая, что хочет говорить. Водворилась тишина, а когда услышали, что он говорит по-еврейски (т. е. по-сиро-халдейски), все удвоили внимание. Павел в привычной ему форме рассказал о своем обращении и призвании. Вскоре его прервали; крики: "Смерть ему! Смерть ему!" возобновипись; беснование дошло до апогея. Трибун приказал ввести пленника в крепость. Он ничего не мог понять в этом деле; как грубому и ограниченному солдату, ему пришло в голову велеть пытать того, кто был виной всей смуты. Павла схватили и уже привязали к столбу, чтобы бить его плетьми, когда он заявил центуриону, руководившему пыткой, что он - римский гражданин. Такое заявление всегда имело очень большое действие. Палачи отошли; центурион пошел доложить трибуну; трибун был очень удивлен. Павел имел вид бедного еврея. "Правда ли, что ты римский гражданин?" - спросил у него Клавдий. - "Да". - "Но я большие деньги заплатил за это звание". - "А я родился в нем", ответил Павел. На глупого Клавдия напал страх; бедная голова его мучилась, отыскивая смысл всей этой истории. Посягательства на права римских граждан преследовались очень строго. Одно то, что он привязал Павла к столбу для бичевания, уже было преступлением. Насилие, о котором мог никто и не узнать, если бы дело шло о человеке незнатном, теперь могло привести к печальным последствиям. Наконец, Клавдию пришло в голову созвать на следующий день первосвященника с синедрионом, чтобы выяснить, какое обвинение высказывалось против Павла, ибо, что касается до него, Клавдия, ему не в чем было винить его. Первосвященником был Анания, сын Неведеев, по редкому исключению занимавший это высокое положение уже десять лет. Это был человек очень уважаемый, несмотря на обжорливость его, вошедшую у евреев в пословицу. Независимо от занимаемой им должности, он был одним из первых людей нации; он, принадлежал к той фамилии Анны, которая обязательно оказывается на судебном кресле каждый раз, когда приходится судить христиан, популярных святых, всякого рода новаторов. Анания председательствовал в собрании. Клавдий Лизиас велел освободить Павла из оков и ввести его; сам он тоже присутствовал при прениях. Они были чрезвычайно бурными. Анания вышел из себя и за одно слово, показавшееся ему богохульством, велел своим помощникам бить Павла по устам: "Бог будет бить тебя, стена подбеленная", ответил Павел. "Ты сидишь, чтобы судить меня по закону, и, вопреки закону, велишь бить меня". - "Как! Первосвященника Божия поносишь?" - воскликнули присутствовавшие. Павел, опомнясь, сказал: "я не знал, братья, что он первосвященник; знал бы - не стал так говорить; ибо написано: "начальствующего в народе твоем не злословь". Такая умеренность была вызвана искусным расчетом. Действительно, Павел заметил, что собрание делилось на две партии, настроение которых по отношению к нему было далеко неодинаково; высшее духовенство, саддукейское, было безусловно ему враждебно; но он мог до известной степени согласиться с фарисейской буржуазией. "Братья, воскликнул он, я фарисей, сын фарисея. Знаете ли, за что меня судят? За чаяние воскресения мертвых". Это значило попасть в самое больное место. Саддукеи отрицали воскресение, существование ангелов и духов; фарисеи все это признавали. Уловка Павла удалась вполне; в собрании сейчас же возгорелась распря. Фарисеи и саддукеи больше старались спорить между собой, чем погубить общего врага. Несколько фарисеев стали даже на сторону Павла и представлялись, будто считают рассказ о его видении правдоподобным. "В общем-то, говорили они, в чем обвиняют этого человека? Кто знает, не говорил ли ему дух или ангел?" Клавдий Лизиас только хлопал глазами при этом споре, для него лишенном всякого смысла. Он почувствовал, что опять Павлу, как накануне, грозит опасность быть разорванным в клочки. Тогда он велел отряду солдат спуститься в залу, вырвать Павла из рук присутствующих и отвести его назад в башню. Лизиас очень был смущен. Павел, однако, радовался славному свидетельству, которое он оказал Христу. На следующую ночь у него было видение. Иисус явился ему и сказал: "Дерзай, Павел! Ибо как свидетельствовал ты обо мне в Иерусалиме, так надлежит тебе свидетельствовать и в Риме". Но ненависть фанатиков в это время не дремала. Несколько зелотов или убийц, постоянно с кинжалом в руках стоявших на страже закона, заключили заговор с целью убить Павла. Они обязались обетом, под страхом самых страшных проклятий, не пить и не есть, пока Павел будет жить. Заговорщиков было более сорока; они произнесли свою клятву на следующее утро после собрания синедриона. Чтобы достичь своей цели, они, говорят, пошли к священникам, объяснили им свои намерения, просили их совместно с синедрионом обратиться к трибуну, чтобы добиться от него на следующий день вторичного появления Павла перед судом. Заговорщики должны были уловить момент и убить Павла во время перехода. Но тайна заговора плохо хранилась; она дошла до сведения одного племянника Павла, жившего в Иерусалиме. Он побежал в казармы, все открыл Павлу; Павел распорядился отвести его через центуриона к Клавдию Лизиасу. Трибун взял юного вестника за руку, отвел его в сторону, узнал от него все подробности заговора и отослал его, наказав никому ничего не рассказывать.
      Тут Клавдий перестал колебаться. Он решил послать Павла в Цезарею, с одной стороны, - чтобы избавить Иерусалим от всякого предлога к волнениям, с другой - чтобы свалить это трудное дело с себя на прокуратора. Двум центурионам было поручено образовать конвой, способный противостоять попыткам похищения. Конвой составлен был из 200 солдат, 70 всадников и 200 тех полицейских, которые служили для так наз. Сustodia militaris, т. е. для охраны пленников, прикованных к ним с помощью цепи, идущей от правой руки пленника к левой руке стража. Велено было приготовить для Павла и ослов, и все должно было быть готово к третьему часу ночи (9 час. веч.). В то же время Клавдий написал Феликсу еlogium, т. е. письмо, которым он извещал его о деле, заявляя, что со своей стороны видит в этом только вопросы религиозных придирок не заслуживающие нисколько ни смерти, ни тюрьмы; что сверх того он заявил обвинителям, чтобы и они явились к прокуратору. Приказания его были исполнены в точности. Сделали быстрый ночной переход; утром дошли до Антипатриды, лежащей более чем на полудороге из Иерусалима в Цезарею. Тут уже всякая опасность исчезла и конвой разделился: 400 человек пехотинцев, сделав привал, пошли обратно в Иерусалим, и только кавалерийский отряд пошел с Павлом до Цезареи. Таким образом апостол пленником вернулся (в начале августа 58 г.) в город, откуда ушел двенадцать дней перед тем, несмотря на зловещие прорицания, которых помешала ему послушаться свойственная ему смелость. Вскоре догнали его и ученики.
      Глава 20. Плен Павла в Цезарее Палестинской
      В то время Иудеей управлял Феликс, по власти царь, душой раб. Он был вольноотпущенником Клавдия и братом того Палласа, который создал возвышение Агриппины и Нерона. Он был также безнравственен, как и брат, но у него не было административных талантов последнего. Назначенный под влиянием Клавдия прокуратором Иудеи в 52 году, он показал себя при этом жестоким, развратным и алчным. He было ничего, к чему не стремилось бы его честолюбие. Он последовательно был женат на трех царицах и был свойственником императора Клавдия. Во время нашего рассказа женой его была Друзилла, сестра Ирода Агриппы II, которую он низким образом похитил у ее первого мужа, Азиза, царя Эмесского. He было преступления, на которое его не считали бы способным; доходили до обвинения его в разбойничестве для своих выгод и в пользовании кинжалами убийц для удовлетворения личной ненависти. Таким то людям достались высшие должности с тех пор, как Клавдий все отдал в руки вольноотпущенникам. He было уже римских всадников, основательных чиновников, как Пилат или Копоний; были только жадные кичливые, распущенные лакеи, пользовавшиеся политическим упадком несчастного восточного мира, чтобы вдоволь насыщаться и валяться в грязи. Никогда не видано было ничего ужаснее и постыднее.
      Начальник отряда, сопровождавшего Павла, передал Феликсу и elogium и пленника сейчас же как пришел. Павел ненадолго предстал перед прокуратором, который осведомился, из какой он страны. Elogium давал пленнику привилегированное положение. Феликс сказал, что он выслушает дело тогда, когда явятся обвинители. Пока же он велел стеречь Павла не в тюрьме, а в прежнем дворце Ирода Великого, ставшим теперь резиденцией прокураторов. В это время Павел, по всей вероятности, был поручен солдату (frumentarius), которому под страхом смерти приказано было охранять его и представить по первому требованию.
      По истечении трех дней прибыли евреи-обвинители. Явился сам первосвященник Анания с несколькими старейшинами. Зная лишь несколько слов по-гречески и по-латыни и исполненные доверия к официальной риторике того времени, они взяли с собой некоего адвоката Тертулла. Заседание началось немедленно. Тертулл, по обычаям своей профессии, начал с captatio benevolentiae. Он бесстыдно расхвалил управление Феликса говорил о счастье, которое всем дает его власть, об общественной благодарности, и просил его выслушать его с обычной благосклонностью. Потом он приступил к предмету речи, обрисовал Павла чумой, возмутителем еврейства, главой назарейской ереси, крамольником, занимающимся только подстрекательством к отступничеству своих единоверцев в целом мире. Он особенно упирал на вымышленное нарушение святости храма, что являлось капитальным преступлением, и утверждал, что желая овладеть Павлом, евреи стремились только предать его суду сообразно Закону. Затем, по знаку Феликса, начал говорить Павел. Он утверждал, что в храме он вел себя, как самый миролюбивый еврей, что он не спорил там, не собирал скопища, в Иерусалиме проповедовал только раз; что он, правда, еретик, если вера в то, что написано в Законе и пророках, и надежда на воскресение мертвых - ересь; что в сущности, единственное преступление, в котором его обвиняют - вера в воскресение; "но, добавил он, сами евреи в него верят"... По отношению к евреям это было искусной апологией, даже более искусной, нежели искренней, т. к., скрывая действительное разногласие, он старался убедить, что можно примириться, когда примирения не было, и видоизменял вопрос так, как с тех пор часто делали христианские апологи. Во всяком случае, Феликс, мало интересовавшийся догматом воскресения, не мог не остаться равнодушным. Он вдруг закрыл заседание, заявил, что объявит решение лишь по более пространном рассмотрении данных и после того, как он повидается с Клавдием Лизиасом. Пока что, он велел центуриону обходиться с Павлом мягко, т. е. оставить его без оков, в положении custodia libera и разрешить его ученикам и друзьям приходить к нему и служить ему. Через несколько дней Павел и Феликс опять увиделись. Друзилла, еврейка, пожелала, как говорят, чтобы апостол объяснил ей христианскую веру. Павел говорил о справедливости, воздержании, грядущем суде. Все это мало улыбалось этим нового рода поучаемым. Даже Феликс, по-видимому, испугался; "Довольно на этот раз, сказал он Павлу; я позову тебя, когда придет время". Узнав, что Павел привез с собой значительные суммы, он надеялся получить от него или друзей его большие деньги за освобождение его. По-видимому, он несколько раз виделся с ним и старался дать ему это понять. Но так как апостол не поддавался. Феликс захотел по крайней мере извлечь из этого дела кое-какие выгоды для своей весьма пошатнувшейся популярности. Величайшим удовольствием, которое только можно было доставить евреям, было преследовать тех, кого они считали за своих врагов. Поэтому он оставил Павла в тюрьме и даже велел опять заключить его в оковы. Два года провел Павел в таком положении.
      Тюрьма, даже с добавлением цепей и солдата-фрументария, была тогда далеко не тем, чем она является в настоящее время, т. е. полным лишением свободы. Если только были некоторые денежные средства, можно было устроиться со сторожем и следить за своими делами. Во всяком случае можно было видаться с друзьями; заключенный не был отрезан от остального мира и мог проявлять какую угодно деятельность. Поэтому не может быть сомнения, что Павел и пленником продолжал в Цезарее свое апостольство. Никогда еще с ним не было столько учеников. Тимофей, Лука, Аристарх Фессалоникийский, Тихик, Трофим разносили приказы его по всем направлениям и служили для переписки, которую он вел со своими церквами. В частности, он дал Тихику и Трофиму особое поручение в Эфес; Трофим, по-видимому, в Милете заболел.
      Вследствие такого пребывания в Палестине самые выдающиеся члены Македонских и Азийских церквей оказались в длящихся сношениях с иудейскими церквами. В частности Лука, никогда до сих пор не покидавший своей Македонии, был посвящен в иерусалимские предания. Он, вероятно, был глубоко поражен иерусалимским величием, и представил себе возможность примирения между принципами, с одной стороны, Павла, с другой - иерусалимских старейшин с Иаковом во главе. Он подумал, что самое лучшее было бы забыть взаимные обиды, разумно покрыть их забвением и больше о них не говорить. Уже тогда, вероятно, установились в голове его те основные мысли, которые должны были руководить им в его крупном произведении. Евангелия вырабатывались тесной связью всех партий, из которых состояла церковь. Иисус создал церковь, теперь церковь, в свою очередь, создавала его. Великий идеал, которому суждено было царить над человечеством в течение долгих веков, поистине исходил тогда из недр человечества и из известного скрытого соглашения всех тех, кому Иисус завещал дух свой. Феликс наконец пал, не вследствие возмущения, которое должны были вызвать его преступления, а вследствие затруднительности положения, с которым не мог справиться ни один прокуратор. Жизнь римского губернатора в Цезарее стала невыносимой; евреи и сирийцы или греки постоянно дрались между собой; самый совершенный человек не в силах был бы удержать равновесие среди таких жестоких чувств ненависти. Евреи, по обычаю своему, жаловались в Рим. Они пользовались там довольно сильным влиянием, особенно у Поппеи, и благодаря интригам, которые вел Ирод Агриппа II. Паллас сильно растерял свой фавор, особенно с 55 г. Ему не удалось помешать падению брата; удалось только спасти его от смерти. В преемники Феликсу назначен был человек твердый и справедливый, Порций Фест, который в августе 60 г. прибыл в Цезарею.
      Через три дня по прибытии он отправился в Иерусалим. Первосвященник Измаил, сын Фаби, и вся саддукейская партия, т. е. высшее священство, окружили его, и одна из первых просьб, обращенных к нему, коснулась Павла. Просили вернуть его в Иерусалим; тогда устроили бы по дороге засаду, чтобы убить его. Фест отвечал, что он скоро вернется в Цезарею, что в виду этого лучше Павлу там остаться, но что римляне никогда не произносят приговора прежде, чем обвиняемый будет на очной ставке с обвинителями, и поэтому надо де, чтобы те, кто хочет обвинять Павла, пошли с ним. Действительно, он по истечении 8 или 10 дней вернулся в Цезарею, и наследующий день призвал к суду своему Павла и его противников. После неясных прений, во время которых Павел утверждал, что он ничем не провинился ни перед законом, ни перед храмом, ни перед императором, Фест предложил ему отвести его обратно в Иерусалим, где он, под его надзором и высшей юрисдикцией, мог бы защититься перед судом из евреев. Фесту, конечно, неизвестны были намерения заговорщиков; он думал путем такой отсылки избавиться от докучливого дела и сделать приятное евреям, так настоятельно требовавшим от него пересылки пленника.
      Но Павел поостерегся дать согласие. Ему очень хотелось видеть Рим. Столица мира обладала для него каким то могучим и таинственным очарованием. Он настоял на праве своем быть судимым римским судом, заявил, что никто не вправе выдать его евреям, и произнес торжественные слова: "Взываю к цезарю". Слова эти, произнесенные римским гражданином, обладали такой силой, что устраняли всякую провинциальную юрисдикцию. Где бы он ни был, римский гражданин имел право потребовать, чтобы его отвезли на суд в Рим. К тому же губернаторы провинций часто отсылали к императору и его совету дела религиозного права. Фест сначала удивлен был такой апелляцией, несколько времени совещался со своими приближенными, потом отвечал формулой: "Ты взываешь к императору; ты пойдешь". С этого момента отсылка Павла в Рим стала делом решенным, и ждали только случая, чтобы отправить его. В этот промежуток времени произошел странный инцидент. Через несколько дней по возвращении Феста в Цезарею, Ирод Агриппа II и сестра его Вероника, жившая с ним, не без подозрений в преступной связи, пришли приветствовать нового прокуратора. Они провели в Цезарее несколько дней. В разговоре их с римским чиновником последний упомянул о пленнике, оставленном ему Феликсом. "Обвинители его, сказал он, не представили ни одного из обвинений, какие я предполагал. Но они имели споры с ним об их богопочитании и о каком-то Иисусе умершем, о котором Павел утверждает, что он жив. - Я как раз хотел уже давно послушать этого человека, сказал Агриппа. - Завтра же, отвечал Фест, ты услышишь его".
      Действительно, на следующий день Агриппа и Вероника пришли с блестящей свитой в судебную палату. Все офицеры армии и главные лица города собрались там. С обращением к суду императора прекратилась возможность какого бы то ни было официального процесса, но Фест заявил, что по его взгляду с пленником в Рим должно быть послано донесение; он сделал вид, что хочет получить сведения, необходимые ему для этого донесения, сослался на незнание свое еврейских дел и заявил, что решил в этом случае последовать совету царя Агриппы. Агриппа предложил Павлу говорить. Тогда Павел, с некоторой ораторской любезностью, произнес одну из тех речей, какие он сто раз повторял, что почитает себя счастливым, что может защищаться перед таким судьей, как Агриппа, так хорошо знакомым с спорными мнениями евреев. Он более, чем когда-либо, замкнулся в обычную свою систему защиты, утверждал, что ничего не говорит, чего нет в законе и пророках, что его преследуют исключительно за веру в воскресение, которая служит двигателем их благочестия, основанием их надежд. Ссылками на Писание объяснил он свои излюбленные положения, т. е. что Христос должен был пострадать, что он должен был первый воскреснуть. Фест, чуждый всем этим соображениям, принял Павла за сумасброда, ученого в своем роде, но неуравновешенного и склонного к химерам. "Безумствуешь ты, Павел, сказал он ему; большая ученость доводит тебя до сумасшествия". - Павел воззвал к свидетельству Агриппы, более опытного в еврейском богословии, знавшего пророков, и, как он предполагал, знакомого с фактами, касавшимися Иисуса. Агриппа отвечал уклончиво. По-видимому, в разговор примешалась некоторая шутливость. "Ты не много не убеждаешь меня, сказал Агриппа, сделаться христианином"... Павел с обычным своим умом, подделался под тон собрания и кончил тем, что всем пожелал походить на него, "кроме этих уз", прибавил он с легкой иронией. Впечатление от этого чинного заседания, столь отличного от тех, на которых евреи являлись как обвинители, в общем было благоприятное Павлу. Фест с римским здравым смыслом заявил, что человек этот ничего не сделал дурного. Агриппа полагал, что если бы он не потребовал суда императора, его можно было бы освободить. Павел, хотевший, чтобы его привезли в Рим сами римляне, не взял назад своего требования. Итак, его с некоторыми другими узниками отдали под стражу некоего центуриона когорты prima Augusta Italica, по имени Юлия, должно быть происходившего из Италии. Из учеников его только Тимофей, Аристарх Фессалоникийский и Лука вышли с ним в море.
      Глава 21. Путешествие Павла в узах
      Сели на судно из Адрамитты в Мизии, шедшее обратно в свой отправной пункт. В одном из промежуточных портов Юлий рассчитывал найти корабль, идущий в Италию и пересесть на него. Время было около осеннего равноденствия; предстоял трудный переход.
      На второй день плавания прибыли в Сидон. Юлий, обращавшийся с Павлом очень мягко, разрешил ему съехать в город, посетить друзей и принять их попечения. Следовало бы выйти в открытое море и поплыть к юго-западной оконечности Малой Азии, но противные ветры помешали; пришлось идти на север, вдоль Финикии, по берегу Кипра, оставив последний налево. Пошли по каналу между Кипром и Киликией, перерезали Памфилийский залив и прибыли в порт Миры в Ликии. Там сошли с адрамиттского судна. Юлий нашел александрийский корабль, шедший в Италию, сторговался с капитаном и перевел на него своих пленников. Корабль был сильно нагружен; на борту было 276 человек.
      С этого момента плавание стало чрезвычайно трудным. Через несколько дней дошли все еще только до высоты Криды. Капитан хотел зайти в порт, но северо-восточный ветер не дал возможности сделать это, и пришлось позволить нести себя к острову Крит. Вскоре заметили мыс Салмона, восточную оконечность острова. Остров Крит образует как бы огромный барьер, делающий из той части Средиземного моря, которую она прикрывает на юг, нечто вроде обширного порта, защищенного от бурь, идущих от Архипелага. Капитану пришла в голову вполне естественная мысль использовать это преимущество. Поэтому он, не без большой опасности, пошел вдоль по восточному берегу острова; потом, оставив остров за ветром, он вошел в тихие воды юга. Там он нашел маленькую, но довольно глубокую гавань, закрытую островком и окаймленную двумя песчаными косами, между которыми выдается скалистый утес, т. ч. кажется, что он состоит из двух частей. Это были так наз. "Kali Limenes" (хорошие пристани); вблизи находился город, именем Лазея или Аласса. Они приютились туда; экипаж и корабль были чрезвычайно утомлены; в этой небольшой гавани сделали довольно продолжительную стоянку.
      Когда зашел разговор о продолжении пути, оказалось, что осень сильно подвинулась вперед. Великий пост Прощения (kippour), в месяц тисри (октябрь), уже прошел; пост этот отмечал у евреев время, после которого морские путешествия становились уже небезопасными. Павел, приобретший на корабле довольно большой авторитет и к тому же давно уже опытный в морских путешествиях, высказал свое мнение; он предсказал большие опасности и аварии, в случае возобновления пути. "Но центурион (что не может удивить нас так сильно, как рассказчика Деяний) более доверял кормчему и начальнику корабля, нежели словам Павла". Гавань Kali Limenes не годилась для зимовки. Общее мнение было таково, что надо стараться дойти, чтобы провести там дурное время года, до гавани Финика, на южном берегу острова, где, как уверяли люди, знакомые с местностью, судно найдет удобную якорную стоянку. Однажды был южный ветерок, и момент был сочтен благоприятным. Якорь был поднят, и судно пошло вдоль по боковой стороне острова, до мыса Литиноса; потом понеслись к Финику.
      Экипаж и пассажиры считали было, что настал конец их испытаниям, как вдруг налетел внезапно на остров один из тех, идущих с востока, ураганов, которые моряки на Средиземном море называют эвраквилоном. Скоро кораблю оказалось не по силам бороться с бурей; его пустили плыть по ветру. Прошли мимо островка, называемого Клавда; на короткое время стали под защиту этого островка и воспользовались полученной таким образом передышкой, чтобы с великим трудом поднять на борт шлюпку, грозившую ежеминутно разбиться. Тогда приняли меры на случай кораблекрушения, которое все считали неминуемым. Укрепили обшивку судна канатами, спустили паруса и отдались ветрам. На второй день буря не ослабела; пожелали облегчить корабль и выбросили за борт весь груз. На третий день выбросили мебель и вещи, необходимые для управления кораблем. Последующие дни были ужасны; солнце не показывалось ни на минуту, звезды также; куда шли - никто не знал. Средиземное море, повсюду усеянное островами, между Сицилией и Мальтой на запад, Пелопоннесом и Критом на восток, Южной Италией и Эпиром на север и берегом Африки на юг представляет обширный квадрат открытого моря, где ветер разгуливает беспрепятственно и катит огромные волны. Этот-то квадрат древние и называли часто Адриатикой. По всеобщему мнению находившихся на корабле, последний несся к Африканским Сыртам, где гибель пассажиров и имущества была неминуема. Казалось, не на что надеяться; никто не думал о еде; да и немыслимо было бы готовить ее. Один Павел сохранял уверенность. Он был убежден, что увидит Рим и предстанет перед судом императора. Он ободрял экипаж и пассажиров; говорил даже, по-видимому, что видение, явившееся ему, сообщило, что никто не погибнет, т. к. Бог подарил ему жизнь для всех, несмотря на ошибку, сделанную уходом из Хороших Пристаней наперекор его совету.