Несчастный чувствовал себя пораженным и убитым. Стыд такого публичного обличения, ощущение как бы духовной наготы, в которой он явился перед собранием, создавали между ним и братьями тесные узы, которые разорвать уже было невозможно. Известного рода покаяние бывало иногда первым шагом по вступлении в секту. Такие акты устанавливали между братьями и сестрами беспредельную близость и любовь; все поистине составляли одно целое. Необходимым был абсолютный спиритуализм, чтобы подобные отношения не привели к отвратительным злоупотреблениям.
      Понятно, какою огромной притягательной силой обладала такая деятельная духовная жизнь среди общества, совершенно лишенного нравственных связей, особенно среди низших классов, которыми одинаково мало занимались и государство, и религия. В этом великий урок истории того времени для нашего века: времена похожи друг на друга; будущее принадлежит той партии, которая возьмется за низшие классы народа и воспитает их. Но в наши дни это труднее, чем когда-либо прежде. В древности материальная жизнь на берегах Средиземного моря могла быть простая; физические потребности стояли на втором плане и их легко было удовлетворить. У нас потребностей этих много и они властно заявляют о себе; народ связан с землей как бы свинцовыми узами.
      Огромное нравственное действие оказывала, в особенности, священная трапеза, "вечеря Господня"; на нее смотрели, как на мистический акт, посредством которого все соединяются с Христом, а, следовательно, и объединяются в одно целое. В этом был постоянный урок равенства и братства. Все слышали сакраментальные слова, которые относили к последней вечере Иисуса. Верили, что хлеб, вино и вода - тело и кровь самого Иисуса. Считали, что вкушающие их вкушают Иисуса, соединяются с ним и между собою неизъяснимо таинственным образом. Перед этим все давали друг другу "святое лобзание" или "лобзание любви", и ничто не смущало невинности этого второго золотого века. Обыкновенно, оно давалось мужчинам мужчинами и женщинам женщинами. В некоторых церквах, однако, святая свобода доходила до того, что при "лобзании любви" не делалось никакого различия между полами. Языческое общество, неспособное понять такую чистоту, воспользовалось этим случаем, чтобы распустить всякую клевету. Целомудренное христианское лобзание возбудило подозрения в развратниках, и уже очень рано церковь поэтому предмету ограничила себя строгими предосторожностями; но в начале этот обряд имел существенное значение, был неразделен с евхаристией и восполнял глубокое значение этого символа мира и любви. Иные лишали себя его во дни воздержания, в знак строгого траура.
      В первой монашеской Иерусалимской церкви хлеб преломлялся ежедневно. 20-30 лет спустя постепенно пришли к тому, чтобы праздновать священную трапезу только раз в неделю. Празднование это происходило вечером, и, по еврейскому обычаю при свете многочисленных светильников. День для того назначен был следующий после субботы, - первый день недели. Его называли "днем Господним" в память воскресения, а также и вследствие веры в то, что в этот день Бог сотворил мир. В этот же день собиралась милостыня и производились всякие сборы. Суббота, которую христиане, вероятно, еще праздновали, хотя и с неодинаковой у всех тщательностью, отличалась от дня Господня. Но, несомненно, день отдыха все более и более стремился к слиянию с днем Господним, и ничто не мешает предположить, что в церквах язычников, не имевших основания отдавать предпочтение субботе, это перенесение уже было сделано. Восточные эбионимы отдыхали, наоборот, в субботу.
      Сама вечеря также мало-помалу становилась чисто формальным символом. Вначале это был настоящий ужин, где каждый ел, сколько хотел, только придавая тому высокий мистический смысл. Вечеря начиналась молитвой. Как в обедах языческих братств, каждый приносил свою долю и съедал то, что принес; церковь же поставляла только второстепенные предметы: горячую воду, сардины, то, что называлось ministerium. Любили представлять себе, что две невидимые служанки, Ирена (Мир) и Агапа (Любовь) разливают одна вино, другая теплую воду, мешаемую с ним, и может быть, во время вечери временами можно было слышать, как диакониссам (ministrae), каковы бы ни были их имена, с улыбкой говорили: Irene, da calda; - Agape, misсе mi. Ha пиру царила кроткая сдержанность и скромная трезвость. Стол, за которым сидели, имел форму полого полукруга, или лунной sigma; старейшина восседал в центре. Патеры или чаши, из которых пили, были предметом особой заботливости. Отсутствующим освященные хлеб и вино посылались через диаконов.
      Со временем вечеря стала только обрядом. Голод утоляли дома; в собрании же вкушали только несколько кусков, пили только несколько глотков, ради символа. Какой-то логический инстинкт привел к отделению общей братской трапезы от мистического акта, который состоял только в преломлении хлеба. Последнее становилось изо дня в день более торжественным; трапеза же, наоборот, с увеличением Церкви делалась все более и более светской. Где трапеза была почти упразднена и, сократившись таким образом, оставила все значение целиком за торжественным обрядом; где сохранилось и то, и другое, но в раздельном виде: трапеза стала предшествовать евхаристии или следовать за ней; стали обедать вместе до или после причащения. Потом оба обряда уже совершенно разделились; благочестивая трапеза стала милостыней для бедняков, отчасти остатком языческих обычаев, и потеряла всякую связь с евхаристией. В таком виде она была в большинстве случаев упразднена в IV веке. "Эвлогии" или "освященные хлебы" остались тогда единственным воспоминанием о веке, когда евхаристия была облечена в самые сложные и наименее ясно анализированные формы. Однако, долго еще сохранялся обычай призывать имя Иисусово, собираясь пить, а преломление хлеба и совместное питие почитали, как прежде, эвлогией; это были последние и очень слабые следы прекрасного установления Иисусова.
      Имя, которое вначале носили евхаристические трапезы, прекрасно передавало все небесное значение и всю здоровую моральность этого прекрасного обряда. Их называли agaрае, т. е. "дружбой" или "милосердием". Евреи, особенно эссенийцы, уже прежде придавали религиозным трапезам нравственное значение; но перейдя в руки другого народа, эти восточные обычаи получили почти мифологический смысл. Мифрийские мистерии, которые должны были вскоре развиться в римском мире, состояли главным образом в обряде принесения в жертву хлеба и чаши, над которыми произносились определенные слова. Сходство было такое, что христиане объяснили его происками дьявола, который хотел таким образом доставить себе злую радость передразнить самый святой их обряд. Внутренняя связь между всем этим очень неясна. Нетрудно было предвидеть, что этот обычай скоро породит важные злоупотребления, что настанет день, когда трапеза (собственно - агапа) выйдет из обычая и останется только евхаристический глоток, знак и воспоминание о первоначальном установлении. He удивит нас также сведение, что это любопытное таинство было причиной злословия, что секту, считавшую, что под видом хлеба и вина она вкушает плоть и кровь своего основателя, обвиняли в повторении пиров Тиеста, говоря, что она ест детей, запеченных в тесто, словом, людоедствует.
      Праздники года все были еврейские, главным образом Пасха и Пятидесятница. Христианская пасха, вообще говоря, праздновалась в один день с еврейской. Однако, по той же причине, по которой еженедельный день отдыха был перенесен с субботы на воскресение, являлось стремление и пасху поставить в связь не с еврейскими обычаями и воспоминаниями, а с памятью о страстях и воскресении Иисуса. Возможно, что в греческих и македонских церквах это перенесение совершилось уже при жизни Павла. Во всяком случае основная мысль об этом главном празднике подверглась коренному преобразованию. Рядом с воскресением Иисуса переход Чермного моря потерял свое значение; о нем перестали думать иначе, как об образе торжества Иисуса над смертью. Истинной пасхой становится впредь Иисус, принесенный в жертву за всех; истинные опресноки - правда и справедливость; старая опара бессильна и должна быть брошена. Впрочем, гораздо раньше уже праздник Пасхи потерпел у евреев подобное изменение значения. В начале это несомненно был праздник весны, который посредством искусственной этимологии связали с воспоминанием об исходе из Египта.
      Пятидесятница также праздновалась в один день с евреями. Как и пасха, этот праздник тоже получил совсем новое значение, отодвигавшее назад древнееврейское представление. Правильно или нет, но считалось что главный случай сошествия св. Духа на собравшихся вместе апостолов произошел в день Пятидесятницы после воскресения Иисуса. Древний семитский праздник жатвы превратился таким образом в новой религии в праздник св. Духа. Около того же времени подобное преобразование потерпел этот праздник и у евреев: он стал для них днем обнародования закона на горе Синай.
      Для собраний не было нарочно построенных или нанятых зданий: никакого искусства, следовательно, и никаких образов. Всякое изображение напомнило бы язычество и показалось бы идолопоклонством. Собрания происходили у наиболее известных братьев, или у тех, у кого было удобное помещение. Для них избирались предпочтительно те комнаты, которые в восточных домах занимают верхний этаж и соответствуют нашим гостиным. Комнаты эти высокие, с многочисленными окнами, воздуху в них много: там принимали друзей, устраивали пиры, молились и клали покойников. Каждая составленная таким образом группа образовывала "домашнюю церковь", т. е. набожный кружок, проникнутый духом нравственной деятельности и очень похожий на те "домашние коллегии", с примерами которых мы встречаемся около того же времени в еврейском обществе. Конечно, в больших городах, где имелось несколько таких домашних церквей, были и общие церкви, обнимавшие и объединявшие все частные. Но в общем дух времени склонялся к мелким общинам. Так и все великое зародилось в незначительных центрах, где все находятся в тесном взаимном общении, и где члены согреют, чувством могучей любви.
      До того времени только буддизм поднимал человека на такую степень героизма и чистоты. Торжество христианства необъяснимо, если изучать его только с IV века. С христианством случилось то же, что и почти со всеми человеческими установлениями: оно добилось успеха тогда, когда уже стало нравственно падать; оно приобрело официальный характер лишь тогда, когда стало лишь тенью себя; оно получило распространение только по прошествии своей молодости, своего истинно-оригинального периода. Но это не уменьшило его права на награду; оно заслужило ее тремя веками добродетельной жизни, неисчислимой мерой стремления к добру, которое оно внушило. Если подумать об этом чуде, никакая гипербола относительно превосходства Иисуса не покажется несправедливой; он, и только он был вдохновителем, учителем, жизненным принципом своей церкви. Его божественное значение росло с каждым годом, и это было справедливо. Он уж не был человеком Божьим, великим пророком, человеком, посланным и одобряемым Богом, человеком могучих речей и могучего дела. Эти выражения, удовлетворявшие вере и любви первоначальных учеников, теперь сошли бы за очень бледные. Иисус - Господь, Христос, личность всецело сверхчеловеческая, еще не Бог, но уже близко от того. В нем живут, умирают, воскресают; почти все, что говорится о Боге, говорится и о нем. Он уже прямо является своего рода божественной ипостасью, и когда его захотят отождествить с Богом, это окажется просто делом слов, "сообщением наречий", как говорят богословы. Сам Павел, как мы увидим, придет к этому; самые передовые формулы послания к Колосянам содержатся уже в зародыше в более ранних посланиях. "У нас один Бог, Отец, из Которого все, и один Господь, Иисус Христос, Которым все (живет)". Еще несколько слов - и Иисус превратится в творческий Логос; можно уже прозревать самые преувеличенные положения консубстанциалистов IV века.
      Идея о христианском искуплении претерпевала в церквах Павла такое же преобразование. Притчи, нравственные наставления Иисусовы были мало известны; Евангелия еще не существовали. Христос для этих церквей не реальное, жившее на земле, лицо; он - образ Божий, служитель небесный, долженствовавший примирить свет с Богом, приявший на себя грехи всего мира; это - божественный возродитель, все воссоздающий заново, а прошлое лишающий значения. Он приял смерть за всех, все умерли в нем для света и должны впредь жить лишь для него. Он был богат всеми богатствами Божества и стал бедным ради нас. Значит, вся христианская жизнь должна быть противоречием человеческой логике; истинная сила - слабость, истинная жизнь - смерть; плотская мудрость - безумие. Счастлив, кто носит в теле мертвенное состояние Иисуса, кто непрестанно подвергается опасности смерти за Иисуса. Он оживет с Иисусом. Он будет взирать на славу его открытым лицом и преобразуется в его образ, поднимаясь непрестанно от славы к славе. Христианин живет, таким образом, в ожидании смерти и в непрестанных стенаниях. По мере того, как внешний человек (тело) разрушается, внутренний (душа) возрождается. За миг скорби ему воздается вечной славой. Что значит ему распадение земной его обители? У него в небе нерукотворная, вечная обитель. Земная жизнь изгнание; смерть - возврат к Богу, она равносильна поглощению жизнью всего смертного. Но это сокровище надежды христианин носит в глиняном сосуде; до великого дня, когда все раскроется перед судилищем христовым, он должен дрожать за себя.
      Глава 10. Возвращение Павла в Антиохию - Ссора его с Петром
      Контр-миссия, устроенная Иаковом, братом Господним
      Между тем Павел чувствовал потребность повидать Сирийские церкви. Прошло три года с тех пор, как он отправился из Антиохии: новая миссия хотя и продолжалась не так долго, как первая, однако, была гораздо важнее последней. Новые церкви, набранные из народов живых, энергичных, приносили к ногам Иисуса поклонение неизмеримой ценности. Павел хотел рассказать обо всем этом апостолам и связать свои церкви с церковью-матерью, образцом остальных. Несмотря на стремление к свободе, он понимал, что без связи с Иерусалимом ничего не выйдет, кроме раскола и разномыслия. Удивительная смесь противоположных качеств, из которых состояла его натура, делала то, что он мог самым неожиданным образом показать сочетание покорности с гордостью, возмущения с подчинением, резкости с кротостью. Предлогом для отъезда Павел взял празднование Пасхи в 54 г. Чтобы сообщить своему решению более торжественный характер и лишить себя возможности изменить свои планы, он обязал себя обетом отпраздновать эту пасху в Иерусалиме. Давая такие обеты, обыкновенно обривали себе голову и обязывались читать известные молитвы и воздерживаться от вина в течение тридцати дней до наступления праздника. Павел простился со своей церковью, обрил голову в Кенхрах и отправился морем в Сирию. С ним был Аквила и Присцилла, которые должны были остановиться в Эфесе, может быть также и Сила. Что до Тимофея, он, вероятно, не оставлял Коринфа или берегов Эгейского моря. Мы через год найдем его в Эфесе.
      На несколько дней судно остановилось в Эфесе. Павел успел сходить в синагогу и иметь прения с евреями. Его просили остаться, но он рассказал про свой обет и заявил, что он во что бы то ни стало хочет отпраздновать пасху в Иерусалиме; зато он обещал вернуться. Итак, он простился с Аквилой, Присциллой и с теми, с кем он уже успел завязать некоторые отношения, и вновь сел на корабль, идущий в Цезарею Палестинскую, откуда он скоро достиг Иерусалима.
      Там он, сообразно своему обету, отпраздновал пасху. Быть может, этот чисто еврейский обряд был одной из многих его уступок духу, господствовавшему в Иерусалимской церкви. Актом высокого благочестия он надеялся заставить простить себе свою дерзновенность и привлечь к себе благосклонность иудействующих. Споры еле-еле затихли и мир поддерживался только благодаря сделкам и компромиссам. Возможно, что он воспользовался этим случаем, чтобы раздать в больших размерах милостыню иерусалимским бедным. Павел, по своему обыкновению, очень недолго оставался в метрополии; здешняя щепетильность неминуемо должна была бы привести к разрыву, если бы он замешкался. Он, привыкший к чудной атмосфере своих истинно христианских церквей, тут находил только евреев, называвших себя родными Иисуса. Он считал, что Иисусу не отводится подобающего ему места; он возмущался, что после Иисуса придавали еще какое бы то ни было значение тому, что было до него.
      Главой иерусалимской церкви был теперь Иаков, брат Господень. He то, чтобы авторитет Петра умалился, но он уже не оставался безвыездно в святом городе. Отчасти в подражание Павлу, он отдался деятельной апостольской жизни. Все более и более определенно выяснялось, что Павел - апостол язычников, а Петр - апостол обрезанных; сообразно этому Петр ходил по всей Сирии, проповедуя Евангелие. Он возил с собой в качестве супруги и диакониссы сестру, служа таким образом первым примером женатого апостола, примером, которому впоследствии последовали протестантские миссионеры. Иоанн Марк также постоянно является его учеником, товарищем и переводчиком; последнее заставляет предполагать, что первый апостол не знал по-гречески; Петр как бы усыновил Иоанна Марка и обходился с ним, как с сыном.
      Подробности странствований Петра нам неизвестны. Все, что впоследствии рассказывалось, относится, большей частью, к разряду басен. Мы знаем только, что жизнь апостола обрезанных была, подобно жизни апостола язычников, рядом испытаний. Можно также допустить, что маршрут, на котором основываются баснословные Деяния Петра, маршрут, согласно которому апостол из Иерусалима отправился в Цезарею, из Цезарей вдоль по берегу, через Тир, Сидон, Берит, Библос, Триполи, Антарад, в Лаодикею приморскую, а из Лаодикеи в Антиохию, не выдуман. Апостол, несомненно, посетил Антиохию; мы полагаем даже, что он начиная с известного времени избрал ее своим постоянным местопребыванием. Благодаря озерам и прудам, которые образуют в окрестностях города Оронт и Аркефай, и которые доставляли простонародью дешевую пресноводную рыбу низшего качества, он, быть может, имел возможность снова взяться за свое прежнее ремесло - рыбачество.
      Таким же образом соседние с Иудеей страны объезжались несколькими братьями Господними и несколькими членами апостольской коллегии. Подобно Петру и в отличие от миссионеров школы Павла, они странствовали с женами и жили на счет церквей. Ремесло, которым они прежде занимались в Галилее, не могло пропитать их так, как ремесло Павла, и они давно оставили его. Сопровождавшие их женщины, которых называли "сестрами", были прообразом того рода диаконисс или монахинь, живших под руководством духовного лица, которые играют большую роль в истории безбрачия духовенства.
      Так как Петр, таким образом, перестал быть неотлучным главой иерусалимской церкви, а многие члены апостольского совета также обратились к кочевой жизни, первое место в церкви-матери отошло к Иакову. Он оказался, таким образом, "епископом евреев", т. е. Той части христиан, которая говорила по-семитски. Это не делало его главою вселенской церкви; никто, в сущности, не мог присвоить себе этого звания, которое на деле принадлежало совместно Петру и Павлу но главенство в Иерусалимской церкви, в соединении с его качеством брата Господня, сообщало Иакову огромный авторитет, т. к. иерусалимская церковь продолжала оставаться центром христианства. Иаков был, к тому же, очень стар; из-за такого положения в нем развились некоторые порывы к надменности, много предрассудков и упрямство. Все недостатки, которые впоследствии должны были из римского двора сделать бич церкви и главную причину ее распущенности, в зародыше имелись уже в первоначальной иерусалимской общине.
      Иаков был человеком почтенным во многих отношениях, но ограниченным, так что если бы Иисус знал его, или по крайней мере если бы он знал его таким, каким его нам изображают, он наверное поражал бы его самыми острыми насмешками. Был ли он братом, или хотя бы только близким родственником Иисуса? В этом отношении все свидетельства до такой степени согласны между собою, что приходится в это поверить. Быть может, этот брат, уверовавший лишь после смерти Иисуса, не так хорошо знал истинное предание об учителе, как те, кто, не будучи родственниками последнего, были с ним в сношениях при его жизни. По крайней мере, нельзя не удивляться тому, что двое детей одной и той же утробы или из одной и той же семьи сначала были врагами, потом примирились, но остались до такой сильной степени глубоко-различными, что единственный хорошо известный нам брат Иисуса оказывается, будто бы, каким-то фарисеем, наружным аскетом, ханжой, со всеми теми смешными сторонами, которые так не переставая преследовал Иисус. Достоверно то, что человек, носивший в то время имена "Иакова, брата Господня" "Иакова Справедливого" и "Оплота народа" был в иерусалимской церкви представителем самой нетерпимой еврейской партии. Пока деятельные апостолы рыскали по свету, желая завоевать последний для Иисуса, брат Иисусов в Иерусалиме делал все возможное, чтобы разрушить плоды их трудов и действовать наперекор Иисусу после смерти последнего, быть может, более глубоко, чем то делал при его жизни.
      Все это общество не вполне обращенных фарисеев, мирок, в действительности больше еврейский, чем христианский, живущий вокруг храма, соблюдающий старинные обряды еврейского благочестия, как будто Иисус и не объявлял их ненужными, являлся для Павла невыносимой средой. Особенно его возмущало, должно быть, противодействие всех их пропаганде. Подобно строго соблюдавшим обряды евреям, сторонники Иакова не хотели, чтобы являлись прозелиты. Старые религиозные партии часто приходят к таким противоречиям. С одной стороны они заявляют, что только они обладают тайной истины; с другой - они не хотят расширения своих горизонтов; они предпочитают оставлять истины исключительно для одних себя. To же явление мы видим в настоящее время и в области французского протестантства. В лоне реформатской церкви появились две враждебных партии, из которых одна прежде всего стремится к сохранению старых символов, другая же способна привлечь в протестантство целый мир новых адептов, и консервативный лагерь ведет с другим ожесточенную борьбу. Он с ужасом оттолкнул все, что могло походить на оставление семейных традиций и открывшимся перед ним блестящим видам на будущее предпочел удовольствие остаться небольшим, незначительным замкнутым кружком благомыслящих людей, т. е. людей, разделяющих одни и те же предрассудки, одно и то же считающих аристократическим. Недоверие, которое члены староиерусалимской партии чувствовали к смелому миссионеру, приводившему к ним толпы новых братьев, не пользовавшихся почетным положением у евреев, было, должно быть, чем-нибудь вроде этого. Они чувствовали, что христианство разливается, и вместо того, чтобы пасть к ногам Павла и возблагодарить его, они видели в нем носителя смуты, незваного гостя, ломившегося в двери вместе с отовсюду набранными людьми. По-видимому, высказано было немало жестких слов. Вероятно, именно тогда у Иакова брата Господня родилась мысль о проекте, который чуть было, не погубил дело Иисуса, - я говорю о проекте контр-миссии, которая должна была бы следовать за апостолом язычников, опровергать его догматы, убеждать обращенных в том, что они обязаны подвергать себя обрезанию и соблюдать Закон в полном размере. Сектантские движения никогда не происходят без такого рода расколов; вспомним только глав сен-симонизма, отрекавшихся друг от друга и все-таки остававшихся едиными в Сен-Симоне, а потом, по смерти своей, с обязательностью примиренных между собою оставшимися в живых.
      Павел избежал взрыва тем, что поторопился как мог скорее отбыть в Антиохию. В это, вероятно, время, оставил его Сила. Последний происходил из иерусалимской церкви. Он оставался там и с этого времени присоединился к Петру. Сила, как видно из редактированных им Деяний, был, по-видимому, человеком, стремившимся все согласить; он колебался между обоими лагерями и попеременно становился на сторону то того, то другого из главарей, но в глубине души был истинный христианин и исповедовал те взгляды, торжество которых спасло церковь. В самом деле, никогда в христианской церкви не появлялось такого серьезного повода к расколу, как тот, который волновал ее в эту эпоху. Лютер и самый педантичный схоласт разнились друг от друга меньше, чем Павел и Иаков. Благодаря нескольким мягким людям, Силе, Луке, Тимофею, все столкновения были заглушены, все едкие слова замяты. Прекрасный рассказ, спокойный, полный достоинства, не открыл ничего, кроме братского согласия в те года, когда бурлили такие страшные раздоры.
      В Антиохии Павел вздохнул свободнее. Он встретился там с прежним своим спутником, Варнавой, и они, несомненно, испытали великую радость при свидании; ибо повод, временно разделивший их, был чисто принципиального характера. Возможно также, что Павел в Антиохии нашел и своего ученика Тита, не принимавшего участия во втором путешествии и долженствовавшего впредь соединиться с ним. Рассказ о чудесных случаях обращения, совершенных Павлом, привел в восторг молодую и деятельную церковь. Павел, со своей стороны, испытывал живейшую радость при свидании с городом, который был колыбелью его апостольской деятельности, с местами, где он за десять лет до того задумывал вместе с Варнавой свои великие планы, с церковью, давшей ему звание миссионера среди язычников. Но очень серьезный инцидент вскоре прервал эти нежные излияния и оживил несогласия, на время задремавшие, сообщив им такую степень важности, которой они до тех пор не имели.
      Пока Павел был в Антиохии, прибыл туда и Петр. Сперва радость и сердечность даже возросли. Апостол евреев и апостол язычников любили друг друга, как всегда бывает между людьми очень добрыми и людьми очень сильными, когда завязываются между ними отношения. Петр без колебаний причащался вместе с обращенными язычниками; он даже открыто нарушил еврейские предписания, не стесняясь принимать совместно с ними пищу; это доброе согласие вскоре было нарушено. Иаков привел в исполнение свой роковой план. Братья, снабженные рекомендательными письмами, подписанными им, как главой Двенадцати и единственным лицом, имеющим право сообщать миссии характер настоящей, подлинной, отправились из Иерусалима. Они высказывали убеждение, будто бы непозволительно выдавать себя за учителя во Христе, не побывав предварительно в Иерусалиме, чтобы согласить свое учение с учением Иакова, брата Господня, и не получив от него аттестата. Иерусалим, по их взгляду, был источник всякой веры, всякого апостольского поручения; там находились истинные апостолы. Кто проповедовал, не имея доверенности от главы церкви-матери и не давши последнему клятвы повиноваться, того следовало отвергнуть, как лжепророка и лжеапостола, как слугу дьявола. Павел, не имевший такой доверенности, был пришлец, хваставшийся ему лично бывшими откровениями, которых в действительности не было, самовольно взявший на себя дело миссии, на которое у него не было прав. Он приводил в доказательство последних свои видения, утверждая даже, будто видеть Иисуса сверхъестественным образом значит больше, чем знать его лично. "Может ли что-нибудь быть бессмысленнее? - говорили иерусалимляне. Никакое видение не может быть достоверным для чувств: видения не дают уверенности; призрак, который мы видим, может быть злым духом; у идолопоклонников бывают видения точно так же, как и у праведников. Если спрашивать видение, можно ответить себе все, что хочется; видение бледнеет на мгновение и сейчас же исчезнет; нет времени расспросить его, как следует. Мысль мечтателя не зависит от него, человек всегда теряется в состоянии экстаза. Видеть Сына вне его плоти! Да это немыслимо; от этого неминуема была бы смерть. Убил бы сверхчеловеческий блеск этого света, Даже ангелам, чтобы стать видимыми, приходится облечься в плоть!" По этому поводу посланцы приводили массу видений, которые были у неверных, нечестивых, и заключали из этого, что апостолы-столпы, которые видели Иисуса живым, обладают огромным преимуществом. Они ссылались даже на тексты из писания, доказывающие, что видения исходят от разгневанного Божества, тогда как постоянные непосредственные сношения суть удел только друзей. "Как может Павел утверждать, что посредством беседы в течение одного часа Иисус сообщил ему способность быть учителем? Иисусу понадобилось целый год поучать своих апостолов, чтобы образовать их. И потом, если в самом деле Иисус являлся ему, как же он тогда проповедует учение, противное Христовому? Пусть он докажет, что действительно беседовал с Иисусом, сообразуясь с его наставлениями, любя его апостолов, не объявляя войны тем, кого Иисус избрал. Если он хочет служить истине, пусть станет учеником учеников Иисусовых, и когда он будет полезным помощником".
      Таким образом, ставился поистине величественно вопрос о церковном авторитете и личном откровении, о католицизме и протестантстве. Иисус об этом совсем не высказывался вполне определенно. Пока он жил и в первые годы после смерти он был до такой степени исключительно душой и жизнью своей маленькой церкви, что вопрос об управлении и устройстве ее совсем и не выдвигался. Теперь, наоборот, приходилось выяснить, существует ли власть, представляющая Иисуса, или христианское самосознание осталось свободным, надобно ли для проповеди Иисусовой дать подписку в послушании, или достаточно утверждение, что Иисус просветил учащего. Так как Павел в доказательство своего права на миссионерскую деятельность ссылался только на свое утверждение, положение его во многих отношениях было нетвердо. Мы увидим, какими чудесами красноречия и деятельности защитится великий новатор от нападок, которым он со всех сторон подвергался и как он удержит за собой свои права, не разрывая окончательно с апостольской коллегией, авторитет которой он всегда признавал, если он не стеснял его свободы. Но сама эта борьба сделала его не особенно для нас привлекательным. Человек, который спорит, сопротивляется, говорит о самом себе, такой человек, который упорствует в своих мнениях и своих правах, делает неприятности другим, ругает их в глаза, такой человек, говорю я, антипатичен нам; Иисус в таких случаях во всем уступал и выходил из неловкого положения с помощью какого-нибудь прелестного слова.
      Посланцы Иакова прибыли в Антиохию. Иаков, соглашаясь с тем, что обращенные язычники могут спастись и не соблюдая закона Моисеева, категорически отвергал, чтобы настоящий, обрезанный еврей мог нарушать закон, не совершая преступления. Ужас учеников Иакова перешел всякие границы, когда они увидели, как глава церквей обрезанных живет настоящим язычником и разрывает с теми внешними условностями, на которые всякий почтенный еврей смотрел, как на признак своего благородства и преимущественного положения.