Мейбл будет ждать, думал первый пилот, она и в самом деле очень беспокоится. Интересно, что на ужин? У Мейбл всегда в запасе какие-нибудь милые сюрпризы. Штурман Фредди беспокоился о своем потомстве. Ребенок может родиться в любую минуту, а у Мэри такой узкий таз. Только бы все обошлось.
      У радиста, вообще говоря, дома никого не было. Но он твердо знал, куда пойдет. Лучшая девушка в «Blue Chinese», вот кому он нравился. «No other man», – сказала она еще вчера, и – oh, boy! Она свое слово сдержит!
      Стрелок-радист в корме, ну, это чистый фантазер, думал Фредди, и все-таки он ему нравился. Читает старую английскую поэзию, французские любовные стишки и книги этих чертовых фрицев, имена которых ни один цивилизованный человек не в состоянии запомнить. Ну да ладно, бог с ним.
      Под вечер бомбардировщик зашел на посадку на своем родном аэродроме. Все прошло четко: задание выполнено и они ничего не обнаружили.
      Весь экипаж направился по домам или туда, где, как им казалось, они были дома. Радист пил с лучшей девушкой великолепное шампанское, у Фредди тем временем родился мальчик, и Мэри себя хорошо чувствовала, слава богу. Второй пилот напился в одиночестве и медитировал про себя, пока не свалился. Первый пилот быстро заснул, Мейбл все еще лежала без сна и рассматривала его лицо. Стрелок не мог заснуть и читал, лежа в постели.
      «В час поминальный колокол звонил», – прочел он.
      «И сон мой крепкий вмиг спугнул», – прочел он дальше.
      «Сияньем ярким горизонт сквозь ночь звездил», – возвещала следующая строка.
      «И голову мою свет звезд тех серебрил, и грудь мне острием клинка пронзил», – читал он.
      «Я спал, пока ударом гром меня не разбудил».
      Он посмотрел по оглавлению.
      – Клабунд, – сказал стрелок, – never heard of him. – И затем выключил свет, и все еще не мог заснуть.
 
      Другой слышал гул. Гудело где-то далеко, гул нарастал, становился сильнее, и затем снова быстро затихал.
      – Проклятые вентиляторы! – сказал он Марии. Он подаст потом жалобу. Нигде нет покою.
      – Даже в отпуске нельзя выспаться, – сказал он опять.
      И тут вдруг заметил, что Марии рядом нет.
      Действие алкоголя в нем ослабло, и картины прошлого рассеялись. И Чарли со своей кошкой тоже пропал. Вообще никого больше не осталось.
      Другой открыл глаза. Он изо всех сил заставил себя сделать это усилие. Он огляделся и наконец окончательно увидел, что никого нет.
      Теперь он снова вспомнил, где он и что с ним. Он почувствовал, где он лежит и как: под ним деревянные планки настила, а на ладонях ощущение грубой, пористой резины надувной лодки.
      Жара змеей обвивала его тело, хватко и омерзительно, кольцо за кольцом. Огонь солнца пробрал до мозга костей.
      Он увидел, что лежит голый. И застыдился. При виде остатков того, что изверг его желудок, он снова почувствовал позыв к рвоте. Засохшие коричневые корочки вызывали отделение слюны, слюны, которая не была влагой, он лишь судорожно глотал и чем-то давился.
      Подняв голову, он еще раз обвел взглядом горизонт. Разве не было грохота и гула? Или гул ему только снился? Конечно, это был сон.
      – Конечно, – произнес он вслух и прикрыл наготу. Каждое движение вызывало боль и давалось с большим напряжением. Кожа, казалось, горела огнем, и он уже не мог вспомнить, когда и зачем разделся. Какое безумие – лежать голым на солнце!
      – Адам в раю, – сказал он, и все сразу стало на свои места.
      – Адам в раю. Сожрал яблоко, а теперь ему стыдно, – сказал он и снова натянул брюки.
      И рассмеялся, когда в голову пришла мысль: Адам стесняется Евы или змеи?
      – Предоставим-ка лучше эту проблему старику Вайнингеру, что скажешь? – произнес он. – Главное, что вообще есть штаны и есть что натянуть.
      Он поднялся. Надувная лодка покачнулась. Он нетвердо держался на ногах, голова болела так, что казалось, вот-вот лопнет. Он тяжело дышал сквозь сжатые зубы. Жажда свирепствовала в теле. Он встал на колени и полил голову и плечи морской водой. Морская вода жгла и резала, как нож, и стягивала кожу в узел. Но тут наступила чудесная прохлада, и боль отступила. Он вздохнул с облегчением и с большим трудом заставил себя не пить морской воды. Если он будет пить эту воду, то через несколько часов ему придет конец, это он знал точно.
 
      МОРСКАЯ ВОДА – ЭТО РАСТВОР РАЗЛИЧНЫХ СОЛЕЙ, которые придают ей горько-соленый вкус. Запах ее исходит главным образом от разлагающихся органических веществ. Основными компонентами морской соли являются: хлористый натрий (поваренная соль), приблизительно 77 процентов, хлористый магний, около 10 процентов, сульфат магния, около 5 процентов. Килограмм морской воды содержит около 35 граммов соли, и поэтому вода непригодна для питья. Потребление морской воды в больших количествах приводит к тяжелым нарушениям здоровья, которые для людей, страдающих от жажды, могут окончиться помешательством. Не лишено комизма, что на море, в окружении воды, можно умереть от жажды.
 
      Он поднял глаза к солнцу. Полдень давно прошел, а он еще не пил. Внутри у него все сжалось, когда он подумал о виски. А бутылка-то где?
      Там, где она всегда лежала, ее не было. Он принялся искать. Да где она может быть? Долго искать не пришлось, здесь почти не было мест, чтобы было где искать. Он не нашел бутылку. Ее здесь не было.
      Он сидел на валике борта и неподвижно смотрел прямо перед собой. Куда подевалась бутылка?
      Когда ему стало ясно, что пить больше нечего, по телу пробежала дрожь и он увидел, что волоски на руке топорщатся, будто кожа мерзнет. У самых корней волосков вздулись мелкие пупырышки. Он содрогнулся. Он был не в состоянии сконцентрироваться и точно обдумать, куда могла деваться бутылка. И тут кожа снова начала болеть. Солнце тем временем высушило морскую воду. Кожа натянулась на плечах и руках. По волосам на груди протянулись белесые следы от солевых потеков.
      – Вода испаряется, – сказал он. – А я остаюсь. Соль человечества.
      Он сел так, чтобы солнце не пекло спину. Так было чуть терпимее.
      – Соль человечества, – повторил он. Смешная мысль. Это он-то?
      Позже он все-таки вспомнил, что случилось с бутылкой. Это конец, понял он, и голова у него закружилась.
      – Finis omnium, – сказал он. – Занавес поднимается перед последним актом. – Как у Шиллера, подумал он. В конце остаются одни трупы. С той только разницей, что после последнего занавеса мы не можем выйти на поклон. Как говорили древние римляне? Plaudite amici. В школе ты был хорошим учеником.
      Он закурил сигарету. Четыре сигареты и одна жевательная резинка – вот все, что у него осталось.
      Он держал сигарету двумя пальцами и наблюдал за тем, как дрожит у него рука.
      – Совсем не так просто, когда конец приближается так быстро, а? – сказал он своей руке.
      Он попытался остановить дрожь. Не получилось. Тогда он придержал руку с сигаретой другой рукой, однако дрожь только усилилась.
      Сигарета была сухой и потрескивала, когда он затягивался. Табачный дым приглушенного серебристо-синего цвета грациозно плыл в солнечном свете. Во рту ощущался вкус ваты.
      – Как будто я замазки нажрался, – сказал он и втянул дым глубоко в легкие. При очень глубоких затяжках появлялось ощущение, что кожа на спине и груди вот-вот лопнет. И все-таки так ему было легче.
      Он курил и размышлял. Теперь должно что-то произойти. Он не может просто так сидеть здесь, ничего не делать и ждать. Бутылки уже не было. Ну что ж, тут ничего не поделаешь.
      – Всегда нужно опираться на реальные факты, – сказал он и усмехнулся изречению из арсенала жизненных мудростей своего дядюшки. Тот был практичным человеком, и из него вышел толк. На его слова всегда можно было положиться.
      – Ну, давай тогда и положись на них!
      А что ему еще оставалось! Дьявольски мало чего.
      Он рассуждал: сейчас вторая половина дня, ближе к вечеру. Ночь – это не проблема, с ней я справлюсь. Но завтрашний день? Сегодня ночью мне нужно бодрствовать, тогда завтра я просплю целый день, и так будет лучше всего. Следующую ночь тоже можно еще выдержать. Но потом?
      – А время скорехонько проходит, – сказал он и даже не усмехнулся. – Вечер, ночь, утро, день и так далее. Все пройдет. И никто не придет. Время приходит и уходит, и в этом нет ни для кого ничего губительного. Кроме как для меня. Раньше можно было потерять в беге времени что угодно. Здесь уже больше нечего терять. Только если самого себя.
      Он прислушался к своему дыханию и стал считать вдохи и выдохи. Каждый миг дыхания было неповторим и уходил навсегда. С каждым вдохом он все больше приближался…
      Приближался? Ты знаешь – к чему, подумал он и перестал считать. Легкие его усердно продолжали дышать, словно ничего не случилось.
      Он закурил. Ему срочно нужно было что-нибудь делать. Он больше не мог размышлять над тем, когда наступит конец.
      Он обследовал глазами горизонт. Чтобы лучше видеть, он встал. Но горизонт был чист. Ему снова вспомнился мертвец. Ведь Однорукий должен все еще плавать где-нибудь тут вокруг? Нет, его больше не видно.
      – Значит, совсем один, – сказал он.
      – Один, – произнес он громче и очень медленно и прислушался к отзвуку.
      Остаток сигареты он выбросил за борт. Разве он не собирался что-то сделать?
      Он снова достал бумажник Однорукого. Письмо от Бетси он отложил в сторону. Его он прочтет потом. Не спешить, потихоньку. У него ведь есть время. Он попробовал автоматическую ручку. Ручка работала отлично, что ж удивительного, «паркер-21», ты же видишь! Он что-то нацарапал в его записной книжке и рассмеялся, когда разобрал, что написал. Конечно, он написал свое имя.
      – Ведь имя и есть самое главное, – сказал он. – Когда ничего другого уже нет, имя все равно остается, даже если человека звали, например, Мюллер VIII.
      Мысли его полностью сосредоточились на том, что он теперь задумал. Однако он наблюдал за собой так, словно стоял рядом с собой. Так, словно смотрел на постороннего.
      Найдя в бумажнике купюру в десять долларов, он воскликнул:
      – Вот этого мне как раз и не хватало! Деньги! Официант, пива!
      Бог мой, какой идиотизм, оказаться здесь при деньгах! Деньги, ну конечно, здесь самое подходящее место и самое подходящее время для них.
      Он тщательно осмотрел купюру и понюхал ее.
      – Воняет как обычно, – сказал он. – Эту вонь люди обожают. Официант! Где мое пиво? – крикнул он. – Вы можете разменять мне десять долларов?
      – Осторожно, осторожно! – сказал он себе, потому что мысль о пиве создавала ему лишние трудности. Картина множества бокалов пива, янтарного цвета, запотевших снаружи и с белой шапочкой пены сверху. Он снова сглотнул. Лучше постоянно думать о деньгах, рассуждал он, в разных вариантах, тогда быстрее пройдет. Он снова понюхал купюру, и запах в самом деле отвлек его от навязчивого видения пивных бокалов. Отвратительный запах. Ах, какой прекрасный запах!
      – Любезные денежки, – произнес он и скомкал купюру. И тут ему пришла в голову чудесная мысль.
      – На это и сигареты не жалко! – произнес он и поджег купюру спичкой. А потом прикурил сигарету от горящих десяти долларов. Он крутил бумажку во все стороны так, чтобы она сгорела полностью. Пока деньги горели, он представлял себе лица людей. Что бы они сказали? «Вы, наверное, с ума сошли!» – непременно сказали бы они. А бизнесмен, обычно такой приветливый, попытался бы отобрать у него деньги. Если номер еще не поврежден, в банке обменяют. Кого? Денежную купюру или бизнесмена?
      Другой отменно развлекался, и это доставляло ему удовольствие.
      Или молоденькие девицы, такие падкие на деньги, почище самого сатаны? Да что там, его просто засадили бы за решетку. Тот, кто сжигает деньги, – сумасшедший. Это же ясно. Полный дурак тот, кто сжигает деньги. А потом, посмотри, какие глаза у этих людей. Деньги пропадают, говорят эти глаза, дай их лучше мне, лучше мне, мне, мне…
      Это все явные признаки патологического мышления, с удовольствием поставил себе диагноз Другой… но глаза людей – как вакуумные присоски, нацеленные на деньги: где же он раньше видел это с такой отчетливостью? Ведь он помнит их?
 
      НУ КОНЕЧНО, ЭТО БЫЛО В СОПОТЕ, ЕЩЕ В САМОМ НАЧАЛЕ войны. В казино.
      Он играл в баккара и понятия не имел, как надо играть. Время от времени за него играл крупье. Ставки были в основном очень высокими. Он сидел рядом с отлично одетым господином, который был, кажется, кирпичным фабрикантом, во всяком случае, он так выглядел. Он велел принести себе пиво и наблюдал за холеными руками крупье, который с обезьяньей ловкостью жонглировал картами. Большим, плоским ножом он собирал деньги, фишки и карты, проделывая это с артистичной виртуозностью.
      Когда нож двигался по сукну стола, люди подавались вперед и смотрели вслед своим деньгам. Банк держал маленький, помятый человечек со взглядом, расширенным от атропина. Вытаскивая из колоды три карты, он потел. Все как загипнотизированные смотрели на повернутые рубашкой кверху карты. Крупье держал свой нож так, словно собирался снести кому-нибудь голову, не сходя с места. Кирпичный магнат затягивался мокрыми губами. Дамы в вечерних туалетах благоухали; украшения на них были, без сомнения, настоящими. «Са va!» – сказал крупье и очистил стол быстрым движением своего ножа. Помятому повезло. Люди выпустили из легких воздух, неотрывно глядя на выигрыш. Игра продолжилась. Он пошел в бар «Индра» напротив, сел в углу возле узкой барной стойки и позволил черной как смоль барменше смешать ему что-то иностранное. Он пил варварски крепкое пойло и все никак не мог забыть глаза игроков. Пил он быстро и много. Наконец все стало казаться состоящим из одних только глаз. Стены бара доверительно подмигивали ему тысячью глаз. Мужчины и женщины в баре смотрели друг на друга глазами с монету в пять марок. Барменша тем временем врала ему что-то про свою жизнь и усердно выпивала вместе с ним. Пианист барабанил этюды и гаммы в ритме танго.
      Он напился, чтобы забыть наконец про глаза. Когда он уходил, уже светало. Утренний воздух был удивительным. Он прогулялся до створа большого причала. Подождал, пока взойдет солнце. А потом отправился на свою лодку.
      Он так никогда и не забыл этих глаз.
      Значит, глаза он помнил. Что было невероятно банальным. Даже в воспоминаниях та ночь была глупой и бессмысленной. Как он только мог так бездарно проводить время?
      Купюра тем временем полностью сгорела, и он выбросил пепел за борт. Так, больше денег у него не было. Он почувствовал облегчение.
      На мгновение он прекратил осмотр портмоне. Снова приближался вечер, слава богу. Боль в плечах и руках немного утихла. Только в том месте, где терли брюки, еще сильно жгло. Он старался как можно меньше двигаться.
      На западе, на горизонте, стояли низкие кучевые облака. На востоке все уже снова стало сине-серым. Он принюхался.
      Ветер?
      Ветер, да, бог мой, поднялся небольшой бриз!
      Он неотрывно смотрел на воду. Поверхность воды покрывалась незначительными завихрениями, едва различимой рябью и перестала быть водной гладью, этим смертельно-неподвижным свинцовым зерцалом. Он повернул лицо против ветра. И отчетливо ощутил: есть ветер. Никакого сомнения. Дыхание воздуха нежно касалось его лица, будто на него надели бесконечно тонкую шелковую маску. Он попробовал воздух на язык. Нет ли влаги в воздухе? Однако не смог определить. Он был возбужден.
      Если бы пришла плохая погода, это было бы чудесно, может, даже дождь, и тогда не будет наконец этого проклятого солнца!
      Солнце только что скрылось за облаками на горизонте. Подрезанные пучки лучей упирались в подсвеченное небо. Края облаков пылали золотом, а на востоке сгущалась чернота.
      Он был в возбуждении. Сердце бешено колотилось, он учащенно дышал.
      Если бы пошел дождь, думал он, полная надувная лодка воды! Тогда я еще долго смогу продержаться. Это тогда легче легкого, правда?
      Он взял предпоследнюю сигарету. Ветер надо было отпраздновать.
      При мысли о дожде и воде жажда усилилась. Казалось, в желудке все кипит. Он непрерывно сглатывал.
      Солнце теперь полностью исчезло за облаками. Небо дрожало в горящих красках. Оливковая зелень и нежная синева, фиолетовый и черный, и белый, и розовый, и надо всеми красками – красный цвет бычьей крови. Небо убивало себя игрой красок. Каждую секунду менялось сочетание тонов. Вот сейчас, например, они стали торжественными, как витражи церквей, сочный, насыщенный красный цвет и сияющая синева. Высокое окно за алтарем в соборе. А не звучит ли музыка? Конечно, орган играет, вслушайся, и поет хор! Чистые мальчишеские голоса, Рождество и благая весть издалека. «Цветок тот, о котором / Пророк нам возвещал, / Под Божьим рос призором, / Сам Бог его нам дал», – поют они, и высокие своды звенят.
      Другой закрыл глаза от умиления. Он перестал сглатывать. В глазах его стояли спокойные краски храма и божественное пение. Нет ничего прекраснее набожных голосов мальчиков, думал он. И поют они рождественскую песню о том, как «родился Он для нас / От непорочной Девы / Зимой в полночный час!».
      Он всегда ходил с Марией на рождественскую службу, уже ради одного только хорового пения. Что там говорил проповедник с кафедры, было не так интересно. Только хор. Только музыка. Ты слышишь, Мария? Прекрасно до слез, правда? Но отчего у него самого слезы на глазах, какая глупость, мужчина – и вдруг плакать! Так и не бывает вовсе в наше современное время. Слышишь, что сейчас пастор говорит? Ну, пусть его говорит. Людям это нужно. Он говорит про павших героев войны, каждый из них в ранце носит Новый Завет. Это ведь сплошная ложь, правда же? Солдаты носят в ранце носки и подштанники, может, еще пару запасных башмаков. Там это важнее. Может, в боковом кармашке у них еще лежит маленькая книжечка. В зависимости от темперамента. Извини, Мария, это нехорошее слово – темперамент. Я знал некоторых, у них были с собой стихи Бодлера, или «Гиперион», или «Нильс Люне», парочка стихотворений Бена. А чаще все затрепанные журнальчики с рассказами о «подлинных приключениях», иногда просто порнооткрытки от Мадам Ламур. Да, вот это они с собой носили. А не то, что говорится там с кафедры, по крайней мере, не так, как он об этом говорит. Посмотри, как свет из церковного окна падает на распятие. Видишь? Он ведь не виноват в том, что они с Ним делают. Слава богу, опять запел хор. Но вот все закончилось. Идем домой, да? Очень медленно по тихому заснеженному парку.
 
      Другой снова открыл глаза. Небо теперь было темно-синее. Взошли звезды, и ветер стал ощутимее. Очень мелкие волны, поднятые ветром, подталкивали надувную лодку на юго-запад. Наконец-то у Другого был хоть какой-то курс.
      Он лег в углу лодки, скрючившись пополам, потому что желудок сильно так болел от жажды. Он ждал.
      – Боже милостивый, – сказал он, – сделай так, чтобы скорее пошел дождь.
      И потом ему стало стыдно. За то Рождество. Но какое отношение это имело к Богу, думал он. Поразмыслив об этом хорошенько, он перестал стыдиться.
      Долго пролежал он так в надвигающейся ночи. Жажда уже слегка путала его мысли, хотя он этого не замечал.
      Наступила ночь, и он уже не мог понять, усилился ветер или стал слабее. Лодка, казалось, тихо покачивается. Прекрасное движение! Каждый нерв в его теле подхватывал это движение. Он поднялся, чтобы сильнее прочувствовать колебания. Ему было очень трудно встать на ноги, и он понял, как ослаб и как опустошен.
      Так стоял он, глядя на воду, ощущая ветер и океан, на то, что происходит и движется вокруг него в темноте. Его несло в определенном направлении, куда-нибудь он да прибудет, и его найдут, и все наконец закончится.
      Но Марии уже не будет там, куда я попаду, подумал он. Огромная печаль охватила его, когда он подумал о Марии.
      – Любимая, – сказал он.
      Ее не будет там, несмотря на ветер и дождь, даже если он действительно приплывет куда-нибудь. Ее там не будет.
      Другой уже стоял не так прямо.
      Об этом он прежде ни разу не думал.
      Я вот стою тут, но где я, собственно, нахожусь? – рассуждал он сейчас. На пути к Марии? На пути в другую сторону от нее? Или есть еще третий путь?
      – То be or not to be, that is the question! – произнес он саркастически и с яростью.
      – Очень просто отправить кого-нибудь на Голгофу! – сказал он, и эти слова дались ему с большим трудом, словно в горле у него был клейстер. – А потом вынести приговор, так ведь? Судить и осудить, сидя на золотом троне. Судии, а? Вы чертовски облегчаете себе дело, дорогие мои.
      Кому он это говорил?
      Он задумался. Разве он уже не говорил однажды что-то подобное? Здесь, на надувной лодке?
      Он попытался вспомнить. Да, конечно, теперь он вспомнил.
      Он медленно согнулся и опять сел. Как хорошо, что он мог сесть.
      Делая движение, он почувствовал, как силы оставляют его. Последние остатки живительных сил вытекали из него, как вода из сосуда. Все меньше становилось того, что наполняло его когда-то. Пустота в нем ширилась, а вытекающий поток убыстрялся. Ощущение опустошенности прошло по нему, словно прикосновение нежной руки, – от головы по всему телу, прячась в кончиках рук и ног.
      Он соскользнул еще глубже, так что спокойно полулежал теперь у самого валика борта.
      Он знал, что никогда больше не поднимется. Однако попытался различить линию горизонта и осмотреть его. Но горизонт был чист.
      Ветер снова ослаб, и океан стал прежним. Лишь облака на горизонте были несколько гуще обычных.
 
      ПОД ВЫРАЖЕНИЕМ «НАДЕЖДА» ПОНИМАЮТ ЖЕЛАНИЕ, направленное на нечто определенное, все равно, выполнимо это желание или нет.
      Надежда является одной из сильнейших движительных пружин жизни, а в пограничных случаях ее можно даже отождествить с инстинктом самосохранения.
      Распространенные религии постоянно теснейшим образом сплетали свои представления о боге и догмы о вере в него с приглянувшимися им аспектами надежды.

5