Наука, новая каста! Прогресс! Мир движется вперед! Почему бы ему не вернуться обратно?
      Это видение чисел. Мы идем к Разуму. То, что я говорю, - истина, пророчество. Я все понимаю, но, не умея объяснить без помощи языческих слов, предпочитаю молчать.
      ----
      Языческая кровь просыпается! Разум близок; отчего Христос не поможет мне, открыв моей душе достоинство и освобождение? Увы, Евангелие отжило! Евангелие! Евангелие!
      Я жду бога с вожделением. Я принадлежу к низшей расе, на веки веков.
      Вот я на побережье Арморики. Пусть города загораются вечером. Мой день кончен, я покидаю Европу. Морской воздух обожжет мои легкие; отдаленные страны опалят мое тело. Плавать, мять траву, охотиться особенно курить; пить напитки, терпкие, как расплавленный металл, - как это делали любезные предки вокруг огней.
      Я вернусь с железными мускулами, смуглой кожей, неистовым взглядом; по моему обличью решат, что я человек сильной расы. У меня будет золото: я буду праздным и жестоким. Женщины окружат заботой кровожадных калек, вернувшихся из жарких стран. Сочтут, что я был замешан в политические события. Спасся.
      Теперь я отверженный. Я ненавижу родину. Вся отрада - пьяный сон на берегу.
      ----
      Не уехать. - Снова пойдем здешними дорогами, под бременем порока порока, что еще в юности пустил во мне свои мучительные корни, что вздымается к небу, истязает меня, опрокидывает, волочит за собой.
      Предельное простодушие и предельная скромность. Сказано. Не надо разносить по свету мои ненависти и мои измены.
      В путь! Дорога, пустыня, бремя, уныние, гнев.
      Чему себя посвятить? Какому животному поклониться? На чей святой образ посягнуть? Какие сердца разбить? Какому обольщению остаться верным? Через какую кровь переступить?
      Лучше уберечься от правосудия. Жизнь жестока, оцепенение просто, поднять иссохшей рукой крышку гроба, сесть, задохнуться. И дальше ни старости, ни опасности: ужас не для француза.
      - Ах! я так заброшен, что предлагаю любому святому образу свои порывы к совершенству.
      О, мое самоотречение, о, моя божественная доброта! и все же я на земле!
      De profundis Domine. Как я глуп!
      ----
      Еще совсем ребенком я восхищался строптивым каторжником, вечно попадавшим на каторгу; я посещал постоялые дворы и мансарды, которые он освятил своим пребыванием; _я видел его глазами_ цветущий труд в деревне; я угадывал его судьбу в городах. Стойкости у него было больше, чем у святого; здравого смысла больше, чем у путешественников, - и он, он один! был свидетелем своей славы и мудрости.
      На дорогах - зимними ночами, без крова, без одежды, без хлеба - один голос волнует мое оледенелое сердце: "Бессилие или сила: ты, вот - это сила. Ты не знаешь, куда ты идешь, зачем ты идешь, входишь всюду, отвечаешь на все. Убить тебя - все равно что убить труп". Утром мой взгляд был таким пустым, облик таким мертвым, что те, кого я встречал, _меня, может быть, не видели_.
      В городах грязь мне вдруг казалась красной и черной, как отраженье в зеркале, когда в соседней комнате проносят лампу, как алмаз в лесу! Добрый час, кричал я и видел в небе море огня и дыма; и справа, и слева - все сокровища, сверкающие подобно миллиарду гроз.
      Но оргии и дружба женщин мне были запрещены. Не было даже товарища. Я видел: перед исступленной толпой, перед палачами я оплакиваю горе, которого они не могли бы понять; я их прощаю! - Как Жанна д'Арк! "Духовники, ученые, учители, вы заблуждаетесь, предавая меня правосудию. Я никогда не был с этим народом; я никогда не был христианином; я из тех, кто поет под пыткой; я не понимаю законов; у меня нет чувства нравственности, я тварь: вы заблуждаетесь".
      Да, мои глаза закрыты для вашего света. Я тварь, негр. Но я могу быть опасен. Вы Поддельные негры, вы маньяки, кровопийцы, скряги. Купец, ты негр; судья, ты негр; генерал, ты негр; император, старый лишай, ты негр; ты пил бесценный напиток сатаны. - Этот народ вдохновляют лихорадка и рак. Старики и калеки так чопорны, что просятся на сковороду. Самое умное - покинуть материк, где безумие рыщет, чтобы уловить заложников для этих презренных. Я поистине вступаю в царство детей Хама.
      Познал ли я природу? Познал ли я самого себя? Не надо больше слов. Я похоронил мертвых в своей утробе. Крики, барабан, пляс, пляс, пляс, пляс! Я даже не знаю часа, когда, с приходом белых, уйду в небытие.
      Голод, жажда, крики, пляс, пляс, пляс, пляс!
      ----
      Белые выгружаются. Пушка! Надо окреститься, одеться, работать.
      Мне нанесли смертельный удар в сердце. Мог ли я это предугадать?
      Я не сделал никакого зла. Жизнь будет для меня легкой, я буду избавлен от раскаянья. Моя душа, почти мертвая для добра, не будет знать терзаний в час, когда взойдет свет во мраке, суровый, как погребальный факел. Рок юноши - ранний гроб, оплаканный чистыми слезами. Верно, разгул - скотство; разврат - скотство; пора рассеять смрад. Но бой часов на башне возвещает лишь час светлой скорби. Буду ли я вознесен, чтобы, уподобясь ребенку, играть в рай, в забвение всех страданий?
      Скорей! есть ли иные жизни? Сон среди блеска немыслим. Блеск всегда криклив. Одна небесная любовь вручает ключи познания. Я знаю, что природа всего лишь парад добра. Прощай, мечты, призраки воображения, грехопадения.
      Благоразумная песня ангелов доносится из спасительной ладьи: небесная любовь. Две любви! Я мог умереть от земной любви, умереть от самоотречения. Я оставил души, муки которых возрастут при моем отплытии! Среди погибших вы найдете меня; те, которые останутся в живых, разве они не друзья мне?
      Спасите их!
      Во мне родился разум. Мир прекрасен. Я буду любить моих ближних. Это уже не детские обещания. Не надежда ускользнуть от старости и от смерти. Бог даст мне силы, и я хвалю бога.
      ----
      Уныние уже не моя страсть. Ярость, распутство, озорство, - я не знаю, что еще, все взлеты и бедствия - все мое бремя снято. Измерим без головокружения глубину моей непосредственности.
      Я утрачу способность просить поддержки в виде кнута. Я не воображаю, что отправился на свадебный пир с Иисусом Христом в роли тестя.
      Я не пленник своею разума. Я говорил: бог. Я хочу свободы в выборе спасения: как достичь этого? Суетные вкусы отошли от меня. Нет больше нужды ни в самоотречении, ни в небесной любви. Я не оплакиваю век чувствительных сердец. У каждого свой разум, презрение и жалость: я сберегаю свое место на вершине этой ангельской лестницы здравого смысла.
      А узаконенное счастье, семейное, или нет... нет, это не для меня. Я слишком беспутен, слишком рассеян. Труд украшает жизнь - старая истина: как и я сам, моя жизнь недостаточно весома, она ускользает и царит, вдали, над действием, этим драгоценным началом мира.
      У меня нет мужества полюбить смерть, я похож на старую деву!
      Если бы мне бог дал небесный, воздушный покой, молитву, - как древним святым. Святые, стоики! отшельники, художники, какие уже не нужны!
      Непрерывное шутовство? По своей простоте я мог бы заплакать. Жизнь шутовство, овладевшее всем.
      ----
      Конец, вот оно возмездие. - _В путь_!
      А-а! легкие жжет, в висках стучит!
      Солнце, а в глазах у меня ночь! Сердце... тело...
      Куда идти? в бой! Я слаб! Другие наступают. Орудия, оружия... сроки!..
      Огонь! стреляйте в меня! Вот я! или я сдаюсь! - Трусы! - Я убиваю себя! Я бросаюсь под копыта лошадей!
      Ах!..
      - Я привыкну к этому.
      Это будет французская жизнь, дорога чести!".
      III. Ночь в аду
      В черновике эта главка именовалась "Ложное обращение".
      Мы видим в главке "Ночь в аду" последовательное, по этапам, описание трагической попытки воплощения теории ясновидения, ад, уготованный ясновидцем самому себе.
      Абзац об "изрядной порции яда" - это безжалостный анализ практики воплощения теории ясновидения.
      Далее следует указание на благородство намерений поэта.
      После этого - "рассуждение", обращенное против прежней, "обычной" поэзии, которая не была подлинной жизнью. Сквозь описание катастрофических неудач просвечивает воспоминание о социальном идеале, исповедуемом Рембо-ясновидцем ("И подумать только, что я обладаю истиной, что вижу справедливость...").
      Сквозь неудачи, сквозь галлюцинации и кошмары
      Рембо видит свои приобретенные и утраченные возможности (...он богаче поэтов и визионеров).
      "Чудо" своей поэзии Рембо ассоциирует и с тем, что творит сатана (который у арденнских крестьян из окрестностей Шарлевиля и Вузье именовался Фердинандом), и с описанием чудес Иисуса. Постепенно призывы довериться поэту как ясновидцу-"чудотворцу" приобретают форму, имитирующую и пародирующую Евангелие, с перенесением внимания на светский, гражданский характер дел Рембо ("Труженики, бедные люди! Молитв я не требую; только ваше доверие - и я буду счастлив").
      Всю главку завершают признания Рембо, что он все еще в аду.
      IV. Бред I. Неразумная дева.
      Инфернальный супруг
      В заглавии "Неразумная дева" содержится очевидный намек на Евангелие от Матфея (25, 1-13), на притчу о "неразумных девах", взявших на встречу с божественным женихом светильники, но не взявших масла и опоздавших войти в царствие небесное.
      По-видимому, главка содержит злой и иронический рассказ о спорах Верлена ("неразумная дева") и Рембо ("инфернальный супруг"), но не исключено, что, как предполагает Марсель Рюфф, спор разных сторон души Рембо.
      Прославилась та часть главки, где "дева" рассказывает о трущобах Лондона, об общественных симпатиях Рембо и о его поисках способа, как изменить жизнь (changer la vie). Во французской прогрессивной критике уделяется чрезвычайное внимание близости слов Рембо знаменитому тезису Маркса об изменении мира. Естественно, содержание понятия, вложенного Марксом в свой тезис, и содержание того понятия, которое можно вывести из изображения поисков секрета изменения мира у Рембо, несопоставимы. Но важно, что французские поэты - Рембо, а затем Верлен, - и притом на опыте, полученном в самом капиталистически развитом центре тогдашнего мира, в Лондоне, пришли к положению, созвучному марксистской идее.
      Для структуры образов главки характерно, что серьезные вопросы поставлены как бы случайно, в спутанном лепете "неразумной девы", вспоминающей еще раз к концу своей исповеди об идее изменения жизни, добре и солидарности.
      Ироническая концовка всей главки подготовлена сбивчивой параллелью, которую "неразумная дева" проводит между своей судьбой и судьбой героини "Дамы с камелиями" А. Дюма-младшего - Маргариты (Виолетты-Травиаты в опере Верди). На эту параллель указывают имена соблазнителей, два из которых образуют имя и фамилию пошлого персонажа Дюма: Арман Дюваль (ср.: OSB, р. 467-468).
      V. Бред II. Алхимия слова
      В этой главке последовательно описывается поэтическая практика ясновидца. В ней в качестве примеров Рембо приводит собственные стихи из "Последних стихотворений". Цитации эти очень свободны - не то по истинной, не то по намеренной небрежности, оттеняющей доминанту звучания над точным смыслом отдельных слов в стихах такого типа.
      В этой главке сосредоточено спокойно-непринужденное и убийственное этой спокойной непринужденностью опровержение основ складывавшейся символистской Эстетики. Поэтому текст является пунктом приложения усилий тех литературоведов, которые доказывали, будто Рембо не прощается с символизмом, а отказывается только от своих "Последних стихотворений" (см.: OSB, р. 468-473).
      Наивность изложения сочетается у Рембо с продуманной последовательностью критики. Здесь есть много сбывшихся эстетических прогнозов: интерес к примитиву, народно-лубочному искусству; обращение к гомеровскому образу Киммерии, стране мрака и вихрей, впоследствии близкое поэтам XX в. - Полю Клоделю, Сен-Жон Персу, у нас Максимилиану Волошину и художнику Константину Богаевскому, которые узнавали Киммерию в предгорьях и степях Восточного Крыма и воплотили ее образ в своих стихах и картинах.
      Заключительная фраза: "Это прошло. Теперь я умею приветствовать красоту" - относится к тому оптимистическому пласту, с которым в каждой главке встречается читатель. Рембо еще верит, что пройдет сквозь ад, полагает, что все же должно искать способы изменить жизнь, установить солидарность, обрести красоту.
      Перевод "Алхимии слова" - Н. Яковлевой (на месте стихов - отточия):
      "О себе. История одной моей причуды.
      Я долго хвалился, как своим творением, любым пейзажем, и прославленные живописцы и поэты были мне жалки.
      Мне нравилась наивная мазня над наличниками дверей, декорации, балаганы уличных фокусников, вывески, простой лубок; старомодная литература, церковная латынь, безграмотные эротические книги, старинные романы, волшебные сказки, детские книжки, старые оперы, глупые припевы, несложные ритмы.
      Мне грезились крестовые походы, безвестные путешествия ради открытий, республики без истории, забытые религиозные войны, революции нравов, перемещения племен и континентов; я верил этим обольщениям.
      Я изобретал цвет гласных! А - черное, Э - белое, И - красное, О голубое, Ю - зеленое. Я устанавливал форму и движение каждой согласной, и в подсознательных ритмах, мне казалось, я изобрел поэтическое слово, которое когда-либо будет доступно чувствам. Я дал ему свое истолкование.
      Сначала это было изыскание. Я заносил в тетрадь тишину, ночь; я отмечал невыразимое. Я ловил головокружение. [. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .]
      Поэтический хлам занимал немалое место в моей алхимии слова.
      Я свыкся с простой галлюцинацией: там, где завод, мне мерещилась мечеть, школа барабанщиков, открытая ангелами, коляски на небесных колеях, гостиная на дне озера; маски, мистерии; названье водевиля кошмаром вставало передо мной.
      Я толковал свои магические софизмы галлюцинацией слов!
      Я, наконец, признал священным хаос своей мысли. Я был праздным, во власти злой лихорадки: я завидовал блаженству тварей - гусеницам, воплощению невинности чистилища, кротам, снам девственности!
      Я ожесточился. Я говорил "прости" миру вот этими песнями: [. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .]
      Я полюбил пустыню, сожженные сады, поблекшие ларьки, теплые напитки. Я слонялся по зловонным улицам и, закрыв глаза, предлагал себя солнцу, богу огня.
      "Командир, если на развалинах твоей крепости уцелело старое орудие, бомбардируй нас комьями запекшейся земли. По зеркальным стеклам магазинов! По гостиным! Пусть жрут городскую пыль. Покрой ржавчиной водосточные трубы. Запороши будуары пудрой раскаленных рубинов..."
      - А-а! Мальчуган, опьяненный кабацким писсуаром, влюбленный в бурьян, раскис от солнца! [. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .]
      Наконец, о радость, о разум, я сорвал с неба лазурь, ведь она мрак, и стал жить, - золотая искра _первозданного_ света.
      От несчастья я стал похож на шута и совсем потерял рассудок: [. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .]
      Я стал баснословным твореньем: я понял: все существа обречены на радость: действенность - не жизнь, Это лишь способ растрачивать силу, игра нервов. Нравственность - расслабленность мозга.
      В каждом существе, мне казалось, скрыто несколько других жизней. Этот господин не знает, что он творит: и он ангел. Это семейство - выводок собак. Перед некоторыми людьми я говорил во весь голос в одну из минут их других жизней. И я любил свинью.
      Ни один из софизмов безумия, - со всем безумием, скрытым в нем, - не был мною забыт: я могу все их повторить, я разгадал систему.
      Моя жизнь была под угрозой. Ужас надвигался. Я впал в сон на много дней, и, пробудившись, я видел сны, еще грустнее. Я созрел для смерти, и дорогой опасности моя расслабленность вела меня к пределам мира и Киммерии, родины мрака и вихрей.
      Мне пришлось путешествовать, рассеивать очарования, собранные в моем мозгу. На море, которое я любил, как будто оно могло омыть мой позор, я видел, как возносится утешительный крест. Я был проклят радугой. Радость, мое угрызение, мой червь, была моим роком: жизнь моя слишком необъятна, чтобы посвятить ее силе и красоте.
      Радость! - Зуб ее, смертельной сладости, - в час, когда в самых сумрачных городах петух поет: ad matutinem, в час Christus venit, - мне пророчит: [. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .]
      Это в прошлом. Теперь я научился приветствовать красоту".
      VI. Невозможное
      Эта главка возвращает читателя к постоянным сомнениям поэта: удается ли и удастся ли ему пройти сквозь ад. Мир "простаков и торговцев" обступает Рембо, он увяз в "болотах Запада" и не знает, остался ли выход "после крушенья Востока".
      Предполагаемое возвращение к мудрости Востока у Рембо не окрашено религиозностью: коран ему еще более чужд, чем христианство, а связано, в его представлении, с мещанским, буржуазным образом мыслей.
      Месье Прюдом - насквозь буржуазный обыватель, главный персонаж повестей 1853-1857 гг. французского писателя Анри Моннье, - согласно Рембо, родился вместе с Христом.
      VII. Вспышка зарницы
      Эта небольшая главка тесно соединена со следующей.
      Вспышка зарницы в аду Рембо высечена возможностями человеческого труда, искра гаснет вместе с надеждой, что эти возможности могут быть реализованы, и поэт возвращается к своим метаниям. В OSB (р. 475) приводится мнение, что эта главка отражает надежды, разбуженные Коммуной, и горечь, охватившую поэта после ее поражения (см. примеч. к следующей главке). Неизданный перевод Н. Г. Яковлевой:
      Проблеск
      Труд человеческий! Это тот проблеск, который время от времени озаряет мою бездну.
      "Ничто не суетно, за науку, и вперед!" - вопит современный Экклезиаст, попросту _весь мир_. И все же трупы злодеев и лентяев обрушиваются на сердце других... Ах! скорей, чуть скорей; там, за пределами ночи, - эти будущие, вечные возмездия... ускользнем ли мы от них?..
      - Как мне быть? Мне знаком труд, а наука так неповоротлива. Я хорошо знаю, что... мольба несется вскачь, а свет рычит. Как это просто и как удушающе; обойдутся без меня. У меня есть мой долг; разделавшись с ним, я буду горд, подобно многим.
      Моя жизнь изношена. Будем паясничать, повесничать, о сжальтесь! Будем жить, забавляясь, отдаваясь чудовищным любовным мечтам, фантастическим вселенным, и будем оплакивать и оспаривать земные облики, уличных фокусников, нищих, художников, бандитов - священников! На больничной койке я так ясно вспомнил запах ладана: страха священных ароматов, исповеди, мучений...
      Я вспомнил детство, гнусное воспитание. А что еще?.. презреть мои двадцать лет, когда другие вступают в этот возраст...
      Нет! Нет! теперь я восстаю против смерти! При моей гордости это дело легкое: мое расставание с миром не заставит меня долго страдать. В последнюю минуту я буду нападать направо, налево... я...
      - Ах! - милая, бедная душа, не ускользнула бы от нас вечность!
      VIII. Утро
      "Утро" построено по контрапункту к "Вспышке зарницы" и ведет от горечи поражений, от неудачи ясновидения (поэт изъясняется не лучше последнего нищего с его бесконечным повторением обычных молитв "Здравствуй, Дева Мария, благодати исполненная..." и "Отче наш...") к уверенности, что кончается сообщение об аде (эти слова дают повод считать, что Рембо полагал завершить главкой "Утро" всю книгу. См.: OSB, р. 476), и к развернутой оптимистической, социалистической утопии в последних абзацах.
      Такое завершение придало бы всему произведению характер апофеоза и социалистической утопии, но ослабило бы связь книги с опытом 1872-1873 гг., с реальной исповедью Рембо, который с таким трудом пробивался "сквозь ад".
      Видимо, поэтому Рембо должен был приписать еще одну главку, резюмирующую разные мысли, встречающиеся в книге.
      Другие переводы - Н. Яковлевой и Н. Стрижевской.
      Неизданный перевод Н. Яковлевой:
      "Разве не было у меня однажды милой, героической, баснословной юности, достойной быть занесенной на золотые таблицы! Какому греху, какой ошибке обязан я своей расслабленностью? Вы, которые утверждаете, что звери рыдают, что больные впадают в отчаяние, что мертвые не могут мечтать, попытайтесь объяснить мне мое падение и мою дремотность. А я? Я могу сказать не больше, чем нищий, гнусавящий Pater и Ave Maria. _Я разучился говорить_!
      Все же сегодня, мне кажется, я покончил с моим адом. Да, это был ад: древний ад, двери которого открыл Сын человеческий.
      В той же пустыне, в ту же ночь, неизменно, мои утомленные глаза неизменно оживают при свете серебряной звезды, не потому, что встревожились Цари жизни, три волхва: сердце, душа, мысль. Когда же ступим мы по ту сторону побережий и гор, приветствовать рождение нового труда, новой мудрости, бегства тиранов и демонов, конец суеверий, - поклонимся- первыми! - рождеству на земле?
      Песня небес, поступь народов! Рабы, не будем проклинать жизнь".
      IX. Прощанье
      Примечания к предыдущим главкам могут объяснить противоречивость "Прощанья". Принцип построения "Прощанья" скорее напоминает принцип построения музыкальных произведений XIX в., чем принцип построения произведений поэтических. Здесь "вступают" в крайне сжатом виде основные темы всего произведения.
      Первый абзац показывает, что, хотя поэт разочаровался в ясновидении, ему все же претит поэзия, укладывающаяся в задачи временные и временные: он прошел не только сквозь "пору" в аде, но вообще сквозь "пору пор", ему нужны радикальные решения (вспомним выше: "изменить жизнь"!)
      Поэт еще раз отказывается от буржуазной цивилизации, воплощенной в образах Лондона, нищая жизнь в котором метафорически представляет смерть христианский Страшный суд. Конец второго абзаца как бы перефразирует Спинозу, его мысль, поразившую Герцена: "Homo liber de nulla re minus quam de morte cogitat et ejus sapientia non mortis sed vitae meditatio est" ("Свободный человек менее всего думает о смерти, а мудрость его основана на размышлении о жизни, а не о смерти"). Замыкается абзац возвращением от метафоры к прямому смыслу слов: "Чудовищные воспоминания! Нищета мне ненавистна!".
      Слово "misere" в XIX в. обозначало нищету в прямом и в переносном смысле. Так, оно широко употреблялось Марксом.
      Зима страшна Рембо как пора, когда человек больше зависит от устроенности жизни, от "комфорта", от 'к_а_мфот' (Рембо пишет слово по-английски).
      Затем поэт возвращается к социалистической утопии, к своей миссии прорицателя. Но это по его мнению, не сбывается: его "слава художника и создателя грез рассеяна".
      Потом та же тема, в личном плане - Рембо, поэт напрасно считал себя чудотворцем или ангелом: как все другие, он брошен на землю; мужик как все!
      Единение, на которое он уповал, пророком которого себя считал, - не окажется ли оно обманом, "сестрою смерти" для поэта?
      Поэт одинок: ему не от кого ждать помощи.
      Как ни высоки были замыслы и мечты ясновидца - они оказываются мечтами. Теперь Рембо понимает, что "новый час", наступающее время, во всяком случае, очень суровы.
      Но все же поэт добился победы - видит ее в самой борьбе, в готовности мстить за тех, кто заклеймен проклятием...
      Видит победу в отказе от всяких пережитков религиозного мышления: "Надо быть абсолютно во всем современным" (см. аналогичную интерпретацию этих слов у Сюзанны Бернар. OSB, р. 478); "никаких псалмов. Завоеваний не отдавать...".
      Рембо вновь пишет так, как будто он имеет в виду идеалы социалистов-утопистов и опыт Коммуны. Но все же он не говорит, не хочет, не может, не умеет сказать, что это за борьба. Но это канун - "а на заре, вооруженные пылким терпеньем, мы войдем в города, сверкающие великолепьем".
      Затем строки, должно быть обращенные к Верлену, в котором поэт больше не видит товарища в осуществлении своих замыслов.
      И все-таки, хотя Рембо прошел сквозь ад, он остается одиноким, даже если знает, что истина конкретно воплотится и в духе и во плоти.
      Горький оптимизм: Рембо думал, что прошел сквозь ад, а предстоял еще долгий путь - и не ему одному...
      Мало того, путь им начертанный, в таком виде, в каком он был им начертан, не был им воплощен во плоти и не мог быть никем воплощен.
      Но титаническое усилие, рывок к грядущему Рембо осуществил - как никто из поэтов его времени.
      Составил Н. И. Балашов; подбор русских переводов и примечания к ним И. С. Поступальского. Обоснование текста - Н. И. Балашов