I

Женщина шла наискосок через мост прямо на Равика. Она шла быстро, но каким-то нетвердым шагом. Равик заметил ее лишь тогда, когда она оказалась почти рядом. Он увидел бледное лицо с высокими скулами и широко поставленными глазами. Это лицо оцепенело и походило на маску, в тусклом свете фонаря оно казалось безжизненным, а в глазах застыло выражение такой стеклянной пустоты, что Равик невольно насторожился.

Женщина прошла так близко, что едва не задела его. Он протянул руку и схватил ее за локоть. Она пошатнулась и, вероятно, упала бы, если бы он ее не удержал.

Равик крепко сжал руку женщины.

— Куда вы? — спросил он, немного помедлив. Женщина смотрела на него в упор.

— Пустите! — прошептала она.

Равик ничего не ответил. Он по-прежнему крепко держал ее за руку.

— Пустите меня! Что это? — Женщина едва шевелила губами.

Равику казалось, что она даже не видит его. Она смотрела сквозь него, куда-то в пустоту ночи. Просто что-то помешало ей, и она повторяла одно и то же:

— Пустите меня!

Он сразу понял, что она не проститутка и не пьяна. Он слегка разжал пальцы. Она даже не заметила этого, хотя при желании могла бы легко вырваться.

Равик немного подождал.

— Куда же вы, в самом деле? Ночью, одна, в Париже? — спокойно спросил он еще раз и отпустил ее руку.

Женщина молчала, но с места не сдвинулась. Раз остановившись, она, казалось, уже не могла идти дальше.

Равик прислонился к парапету моста. Он ощутил под руками сырой и пористый камень.

— Уж не туда ли? — Он указал вниз, где, беспокойно поблескивая в сероватой мгле, текла Сена, набегая на тени моста Альма.

Женщина не ответила.

— Слишком рано, — сказал Равик. — Слишком рано, да и слишком холодно. Ноябрь.

Он достал пачку сигарет, затем нашарил в кармане спички. На картонке их оказалось всего две. Слегка наклонившись, он прикрыл ладонями пламя от легкого ветра с реки.

— Дайте и мне сигарету, — бесцветным голосом произнесла женщина.

Равик выпрямился и показал пачку.

— Алжирские. Черный табак. Его курят солдаты Иностранного легиона. Пожалуй, для вас слишком крепок. Других нет.

Женщина покачала головой и взяла сигарету. Равик поднес ей горящую спичку. Она сделала несколько глубоких затяжек. Равик бросил спичку через парапет. Словно маленькая падающая звезда, спичка пролетела сквозь тьму и погасла, достигнув воды.

На мост медленно въехало такси. Шофер остановил машину, посмотрел на них, немного выждал и двинулся дальше, вверх по мокрой, поблескивающей в темноте авеню Георга Пятого.

Внезапно Равик почувствовал, как сильно он устал. Весь день напролет он работал и, придя домой, не мог уснуть. Тогда он вышел на улицу — хотелось выпить. И теперь, в промозглой сырости глубокой ночи, он чувствовал неодолимую усталость.

Равик посмотрел на женщину. Почему, собственно, он ее остановил? С ней что-то стряслось, это было ясно. Но ему-то какое дело? Мало ли он встречал женщин, с которыми что-то случалось, особенно ночью, особенно в Париже. Сейчас это ему было безразлично, он хотел лишь одного — спать.

— Ступайте домой, — сказал Равик. — Что вам здесь делать в такое время? Еще, чего доброго, не оберетесь неприятностей.

Он поднял воротник, намереваясь уйти. Женщина смотрела на него непонимающими глазами.

— Домой? — повторила она.

Равик пожал плечами.

— Домой, к себе на квартиру, в отель — куда угодно. Неужели вам хочется попасть в полицию?

— В отель! О Боже! — проговорила женщина. Равик остановился. Опять кому-то некуда идти, подумал он. Это следовало предвидеть. Всегда одно и то же. Ночью не знают, куда деваться, а утром исчезают прежде, чем успеешь проснуться. По утрам они почему-то знают, куда идти. Вечное дешевое отчаяние

— отчаяние ночной темноты. Приходит с темнотой и исчезает вместе с нею. Он бросил окурок. Да разве он сам не сыт всем этим по горло?

— Пойдемте куда-нибудь, выпьем рюмку водки, — сказал он.

Так проще всего — расплатиться и уйти, а там пусть сама позаботится о себе.

Женщина сделала неверное движение и споткнулась. Равик снова поддержал ее.

— Устали? — спросил он.

— Не знаю. Наверно.

— Настолько, что не можете спать?

Она кивнула.

— Это бывает. Пойдемте. Я провожу вас.

Они пошли вверх по авеню Марсо. Женщина тяжело опиралась на Равика — опиралась так, будто каждую минуту боялась упасть.

Они пересекли авеню Петра Сербского. За перекрестком улицы Шайо, вдали, на фоне дождли— вого неба возникла зыбкая и темная громада Триумфальной арки.

Равик указал на освещенный узкий вход, ведущий в маленький погребок.

— Сюда… Тут что-нибудь да найдется.

Это был шоферский кабачок. За столиком сидело несколько шоферов такси и две проститутки. Шоферы играли в карты. Проститутки пили абсент. Они смерили женщину быстрым взглядом и равнодушно отвернулись. Одна, постарше, громко зевнула, другая принялась лениво подкрашивать губы. В глубине зала совсем еще юный кельнер, с лицом обозленной крысы, посыпал опилками каменные плитки и подметал пол. Равик выбрал столик у входа. Так было удобнее: скорее удастся уйти. Он даже не снял пальто.

— Что будете пить? — спросил он.

— Не знаю. Все равно.

— Два кальвадоса, — сказал Равик кельнеру в жилетке и рубашке с засученными рукавами. — И пачку сигарет «Честерфилд».

— У нас только французские.

— Что ж. Тогда пачку «Лоран», зеленых.

— Зеленых нет. Только синие.

Равик разглядывал руку кельнера, на ней была вытатуирована голая женщина, шагающая по облакам. Перехватив его взгляд, кельнер сжал кулак и напряг мускулы. Женщина непристойно задвигала животом.

— Значит, синие, — сказал Равик.

Кельнер осклабился.

— Может, еще найдется пачка зеленых. — И удалился, шаркая туфлями.

Равик посмотрел ему вслед.

— Красные шлепанцы, — проговорил он, — и красотка, исполняющая танец живота! Похоже, он служил в турецком флоте.

Женщина положила руки на стол. Казалось, ей больше никогда их не поднять. Руки были холеные, но это еще ни о чем не говорило. Впрочем, не такие уж они были холеные. Равик заметил, что ноготь на среднем пальце правой руки, по-видимому, надломился и был оторван, не подпилен. Лак местами сошел.

Кельнер принес рюмки и пачку сигарет.

— «Лоран», зеленые. Все-таки нашлась одна пачка.

— Так я и думал. Вы служили на флоте?

— Нет. В цирке.

— Еще лучше. — Равик подал женщине рюмку. — Вот, выпейте. Ночью кальвадос — самое подходящее. А может, хотите кофе?

— Нет.

— Выпейте залпом.

Женщина кивнула и выпила. Равик разглядывал ее. Потухшее лицо, блеклое и почти без всякого выражения. Полные, но бледные губы, их очертания словно стерлись, и только волосы естественно-золотистого цвета были очень хороши. Она носила берет. А из-под плаща виднелся синий английский костюм, сшитый у хорошего портного. Но зеленый камень в перстне был слишком велик, чтобы не быть фальшивым.

— Еще рюмку? — спросил Равик.

Женщина кивнула.

Он подозвал кельнера.

— Еще два кальвадоса. Только рюмки побольше.

— И налить побольше?

— Да.

— Значит, два двойных кальвадоса.

— Угадали.

Равик решил быстро выпить свою рюмку и уйти. Ему было скучно, и он очень устал. Вообще же он умел терпеливо переносить превратности судьбы: за плечами сорок лет беспокойной и переменчивой жизни. Ситуации вроде этой были ему не в новинку. Он жил в Париже несколько лет, страдал бессонницей и ночами часто бродил по городу — поневоле приходилось видеть всякое.

Кельнер принес заказанное. Равик осторожно поставил перед женщиной рюмку яблочной водки, пряной и ароматной.

— Выпейте еще. Толку, конечно, будет мало, зато согревает. И что бы с вами ни случилось — ничего не принимайте близко к сердцу. Немногое на свете долго бывает важным.

Женщина подняла на него глаза, но к рюмке не прикоснулась.

— Нет, это и в самом деле так, — сказал Равик. — Особенно если дело происходит ночью. Ночь многое усложняет.

Женщина по-прежнему смотрела на него.

— Незачем меня утешать, — наконец проговорила она.

— Тем лучше.

Равик поискал глазами кельнера. Хватит. Ему это надоело, он хорошо знал таких женщин. Вероятно, из русских эмигрантов, подумал он.

Стоит им где-нибудь пристроиться и слегка захмелеть, как сразу же переходят на категорический тон.

— Вы русская?

— Нет.

Равик расплатился и встал, собираясь проститься. Сразу же встала и женщина. Она сделала это молча, как нечто само собой разумеющееся. Равик нерешительно взглянул на нее. Ладно, подумал он. Проститься можно и на улице.

Начался дождь. У входа Равик остановился.

— Вам куда?

Он решил, что пойдет в противоположном направлении.

— Не знаю. Куда-нибудь.

— Где вы живете?

Женщина вздрогнула.

— Туда я пойти не могу. Нет! Не могу! Только не туда!

В ее глазах внезапно появилось выражение дикого страха. Ссора, подумал Равик. Разругалась с му— жем и убежала из дому. Завтра днем одумается и вернется.

— Разве вам не к кому пойти? К какой-нибудь знакомой? Отсюда можно позвонить.

— Нет. Не к кому.

— Но ведь надо же где-то переночевать. Нет денег на отель?

— Есть.

— Так пойдите в любой отель. Их тут много.

Женщина молчала.

— И все-таки где-то вам надо переночевать, — сказал Равик, теряя терпение. — Нельзя же оставаться на улице, под дождем.

Женщина застегнула плащ.

— Вы правы, — сказала она, словно наконец решилась на что-то. — Вы совершенно правы. Спасибо. Больше обо мне не беспокойтесь. Где-нибудь устроюсь. Спасибо. — Она зажала в кулаке углы воротника. — Спасибо за все.

Женщина исподлобья смотрела на Равика глазами, полными муки, тщетно силясь улыбнуться; затем, торопливо и неслышно ступая, ушла в дождь и туман.

С минуту Равик не двигался с места.

— Черт возьми, — растерянно и нерешительно пробормотал он.

Равик не понимал, как и почему так получилось, — горестная ли улыбка, взгляд, или пустынная улица, или ночь… Но он понимал, что нельзя так вот просто отпустить эту женщину; там, в тумане, она вдруг показалась ему заблудившимся ребенком.

Равик догнал ее.

— Пойдемте со мной, — сухо сказал он. — Что-нибудь придумаем.

Они вышли на площадь Этуаль. Она раскинулась перед ними в струящейся серой мгле, величественная и бесконечная. Туман сгустился, и улиц, лучами расходившихся во все стороны, не было видно. Видна была только огромная площадь с висящими тут и там тусклыми лунами фонарей и ка— менным сводом Триумфальной арки, огромной, терявшейся в тумане; она словно подпирала унылое небо и защищала собой сиротливое бледное пламя на могиле Неизвестного солдата, похожей на последнюю могилу человечества, затерянную в ночи и одиночестве.

Они пересекли площадь. Равик шел быстро. Он слишком устал, чтобы думать. Рядом с собой он слышал неуверенные и громкие шаги женщины, она шла молча, понурившись, засунув руки в карманы плаща, — маленький огонек чужой жизни. И вдруг в позднем безлюдье площади она на какой-то миг показалась ему странно близкой, хотя он ничего о ней не знал или, быть может, именно потому. Она была ему чужой. Впрочем, и он чувствовал себя везде чужим, и это странным образом сближало — больше, чем все слова и притупляющая чувства долголетняя привычка.

Равик жил в небольшом отеле в переулке за площадью Терн, неподалеку от авеню Ваграм. Это было довольно обветшалое здание. Новой была только вывеска над входом — «Отель „Энтернасьональ"“.

Равик нажал кнопку звонка.

— Есть свободный номер? — спросил он парня, открывшего дверь.

Тот вытаращил заспанные глаза.

— Портье нет на месте, — наконец проговорил он, запинаясь.

— Это я и сам вижу. Я спрашиваю, нет ли свободного номера.

Парень недоуменно пожал плечами. Он видел, что Равик пришел с женщиной, но не понимал, зачем ему понадобилась еще одна комната. Насколько ему было известно, в подобных случаях достаточно одной.

— Мадам спит. Если я разбужу ее, она меня выгонит, — сказал он и почесал одной ногой другую.

— Ладно. Придется посмотреть самому.

Равик дал парню на чай, взял свой ключ и стал подниматься по лестнице. Женщина шла за ним. Прежде чем открыть свой номер, он взглянул на соседнюю дверь. Обуви перед ней не было. Равик дважды постучал. Никто не откликнулся. Он осторожно нажал на ручку — дверь оказалась на замке.

— Еще вчера эта комната пустовала, — пробормотал он. — Попробуем проникнуть с другой стороны. Хозяйка заперла, наверно, боится, как бы не разбежались клопы.

Равик открыл свою комнату.

— Присядьте. — Он указал на красный диван. — Я сейчас.

Он отворил застекленную дверь, ведущую на узкий балкон, перелез через железную решетку на соседний и попытался открыть дверь. Однако она была заперта. Разочарованный, он вернулся в комнату.

— Ничего не выходит. Раздобыть номер не удалось.

Женщина сидела в уголке дивана.

— Можно мне еще немного побыть здесь?

Равик внимательно посмотрел на нее. Ее лицо словно распадалось от усталости. Казалось, ей не подняться с места.

— Можете остаться.

— Только на минутку.

— Можете даже тут переночевать. Это самое простое.

Женщина будто не слушала его. Она медленно, почти машинально покачала головой.

— Оставили бы меня на улице. А теперь… мне кажется, теперь я не смогу…

— И мне так кажется. Оставайтесь и ложитесь спать. Это самое лучшее. А завтра посмотрим. Женщина взглянула на него.

— Мне бы не хотелось…

— Господи, — сказал Равик. — Да вы ничуть меня не стесните! Сколько раз тут уже ночевали люди, не знавшие, куда им деваться. В этом отеле живут беженцы. Ночные пришельцы здесь никого не удивляют. Ложитесь на кровать. Я устроюсь на диване. Мне не привыкать.

— Нет, нет… я просто посижу. Если только вы разрешите, мне этого вполне достаточно.

— Ну, как хотите.

Равик снял пальто и повесил на вешалку. Потом взял с кровати одеяло с подушкой и придвинул к дивану стул. Он принес из ванной купальный халат и бросил на спинку стула.

— Вот, — сказал он, — все это вам. Могу еще предложить пижаму — она в комоде. Больше я вами не занимаюсь. Если хотите — примите ванну. А мне еще надо кое-что сделать.

Женщина покачала головой.

Равик остановился перед ней.

— А плащ все-таки снимем, — сказал он. — Насквозь промок. Да и берет тоже. Дайте-ка сюда.

Она отдала ему плащ и берет. Он положил подушку на валик дивана.

— Это под голову. Стул — чтобы не свалились во сне. — Равик придвинул стул вплотную к дивану. — А теперь еще туфли… Уж конечно, тоже промокли. Того и гляди, простудитесь. — Он снял с нее туфли, достал из комода пару шерстяных носков и надел ей на ноги. — Так, теперь еще куда ни шло. Даже в самые тяжелые времена надо хоть немного думать о комфорте. Старое солдатское правило.

— Спасибо, — сказала женщина. — Большое спасибо.

Равик прошел в ванную и открыл краны. Вода полилась в умывальник. Он развязал галстук и рассеянно оглядел себя в зеркале. Проницательные, глубоко посаженные глаза; узкое лицо — оно выглядело бы смертельно усталым, если бы не эти глаза; резкие складки, прочерченные от носа к уголкам рта, и неожиданно мягкий рисунок губ, а над правым глазом — длинный, в мелких рубчиках шрам, теряющийся в волосах.

Телефонный звонок всполошил его.

— Черт возьми! — Он и вправду обо всем позабыл. С ним это случалось — полное погружение в собственные мысли. А тут еще эта женщина.

— Иду! — крикнул Равик. — Испугались?

Он снял трубку.

— Что?.. Да. Хорошо… да… конечно… да…

все будет в порядке… да. Где? Хорошо, сейчас же еду. Горячего кофе, и покрепче… да…

Он осторожно положил трубку и, задумавшись, присел на край дивана.

— Мне надо уйти, — сказал он. — Срочно.

Женщина тотчас поднялась. Она слегка качнулась и ухватилась за спинку стула.

— Нет, нет… — Равика тронула эта покорная готовность. — Оставайтесь здесь. Я должен уйти на час-другой, не знаю точно на сколько. Непременно оставайтесь.

Он надел пальто. На какой-то миг мелькнуло подозрение, но Равик его тотчас же отогнал. Эта женщина не станет воровать. Не из тех. Таких он знал слишком хорошо. Да здесь и украсть-то нечего. Равик был уже в дверях, когда женщина спросила:

— Можно мне пойти с вами?

— Нет, никак нельзя. Побудьте здесь. Берите все, что понадобится. Если хотите, ложитесь в постель. Коньяк в шкафу. Спите…

Он повернулся.

— Не выключайте свет, — торопливо проговорила она.

Равик отпустил дверную ручку.

— Боитесь? — спросил он.

Она кивнула.

Он показал на ключ.

— Заприте за мной дверь. Ключ выньте. Внизу есть запасной.

Она покачала головой.

— Не в этом дело. Только, пожалуйста, оставьте свет.

— Ах, вот оно что! — Равик испытующе посмотрел на нее. — Да я и не собирался его выклю— чать. Пусть горит. Мне это знакомо. Было и у меня такое время.

На углу улицы Акаций ему попалось такси.

— Улица Лористон, четырнадцать. Скорее!

Шофер развернулся и поехал по авеню Карно. Когда они пересекали авеню де ля Гранд Арме, справа выскочила маленькая двухместная машина. Столкновение было бы неизбежным, не будь мостовая мокрой и скользкой. Резко затормозившую малолитражку занесло на середину улицы. Такси едва не задело ее радиатором. Легкий автомобиль закружился, как карусель. Это был маленький «рено», за рулем сидел мужчина в очках и черном котелке. При каждом повороте мелькало его бледное возмущенное лицо. Наконец машина перестала вертеться и устремилась в направлении Триумфальной арки, высившейся вдалеке подобно гигантским вратам Аида; «рено» напоминал маленькое зеленое насекомое; из него высовывался бледный кулак, грозивший ночному небу.

Шофер обернулся.

— Видели что-либо подобное?

— Да, — ответил Равик.

— Какого черта этот тип в котелке несется ночью как угорелый? Главное дело — котелок напялил!

— Он прав. Ведь он ехал по главной магистрали. Зачем же ругаться?

— Ясно, прав. Потому-то я и ругаюсь.

— А что бы вы сделали, если бы он в самом деле был неправ?

— Тоже ругался бы.

— Вижу, вы не прочь отвести душу.

— Но тогда бы я ругался по-другому, — заявил шофер, сворачивая на авеню Фош. — С большей уверенностью. Понятно?

— Не совсем. Сбавляйте скорость на перекрестках.

— А я что делаю? Мостовые как маслом смазаны, будь они неладны! А зачем вы, собственно, спрашиваете, если все равно не хотите меня слушать?

— Потому что я очень устал, — нетерпеливо проговорил Равик. — Потому что сейчас ночь. По— тому что, если хотите знать, все мы словно искорки, гонимые неведомым ветром. Езжайте быстрее.

— Вот это другое дело, — заметил шофер и с некоторым почтением коснулся пальцами козырька фуражки. — Теперь все понятно.

У Равика неожиданно мелькнуло подозрение.

— Послушайте, вы русский эмигрант?

— Нет, но в ожидании пассажиров читаю всякую всячину.

Не везет мне сегодня с русскими, подумал Равик. Он откинулся на спинку сиденья. Хорошо бы кофе, подумал он. Горячего, черного. Надеюсь, его хватит. Руки должны быть дьявольски спокойными. В крайнем случае Вебер сделает мне укол. Впрочем, все и так будет в порядке. Он опустил стекло и медленно вдохнул сырой воздух.

II

В маленькой операционной было светло, как днем. Комната походила на образцовую бойню. На полу стояли ведра с ватой, пропитанной кровью, вокруг были разбросаны бинты и тампоны, багрово-красный цвет торжественно и громогласно бросал вызов безмолвной белизне. Вебер сидел в предоперационной за лакированным стальным столиком и что-то записывал; сестра кипятила инструменты; вода клокотала, электрический свет, казалось, шипел, и лишь тело, лежавшее на столе, было ко всему безучастным — его уже ничто не трогало.

Равик принялся мыть руки жидким мылом. Он мыл их с каким-то угрюмым остервенением, будто хотел содрать с них кожу.

— Дерьмо! — пробормотал он. — Гнусное, проклятое дерьмо!

Операционная сестра с отвращением посмотрела на него. Вебер поднял голову.

— Спокойно, Эжени! Все хирурги ругаются. Особенно если что-нибудь не так. Вам пора бы к этому привыкнуть.

Сестра бросила инструменты в кипящую воду.

— Профессор Перье никогда не ругался, — оскорбленно заявила она. — И тем не менее спас многих людей.

— Профессор Перье был специалистом по мозговым операциям. Тончайшая, виртуозная техника, Эжени. А мы потрошим животы. Совсем другое дело. — Вебер захлопнул тетрадь с записями и встал. — Вы хорошо поработали, Равик. Но что Поделаешь, коли до тебя орудовал коновал?

— Все-таки… иногда можно кое-что сделать. Равик вытер руки и закурил сигарету. Сестра с молчаливым неодобрением распахнула окно.

— Браво, Эжени, — похвалил ее Вебер. — Вы всегда действуете согласно инструкциям.

— У меня есть определенные обязанности. Я не желаю взлететь на воздух. Здесь спирт и эфир.

— Это прекрасно, Эжени. И успокоительно.

— А некоторые таких обязанностей не имеют. И не хотят иметь.

— Это в ваш адрес, Равик! — Вебер рассмеялся. — Нам лучше всего удалиться. По утрам Эжени весьма агрессивно настроена. А здесь нам все равно больше нечего делать.

Равик взглянул на сестру, имевшую определенные обязанности. Она бесстрашно встретила его взгляд. Очки в никелевой оправе придавали ее пустому лицу выражение полной неприступности. Оба они были людьми, но любое дерево казалось ему роднее, чем она.

— Простите, — сказал он. — Вы правы.

На белом столе лежало то, что еще несколько часов назад было надеждой, дыханием, болью и трепещущей жизнью. Теперь это был всего лишь труп, и человек-автомат, именуемый сестрой Эжени и гордившийся тем, что никогда не совершал ошибок, накрыл его простыней и укатил прочь. Такие всех переживут, подумал Равик. Солнце не любит эти деревянные души, оно забывает о них. Потому-то они и живут бесконечно долго.

— До свидания, Эжени, — сказал Вебер. — Желаю вам хорошенько выспаться.

— До свидания, доктор Вебер. Спасибо, господин доктор.

— До свидания, — сказал Равик. — Простите меня за ругань.

— Всего хорошего, — ледяным тоном ответила Эжени.

Вебер ухмыльнулся.

— Железобетонный характер!

Над городом вставало серое утро. На улицах погромыхивали машины, собиравшие мусор. Вебер поднял воротник.

— Отвратительная погода! Подвезти вас, Равик?

— Нет, спасибо. Хочу пройтись.

— В такую погоду? Я могу вас подвезти. Нам почти по пути.

Равик отрицательно покачал головой.

— Спасибо, Вебер.

Вебер внимательно посмотрел на него.

— Странно, что вы до сих пор расстраиваетесь, когда кто-нибудь умирает у вас под ножом. Ведь вы режете уже пятнадцать лет, и все это вам хорошо знакомо.

— Да, знакомо. Я и не расстраиваюсь.

Вебер стоял перед Равиком, широкий и плотный. Его большое круглое лицо сияло, как спелое нормандское яблоко. На черных подстриженных усах сверкали капли дождя. У тротуара ждал «бьюик». Он тоже сверкал. Сейчас Вебер сядет в машину и спокойно покатит за город, в свой розовый, кукольный домик, с чистенькой, сверкающей женой и двумя чистенькими, сверкающими детками. В общем — чистенькое, сверкающее существование! Разве ему понять эту бездыханность, это напряжение, когда нож вот-вот сделает первый разрез, когда вслед за легким нажимом тянется узкая красная полоска крови, когда тело в иглах и зажимах раскрывается, подобно занавесу, и обнажается то, что никогда не видело света, когда, подобно охотнику в джунглях, ты идешь по следу и вдруг — в разрушенных тканях, опухолях, узлах и разрывах лицом к лицу сталкиваешься с могучим хищником — смертью — и вступаешь в борьбу, вооруженный лишь иглой, тонким лезвием и бесконечно уверенной рукой… Разве ему понять, что ты испытываешь, когда собранность достигла предельного, слепящего напряжения и вдруг в кровь больного врывается что-то загадочное, черное, какая-то величественная издевка — и нож словно тупеет, игла становится ломкой, а рука непослушной; когда невидимое, таинственное, пульсирующее — жизнь — неожиданно отхлынет от бессильных рук и распадается, увлекаемое призрачным, темным вихрем, который ни догнать, ни прогнать… когда лицо, которое только что еще жило, было каким-то «я», имело имя, превращается в безымянную, застывшую маску… какое яростное, какое бессмысленное и мятежное бессилие охватывает тебя… разве ему все это понять… да и что тут объяснишь?

Равик снова закурил.

— Ей шел двадцать первый год, — сказал он. Вебер носовым платком смахнул с усов блестящие капли.

— Вы работали великолепно. Я бы так не смог. Но разве спасешь то, что уже испоганил какой-то коновал; уж вы-то здесь ни при чем. Если бы мы рассуждали по-иному, что бы с нами стало?

— Да, — сказал Равик, — что бы с нами стало?

Вебер спрятал платок в карман.

— После всего, что вам пришлось испытать, вы должны были чертовски закалиться.

Равик взглянул на него с легкой иронией.

— Человек никогда не может закалиться. Он может только ко многому привыкнуть.

— Это я и имел в виду.

— Да, но есть вещи, к которым не привыкнешь никогда. Тут трудно докопаться до причины. Мо— жет быть, все дело в кофе — именно он так сильно возбудил меня. А мы принимаем это за волнение.

— Кофе был хорош, правда?

— Очень.

— Варить кофе — в этом я кое-что смыслю. Я словно предчувствовал, что вам он понадобится, потому и приготовил сам. Настоящий кофе, а не черное пойло, которое приготовляет Эжени, не так ли?

— Никакого сравнения. В этом вы действительно мастер.

Вебер сел в машину, включил двигатель и высунулся в окно.

— А может, я все-таки вас подброшу? Ведь вы, наверно, очень устали.

Тюлень, подумал Равик, не слушая его. Похож на пышущего здоровьем тюленя. Но что с того? Зачем все это лезет мне в голову? Опять эта проклятая раздвоенность — делаешь одно, думаешь о другом.

— Я не устал, — сказал он. — Кофе взбодрил меня. А вам действительно надо выспаться, Вебер.

Вебер рассмеялся. Под черными усами сверкнули зубы.

— Я решил не ложиться. Поработаю в своем саду. Буду сажать тюльпаны и нарциссы.

Тюльпаны и нарциссы, подумал Равик. Аккуратненькие кругленькие клумбы. Чистенькие дорожки, посыпанные гравием. Тюльпаны и нарциссы — оранжево-золотистая буря весны.

— До свидания, Вебер, — сказал он. — Ведь вы позаботитесь об остальном?

— Разумеется. Вечером я вам позвоню. Гонорар, к сожалению, будет невелик. Так, мелочь. Девушка была бедна и, по-видимому, не имела родных. Это мы еще уточним.

Равик небрежно махнул рукой.

— Она дала Эжени сто франков. Вероятно, это все, что у нее было. Значит, вам причитается двадцать пять.

— Ладно, ладно, — нетерпеливо произнес Равик. — До свидания, Вебер.

— До свидания. До завтра. У видимся восемь утра.

Равик не спеша шел по улице Лористон. Будь сейчас лето, он уселся бы где-нибудь в Булонском лесу на скамейке и, греясь на утреннем солнце, бездумно глядел бы на воду и на зеленый лес, пока не ослабло бы напряжение. Затем поехал бы в отель и завалился спать.

Он вошел в бистро на углу улицы Буасьер. У стойки стояло несколько рабочих и шоферов. Они пили горячий черный кофе, макая в него бриоши. Равик с минуту наблюдал за ними. То была надежная, простая жизнь — с яростной борьбой за существование, напряженным трудом, усталостью по вечерам, едой, женщиной и тяжелым сном без сновидений.

— Рюмку вишневки, — сказал он.

На правой ноге умершей девушки была дешевая узкая цепочка из накладного золота — одна из тех побрякушек, на которые люди падки в молодости, когда они сентиментальны и лишены вкуса; цепочка с маленькой пластинкой, на которой выгравировано: «Toujors Charles» note 1, запаянная так, что ее нельзя было снять с ноги; цепочка, рассказывавшая о воскресных днях в лесу на берегу Сены, о влюбленности и глупой молодости, о маленькой ювелирной лавчонке где-нибудь в Нейи, о сентябрьских ночах в мансарде… и вдруг — задержка, ожидание, страх, а Шарля и след простыл… подруга, дающая адрес… акушерка, стол, покрытый клеенкой, жгучая боль и кровь, кровь… растерянное лицо старухи… чьи-то руки поспешно — лишь бы отделаться — подсаживают в такси… дни мучений, когда лежишь, скорчившись, в своей каморке… и наконец карета «скорой помощи», клиника, последние сто франков, скомканные в горячей, потной руке, и… слишком поздно.

Заскулил приемник. Танго, гнусавый голос поет дурацкие куплеты. Равик поймал себя на том, что мысленно повторяет весь ход операции. Он проверял и контролировал каждое свое движение. Если бы его вызвали на несколько часов раньше, возможно, что-то и удалось бы сделать. Вебер звонил ему, но его не оказалось на месте. И только потому, что он слишком долго проторчал на мосту Альма, девушке пришлось умереть. Такие операции Вебер самостоятельно делать не умел. Безумие случайности. Нога с золотой цепочкой…

Приди ко мне в лодку, сияет луна, — надрывался фальцетом тенор.

Равик расплатился и вышел. На улице он остановил такси.

— В «Озирис».

«Озирис» был большой, солидный публичный дом с огромным баром в египетском стиле.

— Уже закрываемся, — сказал швейцар. — Никого больше нет.

— Никого?

— Только мадам Роланда. Все дамы уже разъехались.

— Ладно.

Швейцар был в галошах. Он стоял на мостовой и с недовольным видом переминался с ноги на ногу.

— Не отпускайте такси. Другое не так легко найти. Мы кончили работать.

— Это вы уже сказали. А такси я себе достану. Равик сунул швейцару пачку сигарет в карман и через узкую дверь, минуя гардероб, прошел в большой зал. В баре было пусто. Он являл собой обычную картину недавнего ночного кутежа: лужи пролитого вина, опрокинутые стулья, окурки, запах табака, сладких духов и пота.

— Роланда, — позвал Равик. Она стояла у стола, на котором лежала груда розового шелкового белья.

— Равик, — сказала она, нисколько не удивившись. — Так поздно. Чего ты хочешь? Девушку или выпить? Или и то и другое?

— Водки. Польской.

Роланда принесла бутылку и рюмку.

— Налей себе сам. Мне еще надо рассортировать и переписать белье. Сейчас придет машина из прачечной. Не перепишешь каждую тряпку в отдельности, эта банда все разворует, как стая сорок. Шоферня, сам понимаешь. Все они любят делать подарки своим подружкам.

Равик кивнул.

— Включи музыку, Роланда. Погромче.

— Ладно.

Роланда включила приемник. Загремели литавры и барабаны. В высоком пустом зале разразилась звуковая буря.

— Не слишком ли громко, Равик?

— Нет.

Слишком громко? Что могло сейчас казаться слишком громким? Только тишина. Тишина, в которой тебя разносит на куски, как в безвоздушном пространстве.

— Ну, вот и все, — сказала Роланда и подошла к столику Равика. У нее была плотная фигура, ясное лицо и спокойные черные глаза. Черное пуританское платье выдавало в ней распорядительницу и выделяло ее среди полуголых девиц.

— Выпьем, Роланда?

— Ладно. Давай.

Равик принес из бара рюмку и налил. Роланда удержала его руку, когда рюмка наполнилась наполовину.

— Хватит! Больше не хочу.

— Ненавижу недолитые рюмки. Уж лучше не допить.

— Зачем? Это было бы расточительством.

Равик взглянул на нее. Солидное, умное лицо. Он улыбнулся.;

— Расточительство! Французы вечно боятся его. А кому нужна бережливость? Тебя ведь тоже никто не бережет.

— Тут коммерция. Совсем другое дело.

Равик рассмеялся.

— Выпьем за коммерцию! Чем бы оказался мир без морали дельцов? Сборищем преступников, идеалистов и бездельников.

— Тебе нужна девушка, — сказала Роланда. — Могу позвонить Кики. Она очень хороша. Двадцать один год.

— Вот как. И ей двадцать один год. Нет, такие уже не для меня. — Равик снова наполнил свою рюмку. — Роланда, о чем ты думаешь перед сном?

— Чаще всего ни о чем. Слишком устаю.

— А когда не очень устала?

— О Type.

— Почему о Type?

— Там у меня тетка. У нее дом с магазином. Дважды я платила за него по закладной. Когда она умрет — ей семьдесят шесть, — дом достанется мне. Тогда я перестрою магазин под кафе. Светлые обои в цветочках, три музыканта — пианино, скрипка, виолончель, в глубине — бар. Небольшой, но изящный. Дом расположен в хорошем квартале. Думаю, что за девять с половиной тысяч франков смогу его прилично обставить, приобрету даже гардины и люстры. Кроме того, на первых порах хочется иметь в запасе тысяч пять. Ну и, конечно, квартирная плата с жильцов верхних этажей. Вот о чем я думаю.

— Ты родилась в Type?

— Да, но никому не известно, где я находилась потом. Если дело пойдет на лад, никто и не станет интересоваться. Деньги прикрывают все.

— Не все, но многое. — Равик почувствовал какую-то тяжесть в висках и стал говорить медленнее. — С меня, пожалуй, хватит, — сказал он, расплачиваясь. — В Type ты выйдешь замуж, Роланда?

— Не сразу, через несколько лет. У меня там есть друг.

— Ездишь к нему?

— Изредка. Время от времени он пишет мне. По другому адресу, разумеется. Он женат, но жена в больнице. Туберкулез. Врачи говорят, еще год-два протянет — не больше. И тогда он свободен.

Равик встал.

— Благослови тебя Бог, Роланда. Ты рассуждаешь здраво.

Она доверчиво улыбнулась, соглашаясь с ним. На ее ясном, свежем лице не было и тени усталости, словно она только что проснулась. Она знала, чего хочет. Жизнь не была для нее загадкой.

Небо над городом посветлело. Дождь прошел. На углах улиц маленькими бронированными башнями стояли писсуары. Швейцар исчез, ночь улетучилась. Начинался день, и толпы торопливых парижан устремлялись к метро, точно к глубокой пропасти, куда бросаешься, чтобы принести себя в жертву некоему сумрачному божеству.

Женщина порывисто приподнялась на диване. Она не закричала — только приподнялась с легким, приглушенным возгласом, оперлась на локти и замерла.

— Спокойно, не бойтесь, — сказал Равик. — Это я. Тот самый, кто привел вас сюда несколько часов назад.

Женщина облегченно вздохнула. Равик с трудом мог разглядеть ее. Горящие электрические лампочки и утро, вползавшее в окно, наполняли комнату желтовато-бледным болезненным светом.

— Я думаю, теперь уже можно погасить, — сказал он и повернул выключатель.

Он снова явственно ощутил, как хмель мягкими ударами отдается у него в голове.

— Хотите позавтракать? — спросил он.

Равик уже забыл о ней, а когда брал внизу ключ, подумал, что она уже ушла. Он охотно избавился бы от нее. Он изрядно выпил — границы сознания раздвинулись, лязгающая цепь времени распалась, властные и бесстрашные воспоминания и мечты обступили его. Ему хотелось остаться одному.

— Будете пить кофе? — спросил он. — Только его и умеют здесь готовить.

Женщина отрицательно покачала головой. Он вгляделся в нее внимательнее.

— Что-нибудь случилось? Кто-нибудь сюда заходил?

— Нет.

— Но что-то наверняка произошло! Почему вы уставились на меня, как на привидение?

Ее губы болезненно искривились.

— Запах, — проговорила она.

— Запах? — непонимающе повторил Равик. — Ведь водка не пахнет, вишневка и бренди тоже. А сигареты вы и сами курите. Чего тут пугаться?

— Я не о том…

— Так о чем же?

— Это тот же… тот же запах…

— Ах, вот оно что! Вы, наверно, про эфир, — сказал Равик, которого вдруг осенило. — Эфир?

Она кивнула.

— Вас когда-нибудь оперировали?

— Нет… но…

Равик не слушал больше. Он открыл окно.

— Сейчас проветрится. А пока что выкурите сигарету.

Равик прошел в ванную и открыл кран. В зеркале он увидел свое лицо. Несколько часов назад он точно так же стоял здесь. За это время умер человек. Но что тут особенного? Ежеминутно умирают тысячи людей. Так свидетельствует статистика. В этом тоже нет ничего особенного. Но для того, кто умирал, его смерть была самым важным, более важным, чем весь земной шар, который неизменно продолжал вращаться.

Равик присел на край ванны и снял туфли. Всегда одно и то же. Немая власть вещей. Тривиальность и пошлая привычка, а вокруг так и мель— тешат и проносятся блуждающие огоньки. Цветущий берег сердца у водоемов любви… Но кем бы ты ни был — поэтом, полубогом или идиотом, все равно, — каждые несколько часов ты должен спускаться с неба на землю, чтобы помочиться. От этого не уйти. Ирония природы. Романтическая радуга над рефлексами желез, над пищеварительным урчанием. Органы высшего экстаза заодно организованы для выделения… Какая-то чертовщина! Равик швырнул туфли в угол. Ненавистная привычка раздеваться! Даже от нее не уйти. Это понятно только живущим одиноко. Проклятая покорность, разъедающая душу. Он уже часто спал одетым, чтобы преодолеть эту покорность, но всякий раз это было только отсрочкой. От нее не спастись.

Равик стал под душ. Прохладная вода струилась по коже. Он глубоко вздохнул, потом завернул кран и вытерся. Утешает только самое простое. Вода, дыхание, вечерний дождь. Только тот, кто одинок, понимает это. Тело, благодарное воде. Легкая кровь, стремительно несущаяся по темным жилам. Отдых на лугу. Березы. Белые летние облака. Небо юности. Куда девались все треволнения сердца? Они заглохли в мрачной суетности бытия.

Он вернулся в комнату. Женщина забилась в угол дивана, натянув одеяло до подбородка.

— Холодно? — спросил он.

Она покачала головой.

— Боитесь?

Она кивнула.

— Меня?

— Нет.

— Города за окном?

— Да.

Равик закрыл окно.

— Благодарю, — сказала она.

Он посмотрел на ее затылок, на плечи. Чье-то дыхание. Частичка чужой жизни… Но все-таки жизни, тепла… Не окостеневшее тело. Что может дать один человек другому, кроме капли тепла? И что может быть больше этого?

Женщина, глядя на Равика, нервно передернула плечами. Он почувствовал, как схлынула волна смятения, пришла глубокая, невесомая прохлада. Напряжение исчезло. Открылась даль. Словно он провел ночь на другой планете и вернулся на землю. Все вдруг стало простым — утро, женщина… Думать больше было не о чем.

— Иди сюда, — сказал он.

Она оцепенело уставилась на него.

— Иди же, — повторил он нетерпеливо.

III

Равик проснулся, почувствовав на себе чей-то взгляд.

Женщина была одета и сидела на диване. Но она смотрела не на него, а в окно. Он ожидал, что она уйдет задолго до его пробуждения. По утрам он не выносил присутствия людей.

Он подумал — не попытаться ли снова уснуть, но тогда она все равно станет наблюдать за ним, а это мешает. А не лучше ли вообще отделаться от нее? Если она ждет денег, то все очень просто. Да и вообще все просто. Он выпрямился в постели.

— Вы уже давно встали?

Женщина испуганно обернулась.

— Я не могла больше спать. Мне очень жаль, если я вас разбудила.

— Вы не разбудили меня.

Она встала.

— Я хотела уйти. Сама не знаю, почему я еще здесь.

— Погодите. Я сейчас оденусь. Вы должны позавтракать. Знаменитый кофе — гордость отеля. У нас еще есть время.

Равик встал и позвонил горничной. Потом прошел в ванную. Видимо, женщина заходила сюда. Но все уже было тщательно прибрано, даже несвежие махровые полотенца. Когда Равик чистил зубы, он услышал, как в номер вошла горничная с завтраком. Он поторопился.

— Вам было неловко? — спросил он, выходя из ванной.

— Почему неловко?

— Ведь вас видела горничная. Об этом я не подумал.

— Она ничуть не удивилась.

Женщина посмотрела на поднос. Завтрак был на двоих, хотя Равик об этом не просил.

— Конечно, не удивилась. Ведь мы в Париже. Вот кофе. Голова не болит?

— Нет.

— Хорошо. А у меня побаливает. Скоро пройдет. Вот бриоши.

— Я ничего не могу есть.

— Нет, можете. Вам только так кажется. Попробуйте.

Она взяла бриошь и, подержав в руке, положила обратно.

— Право, не могу.

— Тогда выпейте кофе и выкурите сигарету — солдатский завтрак.

— Хорошо.

Равик принялся за еду.

— Вы еще не проголодались? — спросил он немного погодя.

— Нет.

Женщина загасила сигарету.

— Мне кажется… — сказала она и умолкла.

— Что вам кажется? — спросил Равик без особого любопытства.

— Думаю, мне пора уходить…

— Дорогу знаете? Тут недалеко — авеню Ваграм.

— Нет, не знаю.

— Где вы живете?

— В отеле «Верден».

— В двух шагах отсюда. На улице объясню, как пройти. Мне все равно придется проводить вас мимо портье.

— Да… но не в этом дело…

Она умолкла. Деньги, подумал Равик. Деньги, как всегда.

— Если вы в стесненных обстоятельствах, я вам охотно помогу.

Он достал бумажник.

— Оставьте! Что это значит? — резко сказала женщина.

— Ровно ничего.

Равик спрятал бумажник.

— Извините, — сказала она, вставая. — Вы были… я должна вас поблагодарить… если бы… эта ночь… одна я бы не знала…

Равик вспомнил, что произошло накануне. Было бы просто смешно придавать этому какое-либо значение. Но благодарности он никак не ожидал. Это ему явно не понравилось.

— Я действительно не знала бы… — сказала Женщина.

Она все еще стояла перед ним в нерешительности. Почему она не уходит? — подумал он.

— Но теперь-то вы знаете… — сказал он, чтобы что-то сказать.

— Нет. — Она посмотрела ему в лицо. — Все еще не знаю. Знаю только, что должна что-то сделать. Знаю, что не могу просто сбежать…

— Это уже много. — Равик взял свое пальто. — А теперь я провожу вас вниз.

— Не нужно. Скажите только… — Она запнулась, подбирая слова. — Может быть, вы знаете, как поступить… когда…

— Когда что? — спросил Равик.

— Когда у вас кто-то умер, — вырвалось у женщины, и она расплакалась. Она не всхлипывала, а плакала тихо, почти беззвучно.

Равик выждал, пока она немного успокоится.

— А у вас кто-нибудь умер?

Она кивнула.

— Вчера вечером?

Она снова кивнула.

— Вы кого-нибудь убили?

Женщина ошеломленно посмотрела на него.

— Что?! Что вы говорите?

— Вы убили? Уж если вы меня спрашиваете, как вам быть, так расскажите все.

— Он умер! — вскрикнула женщина. — Внезапно…

Она закрыла лицо руками.

— Болел? — спросил Равик.

— Да.

— У вас бывал врач?

— Да… но он не хотел ложиться в больницу…

— Вчера врач приходил?

— Нет. Третьего дня. Он его… он обругал врача и отказался у него лечиться.

— И вы позвали другого?

— Других мы не знали. Мы здесь всего три недели. Кельнер вызвал врача… а он не захотел у него лечиться… говорил… ему казалось, что он сам себя вылечит…

— Что у него было?

— Не знаю. Врач сказал — воспаление легких… но он не верил… говорил, что все врачи обманщики… Вчера ему стало лучше. И вдруг…

— Почему вы не отправили его в больницу?

— Не захотел… Он говорил… говорил… что я стану ему изменять, если его не будет рядом… он… вы не знаете его… ничего нельзя было поделать.

— Он все еще в отеле?

— Да

— Вы сообщили владельцу о случившемся?

— Нет. Когда он вдруг затих… и все стало так тихо… и его глаза… тут я не выдержала и убежала.

Равик вспомнил прошедшую ночь. На мгновение ему стало не по себе. Но это случилось, и теперь было безразлично и ему, и ей. Особенно ей. В эту ночь ей все было безразлично, важно было одно — выстоять. Жизнь — нечто большее, чем свод сентиментальных заповедей. Лавинь, узнав о смерти жены, провел ночь в публичном доме. Проститутки спасли его, а с попами ему было бы худо. Это можно понимать или не понимать. Объяснять тут нечего. Он взял свое пальто.

— Пойдемте! Я провожу вас. Умерший был вашим мужем?

— Нет.

Владелец отеля «Верден» — толстяк без единого волоска на голове, зато с крашеными черными усами и густыми черными бровями — стоял в вестибюле; за ним — кельнер, горничная и кассирша, плоская, как доска. Он, несомненно, уже все знал и, увидев женщину, тотчас набросился на нее. Его лицо побагровело, он размахивал маленькими пухлыми ручками и клокотал от бешенства и негодования; все же Равик заметил, что их приход принес хозяину облегчение. Когда тот начал разглагольствовать о полиции, иностранцах, подозрительных личностях и тюрьме, Равик перебил его.

— Вы провансалец? — спросил он спокойно. Хозяин осекся.

— Нет. А что? — ошарашенно спросил он.

— Так, ничего, — ответил Равик. — Мне просто хотелось вас прервать. Лучше всего это удается с помощью бессмысленного вопроса. Иначе вы проговорили бы еще целый час.

— Мсье! Кто вы такой? Что вам нужно?

— Наконец-то мы дождались от вас разумных слов.

Хозяин окончательно пришел в себя.

— Кто вы? — спросил он спокойнее, с осторожностью, свойственной людям, не желающим ни при каких обстоятельствах оскорбить влиятельное лицо.

— Врач.

Хозяин понял, что бояться ему нечего.

— Теперь нам не нужно никакого врача, — снова вскипел он. — Нам нужна полиция.

Он уставился на Равика и его спутницу, ожидая протеста, испуга, мольбы.

— Неплохая мысль. Почему же полиции до сих пор нет? Ведь у вас в отеле уже несколько часов лежит мертвый человек, и вы это отлично знаете.

Хозяин ничего не ответил. Он продолжал злобно таращить глаза на Равика.

— Я вам объясню почему. — Равик подошел поближе. — Вы не хотите шума. Боитесь ваших жильцов. Многие съедут, как только узнают об этой истории. Но полиция тут все равно будет — таков закон. И лишь от вас зависит, чтобы все прошло незаметно. Да и не это вас беспокоило. Вы боялись, что от вас сбежали, предоставив вам выпутываться одному. Напрасное опасение. Кроме того, вы опасались, что счет останется неоплаченным. Не волнуйтесь, вам заплатят. А теперь я хочу осмотреть труп. Потом позабочусь и обо всем остальном.

Равик прошел мимо хозяина.

— Номер комнаты? — спросил он женщину.

— Четырнадцать.

— Вам незачем идти со мной. Я все сделаю сам.

— Нет. Мне не хотелось бы оставаться здесь.

— Лучше вам этого не видеть.

— Нет. Я пойду с вами.

— Ладно. Как хотите.

Комната была низкая и выходила окнами на улицу. В дверях толпились горничные, коридорные и кельнеры. Равик отстранил их. В номере было две кровати. На той, что стояла у стены, лежал покойник. Желтый и неподвижный, с курчавыми черными волосами, он лежал в красной шелковой пижаме, словно восковая фигура святого. Руки были сложены на груди. Около него на ночном столике красовалась маленькая дешевая фигурка Мадонны из дерева, на ее лице виднелись следы губной помады. Равик взял фигурку в руки и прочел надпись «Made in Germany"note 2. Равик заглянул в лицо покойнику: губы не накрашены, да и с виду он не из таких. Глаза полуоткрыты, один больше другого — это придавало лицу выражение полнейшего безразличия, будто на нем застыло выражение вечной скуки.

Равик склонился над ним. Осмотрев лекарства на столике около кровати, он приступил к обследованию трупа. Никаких следов насилия. Он выпрямился.

— Как звали врача, который лечил его? — спросил он женщину. — Вам известно его имя?

— Нет.

Он посмотрел на женщину. Она была очень бледна.

— Присядьте-ка. Там, на стуле в углу. И не вставайте. Кельнер, вызывавший врача, здесь?

Он взглянул на людей, толпившихся в дверях. На их лицах было одно и то же смешанное выражение страха и алчности.

— Этот этаж обслуживает Франсуа, — сказала уборщица, выставившая половую щетку вперед, как копье.

— Где Франсуа?

Кельнер протиснулся вперед.

— Как звали врача, который приходил сюда?

— Боннэ. Шарль Боннэ.

— Вы знаете его телефон?

Кельнер полистал в записной книжке.

— Пасси, 2743.

— Так. — Равик заметил лицо хозяина, мелькнувшее в дверях. — Давайте-ка закроем дверь. Вам хочется, чтобы сюда сбежалась вся улица?

— Нет! Вон отсюда! Все вон! Чего вы тут не видели? Только транжирите время, а я вам деньги плати!

Хозяин выгнал служащих и закрыл дверь. Равик снял трубку телефона и, вызвав Вебера, быстро переговорил с ним. Затем набрал номер, сообщенный кельнером. Боннэ был у себя в приемной. Врач подтвердил все, что рассказала женщина.

— Он умер, — сказал Равик. — Вы не могли бы подъехать и выписать свидетельство о смерти?

— Он выгнал меня. Самым оскорбительным образом.

— Теперь он уже больше не оскороит вас.

— Он не уплатил мне гонорара. Да еще вдобавок обозвал стяжателем и коновалом.

— Вы зашли бы за гонораром?

— Могу кого-нибудь прислать.

— Лучше зайдите сами. Иначе не видать вам ваших денег.

— Хорошо, — сказал Боннэ после некоторого колебания. — Но я ничего не подпишу, пока не получу все сполна. Мне причитается триста франков.

— Ладно. Триста франков. Вы их получите.

Равик повесил трубку.

— Сожалею, что вам пришлось все это выслушать, — сказал он женщине. — Но по-другому поступить было нельзя. Этот человек нам нужен.

Женщина уже рылась в сумке.

— Ничего, — ответила она. — Для меня это не ново. Вот деньги.

— Подождите. Сейчас он придет. Тогда и дадите.

— А сами вы не могли бы выписать свидетельство о смерти?

— Нет. Это может сделать только французский врач. Лучше всего тот, кто его лечил.

Когда Боннэ закрыл за собой дверь, в комнате внезапно сделалось тихо. Гораздо тише, чем бывает, когда уходит всего лишь один человек. Шум автомобилей на улице стал каким-то приглушенным, словно ударялся о стену плотного воздуха и с трудом просачивался сквозь нее. Кончилась суета прошедшего часа, и только теперь присутствие мертвеца стало ощутимым. Дешевый номер отеля наполнился его властным молчанием, и было не важно, что он одет в пижаму из блестящего красного шелка, точно клоун, выряженный в шутовской наряд. Мертвый, он здесь царил. Важно было другое — он не двигался. Все живое движется, а то, что движется, может быть сильным, изящным или смешным, ему недоступно лишь одно — отрешенное величие неподвижного и застывшего.

Смерть — в ней было подлинное величие, в ней человек достигал завершенности, да и то на короткое время.

— Вы были его женой?

— Нет. Почему вы спрашиваете?

— Закон. Наследство. Полиция выяснит, что принадлежит вам, что — ему. Ваше останется при вас. Его вещи будут конфискованы. Для родственников, если они объявятся. Были у него родные?

— Во Франции не было.

— Вы жили с ним?

Женщина ничего не ответила.

— Долго?

— Два года.

Равик осмотрелся.

— У вас нет чемоданов?

— Есть… они были здесь… вот там, у стены.

Еще вчера вечером стояли.

— Ага, хозяин…

Равик открыл дверь. Уборщица со щеткой отскочила назад.

— Мамаша, — сказал он. — Для своих лет вы чересчур любопытны. Позовите хозяина.

Уборщица начала оправдываться.

— Вы правы, — перебил ее Равик. — В ваши годы остается одно только любопытство. Все же позовите хозяина.

Старуха что-то пробормотала и ушла, держа перед собой щетку, как копье.

— Мне очень жаль, — сказал Равик, — но ничего не поделаешь. Я могу показаться бестактным, но лучше уладить все сразу. Так проще, даже если вы этого сейчас и не понимаете.

— Понимаю, — сказала женщина.

Равик взглянул на нее.

— Понимаете?

— Да.

Появился хозяин с листком в руке. Он вошел без стука.

— Где чемоданы? — спросил Равик.

— Сперва счет. Вот он. Сперва надо оплатить счет.

— Сперва чемоданы. Пока никто не отказывался платить по счету. Номер еще занят, и в следующий раз, прежде чем войти, потрудитесь постучать. Давайте счет и прикажите принести чемоданы.

Хозяин с ненавистью уставился на него.

— Вы получите свои деньги, — сказал Равик.

Хозяин вышел, хлопнув дверью.

— В чемоданах есть деньги? — спросил Равик женщину.

— Деньги?.. Нет, кажется, нет.

— Вы знаете, где они? В костюме? Или их вообще не было?

— Он держал деньги в бумажнике.

— Где бумажник?

— Он под… — женщина запнулась. — Обычно он лежал у него под подушкой.

Равик встал. Он осторожно приподнял подушку вместе с головой покойника, извлек черный кожаный бумажник и подал женщине.

— Возьмите деньги и все, что для вас важно. Быстро. Сейчас не время для сантиментов. Вы должны жить. Для этого деньги и предназначены. Не пропадать же им в полиции.

С минуту он глядел в окно. На улице шофер грузовика ругал кучера овощного фургона, запряженного парой лошадей. Мощный двигатель тяжелой машины внушал ему чувство полнейшего превосходства над кучером, и он поносил его с нескрываемым презрением.

Равик отошел от окна.

— Готово?

— Да.

— Теперь отдайте мне бумажник.

Равик снова сунул его под подушку. Бумажник стал гораздо тоньше на ощупь.

— Спрячьте деньги в сумку, — сказал он. Она повиновалась. Равик взял счет и просмотрел его.

— Вы уже платили за номер?

— Не знаю. По-моему, да.

— Это счет за две недели. Он оплачен господином… — Равик не сразу назвал фамилию. Ему показалось странным называть покойника господином Рачинским. — Счета оплачивались всегда в срок?

— Да, всегда. Он часто говорил, что… в его положении очень важно аккуратно платить за все.

— Ну и подлец этот хозяин! Где у вас последний счет?

В дверь постучали. Равик не мог сдержать улыбки. Слуга внес чемоданы. За ним следовал хозяин.

— Все тут? — спросил Равик женщину.

— Да.

— Разумеется, все, — буркнул хозяин. — А вы что думали?

Равик взял маленький чемодан.

— Есть у вас ключ к нему? Нет? Где могут быть ключи?

— В шкафу. В костюме.

Равик открыл шкаф. Он был пуст.

— Ну? — спросил он хозяина.

Хозяин обернулся к коридорному.

— Где костюм? — прошипел он.

— Костюм я вынес, — сказал слуга, запинаясь.

— Зачем?

— Почистить, погладить.

— Пожалуй, покойнику это уже ни к чему, — заметил Равик.

— Чтоб сейчас же костюм был тут, проклятый ворюга! — рявкнул хозяин.

Коридорный посмотрел на него, испуганно моргая. Затем вышел и тут же вернулся с костюмом. Равик встряхнул пиджак, брюки. В брюках что-то звякнуло. Равик не сразу решился сунуть руку в карман одежды, принадлежавшей мертвецу, словно вместе с ним умер и его костюм. Глупая мысль. Костюм есть костюм.

Он достал из брюк ключи и открыл чемоданы. Сверху лежал парусиновый портфель.

— Здесь? — спросил Равик женщину.

Она кивнула.

Счет быстро нашелся. Он был оплачен. Равик показал его хозяину.

— Вы посчитали за лишнюю неделю.

— Вот как? — огрызнулся хозяин. — А неприятности? А труп в отеле? А волнения? Все это, по-вашему, пустяки, да? А что у меня опять желчь разыгралась? За все это платить не надо? Вы сами сказали — жильцы сбегут отсюда! Мои убытки куда больше! А постель? А дезинфекция номера? А изгаженная простыня?

— Постельное белье указано в счете. Кроме того, вы посчитали двадцать пять франков за ужин, который он якобы съел вчера вечером. Вы ели что-нибудь вчера? — спросил он женщину.

— Нет. Но, может быть, лучше просто уплатить? Я… мне хотелось бы поскорее покончить со всем этим.

Поскорее покончить, подумал Равик. Все это известно. А потом — тишина и покойник. Оглушающие удары молчания. Уж лучше так… хоть это и омерзительно. Он взял со стола карандаш и принялся подсчитывать. Потом протянул листок хозяину.

— Согласны?

Хозяин взглянул на итоговую цифру.

— Вы что, сумасшедшим меня считаете?

— Согласны? — снова спросил Равик.

— А вообще — кто вы такой? Чего вы суетесь?

— Я брат, — сказал Равик. — Согласны?

— Накиньте десять процентов за обслуживание и налоги. Иначе не соглашусь.

— Хорошо, — ответил Равик. — Вам следует уплатить двести девяносто два франка, — сказал он женщине.

Она вынула из сумки три кредитки по сто франков и протянула хозяину. Тот взял деньги и повернулся к двери.

— К шести номер должен быть освобожден. Иначе придется платить еще за сутки.

— Восемь франков сдачи, — сказал Равик.

— А портье?

— Ему мы сами заплатим. И чаевые тоже.

Хозяин угрюмо отсчитал восемь франков и положил на стол.

— Sales etrangersnote 3, — пробормотал он и вышел.

— Иные владельцы французских отелей считают чуть ли не своим долгом ненавидеть иностранцев, которыми они живут.

Равик заметил слугу, все еще стоявшего в дверях. По его лицу было видно, что он ждет чаевых.

— Вот вам…

Слуга взглянул на бумажку.

— Благодарю, мсье, — проговорил он и ушел.

— Скоро придет полиция, и его можно будет унести, — сказал Равик и посмотрел на женщину.

Она сидела неподвижно в углу между чемоданами. За окном медленно опускались сумерки.

— Когда умираешь, становишься каким-то необычайно значительным, а пока жив, никому до тебя дела нет.

Он опять взглянул на нее.

— Не спуститься ли вам вниз? Там, наверно, есть что-нибудь вроде холла.

Она отрицательно покачала головой.

— Я могу пойти с вами. Сюда должен зайти один из моих друзей, он уладит все с полицией. Доктор Вебер. Мы можем подождать его внизу.

— Нет. Лучше я останусь здесь.

— Разве вы можете что-нибудь сделать? Зачем вам оставаться?

— Не знаю. Он… он уже недолго пробудет здесь… А я часто… он не был счастлив со мной. Я часто уходила. Теперь я хочу остаться с ним.

Она произнесла это спокойно, без малейшего оттенка сентиментальности.

— Ему теперь все равно, — сказал, Равик.

— Дело не в этом…

— Ладно. Тогда выпейте что-нибудь. Вам это необходимо.

Не дожидаясь ответа, Равик позвонил. Кельнер появился на удивление скоро.

— Принесите два коньяка. Двойных.

— Сюда?

— Да. Куда же еще?

— Слушаюсь, мсье.

Кельнер принес рюмки и бутылку «курвуазье».

Он с опаской покосился на угол, где стояла смутно белевшая в сумерках кровать.

— Зажечь свет? — спросил он.

— Не надо. Бутылку можете оставить здесь.

Кельнер поставил поднос на стол и, снова бросив взгляд на кровать, почти выбежал из комнаты. Равик взял бутылку и наполнил рюмки.

— Выпейте. Вам станет лучше.

Он ожидал, что придется ее уговаривать, но она, не колеблясь, выпила коньяк.

— Есть в его чемоданах что-нибудь важное для вас?

— Нет.

— Вещи, которые вы хотели бы оставить себе? Что-нибудь нужное? Не посмотрите?

— Нет. Там ничего нет. Я знаю.

— И в маленьком чемодане тоже?

— Может быть. Не знаю, что он там держал. Равик поставил чемодан на стол у окна и открыл. Бутылки, белье, записные книжки, ящик акварельных красок, кисточки, книга, в боковом отделении парусинового портфеля — две кредитки, завернутые в папиросную бумагу. Он посмотрел их на свет.

— Вот сто долларов, — сказал он. — Возьмите. Сможете жить на них какое-то время. Чемодан поставим рядом с вашими вещами. С таким же успехом он мог принадлежать и вам.

— Спасибо, — сказала женщина.

— Возможно, сейчас вы и находите все это отвратительным. Но без этого не обойтись. Это важно для вас: сможете продержаться какое-то время.

— Не вижу в этом ничего отвратительного. Но сама бы я этим заниматься не могла.

Равик наполнил рюмки.

— Выпейте еще.

Она медленно выпила коньяк.

— Вам лучше? — спросил он.

Она посмотрела на него.

— Мне не лучше и не хуже. Мне — никак. Она сидела, едва различимая в сумерках. Время от времени по ее лицу и рукам пробегал красный луч световой рекламы.

— Я ни о чем не могу думать, пока он здесь, — проговорила она.

Санитары — их было двое — сдернули одеяло, придвинули носилки к кровати и положили на них труп. Они работали споро и деловито. Равик стоял рядом с женщиной, на случай если ей станет плохо. Прежде чем санитары накрыли тело простыней, он нагнулся к ночному столику и взял деревянную фигурку Мадонны.

— Мне казалось, это одна из ваших вещей, — произнес он. — Вы не оставите ее себе?

— Нет.

Он протянул ей Мадонну. Она ее не взяла. Он открыл маленький чемодан и положил туда фигурку.

Санитары накрыли труп простыней. Потом подняли носилки. Дверь была узка, в коридоре тоже нельзя было развернуться. Они попытались протиснуться в дверь, но это оказалось невозможным. Носилки были слишком широки.

— Придется снять, — сказал старший санитар. — С носилками не пройти.

Он вопросительно посмотрел на Равика.

— Пойдемте, — сказал Равик женщине. — Подождем внизу.

Женщина покачала головой.

— Хорошо, — сказал он санитарам. — Делайте, что нужно.

Санитары подняли покойника, взяв его за ноги и плечи, положили на пол. Равик хотел что-то сказать. Он посмотрел на женщину. Она стояла неподвижно. Он промолчал. Санитары вынесли носилки в тускло освещенный коридор. Затем вернулись в сумрак комнаты за трупом. Равик пошел за ними. Чтобы спуститься по лестнице, им пришлось поднять тело очень высоко. Их лица налились кровью и покрылись испариной. Покойник грузно парил над ними. Равик следил за санитарами, пока они не сошли вниз. Затем вернулся в номер.

Женщина не отходила от окна и глядела на улицу. У тротуара стояла машина. Санитары вдвинули носилки в кузов, как пекарь сажает хлеб в печь. Потом они забрались в кабину. Мотор взревел так, словно из-под земли вырвался вопль, машина резко взяла с места и, круто завернув за угол, исчезла из виду.

Женщина обернулась.

— Вам следовало уйти раньше, — сказал Равик. — Зачем видеть все до конца?

— Я не могла иначе. Не могла уйти раньше его. Неужели вы этого не понимаете?

— Понимаю. Идите сюда. Выпейте еще рюмку.

— Нет, не надо.

Когда прибыли полицейские и санитары, Вебер включил свет. После выноса покойника комната казалась более просторной, но вместе с тем и удивительно мертвой, словно тело ушло, а смерть осталась.

— Вы ведь покинете этот отель? Не так ли?

— Да.

— У вас есть в Париже знакомые?

— Нет. Никого.

— Вы знаете какой-нибудь другой отель, куда хотели бы переехать?

— Нет.

— Есть тут неподалеку небольшой отель «Милан», чистый и вполне приличный. Там вы сможете прилично устроиться.

— А нельзя мне жить в том отеле, где… в вашем отеле?

— В «Энтернасьонале»?

— Да. Я… видите ли… я уже немного его знаю. Все-таки лучше, чем совсем незнакомое место.

— «Энтернасьональ» — не самый подходящий отель для женщин, — сказал Равик.

Этого только не хватало, подумал он. В одном и том же отеле! Я не сиделка для больных. И потом… может быть, она считает, будто у меня уже есть какие-то обязательства перед ней? Ведь и так бывает.

— Нет, не советую, — сказал он резче, чем хотел. — «Энтернасьональ» всегда переполнен. Беженцы. Лучше всего отправляйтесь в «Милан». Не понравится — в любую минуту сможете переехать.

Женщина посмотрела на него. Он почувствовал, что она прочла его мысли, и ему стало стыдно. Но лучше на мгновение испытать стыд, зато потом наслаждаться покоем.

— Пожалуй, вы правы, — сказала женщина. Равик распорядился снести чемоданы вниз и погрузить их в такси. До «Милана» было всего несколько минут езды. Он снял номер и поднялся с женщиной наверх. Это была комната на втором этаже, оклеенная обоями в гирляндах роз, с кроватью, шкафом, столом и двумя стульями.

— Подойдет? — спросил он.

— Да, вполне.

Равик посмотрел на обои. Они были чудовищны.

— Здесь, по крайней мере, светло, — сказал он. — Светло и чисто.

— Вы правы.

Внесли чемоданы.

— Так. Ну вот вы и переехали.

— Да. Спасибо. Большое спасибо.

Женщина присела на кровать. У нее было бледное и словно размытое лицо.

— Ложитесь спать. Вы сможете уснуть?

— Попытаюсь.

Равик достал из кармана алюминиевую коробочку и высыпал из нее несколько таблеток.

— Вот снотворное. Запейте водой. Примете сейчас?

— Нет, позже.

— Ладно. А я теперь пойду. В ближайшие дни наведаюсь. Постарайтесь поскорей заснуть. На всякий случай вот адрес похоронного бюро. Но лучше не ходите туда одна. Думайте о себе. Я наведаюсь к вам.

Равик немного помедлил.

— Как вас зовут? — спросил он.

— Маду. Жоан Маду.

— Жоан Маду. Хорошо. Запомню.

Он знал, что не запомнит и не станет наведываться. И так как он это знал, ему хотелось соблюсти приличия.

— Все-таки лучше запишу, — сказал он и достал из кармана блокнот с бланками для рецептов. — Вот, напишите, пожалуйста, сами. Так проще.

Она взяла блокнот и написала свое имя. Он взглянул на листок, вырвал его и сунул в карман пальто.

— Сразу же ложитесь спать, — сказал он. — Утро вечера мудренее. Звучит глупо и затасканно, но это так. Единственное, что вам теперь нужно, это сон и немного времени. Надо продержаться какой-то срок. Понимаете?

— Да, понимаю.

— Примите таблетки и ложитесь.

— Спасибо. Спасибо за все… не знаю, что бы я делала без вас. Право, не знаю.

Она подала ему руку. Рука была холодной, но пожатие крепким. Хорошо, подумал он. Уже чувствуется какая-то решимость.

Равик вышел на улицу, вдохнул сырой и теплый ветер. Автомобили, пешеходы, первые проститутки на углах, пивные, бистро, запах сигаретного дыма, аперитивов и бензина — зыбкая, торопливая жизнь. Его взгляд скользнул по фасадам домов. Несколько освещенных окон. За одним из них сидит женщина, ее взгляд неподвижен. Он вытащил из кармана бумажку с именем, разорвал и выбросил. Забыть… Какое слово! В нем и ужас, и утешение, и обман! Кто бы мог жить, не забывая? Но кто способен забыть все, о чем не хочется пом— нить? Шлак воспоминаний, разрывающий сердце. Свободен лишь тот, кто утратил все, ради чего стоит жить.

Он пошел к площади Этуаль. Здесь собралась большая толпа. За Триумфальной аркой стояли прожекторы. Они заливали светом могилу Неизвестного солдата. Огромный сине-бело-красный флаг развевался над ней на ветру. Отмечалась двадцатая годовщина перемирия 1918 года.

Погода была ненастной, и лучи прожекторов отбрасывали на проплывающие облака неясную, стертую и разорванную тень флага. Казалось, там, в медленно сгущавшейся тьме, тонет изодранное в клочья знамя. Где-то играл военный оркестр. Невнятные, жестяные звуки гимна. Никто не пел. Толпа стояла молча.

— Перемирие! — проговорила какая-то женщина около Равика. — Моего мужа убили в последнюю войну. Теперь на очереди сын. Перемирие! Кто знает, что еще будет…

IV

Температурный лист над кроватью был пуст. Только имя, фамилия и адрес. Люсьена Мартинэ. Бютт Шомон, улица Клавель.

Лицо девушки выделялось серым пятном на подушке. Накануне вечером ее оперировали. Равик осторожно выслушал сердце. Затем выпрямился.

— Лучше, — сказал он. — Переливание крови сотворило маленькое чудо. Если продержится до утра, — значит, появится надежда.

— Хорошо! — сказал Вебер. — Поздравляю. Я ждал худшего. Пульс сто сорок, кровяное давление восемьдесят, кофеин, корамин… еще немного — и крышка!

Равик пожал плечами.

— Не с чем поздравлять. Просто она прибыла к нам раньше, чем та, с золотой цепочкой на ноге, помните? Только и всего.

Он укрыл девушку.

— Второй случай за неделю. Если и дальше так пойдет, ваша клиника станет очагом спасения девушек, которым делают неудачные аборты на Бютт Шомон. Ведь и первая пришла оттуда?

Вебер кивнул.

— Да, с той же улицы Клавель. Похоже, они знали друг друга и попали в руки одной и той же акушерки. И даже пришли примерно в одно и то же время, вечером. Хорошо еще, что я застал вас В отеле. Думал, вы уже ушли.

Равик посмотрел на него.

— Когда живешь в отеле, Вебер, то по вечерам обычно куда-нибудь уходишь. Сидеть одному в номере не очень-то весело. Особенно в ноябре.

— Представляю себе. Но зачем тогда жить в отеле?

— Удобно и ни к чему не обязывает. Живешь себе один и вместе с тем не один.

— И вам это нравится?

— Нравится.

— То же самое можно иметь и в другом месте. Например, если снять небольшую квартиру.

— Возможно.

Равик снова склонился над девушкой.

— Вы согласны со мной, Эжени? — спросил Вебер.

Операционная сестра взглянула на него.

— Мсье Равик никогда этого не сделает, — холодно сказала она.

— Доктор Равик, Эжени, — поправил Вебер. — В Германии он был главным хирургом крупной больницы. Занимал гораздо более высокое положение, чем я сейчас.

— Здесь… — начала было сестра, поправляя на носу очки.

Вебер замахал на нее руками.

— Ладно, ладно! Все это нам известно. У нас в стране не признают иностранных дипломов. Какой идиотизм! Но откуда вы знаете, что он не снимет квартиру?

— Мсье Равик — пропащий человек, он никогда не обзаведется собственным домом.

— То есть как? — изумленно спросил Вебер. — Что вы говорите?

— Для мсье Равика нет больше ничего святого. В этом все дело.

— Браво, — сказал Равик, — все еще склонившись над больной.

— Равик, вы слышали когда-нибудь что-либо подобное? — Вебер пристально посмотрел на Эжени.

— Спросите его самого, доктор Вебер.

Равик выпрямился.

— Вы попали в самую точку, Эжени. Но когда у человека уже нет ничего святого — все вновь и гораздо более человечным образом становится для него святым. Он начинает чтить даже ту искорку жизни, какая теплится даже в червяке, заставляя его время от времени выползать на свет. Не примите это за намек.

— Меня вам не обидеть. В вас нет ни капли веры. — Эжени энергично оправила халат на груди. — У меня же вера, слава Богу, есть!

Равик взял свое пальто.

— Вера легко ведет к фанатизму. Вот почему во имя религии пролито столько крови. — Он усмехнулся, не скрывая издевки. — Терпимость — дочь сомнения, Эжени. Ведь при всей вашей религиозности вы куда более враждебно относитесь ко мне, чем я, отпетый безбожник, к вам. Разве нет?

Вебер рассмеялся.

— Что, Эжени, досталось? Только не вздумайте отбиваться. Влетит еще больше!

— Мое достоинство женщины…

— Ладно, ладно! — прервал ее Вебер. — Никто его у вас не отнимает! Вот и сидите себе с ним. А мне пора. Есть дела в приемной. Пошли, Равик. До свидания, Эжени.

— До свидания, доктор Вебер.

— До свидания, сестра Эжени, — сказал Равик.

— До свидания, — вымолвила Эжени явно через силу и лишь после того, как Вебер обернулся и выразительно посмотрел на нее.

Приемная Вебера была забита мебелью стиля ампир — белой, золоченой и хрупкой. Над письменным столом висели фотографии его дома и сада. У стены стоял широкий шезлонг. Вебер спал в нем, когда оставался ночевать в клинике. Клиника принадлежала ему.

— Что будете пить, Равик? Коньяк или «дюбоннэ»?

— Кофе, если можно.

— Ну, конечно же, можно.

Вебер поставил на стол электрический кофейник и включил его. Потом повернулся к Равику.

— Вы не могли бы сегодня после обеда провести вместо меня врачебный осмотр в «Озирисе»?

— Разумеется.

— Вас это не затруднит?

— Нисколько. Я абсолютно свободен.

— Хорошо. Тогда мне не придется вторично приезжать в город. Покопаюсь в саду. Я попросил бы Фошона, но он в отпуске.

— Пустяки, — сказал Равик. — Ведь я уже не раз там работал.

— Это верно. Но все же…

— В наше время не существует никаких «все же». Во всяком случае, для меня.

— Да, форменный идиотизм! Такому мастеру своего дела запрещено работать открыто! Его вынуждают скрываться и оперировать подпольно.

— Ах, Вебер! Но ведь это же старая история. В таком положении все врачи, бежавшие из Германии.

— И все-таки! Какая нелепость! Вы делаете за Дюрана сложнейшие операции, а он делает себе имя вашими руками.

— Это лучше, чем если бы он оперировал сам. Вебер рассмеялся.

— Кому-кому, а мне бы полагалось молчать.

Вы оперируете и за меня. Я ведь все-таки гинеколог, а не хирург.

Кофейник закипел, Вебер выключил его, достал из шкафа чашки и разлил кофе.

— Одного не пойму, Равик, — сказал он. — Почему вы до сих пор живете в такой дыре, как «Энтернасьональ»? Почему бы вам не снять одну из этих новых квартир вблизи Булонского леса? Немного недорогой мебели вы можете везде купить. Тогда вы, по крайней мере, будете знать, что у вас что-то есть.

— Да, — сказал Равик. — Тогда бы я знал, что у меня что-то есть.

— Вот видите, так за чем же дело стало?

Равик отпил глоток горького, очень крепкого кофе.

— Вебер, — сказал он. — На вас можно с большим успехом изучать характерную болезнь нашей эпохи — благодушие мышления. Вас искренне огорчает, что я вынужден работать нелегально, и тут же вы удивляетесь, почему я не снимаю квартиру. И все это высказываете на одном дыхании, не смущаясь.

— Какая связь между тем и другим?

Равик снисходительно усмехнулся.

— Снимая квартиру, я должен зарегистрироваться в полиции. А для этого необходимы паспорт и виза.

— Верно. Об этом я не подумал. Ну, а в отеле?

— Там они тоже нужны. Но, к счастью, в Париже осталось еще несколько отелей, где на регистрации особенно не настаивают. — Равик налил в кофе немного коньяку. — И один из них «Энтернасьональ». Потому я в нем и живу. Не знаю, как уж там хозяйка выкручивается. Видимо, имеет связи. А полиция либо действительно ничего не знает, либо подкуплена. Во всяком случае, в «Энтернасьонале» я живу уже довольно долго, и никто меня не беспокоит.

Вебер откинулся на спинку стула.

— Равик, — сказал он. — Я этого не знал. Мне казалось, вам запрещено только работать. Чертовски неприятное положение.

— В сравнении с немецким концлагерем — это рай.

— А полиция? Если она все-таки нагрянет?

— Застукают — посадят на несколько недель в тюрьму. Потом высылка за границу. Как правило, в Швейцарию. Вторично поймают — полгода тюрьмы.

— Что?!

— Да, полгода, — повторил Равик.

Вебер изумленно уставился на него.

— Не может быть. Это же бесчеловечно!

— И я так думал, пока не испытал на себе.

— То есть как так испытал? Разве с вами это уже было?

— И не однажды. Трижды. Как, впрочем, и с сотнями других. Довольно давно, когда я толком ничего обо всем этом не знал и верил в так называемую гуманность. Случилось это перед поездкой в Испанию, где мне не нужен был паспорт и где я вторично получил практический урок гуманности. Учителями были немецкие и итальянские летчики. Позже, вернувшись обратно, я уже соображал, что к чему.

Вебер встал.

— Боже мой… — Он прикинул в уме. — Выходит, вы ни за что ни про что просидели в тюрьме больше года.

— Не так долго. Всего лишь два месяца.

— Но позвольте! Вы же сами сказали, что при повторном аресте дают полгода.

Равик улыбнулся.

— Если ты умудрен опытом, до вторичного ареста дело не доходит. Высылают под одним именем, а возвращаешься под другим. Границу переходишь, по возможности, в другом месте. Так избегаешь повторного ареста. Доказать ничего нельзя. Документов у нас нет. Разве что кто-нибудь узнает тебя в лицо. Но это случается крайне редко. Равик — это уже мое третье имя. Пользуюсь им почти два года. И пока все идет гладко! Похоже, оно приносит мне счастье. С каждым днем все больше люблю его. А свое настоящее имя я уже почти забыл.

Вебер покачал головой.

— И все только потому, что вы не нацист.

— Разумеется. У нацистов безупречные документы. И любые визы, какие они только пожелают.

— Хорош мир, в котором мы живем, нечего сказать! А правительство? Хоть бы оно что-нибудь сделало…

— Правительство должно в первую очередь позаботиться о нескольких миллионах безработных. И такое положение не только во Франции. Везде одно и то же. — Равик встал. — Прощайте, Вебер. Через два часа я снова посмотрю девушку. Ночью зайду еще раз.

Вебер проводил его до дверей.

— Послушайте, Равик, — сказал он. — Приезжайте как-нибудь вечерком ко мне за город. Поужинаем.

— Непременно. — Равик знал, что не сделает этого. — Как только будет время. Прощайте, Вебер.

— Прощайте, Равик. И приезжайте, право же.

Равик зашел в ближайшее бистро и сел у окна, чтобы видеть улицу. Он любил бездумно сидеть за столиком и смотреть на прохожих. Париж — единственный в мире город, где можно отлично проводить время, ничем по существу не занимаясь.

Кельнер вытер стол и вопросительно посмотрел на Равика.

— Рюмку «перно».

— С водой, мсье?

— Нет, постойте. — Равик передумал. — Не надо «перно».

Что-то ему мешало. Какой-то неприятный осадок. Его надо было смыть. Но не этой приторной анисовой дрянью. Ей не хватало крепости.

— Рюмку кальвадоса, — сказал он кельнеру. — Или лучше два кальвадоса в одной рюмке.

— Хорошо, мсье.

Вдруг он понял, что его задело. Приглашение Вебера! Да еще этот оттенок сострадания. Надо, мол, дать человеку возможность провести вечерок в семейной обстановке. Французы редко зовут к себе домой иностранцев, предпочитают приглашать их в ресторан. Равик еще ни разу не был у Вебера. Тот от души позвал его к себе, а получилась обида. От оскорбления можно защититься, от сострадания нельзя.

Равик отпил немного кальвадоса. Чего ради он взялся объяснять Веберу, почему живет в «Энтернасьонале»? Это было явно ни к чему. Вебер знает все, что должен знать, знает, что Равик не имеет права практиковать, — и хватит с него. Если же Вебер все-таки работает с ним — это его дело. Он немало зарабатывает на нем и с его помощью может браться за операции, на которые сам никогда бы не отважился. Никто ни о чем не знает — только он и Эжени, а она умеет держать язык за зубами. То же самое было и с Дюраном. Только там все обставлялось с большими церемониями. Перед операцией Дюран оставался с пациентом до тех пор, пока тот не засыпал после наркоза. Только после этого появлялся Равик и делал операцию, которая была Дюрану не по плечу: он был слишком стар и бездарен. Когда пациент просыпался, Дюран снова стоял подле него с гордым видом хирурга-виртуоза. Перед Равиком всегда была лишь прикрытая простыней мумия, он видел только узкую полоску тела, смазанную йодом и предназначенную для операции. Часто он даже не знал, кого оперирует. Дюран сообщал ему диагноз, а он принимался резать. Старик платил ему меньше десятой доли гонорара, получаемого от пациентов. Равик не возражал — все-таки лучше, чем вообще не оперировать. Вебер действовал на более товарищеских началах и платил ему двадцать пять процентов. Это было по-джентльменски.

Равик смотрел в окно. О чем еще думать? У него уже почти ничего не осталось. Он жил, и этого было достаточно. Он жил в неустойчивую эпоху. К чему пытаться что-то строить, если вскоре все неминуемо рухнет? Уж лучше плыть по течению, не растрачивая сил, ведь они — единственное, что невозможно восстановить. Выстоять! Продержаться до тех пор, пока снова не появится цель. И чем меньше истратишь сил, тем лучше, — пусть они останутся про запас. В век, когда все рушится, вновь и вновь, с муравьиным упорством строить солидную жизнь? Он знал, сколько людей терпело крах на этом пути. Это было трогательно, героично, смешно… и бесполезно. Только подрывало силы. Невозможно удержать лавину, катящуюся с гор. И всякий, кто попытается это сделать, будет раздавлен ею. Лучше переждать, а потом откапывать заживо погребенных. В дальний поход бери легкую поклажу. При .бегстве тоже…

Равик взглянул на часы. Пора отправляться К Люсьенне Мартинэ, а затем в «Озирис».

Девицы в «Озирисе» уже ждали. Их регулярно осматривал муниципальный врач; но хозяйка не удовлетворялась этим. Она не могла допустить, чтобы в ее заведении кто-нибудь заразился, и договорилась с Вебером о вторичном осмотре девушек по четвергам в частном порядке. Иногда Равик заменял Вебера.

Хозяйка отвела на втором этаже специальную комнату для осмотров. Она очень гордилась тем, что вот уже больше года ни один из посетителей «Озириса» ничего не подцепил. Вместе с тем, несмотря на все предосторожности, семнадцать гостей занесли в ее дом венерические болезни.

Роланда поставила перед Равиком бутылку бренди и рюмку.

— Мне кажется, Марта не в порядке, — сказала она.

— Хорошо. Посмотрю ее повнимательнее.

— Я еще вчера не разрешила ей работать. Она, конечно, не признается. Но белье…

— Ладно, Роланда.

Девушки входили поочередно, в одних рубашках. Равик знал в лицо почти всех. Только две были новенькие.

— Меня можете не осматривать, доктор, — сказала Леони, рыжеволосая гасконка.

— Почему?

— За всю неделю ни одного клиента.

— А что говорит по этому поводу мадам?

— Ничего. Я ведь продала целое море шампанского. По семь бутылок за вечер. Три дельца из Тулузы. Женатые. Все трое были не прочь, но стеснялись друг друга. Каждый боялся — пойдет со мной, а другие возьмут да и раззвонят обо всем дома. Вот и старались друг друга перепить. — Леони рассмеялась и лениво почесалась. — А победитель уж и вовсе не мог встать на ноги.

— И все-таки я должен тебя осмотреть.

— Пожалуйста, сделайте одолжение. Есть сигареты, доктор?

— Вот, бери.

Равик приступил к осмотру.

— Знаете, чего я никак не пойму? — сказала Леони, наблюдая за действиями Равика.

— Чего?

— Как после всех этих дел у вас еще хватает охоты спать с женщиной?

— Этого я и сам не понимаю. У тебя все в порядке. Кто следующий?

— Марта.

Вошла Марта, бледная, изящная блондинка. У нее было лицо ангела с картины Боттичелли, но изъяснялась она на жаргоне улицы Блондель.

— Я совсем здорова, доктор.

— Отлично, сейчас посмотрим.

— Но я, ей-богу, здорова.

— Тем лучше.

Внезапно в комнате появилась Роланда и взглянула на Марту. Та больше ничего не сказала, но с беспокойством покосилась на Равика. Он внимательно осматривал ее.

— Да ведь ничего нет, доктор. Вы же знаете, как я осторожна.

Равик промолчал. Марта, запинаясь, продолжала лопотать что-то невнятное. Равик закончил осмотр.

— Ты больна, Марта, — сказал он.

— Что? — вскрикнула она. — Не может этого быть! Неправда это!

— Это правда.

Она посмотрела на него и внезапно разразилась потоком брани:

— Вот сволочь! Вот сволочь проклятая! Я сразу ему не поверила… Гадина холеная! Я, мол, студент, я здоров… кому, мол, как не мне, знать… учится на медицинском… Кобель паршивый!

— А ты куда смотрела?

— Да смотрела я… Но все случилось так быстро, а он заладил свое — студент да студент…

Равик кивнул. Старая история. Студент-медик заболел триппером и занялся самолечением. Через две недели, не показавшись врачу, решил, что выздоровел.

— Сколько это продлится, доктор?

— Шесть недель.

Равик знал — лечение продлится дольше.

— Шесть недель?

Полтора месяца без заработка. А там, быть может, и больница.

— Меня отправят в больницу?

— Посмотрим. Возможно, потом будем лечить тебя на дому… если ты обещаешь…

— Все обещаю! Только не в больницу!

— Лечь в больницу все же придется. Иначе нельзя.

Марта не отрывала глаз от Равика. Все проститутки как огня боялись больницы, где их держали под строжайшим надзором. Но иного выхода не было. Находясь дома, они, чтобы хоть немного заработать, через несколько дней, вопреки всем обещаниям, тайком выходили на улицу, охотились за мужчинами и заражали их.

— Все расходы оплатит мадам, — сказал Равик.

— А я! Я-то! Шесть недель без заработка. Я только что купила в рассрочку черно-бурую лису. Пропущу срок очередного взноса, и все пропало.

Она расплакалась.

— Пойдем, Марта, — сказала Роланда.

— Вы не возьмете меня обратно! Я знаю! — заголосила Марта. — Потом… потом вы не возьмете меня обратно!.. Никогда, ни за что!.. Значит, на улицу… И все… и все… из-за этого… гладкого кобеля…

— Мы возьмем тебя обратно. Ты приносишь хороший доход. Мужчины тебя любят.

— Правда? — Марта взглянула на нее.

— Конечно. А теперь пойдем.

Марта и Роланда вышли. Равик смотрел им вслед. Марту обратно не возьмут. Мадам слишком осторожна. Следующий этап в жизни Марты, вероятно, какой-нибудь дешевый публичный дом на улице Блондель. А потом просто улица. Потом кокаин, снова больница, торговля цветами или сигаретами. Или, если повезет, — сутенер, который будет ее избивать, оберет до нитки, пока, наконец, не вышвырнет вон.

Столовая отеля «Энтернасьональ» находилась в подвале. Поэтому постояльцы называли ее «катакомба». Днем сквозь плиты толстого стекла, которыми была вымощена часть двора, сюда просачивался тусклый свет. Столовая была одновременно курительной, гостиной, холлом, залом собраний и спасительным убежищем для беспаспортных эмигрантов: в случае полицейской облавы они могли улизнуть отсюда во двор, со двора — в гараж, а из гаража — на соседнюю улицу.

Равик и швейцар ночного бара «Шехерезада» Борис Морозов сидели в том углу «катакомбы», который хозяйка именовала «Пальмовым залом»:

здесь в кадке из майолики, стоявшей на тонконогом столике, коротала свой век чахлая пальма. Морозов жил в Париже уже пятнадцать лет. Он был одним из тех немногих русских эмигрантов, которые не выдавали себя за гвардейских офицеров и не кичились дворянским происхождением.

Они играли в шахматы. «Катакомба» была пуста. Только за одним столиком сидели несколько человек; они пили и громко разговаривали, то и дело провозглашая тосты.

Морозов с досадой посмотрел на них.

— Можешь ты мне объяснить, Равик, почему именно сегодня здесь стоит такой галдеж? Почему эти эмигранты не идут спать?

Равик рассмеялся.

— Какое мне до них дело? Это фашистская секция отеля.

— Испания? Там ты ведь тоже был.

— Да, но не на их стороне. К тому же как врач. А это испанские монархисты. Самые что ни на есть махровые фашисты. Жалкие остатки этого сброда, все другие давным-давно вернулись домой. А эти все никак не решатся. Франко, видите ли, для них слишком груб. Что до мавров, истреблявших испанцев, то против них они, разумеется, ничего не имеют.

Морозов расставлял фигуры.

— Похоже, они отмечают зверскую бомбежку Герники. Или победу итальянских и немецких пулеметов над испанскими горняками и крестьянами. Ни разу еще не видел тут этих типов.

— Они здесь уже несколько лет. Ты их не видишь потому, что не столуешься здесь.

— А ты?

— Тоже нет.

Морозов ухмыльнулся.

— Ладно, — сказал он, — опустим мой следующий вопрос и твой следующий ответ, который наверняка будет оскорбительным. По мне, так пусть они хоть родились тут. Только бы говорили потише. Вот… добрый старый ферзевый гамбит.

Равик сделал ход пешкой. Они быстро разыграли дебют. Потом Морозов задумался.

— Есть тут вариант Алехина…

Один из испанцев подошел к столику. У него были узко поставленные глаза. Морозов с недовольством разглядывал его. Испанец едва держался на ногах.

— Господа, — учтиво сказал он. — Полковник Гомес просит вас выпить с ним бокал вина.

— Сударь, — ответил Морозов с той же учтивостью. — Мы играем партию чемпионата на первенство семнадцатого округа города Парижа. Благодарим покорно, но присоединиться к вам не можем.

Испанец и бровью не повел. Он обратился к Равику с такой церемонностью, словно находился при дворе Филиппа II.

— Не так давно вы оказали любезность полковнику Гомесу. Поэтому накануне своего отъезда он хотел бы выпить с вами бокал вина.

— Мой партнер, — ответил Равик не менее церемонно, — уже объяснил вам, что мы должны доиграть эту партию. Поблагодарите полковника Гомеса. Я весьма сожалею.

Испанец поклонился и направился к своему столику. Морозов усмехнулся.

— Совсем как русские в первые годы эмиграции. Цепляются за свои титулы и манеры, как за спасательный круг. Какую любезность ты оказал этому готтентоту?

— Прописал слабительное. Латинские народы весьма дорожат исправным пищеварением.

— Неплохо. — Морозов сощурился. — Стародавняя слабость демократов. Фашист в той же ситуации прописал бы демократу мышьяк.

Испанец вернулся.

— Старший лейтенант Наварро, — представился он с тяжеловесной серьезностью человека, который много выпил, но не сознает этого. — Адъютант полковника Гомеса. Сегодня ночью полковник покидает Париж. Он отправляется в Испанию, чтобы присоединиться к доблестной армии генералиссимуса Франко. Поэтому он желал бы осушить с ва— ми бокал за свободу Испании и в честь испанской армии.

— Старший лейтенант Наварро, — лаконично ответил Равик. — Я не испанец.

— Мы это знаем, вы немец. — На лице Наварро мелькнула тень заговорщической улыбки. — Именно этим и объясняется желание полковника выпить с вами. Германия и Испания — друзья.

Равик взглянул на своего партнера. Какая ирония судьбы! Уголки рта у Морозова дрогнули.

— Старший лейтенант Наварро, — сказал он. — Сожалею, но вынужден настоять на том, чтобы доиграть партию с доктором Равиком. О результате игры сегодня же необходимо сообщить по телеграфу в Нью-Йорк и Калькутту.

— Сударь, — холодно ответил Наварро. — Мы ожидали, что вы откажетесь. Россия — враг Испании. Приглашение относилось только к доктору Равику. Мы были вынуждены пригласить вас лишь потому, что вы здесь вместе.

Морозов поставил на свою огромную ладонь выигранного коня и посмотрел на Равика.

— Тебе не кажется, что пора кончать эту комедию?

— Вне всяких сомнений. — Равик обернулся к испанцу: — Молодой человек, я думаю, вам лучше всего вернуться к своим. Вы беспричинно оскорбляете полковника Морозова, который никак не связан с сегодняшней Россией.

Не дожидаясь ответа, он склонился над шахматной доской. С минуту Наварро постоял в нерешительности, затем удалился.

— Он пьян и вдобавок, как многие латиняне, лишен чувства юмора, — сказал Равик. — Но это вовсе не значит, что и у нас его не должно быть. Вот почему я и произвел тебя в полковники. Насколько мне известно, ты был всего-навсего жалким подполковником. Мог ли я допустить, чтобы ты оказался рангом ниже этого Гомеса.

— Перестань болтать, мой мальчик. За всеми этими разговорами я прозевал алехинский вари— ант. Похоже, слон потерян. — Морозов поднял голову. — Господи, еще один идет. Второй адъютант. Что за публика!

Это был сам полковник Гомес. Равик откинулся на спинку стула, устраиваясь поудобнее.

— Сейчас произойдет дискуссия между двумя полковниками.

— Она будет коротка, сын мой.

Полковник был еще более церемонен, чем его адъютант. Он извинился перед Морозовым за ошибку, допущенную Наварро. Извинение было принято. Теперь, когда недоразумение рассеялось, Гомес с какой-то уже совершенно фантастической церемонностью предложил, в знак примирения, выпить за Франко. На сей раз отказался Равик.

— Но ведь вы наш немецкий союзник… — Полковник был явно озадачен.

— Полковник Гомес, — сказал Равик, начиная терять терпение. — Оставим все так, как есть. Пейте за кого хотите, а я играю в шахматы.

Полковник попытался осмыслить сказанное.

— Стало быть, вы…

— Не будем уточнять, — прервал его Морозов. — Это приведет только к лишним спорам.

Гомес еще больше растерялся.

— Но ведь вы, белогвардеец и царский офицер, должны быть против…

— Мы ничего не должны. Мы весьма старомодны. У нас различные взгляды, и все-таки мы не стремимся проломить друг другу череп.

По-видимому, Гомеса наконец осенило. Он подтянулся.

— Понимаю, — заявил он. — Мягкотелая демократия…

— Послушайте, милейший, — сказал Морозов с внезапной угрозой в голосе.

— Убирайтесь отсюда! Вам следовало это сделать еще несколько лет назад. В Испанию! Воевать! А за вас там воюют немцы и итальянцы. Привет!

Он встал. Гомес, не сводя глаз с Морозова, отступил на шаг. Затем резко повернулся и пошел к своему столику. Морозов снова сел. Он вздохнул и позвонил официантке.

— Кларисса, принесите два двойных кальвадоса. Кларисса кивнула и ушла.

— Бравые рубаки. — Равик рассмеялся. — Примитивное мышление и крайне сложные представления о чести. То и другое затрудняет жизнь, ежели человек пьян.

— Оно и видно… А вот и следующий. Настоящая процессия. Кто же на сей раз? Уж не сам ли Франко?

Это был снова Наварро. Остановившись в двух шагах от столика, он обратился к Морозову:

— Полковник Гомес сожалеет, что не может вызвать вас на дуэль. Этой ночью он покидает Париж. Кроме того, его миссия слишком важна, чтобы рисковать неприятностями с полицией. — Он повернулся к Равику. — Полковник Гомес задолжал вам гонорар за консультацию.

Он швырнул на стол скомканную бумажку в пять франков и собрался было уйти.

— Минуточку, — сказал Морозов.

Кларисса уже стояла у столика с подносом. Он взял рюмку с кальвадосом, посмотрел на нее, покачал головой и поставил обратно. Затем взял с подноса стакан воды и выплеснул Наварро в лицо.

— Быть может, это вас протрезвит, — спокойно заметил он. — Запомните на будущее: деньгами не швыряются. А теперь убирайтесь прочь, средневековый идиот!

Ошеломленный Наварро вытирал лицо. Подошли другие испанцы. Их было четверо. Морозов медленно поднялся с места. Он был на голову выше испанцев. Равик остался сидеть. Он взглянул на Гомеса.

— Не выставляйте себя на посмешище, — сказал он. — Вы все пьяны. У вас нет ни малейших шансов. Еще минута — и мы из вас бифштексы сделаем. Даже если бы вы были трезвы, у вас все равно ничего бы не вышло.

Он вскочил, быстрым движением подхватил Наварро за локти, слегка приподнял, повернул и так резко опустил рядом с Гомесом, что тому пришлось посторониться.

— А теперь оставьте нас в покое. Мы не просили вас приставать к нам. — Затем взял со столика пятифранковую бумажку и положил на поднос. — Это вам, Кларисса. От этих господ.

— Первый раз получила от них на чай, — заявила Кларисса. — Благодарю.

Гомес сказал что-то по-испански. Все пятеро повернулись, словно по команде «кругом», и пошли к своему столику.

— Жаль, — сказал Морозов. — Я бы с удовольствием отделал этих молодчиков. К сожалению, нельзя. А все из-за тебя, беспаспортный подкидыш. Ты не жалеешь иногда, что не можешь затеять драку?

— Не с этими. Есть другие, до которых мне хотелось бы добраться.

Испанцы в углу снова загалдели. Затем разом поднялись, раздалось громкое трехкратное «Viva!"note 4. Испанцы со звоном поставили бокалы на стол, и вся группа с воинственным видом удалилась.

— Чуть было не выплеснул ему в рожу этот замечательный кальвадос. — Морозов взял рюмку и выпил. — Вот кто правит нынче в Европе! Неужели и мы были когда-то такими же болванами?

— Да, — сказал Равик.

Они играли около часа. Наконец Морозов поднял глаза от доски.

— Пришел Шарль, — сказал он. — Кажется, ты ему зачем-то нужен.

Молодой парень, помощник портье, подошел к столику с небольшим пакетом в руках.

— Велели передать вам.

— Мне? Равик разглядывал пакетик. На белой папиросной бумаге, перевязанной ленточкой, адреса не было.

— Мне не от кого получать пакеты. По-видимому, ошибка. Кто принес?

— Какая-то женщина… дама…

— Женщина или дама? — спросил Морозов.

— Так… что-то среднее.

Морозов добродушно ухмыльнулся.

— Довольно остроумно.

— Здесь нет фамилии. Она сказала, что это для меня?

— Не совсем так… Она сказала — для врача, который здесь живет. И… в общем, вы знаете эту даму.

— Она так сказала?

— Нет, — выпалил парень. — Но на днях она была тут. С вами, ночью.

— Иногда ко мне действительно приходят да-, мы, Шарль. Но тебе должно быть известно, что скромность — высшая добродетель отельного служащего. Нескромность пристала только великосветским кавалерам.

— Вскрой пакет, Равик, — сказал Морозов, — даже если он и не предназначен для тебя. В нашей достойной сожаления жизни мы проделывали вещи и похуже.

Равик рассмеялся и раскрыл пакет. В нем была маленькая деревянная Мадонна, которую он видел в комнате той самой женщины. Он попытался припомнить имя. Как же ее звали? Мадлен… Мад… забыл. Что-то похожее, во всяком случае. Он осмотрел папиросную бумагу. Никакой записки.

— Ладно, — сказал он помощнику портье. — Все в порядке.

Равик поставил Мадонну на стол. Среди шахматных фигур она выглядела довольно нелепо.

— Из русских эмигрантов? — спросил Морозов.

— Нет. Сперва и я так подумал.

Равик заметил, что губной помады на Мадонне больше нет.

— Что с ней делать?

— Поставь куда-нибудь. Любую вещь можно куда-нибудь поставить. Места на земле хватает для всего. Только не для людей.

— Покойника, вероятно, уже похоронили.

— Так это та самая женщина?

— Да.

— Ты хоть раз справился о ней? Сделал для нее еще что-нибудь?

— Нет.

— Странное дело — нам всегда кажется, что если мы помогли человеку, то может отойти в сторону; но ведь именно потом ему становится совсем невмоготу.

— Я не благотворительное общество, Борис. Я видел вещи нестрашнее и все равно ничего не делал. С чего ты взял, будто ей именно сейчас так тяжело?

— Посуди сам, только теперь она до конца почувствовала свое одиночество. До сих пор рядом с ней был мужчина, пусть даже мертвый. Но он был на земле. Теперь же он под землей… ушел… его больше нет. А вот это,

— Морозов показал на Мадонну, — не благодарность. Это крик о помощи.

— Я спал с ней, — сказал Равик, — не зная, что у нее случилось. Я хочу об этом забыть.

— Чепуха! Как раз это — самая пустяковая вещь на свете, если нет любви. Одна моя знакомая говорила мне, что легче переспать с мужчиной, чем назвать его по имени. — Морозов наклонился вперед. Свет лампы отражался в его крупном лысом черепе. — Я тебе вот что скажу, Равик: будем подобрее, если только можем и пока можем, ведь нам в жизни еще предстоит совершить несколько так называемых преступлений. По крайней мере, мне. Да и тебе, пожалуй, тоже.

— Верно.

Морозов обхватил рукой кадку с чахлой пальмой. Она слегка покачнулась.

— Жить — значит жить для других. Все мы питаемся друг от друга. Пусть хоть иногда теплится огонек доброты… Не надо отказываться от нее.

Доброта придает человеку силы, если ему трудно живется.

— Ладно. Зайду завтра к ней.

— Вот и прекрасно, — сказал Морозов. — Этого-то мне и хотелось. А теперь хватит разглагольствовать. Кто играет белыми?

V

Хозяин отеля сразу узнал Равика.

— Дама у себя в номере, — сказал он.

— Вы не предупредите ее по телефону, что я пришел?

— В комнате нет телефона. Можете спокойно подняться наверх.

— Какой номер?

— Двадцать седьмой.

— Я запамятовал ее имя… Как ее зовут?

Хозяин не выказал и тени удивления.

— Маду… Жоан Маду, — уточнил он. — Не думаю, что это ее настоящее имя. Вероятно, артистический псевдоним.

— Почему артистический?

— Когда въехала, записалась актрисой. И имя вроде такое, звучит по-актерски. Не правда ли?

— Не уверен. Я знал одного актера, который выступал под именем Густав Шмидт. А на самом деле его звали граф Александр Мария фон Цамбона. Густав Шмидт — его псевдоним и, как видите, звучит совсем не по-актерски, не правда ли?

Хозяин не сдавался.

— В наши дни много чего случается, — заявил он.

— Не так уж много. Обратитесь к истории, и вы увидите, что мы живем в относительно спокойное время.

— Благодарю, с меня хватает.

— С меня тоже. Но нужно искать себе утешение в чем только можно… Двадцать седьмой, вы сказали?

— Да, мсье.

Равик постучал в дверь. Никто не откликнулся. Он постучал снова и услышал невнятный ответ. Он открыл дверь и увидел на кровати у стены женщину. Она медленно подняла на него глаза. На ней был синий английский костюм, тот же, что и в первый раз. Она казалась бы менее одинокой, если бы лежала на постели непричесанная и в халате. Но она оделась неведомо для кого и для чего, просто по привычке, потерявшей уже всякий смысл, и у Равика защемило сердце. Это было ему знакомо — он видел сотни людей, эмигрантов, заброшенных на чужбину, — они сидели так же. Крохотные островки призрачного существования, они сидели, не зная, что делать, и только сила привычки поддерживала в них жизнь.

Он прикрыл за собой дверь.

— Надеюсь, не помешал, — сказал он и тут же почувствовал всю бессмысленность своих слов. Что, собственно, могло помешать этой женщине? Ей уже ничего не могло помешать.

Он положил шляпу на стул.

— Вам все удалось уладить? — спросил он.

— Да. Хлопот было немного.

— Обошлось без трудностей?

— Да.

Равик сел в единственное кресло, стоявшее в комнате. Пружины заскрипели, и он почувствовал, что одна из них сломана.

— Вы собирались куда-нибудь уходить? — спросил он.

— Да. Не сейчас… попозже… В общем, никуда… Просто так. Что мне еще делать?

— Ничего. На первых порах так и надо. У вас нет знакомых в Париже?

— Нет.

— Никого?

Женщина устало подняла голову.

— Никого… кроме вас, хозяина отеля, кельнера и горничной. — Она невесело улыбнулась. — Не так уж много, правда?

— Да, немного. А мсье… — Равик силился вспомнить фамилию покойного. Он забыл ее.

— Нет, — сказала она. — У Рачинского в Париже не было знакомых, а может быть, я просто ничего о них не знала. Он заболел сразу после нашего приезда.

Равик не собирался засиживаться у нее. Теперь, увидев ее состояние, он изменил свое намерение.

— Вы ужинали?

— Нет. Я не голодна.

— Вы сегодня вообще что-нибудь ели?

— Да. Днем. Днем это проще. А вот вечером…

Равик осмотрелся. От маленькой пустой комнаты веяло безнадежностью, тоской и ноябрем.

— Вам пора выбираться отсюда, — сказал он. — Пойдемте. Поужинаем вместе.

Он ожидал возражений. Женщина выглядела совершенно равнодушной ко всему. Казалось, ничто не способно ее расшевелить. Но она сразу встала и взяла свой плащ.

— Этого недостаточно, — сказал он. — Плащ слишком тонок. Нет ли чего-нибудь поплотнее? На улице холодно.

— Днем шел дождь…

— Он и сейчас идет. Но все равно холодно. Наденьте что-нибудь под плащ

— легкое пальто или хотя бы свитер.

— Свитер у меня есть.

Она подошла к большому чемодану, — Равик заметил, что она почти ничего не вынула из него, — достала оттуда черный свитер и, сняв жакет, натянула на себя. У нее были прямые красивые плечи. Потом взяла берет, надела жакет и плащ.

— Так лучше?

— Намного.

Они спустились по лестнице. Хозяина внизу не было. Перед доской с ключами сидел портье и сортировал письма. От него разило чесноком. Рядом неподвижно сидела пятнистая кошка и глядела на него.

— Еще не захотели есть? — спросил Равик на улице.

— Не знаю. Разве что чуть-чуть…

Равик подозвал такси.

— Хорошо. Тогда поедем в «Бель орор». Там можно быстро поужинать.

В этот поздний час ресторан «Бель орор» был почти пуст. Они выбрали столик на втором этаже, в узком зале с низким потолком. Кроме них, за столиком у окна сидели мужчина и женщина и ели сыр, а неподалеку от них тощий мужчина уплетал целую гору устриц. Подошел кельнер, критически оглядел клетчатую скатерть и, поразмыслив, решил заменить ее свежей.

— Две рюмки водки, — сказал Равик. — Похолоднее. — И, обратившись к своей спутнице: — Мы немного выпьем и приналяжем на закуски. Думаю, для вас это будет лучше всего. «Бель орор» славится своими Hors d'oeuvresnote 5. Да тут вряд ли и есть что-либо еще. Во всяком случае, начав с закусок, ничего другого уже не захочешь. Их здесь уйма — горячие и холодные, и все очень хороши. Давайте попробуем.

Кельнер принес водку и достал блокнот.

— Графин Vin rosenote 6, — сказал Равик. — Есть у вас «анжу»?

— «Анжу» разливное розовое, Слушаюсь, мсье.

— Большой графин на льду. И закуски.

Кельнер ушел. В дверях его едва не сбила с ног быстро взбежавшая по лестнице женщина в красной шляпке с пером. Она оттолкнула его и подошла к тощему мужчине, истреблявшему устриц.

— Альбер, — сказала она. — Ты подлец…

— Тсс… — прошипел Альбер, оглядываясь.

— Никаких тсс!

Женщина положила мокрый зонтик поперек стола и с решительным видом уселась. На Альбера это не произвело особого впечатления.

— Cherienote 7… — начал он и перешел на шепот.

Равик улыбнулся и поднял рюмку.

— Давайте выпьем до дна. Салют!

— Салют! — сказала Жоан Маду и выпила. Появился кельнер с закусками — они доставлялись к столикам на маленьких тележках.

— Что будете есть? — Равик посмотрел на Жоан. — Самое простое — взять всего понемногу. Он наполнил ее тарелку.

— Не беда, если не понравится. Прикатят Другие тележки. Это только начало.

Равик набрал и себе различных закусок и, не обращая на нее внимания, принялся за еду. Вдруг он почувствовал, что она тоже ест. Он очистил небольшого омара и подал ей.

— Попробуйте. Это вкуснее, чем лангусты… А теперь Pate Maisonnote 8. С корочкой белого хлеба… Вот видите, как хорошо… Еще немного вина. Легкого, терпкого и холодного.

— Я доставляю вам слишком много беспокойства, — сказала Жоан.

— Да, стараюсь, как обер-кельнер, — рассмеялся Равик.

— Нет, но все-таки вы слишком беспокоитесь.

— Не люблю есть один. Вот и все. Так же, как и вы.

— Я плохой партнер.

— Нет, хороший, — сказал Равик. — За столом вы партнер первоклассный. Не выношу болтливых людей. И тех, кто слишком громко разговаривает.

Он посмотрел в сторону Альбера. Красная шляпка с пером, ритмично постукивая зонтиком по столу, во всеуслышание растолковывала ему, почему именно он подлец. Альбер слушал ее терпеливо и довольно равнодушно.

Жоан едва заметно улыбнулась.

— Этого я не умею.

— А вот и еще одна тележка с провиантом. Продолжим программу или вы сперва покурите?

— Сперва покурю.

— Вот, пожалуйста. Сегодня у меня другие. Не с черным табаком.

Он дал ей огня. Жоан откинулась на спинку стула и глубоко затянулась. Потом открытым, прямым взглядом посмотрела на Равика.

— Хорошо сидеть вот так, — сказала Жоан, и ему вдруг показалось, что она вот-вот разрыдается.

Кофе они пили в «Колизее». Большой зал, выходящий окнами на Елисейские Поля, был переполнен, но они нашли столик внизу, в баре; верхняя половина стен была облицована стеклянными панелями, за которыми сидели попугаи и порхали пестрые тропические птички.

— Вы уже подумали, что вам делать дальше? — спросил Равик.

— Нет, еще не подумала.

— Вы приехали сюда с определенной целью?

Она помедлила с ответом.

— Нет, без особых намерений.

— Я спрашиваю не из любопытства.

— Знаю. Вы считаете, что я должна чем-то заняться. И я не хочу того же. Твержу себе об этом каждый день. Но вот…

— Хозяин отеля сказал мне, что вы актриса. Я его не спрашивал. Сам сказал, когда я справился о вашей фамилии.

— А разве вы уже забыли?

Равик взглянул на нее. Она спокойно смотрела на него.

— Забыл, — сказал он. — Записку оставил в отеле, а без нее никак не мог вспомнить.

— А теперь помните?

— Да. Жоан Маду.

— Я не бог весть какая актриса, — сказала она. — Раньше играла только небольшие роли. А в последнее время вообще не играла. К тому же я недостаточно хорошо говорю по-французски.

— А какой язык ваш родной?

— Итальянский. Я выросла в Италии. Говорю еще немного по-английски и по-румынски. Отец румын. Он умер. Мать англичанка. Она сейчас в Италии, не знаю только где.

Ее слова почти не доходили до Равика. Ему было скучно, и он не знал толком, о чем еще говорить с ней.

— А, кроме этого, вы чем-нибудь занимались? — спросил он, чтобы о чем-то спросить. — Не считая маленьких ролей, о которых вы говорили?

— Да, пустяками в том же роде. Немного пела, немного танцевала.

Он с сомнением посмотрел на нее. Пела? Танцевала? Глядя на нее, этого не скажешь. Было в ней что-то блеклое, стертое, отнюдь не привлекательное. И на актрису она ничуть не походила, хотя это слово можно толковать очень широко.

— Петь и танцевать вы могли бы попробовать и здесь, — сказал он. — Для этого не нужно в совершенстве владеть французским.

— Да, но сперва надо найти какое-то место. А когда никого не знаешь…

Морозов! — внезапно осенило Равика. «Шехерезада». Ну конечно! Морозов должен быть в курсе таких дел. При этой мысли Равик оживился. Ведь именно Морозову он обязан сегодняшним унылым вечером. Вот он и сплавит ему эту женщину, пусть Борис покажет, на что он способен.

— Вы говорите по-русски? — спросил он.

— Немного. Знаю несколько песен. Цыганских. Они похожи на румынские. А что?

— Я знаком с человеком, который кое-что смыслит во всем этом. Может быть, он сумеет вам помочь. Я дам его адрес.

— Боюсь, ничего из этого не получится. Антрепренеры все на один манер. Тут рекомендации мало помогают.

Как видно, Жоан угадала его желание отделаться от нее под благовидным предлогом. И так как это была правда, он запротестовал.

— Человек, о котором я говорю, не антрепренер. Он швейцар в «Шехерезаде». Это русский ночной клуб на Монмартре.

— Швейцар? — Жоан подняла голову. — Это другое дело. Швейцары знают больше антрепренеров. Может быть, тут что-нибудь и получится. Вы его хорошо знаете?

— Да.

Равик был удивлен: она вдруг заговорила деловым тоном! Быстро это у нее получается, подумал он.

— Мы с ним друзья. Его зовут Борис Морозов, — сказал он. — Уже целых десять лет служит в «Шехерезаде». У них там всегда большая программа. Номера часто меняются. Морозов на дружеской ноге с распорядителем. Если не выйдет с «Шехерезадой», он наверняка еще что-нибудь придумает. Хотите попробовать?

— Да. Когда?

— Лучше всего зайти часов в девять вечера. В эту пору ему еще нечего делать, и он сможет вами заняться. Я его предупрежу.

Равик уже предвкушал, какое лицо сделает Морозов. Он вдруг испытал облегчение. Слабое чувство ответственности, которое он все еще испытывал, исчезло. Он сделал все, что мог, и теперь пусть она действует сама.

— Вы устали? — спросил он.

Жоан Маду посмотрела ему прямо в глаза.

— Я не устала. Но я знаю: сидеть со мной — не большое удовольствие. Вы приняли во мне участие, и я вам благодарна. Вы вытащили меня из отеля, развлекли разговором. Это для меня много, ведь все эти дни я ни с кем слова толком не сказала. Теперь я пойду. Вы сделали для меня более чем достаточно. И все еще делаете. Не знаю, что сталось бы со мной без вас!

Господи, подумал Равик, начинается! Раздосадованный, он отвел взгляд и уставился прямо перед собой в стеклянную перегородку. Голубка пыталась изнасиловать какаду. Того одолевала такая скука, что он даже не сопротивлялся, а продолжал клевать корм, не обращая на голубку никакого внимания.

— Разве это участие? — сказал Равик.

— А что же еще?

Голубка утихомирилась. Она соскочила с широкой спины какаду и принялась охорашиваться. Какаду равнодушно задрал хвост и опорожнился.

— Выпьем доброго старого «арманьяка», — сказал Равик. — Вот вам лучший ответ. Поверьте, не так уж я человеколюбив. Немало вечеров я провожу где попало, совсем один. По-вашему, это очень интересно?

— Нет, но я плохой партнер. Это еще хуже.

— Я разучился искать себе партнеров. Вот ваш «арманьяк». Салют!

— Салют!

Равик поставил рюмку.

— Так, а теперь прочь из этого зверинца. Вам, наверно, не хочется в отель?

Жоан отрицательно покачала головой.

— Ладно. Тогда в путь. Поедем в «Шехерезаду». Там выпьем. Это, видимо, необходимо нам обоим, а вы заодно посмотрите, что там делается.

Было около трех часов ночи. Они стояли перед отелем «Милан».

— Вы достаточно выпили? — спросил Равик.

Жоан ответила не сразу.

— Там, в «Шехерезаде», мне казалось, что достаточно. Но теперь, когда я вижу эту дверь… недостаточно.

— Дело поправимое. Может быть, тут в отеле еще найдется что-нибудь. А то зайдем в кабачок и купим бутылку. Пойдемте.

она посмотрела на него. Потом на дверь.

— Хорошо, — сказала она, решившись, но не сдвинулась с места. — Подняться одной наверх… в пустую комнату…

— Я провожу вас, и мы захватим с собой бутылку.

Портье проснулся.

— У вас еще можно что-нибудь выпить? — спросил Равик.

— Коктейль с шампанским угодно? — тут же деловито осведомился он, хотя его все еще одолевала дремота.

— Благодарю покорно. Нам бы чего-нибудь покрепче. Коньяку, например. Бутылку.

— «Курвуазье», «мартель», «эннесси», «бискюи дюбушэ»?

— «Курвуазье».

— Слушаюсь, мсье. Откупорю и принесу в номер.

Они поднялись по лестнице.

— Ключ у вас есть? — спросил Равик.

— Комната не заперта.

— Если будете оставлять открытой, могут украсть деньги и документы.

— Украсть можно и при запертой двери..

— Тоже верно… с такими замками. И все-таки тогда это не так просто.

— Может быть. Но я не люблю возвращаться одна, доставать ключ и отпирать пустую комнату… точно гроб открываешь. Достаточно и того, что входишь туда… где тебя не ждет ничего, кроме нескольких чемоданов.

— Нигде ничто не ждет человека, — сказал Равик. — Всегда надо самому приносить с собой все.

— Возможно. Но и тогда это только жалкая иллюзия. А здесь и ее нет…

Жоан бросила пальто и берет на кровать и посмотрела на Равика. Ее светлые большие глаза словно в гневном отчаянии застыли на бледном лице. С минуту она оставалась неподвижной. Потом, заложив руки в карманы жакета, принялась ходить небольшими шагами из угла в угол маленькой комнаты, упруго и резко поворачиваясь на носках. Равик внимательно глядел на нее: в ней вдруг появилась сила и какая-то стремительная грациозность. Казалось, комната для нее мала.

Раздался стук в дверь. Портье принес коньяк.

— Не желают ли господа закусить? Курица, сэндвичи…

— Это было бы излишней тратой времени, дорогой мой. — Равик расплатился и выпроводил его. Затем налил две рюмки. — Вот! Конечно, это по-варварски примитивно… но в затруднительных ситуациях именно примитив самое лучшее. Утонченность хороша лишь в спокойные времена. Вылейте.

— А потом?

— А потом еще одну рюмку.

— Пробовала. Не помогает. Хмель не приносит облегчения, когда ты одна.

— Надо только достаточно опьянеть. Тогда дело пойдет на лад.

Равик присел на узкий шаткий шезлонг, стоявший у стены под прямым углом к кровати. Раньше он его не замечал.

— Здесь был шезлонг, когда вы въезжали? — спросил он.

Она отрицательно покачала головой.

— Его поставили специально для меня. Я не хотела спать на кровати. Мне это казалось бессмысленным: кровать, раздеваться и все такое. Зачем? Утром и днем я еще кое-как держалась. А вот ночью…

— Вам необходимо чем-то заняться. — Равик закурил сигарету. — Жаль, что мы не застали Морозова. Не знал, что сегодня он свободен. Сходите к нему завтра вечером. К девяти. Он что-нибудь для вас подыщет. В крайнем случае, работу на кухне. Тогда будете заняты по ночам. Ведь вы этого хотите?

— Да.

Жоан остановилась. Она выпила рюмку и села на кровать.

— Каждую ночь я ходила по улицам. Пока ходишь, все вроде бы легче. Но когда сидишь и потолок падает тебе на голову…

— С вами ничего не случилось во время этих прогулок? Вас ни разу не обокрали?

— Нет. Вероятно, по мне видно, что много у меня не украдешь. — Она протянула Равику пустую рюмку. — Ну, а остальное? Довольно часто мне очень хотелось, чтобы кто-то хотя бы заговорил со мной! Лишь бы не чувствовать себя пустым местом, шагающим автоматом! Лишь бы на тебя взглянули чьи-то глаза — глаза, а не камни! Лишь бы не метаться по городу, как отверженная, словно ты попала на чужую планету! — Она отбросила назад волосы и взяла у Равика полную рюмку. — Не знаю, почему я говорю об этом. Мне этого вовсе не хочется. Может быть, оттого, что последние дни я была немой. Может быть, оттого, что сегодня в первый раз… — Она запнулась. — Не слушайте меня…

— Я пью, — ответил Равик. — Говорите все, что хотите. Сейчас ночь. Никто вас не слышит. Я слушаю самого себя. Утром все позабудется.

Он откинулся на спинку шезлонга. Где-то шумел водопровод. Изредка пощелкивало в батарее отопления. В окно мягкими пальцами стучался дождь.

— Когда возвращаешься и гасишь свет… и темнота оглушает тебя, словно маска с хлороформом… Тогда снова включаешь свет и смотришь, смотришь в одну точку…

Я уже, конечно, пьян, подумал Равик. Сегодня почему-то раньше обычного. В чем дело? Полумрак? Или и то и другое? Но это уже не прежняя женщина — невзрачная и поблекшая. Она какая-то другая. Вдруг появились глаза. И лицо. Что-то на меня глядит… Должно быть, тени… Их озаряют сполохи нежного пламени в моей голове… Первые отблески хмеля.

Равик не слушал, что говорила Жоан Маду. Он все это знал и не хотел больше знать. Одиночество — извечный рефрен жизни. Оно не хуже и не лучше, чем многое другое. О нем лишь чересчур много говорят. Человек одинок всегда и никогда. Вдруг где-то в мглистой дымке зазвучала скрипка. Загородный ресторан на зеленых холмах Будапешта. Удушливый аромат каштанов. Вечер. И, — как юные совы, примостившиеся на плечах, — мечты с глазами, светлеющими в сумерках. Ночь, которая никак не может стать ночью. Час, когда все женщины красивы. Вечер, как огромная бабочка, распластал широкие коричневые крылья…

Он поднял глаза.

— Спасибо, — сказала Жоан.

— За что?

— За то, что вы дали выговориться, не слушая меня. Это было хорошо. Я в этом нуждалась.

Равик кивнул, он заметил, что ее рюмка снова пуста.

— Хорошо, — сказал он. — Я оставлю вам бутылку.

Он встал. Комната. Женщина. Больше ничего. Бледное лицо, в котором уже ничто не светилось.

— Вы хотите идти? — спросила Жоан. Она оглянулась, точно в комнате кто-то прятался.

— Вот адрес Морозова. И его имя, чтобы вы не забыли. Завтра вечером, в девять. — Равик записал все на бланке для рецепта, вырвал листок из блокнота и положил на чемодан.

Жоан встала и взяла плащ и берет. Равик посмотрел на нее.

— Можете меня не провожать.

— Я не собираюсь. Только не хочу оставаться здесь. Не сейчас. Поброжу еще немного.

— Все равно придется вернуться. И опять будет то же самое. Не лучше ли остаться? Ведь самое трудное осталось позади.

— Скоро утро. Когда я вернусь, уже будет утро, и жить станет проще.

Равик подошел к окну. Дождь лил не переставая. В желтом свете фонарей его мокрые серые нити извивались на ветру.

— Вот что, — сказал он. — Выпьем еще по рюмке, и ложитесь спать. Погода не для прогулок.

Он взял бутылку. Неожиданно Жоан вплотную придвинулась к нему.

— Не оставляй меня здесь, — быстро и горячо заговорила она, и он почувствовал ее дыхание. — Не оставляй меня здесь одну… Только не сегодня. Я не знаю, что со мной такое, но только не сегодня! Завтра наберусь мужества, но сегодня не могу… Я измучена, надломлена, разбита и теряю последние силы… Не надо было уводить меня отсюда сегодня, именно сегодня… Теперь я не вынесу одиночества…

Равик осторожно поставил бутылку на стол и высвободил свою руку.

— Дитя, — сказал он. — Рано или поздно все мы должны привыкнуть к этому. — Он посмотрел на шезлонг. — Могу прилечь и здесь. Нет смысла идти куда-то еще. Для сна осталось несколько часов. В девять утра у меня операция. Тут можно спать не хуже, чем дома. Мне не впервые нести ночную вахту. Понимаете меня?

Она кивнула, но не отодвинулась от него.

— В половине восьмого мне надо уйти. Чертовски рано. Еще разбужу вас.

— Не важно. Я встану и приготовлю вам завтрак…

— Ничего вы не будете для меня готовить. Позавтракаю в ближайшем кафе. Как простой скромный рабочий. Кофе с ромом и булочка. Остальное — по приходе в клинику. Хорошо бы попросить Эжени приготовить ванну… Ладно, останемся здесь. Две души, затерявшиеся в ноябре. Спите на кровати. Если хотите, я побуду у старика портье, пока вы уляжетесь.

— Не надо, — сказала Жоан.

— Я не сбегу. К тому же нам нужно еще кое-что — подушки, одеяло и прочее.

— Я могу позвонить.

— И я могу. — Равик потянулся к звонку. — Лучше, если это сделает мужчина.

Портье не заставил себя долго ждать. В руке у него была бутылка коньяку.

— Вы переоцениваете наши возможности, — сказал Равик. — Премного благодарен. Но мы — люди послевоенного поколения. Принесите одеяло, подушку и пару простынь. Я вынужден заночевать здесь. На улице слишком холодно, и дождю конца не видно. А я только позавчера встал с постели после крупозного воспаления легких. Можете все это сделать?

— Разумеется, мсье. Я и сам хотел это предложить.

— Хорошо. — Равик закурил сигарету. — Я выйду в коридор. Произведу смотр обуви перед дверями. Мой любимый вид спорта. Не сбегу, — сказал он, уловив взгляд Жоан. — Я не Иосиф Прекрасный. Не брошу свое пальто на произвол судьбы.

Портье появился в коридоре с постельным бельем. Увидев Равика, он остановился. Его лицо просияло.

— Такое не часто встретишь, — сказал он.

— И со мною это не часто случается. Только в дни рождения и на Рождество. Давайте вещи. Отнесу их сам. А это что?

— Грелка. Ведь у вас было воспаление легких.

— Чудесно. Но я согреваю свои легкие коньяком. — Равик достал из кармана несколько кредиток.

— Мсье, у вас, конечно, нет пижамы. Могу одолжить.

— Спасибо, дорогой. — Равик посмотрел на старика. — Только она наверняка будет мне мала.

— Что вы, как раз впору придется. Совершенно новая. Скажу по секрету — получил в подарок от одного американца. А он — от одной дамы. Я таких вещей не ношу. Только ночные рубашки. А пижама совершенно новая, мсье.

— Ладно. Тащите. Посмотрим.

Равик ждал в коридоре. Перед дверями стояли три пары обуви. Пара закрытых ботинок с растяжным резиновым верхом. Из-за двери доносился могучий храп. У другой двери были выставлены коричневые мужские туфли и дамские лакированные полусапожки на высоких каблуках и с пуговками.

Они казались странно одинокими и покинутыми, хоть и стояли рядом.

Портье принес пижаму. Это была не пижама, а мечта. Синий искусственный шелк в золотых звездах. С минуту Равик, совершенно онемев, смотрел на нее. Он хорошо понимал американца.

— Роскошная вещь, правда? — с гордостью спросил портье.

Пижама в самом деле была новой и даже упакована в фирменную картонку «Магазэн дю Лувр», где ее купили.

— Жаль, — сказал Равик. — Хотелось бы мне увидеть даму, которая выбрала ее.

— На одну ночь пижама ваша, мсье. Вам вовсе не обязательно ее покупать.

— Сколько за прокат?

— Сколько дадите.

Равик сунул руку в карман.

— Ну что вы, мсье, слишком много, — сказал портье.

— Вы не француз?

— Француз. Из Сан-Назера.

— Значит, общение с американцами испортило вас. А кроме того, за такую пижаму сколько ни дай — все мало.

— Рад, что она вам понравилась; Спокойной ночи, мсье. Завтра спрошу ее у дамы.

— Сам верну завтра утром. Разбудите меня в половине восьмого. Только стучите тихо. Я услышу… Спокойной ночи.

— Видите, — обратился Равик к Жоан, показывая пижаму. — Костюм для Деда-Мороза. Ваш портье волшебник. Сейчас облачусь в эту штуку. Не надо бояться быть смешным. Впрочем, для этого требуется не только мужество, но и известная непринужденность.

Он постелил себе на шезлонге. Ему было безразлично, где спать — в своем отеле или здесь. В коридоре он обнаружил сносную ванную, а портье дал ему новую зубную щетку. Все остальное было не важно. Жоан была для него чем-то вроде пациентки.

Он налил полный стакан коньяку и вместе с рюмкой поставил у кровати.

— Надеюсь, вам этого хватит, — сказал он. — Так проще. Мне не придется вставать и наливать вам снова и снова. Бутылку и другую рюмку забираю себе.

— Рюмка мне не нужна. Могу пить из стакана.

— Тем лучше.

Равик улегся на шезлонге. Ему понравилось, что женщина перестала опекать его. Она добилась своего и теперь, слава Богу, не обременяла его чрезмерными проявлениями гостеприимства.

Он налил себе полную рюмку и поставил бутылку на пол.

— Салют!

— Салют! Благодарю вас.

— Все в порядке. Меня и так не очень-то тянуло под дождь.

— Он еще не кончился?

— Нет.

Сквозь тишину с улицы доносился тихий стук, словно в комнату пыталось пробраться нечто серое, безутешное, бесформенное, нечто более печальное, чем сама печаль… Какое-то далекое, безликое воспоминание, бесконечная волна, которая, прихлынув, хочет отнять и похоронить то, что когда-то выплеснула па маленький остров и забыла на нем, — крупицу человека, света, мысли.

— В такую ночь хорошо пить.

— Да. И плохо быть одному.

Равик немного помолчал.

— К этому всем нам пришлось привыкать, — сказал он затем. — То, что некогда связывало нас, теперь разрушено. Мы рассыпались, как стеклянные бусы с порвавшейся нитки. Ничто уже не прочно. — Он снова наполнил рюмку. — Мальчиком однажды ночью я спал на лугу. Было лето, на небе ни облачка. Перед тем как заснуть, я смотрел на Орион, он висел далеко на горизонте, над лесом. Потом среди ночи я проснулся и вдруг вижу — Орион прямо надо мной. Я запомнил это на всю жизнь. В школе я учил, что Земля — планета и вращается вокруг своей оси, но воспринял это отвлеченно, как-то по-книжному, никогда над этим не задумываясь. А тут я впервые ощутил, что это действительно так. Почувствовал, как Земля бесшумно летит в неимоверно огромном пространстве. Я почувствовал это с такой силой, что вцепился в траву, боялся — снесет. Видимо, это произошло потому, что, очнувшись от глубокого сна, на мгновение покинутый памятью и привычкой, я увидел перед собой громадное, сместившееся небо. Внезапно земля оказалась для меня недостаточно надежной… С тех пор она такой и осталась.

Он выпил свою рюмку.

— Это кое-что усложняет, но многое и облегчает. — Он посмотрел в сторону Жоан Маду. — Вы, вероятно, уже совсем спите. Если устали, не отвечайте.

— Еще не сплю. Но скоро засну. Какая-то часть во мне бодрствует. Она холодна и никак не заснет.

Равик поставил бутылку на пол. Тепло комнаты бурой усталостью просачивалось в него. Набегали тени. Взмахи крыльев. Чужая комната. Ночь… А на улице, как далекая барабанная дробь, монотонный стук дождя… слабо освещенная хижина на краю хаоса, крохотный огонек, бессмысленно мерцающий в пустыне, чье-то лицо, глядя в которое говоришь и говоришь…

— А вы это когда-нибудь чувствовали? — спросил он.

Она помолчала.

— Да. Только не так. По-другому. Когда я целыми днями ни с кем не разговаривала и бродила по ночам, и кругом были люди, и они чем-то занимались и куда-то шли, и у них был свой дом… Только у меня ничего… Тогда все постепенно становилось нереальным… будто я утонула и бреду под водой по чужому городу…

Кто-то поднялся по лестнице. Щелкнул замок, хлопнула дверь. Сразу же глухо загудел водопровод.

— Зачем оставаться в Париже, если у вас тут никого нет? — спросил Равик, почти засыпая.

— Не знаю. А куда мне деваться?

— Вам некуда вернуться?

— Нет. Возврата нет ни для кого. Никуда.

Порыв ветра швырнул тяжелые струи в стекло.

— Зачем же вы приехали в Париж? — спросил Равик.

Жоан ответила не сразу. Он решил, что она уже заснула.

— Рачинский приехал со мной в Париж, потому что мы хотели расстаться, — сказала она наконец.

Равик не удивился ответу. Есть часы, когда не удивляешься ничему. Человека, вернувшегося в номер напротив, начало рвать. Сквозь дверь доносились приглушенные стоны.

— С чего же было так отчаиваться? — спросил Равик.

— Потому что он умер! Умер! Был — и вдруг не стало! Не вернуть! Никогда! Умер! Уже никогда ничего не сделать!.. Неужели вы не понимаете? — Жоан приподнялась на локте, пристально всматриваясь в Равика.

Потому что он ушел прежде, чем ты смогла уйти от него, подумал Равик, потому что он оставил тебя одну прежде, чем ты была к этому подготовлена.

— Я… я должна была относиться к нему иначе… я была…

— Забудьте об этом. Раскаяние — самая бесполезная вещь на свете. Вернуть ничего нельзя. Ничего нельзя исправить. Иначе все мы были бы святыми. Жизнь не имела в виду сделать нас совершенными. Тому, кто совершенен, место в музее.

Жоан ничего не ответила. Равик увидел, что она отпила глоток и снова откинулась на подушку. Было что-то еще… но он слишком устал, чтобы думать. Впрочем, ему все было безразлично. Хотелось спать.

Утром предстояла операция. Остальное его не касалось. Он поставил пустую рюмку на пол, рядом с бутылкой. Странно, где только иной раз не приземлишься, подумал он.

VI

Когда Равик вошел, Люсьенна Мартинэ сидела у окна.

— Ну что? — спросил он. — Каково первый раз встать с постели?

Девушка посмотрела на него, потом в окно — на серый пасмурный день — и снова на него.

— Плохая погода, — сказал он.

— Нет, — ответила она. — Для меня хорошая.

— Почему?

— Потому что не надо выходить на улицу.

Она сидела в кресле, съежившись, накинув на плечи дешевенькое ситцевое кимоно, — щуплое, неказистое существо с плохими зубами, но для Равика она была в этот момент прекраснее Елены Троянской, кусочком жизни, спасенной его руками. Правда, гордиться особенно было нечем — ведь другую он совсем недавно потерял. Следующую он, наверно, тоже потеряет, в конце концов он потеряет их всех и самого себя. Но эта пока была спасена.

— Мало радости разносить шляпки в такую погоду, — сказала Люсьенна.

— А вы разносили шляпки?

— Да. Я работала у мадам Ланвер. Ателье на авеню Матиньон. Мы работали до пяти. А потом надо было разносить заказчицам картонки. Сейчас половина шестого. Самое время бегать со шляпками. — Она посмотрела в окно. — Жаль, дождь перестал. Вчера было лучше. Весь день лило как из ведра. А теперь кому-нибудь другому приходится бегать.

Равик сел против нее на подоконник. Странно, подумал он. Всегда ждешь, что человек, избежав смерти, будет безмерно счастлив. Но так почти ни— когда не бывает. Вот и Люсьенна. Свершилось маленькое чудо, а ей только и радости, что не надо выходить под дождь.

— Почему вы выбрали именно эту клинику, Люсьенна? — спросил он.

Она настороженно взглянула на него.

— Мне говорили о ней.

— Кто?

— Знакомая.

— Как ее зовут?

Девушка помедлила.

— Она тоже была здесь. Я проводила ее сюда, до самых дверей. Потому и знала адрес.

— Когда это было?

— За неделю до того, как пришла сама.

— Это та, что умерла во время операции?

— Да.

— И все-таки вы пришли сюда?

— Да, — равнодушно ответила Люсьенна. — А почему бы и нет?

Равик не сказал того, что хотел сказать. Он посмотрел на маленькое холодное лицо. Когда-то оно было нежным. Как быстро жизнь ожесточила его.

— Вы были у той же акушерки? — спросил он. Люсьенна молчала.

— Или у того же врача? Можете мне спокойно сказать. Я ведь не знаю, кто они.

— Сначала у нее была Мари. За неделю до меня. За десять дней.

— А потом пошли вы, хотя знали, что случилось с Мари?

Люсьенна пожала плечами.

— А что мне оставалось? Пришлось рискнуть. Никого другого я не знала. Ребенок… Куда мне с ребенком?

Она смотрела в окно. На балконе напротив стоял мужчина в подтяжках. Он держал над собой раскрытый зонтик.

— Сколько мне еще лежать здесь, доктор?

— Около двух недель.

— Целых две недели?

— Это не так уж долго. А что?

— Где же взять такие деньги?

— Может быть, вас удастся выписать немного раньше.

— Вы думаете, я смогу расплатиться? У меня нет таких денег. Очень уж дорого — тридцать франков в сутки.

— Кто вам сказал?

— Сестра.

— Какая? Конечно, Эжени…

— Да. Она сказала, что за операцию и бинты придется платить отдельно. Это дорого?

— За операцию вы уже заплатили.

— Сестра говорит, этого далеко не достаточно.

— Сестра не знает всего, Люсьенна. Лучше спросите как-нибудь у доктора Вебера.

— Мне хотелось бы узнать поскорее.

— Зачем?

— Тогда легче рассчитать, сколько придется отрабатывать. — Люсьенна посмотрела на свои тонкие, исколотые иглой пальцы. — Еще за комнату надо заплатить. За целый месяц. Я пришла сюда тринадцатого. Пятнадцатого надо было предупредить хозяйку, что я съезжаю. А так придется платить за целый месяц, и хоть бы было за что.

— Вам никто не помогает?

Люсьенна взглянула на него. Внезапно лицо ее постарело лет на десять.

— Сами ведь все понимаете, доктор! Он только злится. Сказал мне: «Не думал, что ты такая дура! А то не стал бы связываться».

Равик кивнул. Все это было не ново.

— Люсьенна, — сказал он. — Попробуем получить что-нибудь с женщины, которая сделала вам аборт. Виновата она. Вы только должны назвать ее.

Девушка встрепенулась. Всем своим существом она приготовилась к отпору.

— Полиция? Нет! Еще сама влипну.

— Никакой полиции. Мы только пригрозим этой женщине.

Она горько усмехнулась.

— Угрозами ничего не добьетесь. Она железная. Пришлось уплатить ей триста франков. А что получилось?.. — Люсьенна оправила кимоно. — Некоторым просто не везет, — спокойно добавила она, словно говорила не о себе, а о ком-то постороннем.

— Неправда, — ответил Равик. — Вам здорово повезло.

В операционной он застал Эжени. Она до блеска начищала никелированные инструменты. Это было одно из ее любимых занятий. Работа поглотила ее настолько, что она не услышала, как он вошел.

— Эжени, сказал он.

Она вздрогнула и обернулась.

— Ах, это вы! Вечно вы пугаете меня!

— Не думал, что я такая важная персона. А вот вам не следовало бы пугать пациентов разговорами о гонорарах и плате за лечение.

Эжени выпрямилась и застыла с тряпкой в руке.

— Ах, вот оно что! Эта паршивая проститутка уже насплетничала вам…

— Эжени, — сказал Равик. — Среди женщин, ни разу не спавших с мужчиной, больше проституток, чем среди тех, для кого это стало горьким куском хлеба. Я уже не говорю о замужних. Кроме того, девушка не насплетничала. Просто вы испортили ей день, вот и все.

— А хотя бы и так! Какие нежности! При ее-то образе жизни…

Эх ты, ходячий катехизис морали, подумал Равик. Омерзительная спесивая ханжа. Что знаешь ты об одиночестве этой маленькой модистки, которая отважилась прийти к акушерке, погубившей ее подругу, — прийти в ту же клинику, где подруга умерла? А сейчас она твердит лишь одно: «А что мне оставалось?» и «Как мне за все расплатиться?..»

— Вышли бы вы замуж, Эжени, — сказал Равик. — За вдовца с детьми. Или за владельца похоронного бюро.

— Мсье Равик, — с достоинством произнесла сестра. — Не угодно ли вам не вмешиваться в мою личную жизнь? Иначе мне придется пожаловаться доктору Веберу.

— Вы это и так делаете с утра до вечера. — Равик не без радости заметил, что на скулах у нее проступили красные пятна. — Эжени, почему набожные люди так нетерпимы? Самый легкий характер у циников, самый невыносимый — у идеалистов. Не наталкивает ли это вас на размышления?

— Слава Богу, нет.

— Так я и думал. А теперь отправлюсь к дочерям греха. В «Озирис». Сообщаю об этом на всякий случай, — вдруг понадоблюсь доктору Веберу.

— Сомневаюсь, чтобы вы могли ему понадобиться.

— Быть девственницей еще не значит быть ясновидящей. А вдруг я ему понадоблюсь? Пробуду там примерно до пяти. Затем отправлюсь к себе в отель.

— Тоже мне отель, еврейская лавочка!

Равик обернулся.

— Эжени, не все беженцы евреи. И даже не все евреи — евреи. А иной раз евреем оказывается тот, о ком этого и не подумаешь. Я даже знавал одного негра-еврея. Ужасно одинокий был человек. Любил только одно — китайскую кухню. Вот как бывает на свете.

Сестра ничего не ответила. Она продолжала нещадно надраивать никелированный поднос, и без того уже начищенный до блеска.

Равик сидел в бистро на улице Буасьер и смотрел сквозь мокрое от дождя стекло, когда внезапно заметил на улице человека. Это было словно удар кулаком в живот. В первое мгновение он ощутил только шок, еще не понимая толком, что произошло… Но в следующую же секунду, резко отодвинув столик, он вскочил и опрометью ринулся через переполненный зал к выходу.

Кто-то схватил его за руку. Равик обернулся.

— Что? — непонимающе спросил он. — Что?

Это был кельнер.

— Вы не расплатились, мсье.

— Что?.. Ах, да… Я вернусь… — Он вырвал руку.

Кельнер залился краской.

— У нас так не полагается!..

— Вот…

Равик выхватил из кармана кредитку, сунул ее кельнеру и распахнул дверь. Выбравшись из толпы, он свернул направо за угол и бросился бегом по улице Буасьер.

Кто-то выругался ему вдогонку. Он опомнился, перешел на шаг и, стараясь не привлекать к себе внимания, пошел быстро, как только мог. Это невозможно, думал он, совершенно невозможно, я сошел с ума. Это невозможно! Лицо, его лицо… видимо, просто случайное сходство, какое-то дьявольское, проклятое сходство, нелепая игра больного воображения… Он не может быть в Париже! Его лицо… он в Германии, в Берлине; оконное стекло залито дождем, ничего нельзя было разглядеть толком — я ошибся, наверняка, ошибся…

Он спешил дальше и дальше, проталкивался сквозь толпу, хлынувшую из кино, всматривался в лицо каждого мужчины, которого обгонял, заглядывал под шляпы… Ему отвечали кто недоуменным, кто возмущенным взглядом… Дальше, дальше… другие лица, другие шляпы, серые, черные, синие, он обгонял их, он оборачивался, он пристально вглядывался…

На перекрестке авеню Клебер Равик остановился. Женщина… Женщина с пуделем, внезапно вспомнил он. Этот шел следом за ней.

Женщину с пуделем он давно уже обогнал. Он повернул обратно. Еще издалека завидев женщину с собакой, он остановился на краю тротуара. Сжав в карманах кулаки, он впивался взглядом в каждого прохожего. Пудель задержался у фонарного столба, обнюхал его и медленно задрал заднюю ногу. Потом основательно поскреб мостовую и побежал дальше. Равик вдруг почувствовал, что от напряжения у него взмок затылок. Он осмотрел машины на стоянке. Они были пусты. Тогда он возвратился на авеню Клебер и вошел в метро. Сбежав по лестнице, взял билет и направился вдоль платформы, на которой было довольно много народу. Прежде чем он успел пройти ее до конца, на станцию вкатил поезд, забрал пассажиров и снова исчез в туннеле. Платформа опустела.

Медленным шагом Равик вернулся в бистро и сел за свой столик, на котором все еще стояла недопитая рюмка кальвадоса. Было странно видеть ее на прежнем месте…

Появился кельнер.

— Извините, мсье. Я не знал.

— Ничего, — сказал Равик. — Принесите еще рюмку.

— Еще? — Кельнер взглянул на недопитую рюмку. — Вы не хотите сначала выпить эту?

— Нет. Принесите другую.

Кельнер взял рюмку и поднес ее к носу.

— Плохой кальвадос?

— Нет, напротив. Просто дайте другую рюмку.

— Слушаюсь, мсье.

Я ошибся, подумал Равик. Залитое дождем, запотевшее стекло — разве разглядишь что-нибудь? Он уставился в окно. Сторожким взглядом, как охотник в засаде, всматривался в каждого прохожего, а в памяти серыми, резкими тенями проносились кадры фильма, клочья воспоминаний…

Берлин. Летний вечер 1934 года; здание гестапо; кровь; комната с голыми стенами без окон; яркие электрические лампы без абажуров; в красных пятнах стол с пристяжными ремнями; ночная ясность возбужденного мозга, десятки раз вздыбленного, вырванного из обморока полуудушающими погружениями головы в ведро с водой; почки, совершенно отбитые и уже не чувствующие боли; искаженное, полное отчаяния лицо Сибиллы; несколько палачей в мундирах держат ее; и другое лицо — улыбающееся, и голос, любезно разъясняющий, что с ней произойдет, если она не сознается… Через три дня Сибиллу вынули из петли… Она якобы повесилась…

Появился кельнер с кальвадосом.

— Другой сорт, мсье. От Дидье из Кана. Большей выдержки.

— Хорошо, хорошо. Благодарю.

Равик выпил кальвадос, достал пачку сигарет и закурил. Руки по-прежнему дрожали. Он бросил спичку на пол и заказал еще рюмку кальвадоса.

Это лицо, это улыбающееся лицо, которое, как ему показалось, только что мелькнуло перед ним. Нет, видимо, он ошибся! Невозможно, чтобы Хааке был в Париже. Невозможно! Равик отогнал воспоминание. Бессмысленно изводить себя, раз ничего нельзя сделать. Его время придет, когда там Все рухнет и можно будет вернуться. А пока…

Он подозвал кельнера и расплатился. Выйдя на улицу, он невольно продолжал вглядываться в каждого встречного.

Равик сидел с Морозовым в «катакомбе».

— Ты думаешь, это не он? — спросил Морозов.

— Нет, но так похож… Просто чертовски похож. А может, память стала сдавать.

— Жаль, что ты сидел в бистро.

— Жаль.

Морозов немного помолчал.

— Это ужасно волнует, верно? — спросил он затем.

— Нет. А почему, собственно?

— Потому что не знаешь толком.

— Я все знаю.

Морозов ничего не ответил.

— Призраки, — сказал Равик. — Я думал, что уже избавился от них…

— От них не избавиться. Со мной это было. Особенно вначале. Первые пять-шесть лет. Хочу добраться еще до троих в России. Их было семеро.

Четверых уже нет в живых, двое из них расстреляны своими же. Жду вот уже больше двадцати лет. С 1917 года. Одному из троих, оставшихся в живых, — под семьдесят. Двум другим между сорока и пятьюдесятью. Надеюсь, с ними я еще сведу счеты. За отца.

Равик посмотрел на Бориса. Этому здоровяку-великану было уже за шестьдесят.

— Ты доберешься до них, — сказал он.

— Да. — Морозов сжал свою большую руку в кулак. — Этого я и жду. Ради этого стараюсь жить осмотрительнее. Пью уже не так часто. Может быть, ждать придется еще долго. Мне надо быть сильным. Ведь я не стану ни стрелять, ни колоть.

— И я тоже.

Некоторое время они сидели молча.

— Сыграем в шахматы? — предложил Морозов.

— Да, но я не вижу свободной доски.

— А вон там профессор кончил. Он играл с Леви. Выиграл, как всегда.

Равик пошел за шахматной доской и фигурами.

— Вы долго играли, профессор, — сказал он. — Почти весь день.

Старик кивнул.

— Отвлекает. Шахматы гораздо совершеннее карт. В картах все зависит от случая. Они недостаточно отвлекают. А шахматы — это мир в себе. Покуда играешь, он вытесняет другой, внешний мир. — Профессор поднял воспаленные глаза. — А внешний мир не так уж совершенен.

Леви, его партнер, забормотал что-то невразумительное. Потом умолк, испуганно огляделся и пошел за профессором.

Они сыграли две партии. Затем Морозов встал.

— Надо идти — распахивать двери перед сливками общества. Почему ты перестал показываться у нас?

— Не знаю. Просто случайность.

— Зайдешь завтра вечером?

— Завтра вечером не могу. Иду ужинать. К «Максиму».

Морозов ухмыльнулся.

— Для беспаспортного беженца ты ведешь себя довольно нахально — посещаешь самые элегантные рестораны Парижа.

— Только в них и чувствуешь себя в полной безопасности, Борис. Если вести себя как беженец, попадешься в два счета. Уж кто-кто, а ты, обладатель нансеновского паспорта, мог бы это знать.

— Верно. С кем ты будешь ужинать? Уж не с германским ли послом? В качестве его протеже?

— С Кэт Хэгстрем.

Морозов присвистнул.

— Кэт Хэгстрем? — сказал он. — Разве она здесь?

— Приезжает завтра утром. Из Вены.

— Хорошо. Тогда я наверняка увижу тебя у нас.

— Может, и не увидишь.

Морозов развел руками.

— Исключено! Когда Кэт Хэгстрем в Париже, ее штаб-квартира «Шехерезада».

— На сей раз дело обстоит иначе. Она приезжает, чтобы лечь в клинику. В ближайшие дни ей предстоит операция.

— Тогда тем более придет. Ты ничего не понимаешь в женщинах. — Морозов сощурил глаза. — А может, не хочешь, чтобы она пришла?

— С чего ты взял?

— Только сейчас мне пришло в голову, что ты не был у нас с тех пор, как направил ко мне ту самую женщину. Жоан Маду. Думается, тут не простое совпадение.

— Ерунда. Я даже не знаю, устроилась ли она здесь, она вам пригодилась?

— Да. Сначала пела в хоре. А теперь у нее маленький сольный номер. Две-три песенки.

— Ну как она, освоилась?

— Конечно. Почему бы нет?

— Она была в совершенном отчаянии, бедняжка.

— Как ты сказал?

— Я сказал: бедняжка.

Морозов улыбнулся.

— Равик, — проговорил он отеческим тоном, и на его лице внезапно отразились степи, дали, луга и вся мудрость мира. — Не говори глупостей. Она порядочная стерва.

— Как-как? — переспросил Равик.

— Стерва. Не б…, а именно стерва. Был бы ты русским, понял бы.

Равик рассмеялся.

— Ну, тогда она, наверно, очень изменилась. Прощай, Борис. И да благословит тебя Бог.

VII

— Когда я должна лечь на операцию, Равик? — спросила Кэт Хэгстрем.

— Когда хотите. Завтра, послезавтра, когда угодно. Днем позже, днем раньше — не имеет значения.

Она стояла перед ним, по-мальчишески стройная, уверенная в себе, хорошенькая и уже не очень молодая.

Два года назад Равик удалил ей аппендикс. Это была его первая операция в Париже. Она принесла ему удачу. С тех пор у него все время была работа, и полиция ни разу не беспокоила его. Он считал Кэт Хэгстрем своего рода талисманом.

— На этот раз мне страшно, — сказала она. — Не знаю почему, но страшно.

— Пустяки. Обычная операция.

Она подошла к окну и посмотрела во двор отеля «Ланкастер». Могучий старый каштан простер к мокрому небу свои старые руки.

— Дождь, — проговорила она. — Я выезжала из Вены — шел дождь. Проснулась в Цюрихе — по-прежнему дождь. А теперь здесь… — Она задернула портьеры. — Не знаю, что со мной творится. Наверно, старею.

— Так кажется всегда, когда ты еще молод.

— Почему мне так не по себе? Ведь две недели назад я развелась. Надо бы радоваться. А я такая усталая. Все повторяется, Равик. Почему?

— Ничто не повторяется. Повторяемся мы, вот и все.

Она улыбнулась и присела на диван около искусственного камина.

— Хорошо, что я снова здесь, — сказала она. — Вена стала безрадостной казармой. Немцы растоптали город. Австрийцы им помогли. И австрийцы тоже, Равик. Австрийский нацист — мне это казалось противоестественным. Но я сама видела их.

— Ничего удивительного. Власть — самая заразная болезнь на свете.

— Да, и сильнее всего уродующая людей. Потому-то я и развелась. Очаровательный бездельник, за которого я вышла замуж два года назад, вдруг превратился в рычащего штурмфюрера. Он заставлял старого профессора Бернштейна мыть улицы, а сам смотрел и хохотал. Того самого Бернштейна, который год назад излечил его от воспаления почек. И все потому, что гонорар был якобы слишком велик. — Кэт скривила губы. — Гонорар, уплаченный мною, а не им.

— Вот и радуйтесь, что избавились от него.

— Он требовал двести пятьдесят тысяч шиллингов за развод.

— Дешево, — сказал Равик. — Все, что можно уладить с помощью денег, обходится дешево.

— Он ничего не получил. — Кэт подняла голову. У нее было узкое, безукоризненно очерченное лицо. — Я высказала ему все, что думаю, о нем, о его партии, о его фюрере и предупредила, что теперь буду говорить это открыто. Он пригрозил мне гестапо и концентрационным лагерем. Я высмеяла его. Сказала, что, пока я американка и нахожусь под защитой посольства, со мной ничего не случится, а вот ему не поздоровится, ведь он на мне женат. — Она рассмеялась. — Об этом он не подумал. А тут испугался и перестал чинить мне препятствия.

Посольство, защита, протекция, подумал Равик. Словно речь шла о какой-то другой планете.

— Меня удивляет, что Бернштейну до сих пор разрешают практиковать, — сказал он.

— Больше не разрешают. Он принял меня тайком, после первого кровотечения. Счастье, что мне нельзя рожать. Ребенок от нациста… — Ее всю передернуло.

Равик встал.

— Мне нужно идти. После обеда Вебер еще раз посмотрит вас. Только для проформы.

— Знаю. И все же… на этот раз мне страшно.

— Но послушайте, Кэт… Ведь не в первый раз… К тому же это менее опасно, чем операция аппендицита, которую я сделал вам два года назад. — Равик бережно обнял ее за плечи. — Вы были первым человеком, которого я оперировал в Париже. Это как первая любовь. Я буду очень осторожен. К тому же вы мой талисман. Вы принесли мне счастье. Вы и впредь должны мне его приносить.

— Да, — сказала она и с благодарностью посмотрела на него.

— Хорошо. Прощайте, Кэт. В восемь вечера зайду за вами.

— Прощайте, Равик. Сейчас я пойду к Мэнбоше и куплю себе вечернее платье. Надо избавиться от этой усталости. И от ощущения, будто я попала в паутину. Ох, уж эта мне Вена, — сказала она с горькой усмешкой. — Город грез…

Равик спустился в лифте и пошел через холл мимо бара. В холле сидело несколько американцев. Посредине стоял стол, а на нем — огромный букет красных гладиолусов. В тусклом рассеянном свете они напоминали запекшуюся кровь, лишь подойдя ближе, он увидел, что цветы совсем свежие.

На втором этаже отеля «Энтернасьональ» все шло ходуном. Двери многих номеров были распахнуты настежь, горничная и коридорный очертя го— лову носились из комнаты в комнату, а хозяйка стояла в коридоре и командовала ими.

Равик поднялся по лестнице.

— В чем дело? — спросил он.

Хозяйка была сильной женщиной с могучим бюстом и маленькой головкой с короткими черными кудряшками.

— Испанцы уехали, — ответила она.

— Знаю. Но зачем же так поздно убирать комнаты?

— К утру понадобятся.

— Новые немецкие эмигранты?

— Нет, испанцы.

— Испанцы? — переспросил Равик, не сразу поняв, что она имеет в виду. — Как же так? Ведь они только что уехали.

Хозяйка посмотрела на него черными блестящими глазами и улыбнулась. В ее улыбке отразилось простецкое знание жизни и бесхитростная ирония.

— Зато другие возвращаются, — сказала она.

— Какие другие?

— Ну, их противники, разумеется. Так ведь всегда бывает. — Хозяйка крикнула что-то горничной, убиравшей комнату. — У нас старый отель, — произнесла она не без гордости. — И наши гости охотно приезжают обратно. Они уже дожидаются своих прежних комнат.

— Уже дожидаются? — удивился Равик. — Кто дожидается?

— Господа из враждебного лагеря. Многие из них уже жили здесь. С тех пор прошло немало времени, и кое-кого, конечно, убили. Но остальные находились в Биаррице и в Сен-Жан-де-Люз, дожидаясь, пока освободятся комнаты.

— Разве они уже были у вас?

— Но, мсье Равик, помилуйте! — Хозяйка удивилась такой непонятливости.

— Конечно, были. При диктаторе Примо де Ривера. Тогда им пришлось бежать, и они жили у нас. Когда Испания стала республиканской, они вернулись домой, а сюда прибыли монархисты и фашисты. Теперь их у нас почти нет. Уехали, а республиканцы снова приезжают. Разумеется, те, кто уцелел.

— Верно. Об этом я не подумал.

Хозяйка заглянула в одну из комнат. Над кроватью висела цветная литография с изображением короля Альфонса.

— Жанна, сними его! — крикнула хозяйка.

Горничная принесла портрет.

— Так. Поставь сюда.

Хозяйка прислонила портрет к стене и пошла дальше. В следующем номере висел портрет генерала Франко.

— Этого тоже. Поставь рядом с Альфонсом.

— А почему, собственно, испанцы, уезжая, не взяли портреты с собой? — спросил Равик.

— Когда эмигранты возвращаются на родину, они редко берут с собой портреты, — объяснила хозяйка. — На чужбине эти портреты утешают. А когда возвращаешься, они уже не нужны. Возить с собой громоздкие рамы неудобно, да и стекло легко бьется. Портреты почти всегда остаются в отелях.

Она прислонила к стене в коридоре еще два портрета жирного генералиссимуса, еще одного Альфонса и небольшой портрет генерала Кейпо де Льяно.

— Святых трогать не надо, — решила она, заметив на стене красочную репродукцию Мадонны. — Святые держат нейтралитет.

— Не всегда, — сказал Равик.

— В тяжелые времена у Бога всегда есть какой-то шанс. Не раз я уже видела здесь атеистов за молитвой. — Энергичным жестом хозяйка поправила свою левую грудь. — А вам разве не приходилось молиться, когда вас брали за горло?

— Конечно. Но я ведь не атеист. Я просто маловерующий.

Появился коридорный с целой охапкой портретов

— Хотите переменить декорации? — спросил Равик.

— А как же? В нашем деле требуется большой такт. Иначе никак не завоюешь добрую славу. Особенно если имеешь дело с такими клиентами, как наши; они, откровенно говоря, крайне щепетильны в таких вопросах. Кому понравится, если со стены на тебя гордо взирает намалеванный яркими красками смертельный враг, да еще в золотой рамке? Разве я не права?

— Стопроцентно.

Хозяйка обратилась к коридорному:

— Адольф, поставь портреты сюда. Или лучше к стене, там светлее, пусть стоят рядышком, чтобы их было хорошо видно.

Коридорный пробурчал что-то себе под нос и занялся подготовкой экспозиции.

— А сейчас что вы развесите в комнатах? — не без интереса спросил Равик. — Оленей, пейзажи, извержение Везувия и все такое прочее?

— Только если не хватит старых портретов.

— Каких старых?

— Тех, что висели тут раньше. Эти мсье оставили их здесь, когда пришли к власти и вернулись на родину. Вот посмотрите.

Она указала на левую стену коридора, где уже были расставлены новые портреты. Они выстроились в ряд — как раз напротив тех, что вынесли из комнат. Здесь были два портрета Маркса, три портрета Ленина, из которых один был наполовину заклеен бумагой, несколько небольших, вставленных в рамку портретов Негрина и других руководителей республиканской Испании, портрет Троцкого. Эти портреты были скромны, не бросались в глаза, не блистали красками, орденами и эмблемами, как все эти помпезные альфонсы, франко и примо де ривера, стоявшие визави вдоль правой стены. Два мира молча уставились друг на друга в тускло освещенном коридоре, а между ними прохаживалась хозяйка французского отеля, наделенная тактом, опытом и иронической мудростью галльской расы.

— Когда эти мсье съехали, я все припрятала, — сказала она. — В настоящее время правительства держатся недолго. Как видите, я не ошиблась, — вот они и пригодились. В нашем деле нужна дальновидность.

Она распорядилась, как развесить портреты. Троцкого отправила обратно в подвал. Троцкий не внушал ей никакого доверия. Равик осмотрел заклеенный наполовину портрет. Отодрав бумагу, он обнаружил улыбающегося Троцкого. Очевидно, репродукцию заклеил сторонник Сталина.

— Вот, — сказал Равик. — Снова Троцкий, замаскированный. Снято еще в добрые старые времена.

Хозяйка повертела в руках репродукцию.

— Можно выбросить. Не имеет никакой цены. Одна половина непрерывно оскорбляет другую. — Она передала репродукцию слуге. — А рамку оставь, Адольф. Она из добротного дуба.

— Что же вы намерены делать с остальными? — спросил Равик. — С альфонсами и франко?

— Отправим в подвал. А вдруг опять понадобятся.

— У вас не подвал, а чудо. Временный пантеон. Там есть еще какие-нибудь портреты?

— О, разумеется! Есть еще русские — несколько портретов Ленина, в картонных рамках, ведь надо же что-то иметь про запас… И еще есть портреты последнего царя. Остались от русских эмигрантов, которые умерли в моем отеле. Есть даже великолепный оригинал, написанный маслом и оправленный в тяжелую золоченую раму. Его привез один мсье. Потом он покончил жизнь самоубийством. Есть также итальянцы. Два Гарибальди, три короля и слегка подпорченный Муссолини на газетной бумаге. Еще тех времен, когда он был социалистом и жил в Цюрихе. Интересен как уникальный экземпляр. А так его все равно никто не хочет вешать на стенку!

— А немцы у вас есть?

— Есть несколько портретов Маркса, их больше всего. Затем Лассаль, Бебель… Групповой снимок — Эберт, Шейдеман, Носке и другие. Носке кто-то замазал чернилами. Мне сказали, что он стал нацистом.

— Правильно. Можете повесить его вместе с социалистом Муссолини. А из других немцев никого нет?

— Как же! Один Гинденбург, один кайзер Вильгельм, один Бисмарк и… — хозяйка улыбнулась, — даже Гитлер в плаще… Так что мы совсем неплохо укомплектованы.

— Как? — удивился Равик. — Гитлер? Откуда он у вас?

— Его оставил какой-то гомосексуалист. По имени Пуци. Приехал сюда в 1934 году, когда в Германии убили Рема и остальных. Все время чего-то боялся и без конца молился. Потом его увез какой-то богатый аргентинец. Хотите взглянуть на Гитлера? Он в подвале.

— Не сейчас и не в подвале. Предпочитаю посмотреть на него, когда все ваши комнаты будут увешаны портретами в том же духе.

Хозяйка пристально взглянула на него.

— Ах вот что! Вы хотите сказать, когда нацисты прибудут сюда как эмигранты?

У «Шехерезады» стоял Борис Морозов в расшитой золотом ливрее. Он открыл дверцу такси. Из машины вышел Равик. Морозов ухмыльнулся.

— А мне показалось, ты решил больше здесь не бывать.

— Я и не хотел.

— Это я его заставила, Борис. — Кэт обняла Морозова. — Слава Богу, я опять с вами!

— У вас русская душа, Катя. Одному Богу известно, почему вам суждено было родиться в Бостоне. Проходи, Равик. — Морозов распахнул входную дверь.

— Человек велик в своих замыслах, но немощен в их осуществлении. В этом и его беда, и его обаяние.

«Шехерезада» была отделана под восточный шатер. Русские кельнеры в красных черкесках, оркестр из русских и румынских цыган. Посетители сидели на диване, тянувшемся вдоль всей стены. Рядом стояли круглые столики со стеклянными плитами, освещаемыми снизу. В зале царил полумрак и было довольно людно.

— Что вы будете пить, Кэт? — спросил Равик.

— Водку. И пусть играют цыгане. Хватит с меня «Сказок Венского леса» в ритме военного марша. — Она скинула туфли и забралась с ногами на диван. — Усталость уже прошла, Равик, — сказала она. — Несколько часов в Париже — и я совсем другая. Но меня все еще не покидает ощущение, будто я бежала из концлагеря. Представляете себе?

Равик посмотрел на нее.

— Да… в общем представляю.

Кельнер принес небольшой графин водки. Равик наполнил рюмки и одну из них подал Кэт. Она поспешно, словно утоляя жажду, выпила водку, поставила рюмку на стол и огляделась.

— «Шехерезада» — затхлая дыра, здесь все словно нафталином пересыпано,

— сказала Кэт и улыбнулась. — Но по ночам она преображается в волшебную пещеру снов и грез.

Кэт откинулась на спинку дивана. Мягкий свет, лившийся из-под столика, освещал ее лицо.

— Равик, почему ночью все становится красочнее? Все кажется каким-то легким, доступным, а недоступное заменяешь мечтой. Почему?

Он улыбнулся.

— Только мечта помогает нам примириться с действительностью.

Музыканты начали настраивать инструменты. Вспорхнули квинты и скрипичные пассажи.

— Вы не похожи на человека, опьяняющего себя мечтой, — сказала Кэт.

— Можно опьяняться и правдой. Это еще опаснее.

Зазвучала музыка. Сначала только цимбалы. Мягкие замшевые молоточки тихо, почти неслышно вы— хватили из сумрака мелодию, взметнули ее нежным глиссандо и, помедлив, передали скрипкам.

Цыган, неторопливо пройдя через весь зал, подошел к их столику. Он стоял улыбаясь и прижимая скрипку к подбородку; нагловатые глаза, рассеянно-хищное выражение лица. Без скрипки он походил бы на торговца скотом. Со скрипкой он был посланцем бескрайних степей, чарующих вечеров, необъятных далей — всего, что никогда не станет явью.

Кэт ощущала мелодию всей кожей, ей казалось, будто апрельская ключевая вода пощипывает плечи. Захотелось услышать чей-то зов и откликнуться, но никто не звал. Слышалось смутное звучание чьих-то голосов, мелькали обрывки расплывчатых воспоминаний, чудилось сверкание переливчатой парчи, но все уносилось вихрем, и не было никого, и никто не звал.

Цыган поклонился. Равик сунул ему кредитку. Кэт встрепенулась.

— Вы были когда-нибудь счастливы, Равик?

— Был, и не один раз.

— Я не о том. Я хочу сказать — счастливы по-настоящему, самозабвенно, до потери сознания, всем своим существом.

Равик смотрел на узкое взволнованное лицо женщины, знавшей лишь самую зыбкую разновидность счастья — любовь.

— Не один раз, Кэт, — сказал он, имея в виду нечто совсем иное и зная, что и это иное не было счастьем.

— Вы не хотите меня понять. Или не хотите говорить об этом. Кто там поет под оркестр?

— Не знаю. Я здесь давно уже не был.

— Ее не видно отсюда, и среди цыган ее нет. Вероятно, сидит за каким-нибудь столиком.

— Возможно, одна из посетительниц. Здесь это часто бывает.

— Странный голос, — проговорила Кэт. — Педальный и мятежный.

— Это песни такие.

— Или я такая… Вы понимаете слова?

— «Я вас любил…» — романс на стихи Пушкина.

— Вы знаете русский?

— Так, насколько меня обучил ему Морозов. Главным образом ругательства. В этом смысле русский — просто выдающийся язык.

— Вы не любите говорить о себе, не правда ли?

— Я даже думать не люблю о себе.

Кэт помолчала.

— Порою мне кажется, что прежняя жизнь кончилась, — сказала она. — Беспечность, надежды — все это уже позади.

Равик улыбнулся.

— Она никогда не кончится, Кэт. Жизнь слишком серьезная вещь, чтобы кончиться прежде, чем мы перестанем дышать.

Она не слушала его.

— Меня часто мучает страх, — сказала она. — Внезапный, необъяснимый страх. Кажется, выйдем отсюда и увидим весь мир в развалинах. Вам знакомо такое ощущение?

— Да, Кэт. Оно знакомо каждому. Вот уже двадцать лет, как вся Европа поражена этой болезнью. Она не ответила, прислушиваясь к песне.

— А теперь уже не по-русски, — сказала она.

— Да, по-итальянски. «Санта Лючия».

Луч прожектора скользнул от скрипача к столику около оркестра, и Равик увидел певицу. Это была Жоан Маду. Она сидела за столиком, опираясь на него рукой, и, словно в раздумье, глядела прямо перед собой, будто была совсем одна в этом большом зале. В резком белом свете лицо ее казалось очень бледным. В нем не осталось и следа от бесцветного, стертого выражения, знакомого Равику. Сейчас оно было озарено какой-то волнующей, погибельной красотой, и он вспомнил, что однажды уже видел его таким — ночью, в ее комнате, но тогда он приписал это легкому дурману опьянения, и все тотчас погасло, исчезло. И вот снова то же лицолицо, теперь еще более прекрасное.

— Что с вами, Равик? — спросила Кэт.

Он обернулся.

— Ничего. Знакомый напев. Душещипательный неаполитанский романс.

— Воспоминания?

— Нет. У меня нет воспоминаний.

Он сказал это резче, чем хотел, и Кэт внимательно посмотрела на него.

— Иной раз мне так хочется знать, что с вами происходит, Равик.

Он небрежно махнул рукой.

— То же, что и со всеми другими. В наши дни мир полон авантюристов поневоле. Их можно встретить в любом отеле для беженцев. И у каждого своя история, которая была бы прямо-таки находкой для Александра Дюма или Виктора Гюго. А теперь едва начнешь рассказывать, как все уже зевают… Выпейте еще, Кэт… Спокойно прожить жизнь — вот что сегодня кажется самым невероятным приключением.

Оркестр заиграл блюз. Более убогой музыки невозможно было вообразить, однако несколько пар все же начали танцевать. Жоан Маду поднялась и направилась к выходу. Она шла так, словно ресторан был пуст. Вдруг Равику вспомнилось, что сказал о ней Морозов. Жоан прошла довольно близко от их столика. Ему показалось, что она заметила его, но ее взгляд равнодушно скользнул куда-то мимо него, и она вышла из зала.

— Вы знакомы с этой женщиной? — спросила Кэт, наблюдавшая за ним.

— Нет.

VIII

— Вы видите, Вебер? — спросил Равик. — Здесь… здесь… И здесь…

Вебер склонился над операционным столом.

— Да…

— Маленькие узелки, вот… И вот… Это не просто опухоль и не разрастания…

— Нет…

Равик выпрямился.

— Рак, — сказал он. — Несомненно рак! Давно у меня не было таких сложных случаев. Исследование зеркалом ничего не дает, в области таза прощупывается только небольшое размягчение на одной стороне, небольшой инфильтрат, — может быть, киста или миома, — ничего серьезного, но идти снизу нельзя. Пришлось вскрыть брюшную полость, и мы вдруг обнаруживаем рак.

Вебер посмотрел на него.

— Что вы намерены делать?

— Можно взять замороженный срез и сделать биопсию. Буассон еще в лаборатории?

— Конечно.

Вебер поручил сестре позвонить в лабораторию. Она поспешно исчезла, неслышно ступая на резиновых подошвах.

— Необходимо расширить объем операции — сделать гистероэктомиюnote 9, — сказал Равик. — Остальное не имеет смысла. Весь ужас в том, что она ничего не знает. Пульс? — спросил он.

— Ровный. Девяносто.

— Кровяное давление?

— Сто двадцать.

— Хорошо.

Равик посмотрел на Кэт.

Она лежала на операционном столе в положении Тренделенбургаnote 10.

— Надо бы ее предупредить. Получить согласие. Нельзя же так вот взять и искромсать ее… Или как вы считаете?

— По закону нельзя. А вообще… мы ведь все равно уже начали.

— Пришлось начать. Обычное выскабливание снизу оказалось невозможно. А теперь получается уже совсем другая операция. Удалить матку — это не то, что выскоблить плод.

— По-моему, она доверяет вам, Равик.

— Не знаю. Может быть. Но согласится ли?.. — Он поправил локтем резиновый фартук, надетый поверх халата. — И все-таки… Пока что попробуем продвинуться дальше. Еще успеем решить; делать ли гистероэктомию. Эжени, нож!

Он продолжил разрез до пупка, наложил зажимы на мелкие сосуды, более крупные перехватил двойными лигатурами, взял другой нож и разрезал желтоватую фасцию. Отделив мышцы под ней тупой стороной ножа, приподнял брюшину, вскрыл ее и зафиксировал края зажимами.

— Расширитель!

Младшая операционная сестра уже держала его наготове. Она протянула цепочку с грузом и прикрепила к ней пластинку.

— Салфетки!

Он обложил рану влажными теплыми салфетками и осторожно ввел корицанг.

— Посмотрите-ка сюда… — обратился он к Веберу. — И сюда. Вот широкая связка. Плотная, затвердевшая масса. Здесь уже ничего не поделаешь. Слишком далеко зашло.

Вебер внимательно смотрел на место, указанное Равиком.

— Видите, — сказал Равик. — Эти артерии уже нельзя перехватить зажимами. Ткань очень истончилась. И тут метастазы. Безнадежно…

Он осторожно срезал узкую полоску ткани.

— Буассон в лаборатории?

— Да, — сказала сестра. — Я позвонила ему, он ждет.

— Хорошо. Пошлите ему. Подождем результатов анализа. Это займет не более десяти минут.

— Пусть сообщит по телефону, — добавил Вебер. — Сразу же. Операцию пока приостановим. Равик выпрямился.

— Как пульс?

— Девяносто пять.

— Кровяное давление?

— Сто пятнадцать.

— Хорошо. Я полагаю, Вебер, нам нечего больше раздумывать, следует ли оперировать больную без ее согласия. Здесь уже ничего не сделаешь.

Вебер кивнул.

— Зашить, — сказал Равик, — удалить плод — и все. Зашить и ничего не говорить.

Он смотрел на открытую брюшную полость, обложенную белыми салфетками. В резком электрическом свете они казались белее свежевыпавшего снега, в котором зиял алый кратер раны. Кэт Хэгстрем, тридцати четырех лет, своенравная, изящная, с загорелым тренированным телом, полная желания жить,

— приговорена к смерти чем-то туманным и незримым, исподволь разрушающим клетки ее организма.

Он снова склонился над операционным столом.

— Ведь мы еще должны…

Ребенок. В этом распадающемся теле на ощупь, вслепую пробивалась к свету новая жизнь. И она тоже была обречена. Бессознательный росток, прожорливое, жадно сосущее нечто. Оно могло бы играть в парках. Кем-то стать

— инженером, священником, солдатом, убийцей, человеком… Оно бы жило, страдало, радовалось, разрушало… Инструмент, уверенно двигаясь вдоль невидимой стенки, встретил препятствие, осторожно сломил его и извлек… Конец. Конец всему, что не обрело сознания, всему, что не обрело жизни — дыхания, восторга, жалоб, роста, становления. Не осталось ничего. Только кусочек мертвого, обескровленного мяса и немного запекшейся крови.

— Буассон уже сообщил что-нибудь?

— Нет еще. Вот-вот позвонит.

— Можно еще немного подождать.

Равик отступил на шаг от стола.

— Пульс?

За экраном он увидел глаза Кэт. Она смотрела на него, но не оцепенелым взглядом, а так, словно все видела и все знала. На мгновение ему показалось, будто она проснулась. Он сделал еще шаг и остановился. Нет! Только показалось… Игра света.

— Пульс?!

— Сто. Кровяное давление сто двенадцать. Падает.

— Пора! — сказал Равик. — Буассон должен бы уже сообщить.

Внизу приглушенно зазвонил телефон. Вебер посмотрел на дверь. Равик не обернулся. Он ждал. Наконец вошла сестра.

— Да, — проговорил Вебер. — Рак.

Равик кивнул и снова принялся за работу. Он снял щипцы и зажимы, извлек салфетки. Эжени стояла рядом и пересчитывала инструменты.

Он начал зашивать. Ловко, методично, точно, сосредоточив все свое внимание и ни о чем другом не думая. Могила закрывалась. Смыкались слои тканей, вплоть до последнего, самого верхнего; наложив скобки, он выпрямился.

— Готово.

Нажав на педаль, Эжени перевела стол в горизонтальное положение и накрыла Кэт простыней. «Шехерезада», подумал Равик. Позавчера… платье от Мэнбоше… вы были когда-нибудь счастливы… не один раз… я боюсь… пустяки, обычное дело… играли цыгане… Он посмотрел на часы над дверью. Двенадцать. Обеденный перерыв. Сейчас везде распахиваются двери контор и фабрик, поток здоровых людей устремляется на улицу. Сестры выкатили тележку из операционной. Равик снял резиновые перчатки и пошел мыть руки.

— Выньте окурок изо рта! — предупредил его, Вебер, стоявший у другого умывальника. — Обожжете губы.

— Да, спасибо… Кто же ей обо всем скажет, Вебер?

— Вы, — незамедлительно последовал ответ.

— Придется объяснить, почему мы ее оперировали. Она ожидала, что все будет сделано обычным путем. А правду мы ей сказать не можем.

— Что-нибудь придумаете, — уверенно ответил Вебер.

— Вы так считаете?

— Конечно. У вас достаточно времени до вечера.

— А у вас?

— Мне мадам Хэгстрем не поверит. Ей известно, что оперировали вы, и обо всем она захочет узнать только от вас. Мой приход лишь насторожит ее.

— Верно.

— Не понимаю, как все это могло развиться в такой короткий срок.

— Могло… Хотелось бы мне знать, что же я ей все-таки скажу.

— Уж что-нибудь придумаете. Скажите, мол, киста или миома.

— Да, — сказал Равик. — Киста или миома.

Ночью он еще раз зашел в клинику. Кэт спала. Вечером она проснулась, ее вырвало, почти целый час она не могла успокоиться, но потом снова уснула.

— Спрашивала о чем-нибудь?

— Нет, — ответила краснощекая сестра. — Она еще не совсем пришла в себя и ни о чем не спрашивала.

— Думаю, проспит до утра. Если проснется и спросит, скажите, что все обошлось благополучно. Пусть поспит еще. В случае необходимости дайте снотворное. Если будет метаться во сне, позвоните доктору Веберу или мне. В отеле скажут, где можно меня найти.