V

Вонючий барак погрузился в темноту. Света по вечерам не было уже давно.

— Пятьсот девятый, — прошептал Бергер. — Ломан хочет с тобой поговорить.

— Что, уже?

— Еще нет.

Пятьсот девятый на ощупь пробрался по узким проходам к дощатым нарам, рядом с которыми выделялся матовый четырехугольник окна.

— Ломан?

Раздалось какое-то шуршание.

— Бергер тоже здесь? — спросил Ломан.

— Нет.

— Приведи его.

— Зачем?

— Приведи, говорю!

Пятьсот девятый повернул обратно. На него сыпались проклятия. Он наступал на тела, лежащие в проходах. Кто-то укусил его за ногу. В ответ он ударил укусившего в голову, после чего тот разжал зубы.

Через несколько минут он добрался до Бергера.

— Ну вот мы и встретились. Что ты хочешь?

— Вот она! — Ломан протянул руку.

— Что это? — спросил Пятьсот девятый.

— Держи свою ладонь под моей. Ровнее. Осторожно. Пятьсот девятый ощутил тонкий кулачок Ломана.

Он был сухой, как кожа ящерицы. Кулачок медленно разжался. Что-то маленькое и тяжелое упало Пятьсот девятому на ладонь.

— Ну, теперь это у тебя?

— Да, а что это? Это?..

— Да, — прошептал Ломан. — Мой зуб.

— Что? — Бергер придвинулся ближе. — Кто это сделал?

Ломан захихикал. Это было почти беззвучное призрачное хихиканье.

— Я.

— Ты? Как это?

Они ощутили удовлетворение умирающего. Он казался по-детски гордым и глубоко умиротворенным.

— Гвоздь. Два часа. Железный гвоздик. Нашел его и рассверлил им зуб.

— А где гвоздь?

Ломан пошарил рукой вокруг себя и дал его Бергеру. Тот поднес гвоздь к окну.

— Дрянь и ржавчина. Кровь текла? Ломан захихикал.

— Бергер, — сказал он, — есть риск получить заражение крови.

— Подожди. У кого-нибудь найдется спичка? Спички были бесценной редкостью.

— У меня нет, — ответил Пятьсот девятый.

— На, возьми, — раздался голос со среднего ряда нар.

Бергер провел спичкой по стене. Бергер и Пятьсот девятый закрыли глаза, чтобы не ослепнуть. Так они выиграли несколько секунд, чтобы рассмотреть коронку.

— Открой рот, — сказал Бергер. Ломан уставился на него.

— Не будь смешным. Продайте это золото.

— Открой рот.

На лице Ломана мелькнуло нечто похожее на улыбку.

— Оставь меня в покое. Хорошо, что еще раз увидел вас обоих при свете.

— Я помажу тебе йодом. Сейчас принесу флакон. Бергер дал Пятьсот девятому спичку и на ощупь дотащился до своей кровати.

— Погасите спички, — снова прокряхтел другой голос. — Хотите, чтобы охранники нас перестреляли?

Заключенный на средней кровати прикрывал своим одеялом окно, а Пятьсот девятый — крохотное пламя курткой сбоку. Глаза у Ломана были ясные. Даже чересчур. Пятьсот девятый посмотрел на догорающую спичку, потом на Ломана и подумал, что знает его уже семь лет и что сейчас он видит его живым в последний раз. Он слишком много видел таких лиц, чтобы не знать этого. Он почувствовал, что пламя обжигает пальцы, но продолжал держать спичку, пока она не догорела. Он услышал, как вернулся Бергер. И вновь опустилась темнота, поразившая его словно слепота.

— У тебя есть еще спичка? — спросил он человека на нарах.

— Вот, держи! — Человек протянул спичку. — Последняя.

«Последняя, — подумал Пятьсот девятый. — Пятнадцать секунд света. Пятнадцать секунд на сорок пять лет, которые были отпущены Ломану. Последние. Маленький мерцающий круг».

— Погасите, черт возьми! Отнимите у него спичку!

— Идиот! Ни одна сволочь это не увидит!

Пятьсот девятый опустил спичку ниже. Рядом, с флаконом йода в руке, стоял Бергер.

— Открой рот…

Он замолчал. Теперь он тоже четко видел Ломана. Уже бессмысленно было идти за йодом. Но он сделал это только для того, чтобы что-то предпринять. Он медленно спрятал флакон в карман. Ломан спокойно наблюдал за ним не моргая. Пятьсот девятый отвел взгляд в сторону. Он разжал ладонь и увидел поблескивающий крохотный кусочек золота. Потом снова посмотрел на Ломана. Пламя обожгло пальцы и погасло.

— Доброй ночи, Ломан, — сказал Пятьсот девятый.

— Позже я еще раз подойду, — сказал Бергер.

— Ладно, — прошептал Ломан. — Теперь… это просто…

— Может, удастся раздобыть еще пару спичек. Ломан уже ничего не ответил.

Пятьсот девятый чувствовал в ладони твердую и тяжелую золотую коронку.

— Выйди из барака, — прошептал он Бергеру. — Обсудим все снаружи. Там мы будем одни.

Они ощупью пробрались к двери и вышли на защищенную от ветра сторону барака. В городе действовала светомаскировка, в основном пожар был потушен. Только колокольня церкви святой Катарины продолжала гореть, как гигантский факел. Колокольня была очень старая со множеством сухих балок; пожарные оказались бессильными, поэтому пришлось ждать, пока колокольня выгорит полностью.

Они присели на корточки.

— Что же будем делать? — спросил Пятьсот девятый.

Бергер потер воспаленные глаза.

— Если коронка зарегистрирована в канцелярии, мы погибли. Они наведут справки и кого-нибудь обязательно повесят. Причем меня — первым.

— Ломан говорит, что коронка не зарегистрирована. Когда он сюда попал, семь лет назад, таких правил еще не было. Золотые зубы тогда просто выбивали. Без регистрации. Перемены наступили уже позже.

— Ты это точно знаешь? Пятьсот девятый повел плечами.

— Конечно, нам все еще не заказано сказать правду и сдать коронку. Или засунуть ему в рот, когда умрет, — проговорил наконец Пятьсот девятый. Он плотно обхватил ладонью маленький кусочек. — Ты этого хочешь?

Бергер покачал головой. Золото обеспечивало жизнь на несколько дней. Оба понимали, что теперь, когда коронка была у них, они с нею уже не расстанутся.

— А можно себе представить, что он сам вырвал зуб еще несколько лет назад и продал его? — спросил Пятьсот девятый.

Бергер измерил его взглядом.

— Думаешь, что СС захочет с этим возиться?

— Нет. Особенно, если обнаружат свежую рану во рту.

— Это как минимум. Если он еще немного протянет, рана подживет. К тому же это задний коренной зуб: трудно будет проверить, когда труп окоченеет. Если он умрет сегодня вечером, дождемся завтрашнего утра. Если же он умрет завтра утром, труп придется держать здесь, пока он не окоченеет. Это реально. А Хандке на утренней перекличке мы как-нибудь проведем.

Пятьсот девятый посмотрел на Бергера.

— Надо рискнуть. Нам нужны деньги. Особенно теперь.

— Да, видимо, нам уже ничего не остается другого. А кто переправит зуб?

— Лебенталь. Он единственный, кто это может.

За ними открылась дверь барака. Несколько человек кого-то вытащили за руки и за ноги и поволокли к куче рядом с улицей, где лежали умершие после вечерней переклички.

— Это уже Ломан?

— Нет. Это не наши. Это мусульмане.

Люди, которые вытаскивали мертвеца, пошатываясь, возвращались в барак.

— Кто-нибудь заметил, что зуб у нас? — спросил Бергер.

— Не думаю. Здесь лежат почти исключительно мусульмане. Разве, что тот, который давал нам спички.

— Он что-нибудь сказал?

— Нет. До сих пор. Но он может потребовать своей доли.

— Это не столь важно. Вопрос в том, не захочется ли ему нас предать.

Пятьсот девятый задумался. Он знал, что есть люди, которые за кусок хлеба способны на все.

— На него не похоже, — сказал он, поразмыслив. — Тогда чего ради он давал нам спички?

— Одно другого не касается. Нам надо проявлять осторожность. Иначе обоим хана. И Лебенталю тоже.

Пятьсот девятому и это было довольно хорошо знакомо. Он видел, как одного повесили и за меньшее нарушение.

— Надо за ним проследить, — сказал он. — По крайней мере, до тех пор, пока не сожгут Ломана, а Лебенталь не переправит зуб. Потом это потеряет для него всякий интерес.

Бергер кивнул.

— Я еще раз туда схожу. Может, что-нибудь разузнаю.

— Хорошо. Я буду здесь ждать Лео. Он, наверное, еще в трудовом Лагере.

Бергер встал и направился к бараку. Он и Пятьсот девятый без колебаний рискнули бы собственной жизнью, если бы Ломана хоть как-нибудь можно было спасти. Но он был обречен. Поэтому они говорили о нем уже как о камне. Проведенные в лагере годы научили их мыслить по-деловому.

Пятьсот девятый присел на корточки в тени сортира. Это было удобное место, где никто за ним не мог наблюдать. В Малом лагере на все бараки имелся только один общий сортир, который был построен на границе обоих лагерей и к которому от бараков постоянно тянулась со стоном вереница скелетов. Почти у всех был понос или того хуже. Многие изможденные лежали на земле, стараясь собраться с силами, чтобы дотащиться до цели. По обе стороны сортира была натянула колючая проволока, отделявшая Малый лагерь от трудового.

Пятьсот девятый присел так, чтобы видеть ворота, врезанные в колючую проволоку. Они предназначались для начальников блоков, ходивших за пищей, санитаров морга и катафалков. От двадцать второго барака ими разрешалось пользоваться только Бергеру, когда он направлялся в крематорий. Всем другим это строго запрещалось. Поляк Зильбер называл их покойницкими воротами, потому что узники, попадавшие в Малый лагерь, возвращались через эти ворота только трупами. Каждому охраннику разрешалось открывать огонь, если какой-нибудь скелет пытался проникнуть в трудовой лагерь. Почти никто этого и не пробовал. Из трудового лагеря, кроме дежурных, сюда тоже никто не приходил. Из-за не очень строгого карантина Малый лагерь воспринимался прочими узниками своего рода кладбищем, на котором мертвецы еще короткое время бродили, как призраки.

Через колючую проволоку Пятьсот девятый видел часть улиц трудового лагеря. Они кишели заключенными, использовавшими остаток своего свободного времени. Он видел, как они беседовали, как стояли группами и прогуливались по улицам. Хотя это было лишь другой частью концлагеря, ему казалось, что их разделяла непреодолимая пропасть и все происходившее по ту сторону — нечто вроде потерянной родины, в которой, несмотря ни на что, продолжали существовать жизнь и человеческое общение. Он слышал, как у него за спиной мягко шуршат ноги узников, как они, пошатываясь, тащатся в сортир, и ему не надо было оборачиваться, чтобы видеть угасший свет в их глазах.

Узники почти не разговаривали друг с другом, они почти разучились думать. Лагерные остряки называли их мусульманами, потому что они полностью покорились своей судьбе. Они двигались, как абсолютно безвольные автоматы. В них было вытравлено все, кроме нескольких физических функций. Они были живыми мертвецами и погибали, как мухи на морозе. Они были сломлены и перемолоты, и уже ничто не могло их спасти — даже свобода.

Пятьсот девятый ощущал ночную прохладу даже в костях. Бормотание и стоны за его спиной были как серый поток, в котором легко можно было утонуть. Это было приманкой к самоотречению, приманкой, с которой отчаянно боролись ветераны. В Пятьсот девятом невольно что-то всколыхнулось, он повернул голову, чтобы почувствовать, что еще жив и не лишился воли. И тогда до Пятьсот девятого из трудового лагеря донесся сигнал отбоя. Заключенные на улицах стали расходиться. Не прошло и минуты, как осталась только безутешная колонна теней в Малом лагере, забытая товарищами по ту сторону колючей проволоки; отторгнутый, изолированный кусочек трепещущей жизни на территории неотвратимой смерти.

Лебенталю не пришлось проходить ворота. Пятьсот девятый вдруг увидел, как он направляется через плац: видимо, прошел где-то со стороны сортира. Никто не знал, как он «просочился»; Пятьсот девятого не удивило, если бы Лебенталь воспользовался нарукавной повязкой бригадира или даже дежурного.

— Лео!

Лебенталь остановился.

— Что случилось? Осторожно! Эсэсовцы все еще там. Уходи отсюда!

Они направились в сторону бараков.

— Что-нибудь раздобыл? — спросил Пятьсот девятый.

— Что?

— Еды. Что еще? Лебенталь повел плечами.

— Еды. Что еще? — повторил он раздраженно. — Как ты себе это представляешь? Я что, дежурный по кухне?

— Нет.

— Тогда чего ты от меня хочешь?

— Ничего. Я просто хотел спросить, достал ли ты что-нибудь поесть.

Лебенталь остановился.

— Поесть, — проговорил он с горечью. — А известно ли тебе, что по всему лагерю евреям вот уже два дня не дают хлеба? Вебер приказал.

Пятьсот девятый уставился на него.

— Это правда?

— Нет. Я выдумал. Я всегда чего-нибудь выдумываю. Это даже забавно.

— Господи! Мертвецов прибавится!

— Да. Прямо пачками. А ты берешь меня за горло, добыл ли я еды.

— Успокойся, Лео. Присядь. Дурацкая история. Именно теперь! Теперь, когда нам нужна жратва и появилась возможность достать ее.

Лебенталь задрожал. Он всегда дрожал, когда волновался. А возбуждался он легко и был очень чувствительным. Лично для него это означало нечто большее, чем постукивание пальцем по крышке стола. Такое состояние вызывалось постоянным чувством голода. Оно одновременно и расширяло и сужало диапазон эмоций. Истерия и апатия шли в лагере рука об руку.

— Я делал все, что мог, — сетовал Лебенталь высоким срывающимся голосом, — и доставал, и рисковал, и приносил, а ты вот объявляешь, что нам надо…

Его голос вдруг растворился в вязком сплошном клокотании. Такое было впечатление, будто нарушился контакт одного из громкоговорителей лагерной радиостанции. Лебенталь пошарил вокруг себя руками. Его лицо уже не выглядело больше, как обиженная мертвая голова; это был всего лишь лоб с носом и лягушачьими глазами на фоне дряблой кожи да еще с отверстиями в ней. Наконец, он нашел на земле свою вставную челюсть, обтер ее курткой и сунул обратно в рот. Громкоговоритель снова включился, и снова раздался голос, высокий и жалобный.

Лебенталь продолжал свое нытье, но Пятьсот девятый его не слушал. Когда это дошло до сознания Лебенталя, он замолчал.

— Нас уже часто лишали хлеба, — проговорил он вяло. — И между прочим, больше чем на два дня. Что вдруг сегодня из-за этого столько разговоров?

Пятьсот девятый бросил на него мимолетный взгляд. Потом показал на город и горящую церковь.

— Что произошло? Вот что, Лео!

— Что?

— Посмотри вниз. Как это было тогда в Ветхом Завете?

— Какое тебе дело до Ветхого Завета?

— Разве не было подобного при Моисее? Огненный столб, выведший народ из рабства?

Лебенталь сверкнул глазами.

— Облачный столб днем и огненный ночью, — произнес он строго. — Ты это имеешь в виду?

— Да. И разве в этом не Бог?

— Иегова.

— Хорошо, Иегова. А это внизу — ты знаешь, что это?

Пятьсот девятый немножко помолчал.

— Это нечто похожее, — проговорил он. — Это надежда, Лео. Надежда для нас! Черт возьми, разве никому из вас не хочется это видеть?

Лебенталь молчал. Внутренне сжавшись, он смотрел вниз на город. Пятьсот девятый расправил спину. Теперь он высказал это наконец-то. Впервые. «Едва ли можно обозначить его словами, — размышлял он, — это слово убивает почти наповал, слово немыслимое. Я избегал его все эти годы. Мысль о нем прямо разъедала меня на части. Но теперь оно вернулось, сегодня; пока еще непозволительно полностью его осознать, но оно уже рядом со мной, оно или сокрушит меня, или станет явью».

— Лео, — сказал он. — Происходящее внизу означает, что и здесь этому придет конец.

Лебенталь не пошевельнулся.

— Если они проиграют войну, — прошептал он. — Только в этом случае! Но кто это может знать? — В страхе он невольно оглянулся.

В первые годы лагерь довольно хорошо информировали о ходе войны. Однако, когда кончились победы, Нойбауэр запретил доставлять газеты и сообщать об отступлении по лагерному радио. Самые несуразные слухи носились по баракам. В результате уже никто не мог понять, чему верить. Война шла плохо. Это было ясно. Но революция, которую многие ждали столько лет, так и не наступила.

— Лео, — сказал Пятьсот девятый. — Они проигрывают войну. И это — конец. Если бы то, что сейчас внизу, случилось в первый год войны, это ничего бы не значило. Но это происходит пять лет спустя, значит, побеждают другие.

Лебенталь снова оглянулся.

— К чему ты завел об этом разговор?

Пятьсот девятый знал о распространенном в бараках суеверии. Сказанное утрачивало надежность и достоверность, — а обманутая надежда всегда означала существенную потерю энергии. Это предопределяло настороженность и осмотрительность всех.

— Я говорю об этом, потому что сейчас мы должны об этом говорить, — сказал он. — Для этого настало время. Это поможет выстоять. Теперь это не слухи. Это уже не может долго продолжаться. Мы должны… — Он осекся.

— Что? — спросил Лебенталь.

Пятьсот девятый и сам точно не знал. «Продержаться, — подумал он. — Продержаться, но не только».

— Это как гонка, — проговорил он наконец. — Наперегонки, Лео… — «Со… смертью», — подумалось ему, но он этого не произнес. Он показал в направлении казарм СС. — Вон с теми! Только мы не имеем права проигрывать. Конец уже виден, Лео! — Он схватил Лебенталя за рукав. — Теперь мы должны сделать все…

— Но что мы можем сделать?

Пятьсот девятый почувствовал, что все у него плывет перед глазами словно после выпивки. Он уже отвык много думать и говорить. И он уже давно так много не думал, как сегодня.

— Вот здесь кое-что, — сказал он и достал из кармана золотую коронку. — Она была у Ломана. Видимо, не зарегистрирована. Можно ее продать?

Лебенталь прикинул, сколько весит коронка. Его это нисколько не удивило.

— Опасно. Можно организовать только с тем, кому разрешается выходить из лагеря или кто имеет связь с внешним миром.

— Каким образом, это все равно. Что нам за это перепадет? Все надо провернуть быстро!

— Быстро не получится. Это надо хорошенько обмозговать. Все взвесить. Иначе не избежать виселицы или мы останемся при своем интересе.

— Ты не мог бы устроить это еще сегодня вечером? Лебенталь опустил ладонь, в которой лежала коронка.

— Пятьсот девятый, — сказал он, — еще вчера ты был благоразумным.

— Вчера давно прошло.

Со стороны города донесся грохот и вскоре после этого прозрачный колокольный звон. Огонь прожег систему балок колокольни, и колокол упал на землю.

Лебенталь испуганно пригнулся.

— Что это было? — спросил он. Пятьсот девятый скривил губы.

— Признак того, Лео, что вчера давно прошло.

— Это был колокол. Почему вдруг у церкви под нами есть колокол? Ведь все колокола они переплавили в пушки.

— Не знаю. Может быть, один забыли. Итак, как насчет коронки сегодня вечером? Нам нужна жратва на те дни, когда останемся без хлеба.

Лебенталь покачал головой.

— Сегодня не получится. Именно поэтому. Сегодня ведь четверг. Товарищеский вечер в казарме СС.

— Ах, вот как. Значит, сегодня явятся проститутки. Лебенталь поднял глаза.

— Ага, это тебе известно! Откуда?

— Неважно откуда. Это известно мне, Бергеру, Бухеру и Агасферу.

— Кому еще?

— Больше никому.

— Так, значит, вам это известно! А я и не заметил, что вы за мной наблюдаете. Придется проявлять большую осмотрительность. Хорошо, значит, сегодня вечером.

— Лео, — сказал Пятьсот девятый, — попробуй отделаться от коронки сегодня вечером. Это важнее. Дай мне денег. Я все знаю. Это просто.

— Ты знаешь, как это делается?

— Да, из шахты… Лебенталь задумался.

— В колонне грузовиков есть один специально выделенный дежурный, — сказал он. — Завтра он едет в город. Можно проверить. Вдруг он клюнет. Что ж, ладно. И может, я еще загодя вернусь, чтобы все это проделать самому.

Он протянул коронку Пятьсот девятому.

— На что мне она? — спросил удивленно Пятьсот девятый. — Тебе же надо ее захватить с собой.

Лебенталь с презрением покачал головой.

— Теперь ясно, что ты ничего не понимаешь в коммерции! Думаешь, мне что-нибудь перепадет, если коронка сначала окажется в лапах одного из «братьев»? Это делается по-другому. Если, все идет успешно, я возвращаюсь и забираю. Спрячь пока. А теперь внимание…

Пятьсот девятый лежал в углублении немного в стороне от колючей проволоки, но ближе, чем это разрешалось. Палисадники здесь делали изгиб. Это место плохо просматривалось со сторожевых башен, особенно ночью и в туман. Ветераны уже давно сделали это открытие, но только Лебенталь несколько недель тому назад сумел этим воспользоваться.

Все пространство на несколько сот метров за пределами лагеря считалось запретной зоной, в которой можно было появляться только с особого разрешения СС. Широкая полоса этой зоны была очищена от всяких кустарников, соответственно были пристрелены пулеметы.

Лебенталь, обладавший шестым чувством в отношении всего, что было связано с едой, наблюдал за тем, как в течение нескольких месяцев по четвергам вечером две девицы проходили отрезок широкой полосы вокруг Малого лагеря. Они направлялись в кабачок «Летучая мышь» специально для участия в развлекательном отделении культурных вечеров войск СС. Те по-рыцарски позволяли им пройти через запретную зону, чтобы не делать крюк и тем самым сэкономить почти два часа времени. Осторожности ради на это короткое время со стороны Малого лагеря отключали ток. Начальство ничего об этом не знало. В общей неразберихе последних месяцев эсэсовцы пошли на собственный страх и риск. В общем-то они ничем не рисковали: никто из Малого лагеря бежать физически не смог бы.

Однажды из сиюминутного добродушия одна из проституток кинула кусок хлеба, когда вблизи находился именно Лебенталь. Несколько слов в темноте и предложение заплатить за услуги сделали свое дело. С тех пор девушки приносили что-нибудь с собой, особенно в дождливую и темную погоду. Они бросали все через проволоку, делая вид, будто поправляют чулки или высыпают попавший в туфли песок. Весь лагерь был затемнен, и на той стороне охранники чаще всего спали. Но если бы кто-нибудь, и заподозрил недоброе, в девушек все равно стрелять бы не стали, а пока разобрались в чем дело, никаких следов бы уже не осталось.

Пятьсот девятый слышал, как полностью рухнула городская башня. Огненный сноп взметнулся в небо и развеялся, донеслись далекие сигналы пожарных машин.

Он не знал, как долго ему пришлось ждать. Время в лагере было ничего не значащим понятием. Вдруг сквозь тревожную темноту он услышал сначала голоса, а потом шаги. Он выполз из-под пальто Лебенталя, прижался теснее к проволоке и прислушался к легким шагам слева. Он оглянулся. Лагерь погрузился в кромешную тьму, не видно было даже мусульман, ковылявших в сортир. Зато до него донеслось, как один из охранников крикнул девушкам:

— Сменяюсь в двенадцать. Встретимся еще, а?

— Ясное дело, Артур.

Шаги приближались. Прошло еще мгновение, и Пятьсот девятый увидел на фоне неба расплывчатые фигуры девушек. Он взглянул на сторожевые башни с пулеметами. Было так туманно и темно, что он не мог рассмотреть охранников, а они по той же причине его. Он стал тихонько посвистывать.

Девушки остановились.

— Ты где? — прошептала одна из них. Пятьсот девятый поднял руку и помахал.

— Ах, вот где. У тебя есть деньги?

— Да. А у вас что есть?

— Вначале гони гроши. Три марки.

Деньги в пакете, перевязанном бечевкой, он просунул длинной палкой под колючей проволокой на дорогу. Девушка наклонилась, вынула деньги и быстро пересчитала. Потом сказала:

— Вот, смотри!

Обе достали из карманов картофелины и бросили сквозь колючую проволоку. Пятьсот девятый попытался поймать их прямо в пальто Лебенталя.

— А теперь хлеб, — сказала та, что потолще. Пятьсот девятый наблюдал, как ломти хлеба перелетали через проволоку, и быстро ловил их.

— Вот это все.

Девушки собрались было уходить. Пятьсот девятый присвистнул.

— Что? — спросила толстушка.

— Можете принести еще?

— На следующей неделе.

— Нет, когда будете возвращаться из казармы. Ведь там вам дадут все, чего пожелаете.

— Ты всегда одинаково выглядишь? — спросила толстушка и наклонилась, чтобы лучше его разглядеть.

— Да они все такие, Фритци, — сказала вторая.

— Я могу здесь подождать, — прошептал Пятьсот девятый. — У меня еще есть деньги.

— Сколько?

— Три.

— Нам надо идти, Фритци, — проговорила вторая. Все это время обе имитировали шаги, чтобы не вызвать подозрение охранников на башнях.

— Я могу ждать всю ночь. Пять марок.

— Ты здесь за новенького, что ли? — спросила Фритци. — А другой где? Умер?

— Заболел. Вот и послал меня сюда. Пять марок. Можно и больше.

— Пошли, Фритци. Нам нельзя здесь так долго стоять.

— Хорошо. Посмотрим. Подожди меня здесь, пожалуй.

Девушки ушли. Пятьсот девятый слышал шуршание их юбок. Он отполз назад, подстелил себе пальто и обессиленный лег. Ему казалось, что он потеет. Хотя был совершенно сухой.

Обернувшись, он увидел Лебенталя.

— Ну, все как надо? — спросил Лео.

— Да, вот картошка и хлеб.

— Вот ведь сволочи, — прошипел он. — Какие кровопийцы! Цены почти такие же, как здесь в лагере! За это им хватило бы и полторы марки. За три марки надо было бы добавить еще колбасы. Все потому, что меня при этом не было!

Пятьсот девятый не слушал.

— Давай разделим, Лео, — сказал он.

Они заползли под барак и разложили там картошку и хлеб.

— Картошку возьму я, — заметил Лебенталь, — чтобы выторговать на нее что-нибудь завтра.

— Нет. Нам все это нужно сейчас самим. Лебенталь поднял глаза.

— Вот как? А откуда мне взять деньги в следующий раз?

— У тебя ведь еще есть кое-что.

— Да что ты говоришь!

Вдруг они, как звери, на четвереньках уселись друг против друга и уставились в осунувшиеся лица друг друга.

— Сегодня вечером они снова придут и принесут еще,—сказал Пятьсот девятый. — Кое-что оттуда, на это тебе будет легче выменять. Я сказал, что у нас есть еще пять марок.

— Послушай-ка, — начал Лебенталь, пожав плечами, — если у тебя есть деньги, это твое дело.

Пятьсот девятый уставился на него. Наконец, Лебенталь отвел взгляд и облокотился.

— Ты меня угробишь, — простонал он тихо. — Что тебе, собственно, надо? Чего ради ты во все вмешиваешься?

Пятьсот девятый боролся с искушением съесть картофелину, потом еще одну, быстро, все картофелины, прежде чем кто-нибудь успеет его опередить.

— Как ты это себе представляешь? — продолжал шепотом Лебенталь. — Значит, все сожрать, все деньги распустить, как идиоты, а где потом еще раздобыть?

Картошка. Пятьсот девятый обнюхал ее. Хлеб. Его ладони отказывались подчиниться разуму. Его желудок — это было сплошное оголенное страстное желание: Есть! Есть! Глотать! Быстро! Быстро!»

— У нас есть коронка, — произнес он мучительно и отвел взгляд в сторону. — Как насчет коронки? Мы ведь кое-что за это получим. Как там обстоят дела?

— Сегодня трудно было чего-либо добиться. Все закрутилось. Впрочем, уверенности нет. Что есть на ладони, то есть.

«Ему что, есть не хочется? — подумал Пятьсот девятый. — Что он там говорит? Разве не раскалывается у него желудок от голода?»

— Лео. Не забывай Ломана! Пока мы соберемся с силами, будет поздно. Сейчас каждый день на счету.

Теперь уже нет необходимости думать на месяцы вперед.

Вдруг донесся тонкий пронзительный крик, напоминающий крик испуганной птицы. На одной ноге, воздев руки к небу, стоял мусульманин. Другой мусульманин пытался поддерживать первого. Казалось, что оба исполняют причудливое па-де-де на горизонте. Мгновение спустя они упали, как сухая листва на землю, и крик угас.

Пятьсот девятый снова обернулся.

— Если мы будем такими, как вот эти, нам уже ничего больше не потребуется, — произнес он. — Тогда мы сломлены навсегда. Поэтому надо сопротивляться, Лео.

— Сопротивляться, а как?

— Сопротивляться, — повторил Пятьсот девятый спокойнее. Приступ кончился. Он снова обрел зрение.

Запах хлеба уже не ослеплял его. Он наклонился к Лебенталю. — Во имя будущего, — проговорил он почти беззвучно, — чтобы отомстить. Лебенталь отпрянул.

— С этим я не желаю иметь ничего общего.

На лице Пятьсот девятого промелькнуло подобие улыбки.

— Это и не надо. Занимайся только жратвой.

Лебенталь немного помолчал. Потом он сунул руку в карман, пересчитал монеты прямо у него перед глазами и отдал их Пятьсот девятому.

— Вот три марки. Последние. Теперь ты доволен? Пятьсот девятый молча взял деньги.

Лебенталь разложил кучками хлеб и картошку.

— Двенадцать порций. Чертовски мало. — Он начал пересчитывать.

— Одиннадцать. Ломану уже ничего не понадобится. Вообще ничего.

— Хорошо. Тогда одиннадцать.

— Отнеси это в барак Бергеру, Лео. Они там ждут.

— Да. Вот твое. Хочешь остаться здесь, пока обе не вернутся?

— Да.

— У тебя есть еще время. До часу или двух они не вернутся.

— Неважно. Я останусь здесь. Лебенталь повел плечами.

— Если они не принесут больше, чем раньше, вообще нет смысла ждать. За такие деньги я достану кое-что и в Большом лагере. Грабительские цены, вот сволочи!

— Да, Лео. Постараюсь получить от них больше. Пятьсот девятый снова забрался под пальто. Ему стало зябко. Картошку и кусок хлеба он держал в руке. Он сунул хлеб в карман. «Сегодня ночью есть ничего не буду, — подумал он. — Потерплю до завтра. Если удастся, тогда…» Он не знал, что будет тогда. Что-нибудь. Что-нибудь важное. Он попробовал пофантазировать. Но ничего не получилось.