Так говорит Ризенфельд, владелец Оденвэльдского гранитного завода, а он один из беспощаднейших дельцов и сорвиголов в делах смерти. Agnus Dei qui tollis peccata mundi[5] После обедни больничные сёстры кормят меня завтраком, состоящим из яиц, холодной закуски, бульона, хлеба и мёда. Это входит в мой договор. Благодаря такому завтраку я легко обхожусь без обеда, ибо по воскресеньям талоны Эдуарда недействительны. Кроме того, я получаю тысячу марок, как раз ту сумму, на которую я могу, если захочу, проехать сюда и отсюда в трамвае. Я ни разу не потребовал повышения оплаты. Почему — и сам не знаю; а за уроки у сапожника Карла Бриля и за репетирование сына книготорговца Бауера я добиваюсь прибавок, как упрямый козёл.

Позавтракав, я отправляюсь в парк, принадлежащий больнице. Это большой красивый участок с деревьями, цветами и скамейками, окружённый высокой стеной, и если не смотреть на забранные решётками окна, то кажется, что находишься в санатории.

Я люблю этот парк потому, что в нём очень тихо и ни с кем не нужно говорить о войне, политике и инфляции. Можно спокойно сидеть на скамейке и предаваться весьма старомодным занятиям: прислушиваться к шуму ветра и пенью птиц, смотреть, как свет просачивается сквозь яркую зелень древесных крон.

Мимо меня бредут больные, которым разрешено выходить. Большинство молчит, только некоторые говорят сами с собой, кое-кто оживлённо спорит с посетителями и сторожами, многие сидят в одиночку, молча и неподвижно, склонив голову, словно окаменевшие на солнце изваяния, сидят до тех пор, пока их не уведут обратно в палату.

Не сразу я привык к этому зрелищу, да и теперь ещё иной раз пристально разглядываю душевнобольных, как в самом начале: со смешанным чувством любопытства, жути и ещё какого-то третьего, безымённого ощущения, которое я испытал, когда впервые увидел покойника. Мне было тогда двенадцать лет, умершего звали Георгом Гельманом, неделю назад я ещё играл с ним, и вот он лежал передо мной среди цветов и венков, фигура из жёлтого воска, что-то несказанно чуждое и до ужаса не имеющее к нам никакого отношения, оно ушло в невообразимое навсегда и всё же присутствовало здесь, как немая, странно леденящая угроза. Позднее, на фронте, я был свидетелем бесчисленных смертей и испытывал при этом не больше, чем испытывал бы, попав на бойню, — но этого первого мертвеца я никогда не забуду, как не забывают всё, что было впервые. В нём воплотилась смерть. И та же смерть смотрит на меня иногда из погасших глаз душевнобольных, живая смерть, пожалуй, ещё более загадочная и непостижимая, чем другая, безмолвствующая. Только у Изабеллы это иначе.

Я вижу, как она идёт по аллее, ведущей к женскому флигелю. Жёлтое платье из шёлка раскачивается, словно колокол, вокруг её ног, в руке она держит соломенную шляпу с плоской тульёй и широкими полями.

Я встаю и иду к ней навстречу. Лицо у неё худое, и на нём выделяются только глаза и рот. Глаза серо-зелёные, очень прозрачные, а губы тёмно-алые, словно она чахоточная или густо их накрасила. Но глаза её могут вдруг стать плоскими, тускло-серыми и маленькими, а губы — тонким и горестно поджатыми, как у старой девы, которая так и не вышла замуж. Когда она такая, она — Женни, недоверчивая и несимпатичная особа, которой никак не угодишь, а когда она другая — это Изабелла. Оба образа — иллюзия, в действительности её зовут Женевьевой Терговен, и у неё болезнь, носящая некрасивое и несколько фантастическое название — шизофрения; при ней происходит раздвоение сознания, раздвоение личности, и поэтому Женевьева — то Изабелла, то Женни, всегда кто-нибудь другой, а не она сама. Женевьева — одна из самых молодых в этой больнице. Говорят, её мать живёт в Эльзасе, довольно богата, но мало интересуется дочерью, — по крайней мере, я ни разу её здесь не видел, с тех пор как познакомился с Женевьевой, а это было уже полтора месяца назад.

Сегодня она — Изабелла, я это сразу вижу. Тогда она живёт в призрачном мире, не имеющем ничего общего с действительностью, он лёгок и невесом, и я бы не удивился, если бы порхающие повсюду лимонного цвета бабочки вдруг опустились, играя, к ней на плечи.

— Как хорошо, что ты опять здесь! — говорит она, и лицо её сияет. — Где ты пропадал столько времени?

Когда она — Изабелла, она называет меня на «ты». Тут нет никакого особого отличия: Изабелла тогда говорит «ты» всем на свете.

— Где ты был? — спрашивает она ещё раз.

Я делаю жест в сторону ворот.

— Где-то там, за стеной…

Она смотрит на меня испытующе.

— За стеной? Зачем? Ты там что-нибудь ищешь?

— Наверное, но если бы я хоть знал что!

Она смеётся.

— Брось, Рольф! Сколько ни ищи, ничего не найдёшь!

При имени «Рольф» я вздрагиваю. К сожалению, Изабелла частенько меня так называет. Ведь она и себя и меня принимает за кого-то другого, притом не всегда за одно и то же лицо. То я Рольф, то Рудольф, а однажды появился ещё какой-то Рауль. Рольф — это, видимо, некий скучный покровитель, я терпеть его не могу; Рауль — что-то вроде соблазнителя; но больше всего я люблю, когда она называет меня Рудольфом, — тогда она становится мечтательной и влюблённой. Моё настоящее имя — Людвиг Бодмер — она игнорирует. Я ей часто повторяю его, но она просто не желает считаться с ним.

В первое время вся эта путаница сбивала меня с толку, но теперь я привык. Тогда я ещё держался общепринятых взглядов на душевные болезни и непременно представлял себе при этом продолжительные припадки буйства, попытки совершить убийство, бессмысленно лепечущий идиотизм — и тем поразительнее выделялась на фоне таких картин Женевьева. Вначале я едва мог поверить, что она больна, настолько постоянная путаница имён и лиц казалась у неё игрой, — иногда и теперь ещё кажется, — но потом я понял, что за хрупкими построениями её фантазии всё же беззвучно притаился хаос. Его ещё нет, но он подстерегает её, и это придаёт Изабелле особое обаяние, тем более что ей всего двадцать лет и болезнь делает её иногда трагически прекрасной.

— Идём, Рольф, — говорит она и берёт меня под руку. Я ещё раз пытаюсь освободиться от ненавистного имени и заявляю:

— Я не Рольф, я Рудольф.

— Ты не Рудольф.

— Нет. Я Рудольф, Рудольф-единорог.

Однажды она меня так назвала. Но мне не везёт. Она улыбается, как улыбаются ребяческому вздору.

— Ты не Рудольф, и ты не Рольф. Но и не тот, за кого ты себя принимаешь. А теперь пойдём, Рольф.

Я смотрю на неё. И на миг у меня опять возникает ощущение, что она не больна, а только представляется больной.

— Это скучно, — говорит она. — Отчего ты непременно хочешь всегда быть тем же самым?

— Да, отчего? — повторяю я удивлённо. — Ты права: почему человек так стремится к этому? Что нам непременно хочется сохранить в себе? И почему мы о себе такого высокого мнения?

Она кивает.

— И ты, и доктор! Но ведь в конце концов ветер всё развеет. Почему вы не хотите этого признать?

— Доктор тоже? — спрашиваю я.

— Да, тот, кто себя так называет. Чего только он от меня не требует! А ведь сам решительно ничего не знает. Даже того, какая бывает трава ночью, когда на неё не смотришь.

— А какая же она может быть? Наверно, серая или чёрная. И серебряная, если светит луна. Изабелла смеётся.

— Ну, конечно! Ты тоже не знаешь. В точности как доктор.

— Так какая же она бывает?

Изабелла останавливается. Порыв ветра проносится мимо нас, а с ним вместе — пчёлы и аромат цветов. Её жёлтая юбка надувается парусом.

— Травы тогда просто нет, — заявляет она.

Мы идём дальше.

Пожилая женщина в больничном халате проходит мимо нас по аллее. Лицо у неё красное и блестит от слёз. Двое растерявшихся родственников идут рядом с ней.

— А что же тогда есть вместо травы?

— Ничего. Только когда взглянешь, она тут как тут. Иной раз, если очень быстро обернёшься, можно это уловить.

— Что именно? Что её нет?

— Не это, а то, как она стремглав возвращается на место — трава и всё, что позади нас. Предметы — точно слуги, которые ушли на танцы. Всё дело в том, чтобы обернуться очень-очень быстро, и тогда успеешь ещё увидеть, что их нет… Иначе они уже окажутся на месте и прикинутся, будто никогда и не исчезали.

— Кто, Изабелла? — спрашиваю я очень бережно.

— Предметы. Всё, что позади тебя. Оно только и ждёт, чтобы ты отвернулся и можно было бы исчезнуть!

В течение нескольких секунд я обдумываю её слова. Вероятно, это такое ощущение, словно у тебя за спиной постоянно раскрытая бездна.

— А меня разве тоже нет, когда ты отвёртываешься?

— И тебя тоже. Ничего нет.

— Ах так, — отвечаю я с некоторой обидой. — Но ведь для себя-то я всё время тут? Как бы я быстро ни обернулся.

— Ты повёртываешься не в ту сторону.

— Разве и при этом есть разные стороны?

— Для тебя есть, Рольф.

Я опять вздрагиваю от ненавистного имени.

— А ты сама? Как обстоит дело с тобой?

Она смотрит на меня и рассеянно улыбается, словно мы совсем незнакомы.

— Я? Меня же вообще здесь нет!

— Вот как! Но для меня ты всё-таки здесь!

Выражение её лица меняется. Она снова узнаёт меня.

— Правда? Почему ты не повторяешь мне этого как можно чаше?

— Я же твержу тебе это постоянно.

— Недостаточно. — Она прислоняется ко мне. Я чувствую её дыхание и сквозь тонкий шёлк платья — её грудь.

— Всегда недостаточно, — говорит она, вздохнув. — Почему этого никто не понимает? Эх вы, статуи!

Статуи, мысленно повторяю я. Что же мне ещё остаётся? Я смотрю на неё, она прекрасна, она меня волнует, она влечёт к себе, каждый раз, когда мы вместе, словно тысячи голосов начинают говорить по проводам моих артерий, а потом всё вдруг обрывается, как будто все их неправильно соединили, я чувствую растерянность, и в душе остаётся только смятение. Душевнобольную женщину нельзя желать. А если кто-нибудь и способен, то я лично не могу. Это всё равно, что желать куклу-автомат или женщину, находящуюся под гипнозом. И всё-таки её близость волнует меня.

Зелёные тени, лежащие па аллее, расступаются — и перед нами залитые солнечным светом клумбы с цветущими тюльпанами и нарциссами.

— Надень шляпу, Изабелла, — говорю я. — Врач настаивает, чтобы ты прикрывала голову. — Она бросает шляпу в цветы.

— Врач! Мало чего он хочет! Он и жениться на мне хочет, но сердце у него отощавшее. Он просто потный филин.

Не думаю, чтобы филин мог потеть. Но образ всё-таки убедительный. Изабелла ступает, словно танцовщица, среди тюльпанов и садится посреди клумбы.

— А вот их ты слышишь?

— Конечно, — заявляю я с облегчением. — Каждый их услышит. Это колокола. Они звучат в фа-диез мажоре.

— Что такое фа-диез мажор?

— Такая тональность. Самая пленительная из всех тональностей.

Она раскидывает широкую юбку среди цветов.

— А во мне они теперь звонят?

Я киваю и смотрю па её узкий затылок. Ты вся полна звоном, думаю я. Она срывает тюльпан и задумчиво разглядывает раскрывшийся цветок и мясистый стебель, на котором каплями выступает сок.

— Вот это совсем не пленительно.

— Хорошо, пусть колокола звонят в до мажоре.

— Непременно в мажоре?

— Это может быть и минор.

— А не может быть и то и другое одновременно?

— В музыке не может, — говорю я, загнанный в тупик. — В ней существуют известные принципы. Либо одно, либо другое. Или одно после другого.

— Одно после другого! — Изабелла смотрит на меня с лёгким презрением.

— Вечно ты находишь отговорки, Рольф. Отчего?

— Да я сам не знаю. Мне самому хотелось бы, чтобы было иначе.

Она вдруг встаёт и отшвыривает тюльпан, который держала в руках. Одним прыжком она оказывается на дорожке и решительно отряхивает платье. Потом приподнимает его и рассматривает свои ноги. На её лице гримаса отвращения.

— Что случилось? — испуганно спрашиваю я. Она указывает на клумбу:

— Змеи.

Я смотрю на цветы.

— Нет там никаких змей, Изабелла.

— Есть! Вон они! — И она указывает на тюльпаны. — Разве ты не видишь, чего они хотят?

Я сразу почувствовала.

— Ничего они не хотят. Цветы как цветы, — тупо настаиваю я.

— Они ко мне прикоснулись! — Изабелла дрожит от омерзения и всё ещё не сводит глаз с тюльпанов.

Я беру её за плечи и повёртываю так, что клумбы ей больше не видно.

— Теперь ты отвернулась, — говорю я. — Теперь их тут уже нет.

Её грудь бурно вздымается.

— Не пускай их ко мне! Растопчи их, Рудольф!

— Да их уже нет. Ты отвернулась, и они исчезли. Как трава ночью и все предметы.

Она прислоняется ко мне. Я вдруг перестаю быть для неё Рольфом. Она прижимается лицом к моему плечу. Ей ничего не нужно объяснять: теперь я — Рудольф и должен это понимать.

— А ты уверен? — спрашивает она. И я чувствую, как её сердце бьётся возле моей руки.

— Совершенно уверен. Они исчезли. Как слуги в воскресный день.

— Не пускай их ко мне, Рудольф.

— Не пущу, — заверяю я её, хотя мне не вполне ясно, что она имеет в виду. Но она уже успокаивается.

Мы медленно идём обратно. Она как-то сразу устаёт. Подходит сестра в мягких туфлях.

— Вам пора кушать, мадемуазель.

— Кушать? А зачем нужно то и дело есть, Рудольф?

— Чтобы не умереть.

— И опять ты лжёшь, — говорит она устало, как будто безнадёжно непонятливому ребёнку.

— Сейчас нет. Сейчас я действительно сказал правду.

— Вот как? А камни тоже едят?

— Разве камни — живые?

— Ну конечно. Они самые живые. Настолько, что они вечны. Ты разве не знаешь, что такое кристалл?

— Только то, что нам рассказывали на уроках физики. Но, должно быть, всё это враньё.

— Чистый экстаз… — шепчет Изабелла. — Совсем другое, чем те вон… — И она делает движение, словно желая повернуться к клумбам.

Сестра берёт её под руку.

— А где же ваша шляпа, мадемуазель? — спрашивает она, сделав несколько шагов и озираясь. — Подождите, я сейчас её достану.

И она идёт к клумбе, чтобы извлечь оттуда шляпу. А Изабелла торопливо возвращается ко мне, в ней появилось что-то очень мягкое.

— Не покидай меня, Рудольф! — шепчет она.

— Я тебя не покину.

— И не уходи! Мне пора. Они прислали за мной! Но ты не уходи!

— Я не уйду, Изабелла.

Сестра выудила шляпу и теперь спешит к нам на своих широких подмётках, словно неотвратимая судьба. Изабелла стоит неподвижно и смотрит на меня. Кажется, будто мы прощаемся навеки. Но у меня каждый раз такое чувство, будто мы прощаемся навеки. Кто знает, в каком состоянии она ко мне вернётся и узнает ли меня.

— Наденьте шляпу, мадемуазель, — говорит сестра.

Изабелла берёт шляпу, и та вяло повисает на её локте. Потом Изабелла повёртывается и идёт к флигелю. Она не оглядывается.

Началось всё это в один мартовский день, когда Женевьева вдруг подошла ко мне в парке и заговорила, словно мы давно друг друга знаем. Такие случаи нередки — в лечебнице для душевнобольных не принято знакомить людей между собой; здесь находишься по ту сторону всяких формальностей, заговариваешь, когда хочешь, без долгих предисловий, говоришь сразу же о том, что у тебя на уме, и не беда, если собеседник не поймёт, это дело второстепенное. Никто никого не старается убедить или что-нибудь доказать: люди встретились и беседуют, причём собеседники нередко говорят о совершенно разных вещах, но отлично понимают, о чём речь, именно потому, что один другого не слушает. Например, низенький кривоногий человечек, папа Григорий VII, ни с кем не спорит. Ему никого не нужно убеждать в том, что он римский папа. Папа — и всё, и у него немало хлопот с Генрихом Львом, Каносса недалеко, и он иногда об этом говорит. Его ничуть не смущает, что собеседник — человек, воображающий, будто у него тело стеклянное, и поэтому просит каждого, чтобы его не толкнули, у него и так уж есть трещина, и всё же они разговаривают: Григорий о короле, который должен каяться в одной сорочке, а стеклянный человек — о том, что он не выносит солнца, ибо солнце в нём отражается. Затем Григорий даёт ему своё папское благословение, а стеклянный человек на миг снимает платок, защищающий его прозрачную голову от солнца, и оба раскланиваются с вежливостью былых веков. Поэтому я не удивился, когда Женевьева подошла ко мне и заговорила, я только удивился, какая она красивая, действительно настоящая Изабелла.

Она долго разговаривала со мной. Изабелла вышла в светлом меховом пальто, которое, наверное, стоило дороже двадцати надгробий с крестами из лучшего шведского гранита, в вечернем платье и золотых сандалиях. Было всего одиннадцать часов утра, и в обычном мире за стенами лечебницы никто бы не счёл возможным появиться в таком наряде. Здесь же он только взволновал меня: словно какое-то существо спустилось на парашюте с неведомой планеты.

В этот день то сияло солнце, то набегал порывами дождь, дул ветер, воцарялась внезапная тишина. Всё шло вперемежку: один час это был март, следующий — а прель, потом сразу вклинивался кусок мая и июня. А тут ещё появилась Изабелла неведомо откуда, действительно неведомо откуда, из тех областей, где стёрты все границы, где искажённый свет, подобный вспыхивающему в небе беглому свету северного сияния, висит в небе, не ведающем ни дня, ни ночи, а лишь эхо собственных лучей, отзвук отзвука, тусклый свет потустороннего и безвременных пространств.

Она вызвала во мне смятение с первой же минуты, и все преимущества были на её стороне. Правда, я на войне растерял немало буржуазных предрассудков, однако это породило во мне лишь некоторый цинизм и отчаяние, но не дало чувства превосходства и свободы. И вот я сидел и с изумлением смотрел на неё, словно она невесома и парит в воздухе, а я лишь с трудом бреду за ней, спотыкаясь. Кроме того, в её словах не раз сквозила странная мудрость. Только мудрость эта была как-то смещена и открывала вдруг необозримые дали, от которых начинало биться сердце; а как только хотелось эти дали удержать, их затягивали туманы и сама Изабелла была уже где-то совсем в другом месте.

Она поцеловала меня в первый же день, и сделала это так просто, что, казалось, не придавала поцелую никакого значения; и всё-таки я не мог не ощутить его. Я живо ощутил этот поцелуй, и он взволновал меня, но потом волна словно ударилась о барьер рифа — и я понял, что поцелуй предназначался вовсе не мне, а кому-то другому, персонажу её фантазии, некоему Рольфу или Рудольфу, а может быть, даже и не им, и это всего лишь имена, выброшенные на поверхность её сознания тёмными подземными потоками и не имеют ни корней, ни отношения к ней самой.

С тех пор она стала почти каждое воскресенье приходить в сад, а когда шёл дождь, то в часовню. Старшая сестра разрешила мне после обедни упражняться на органе, если у меня появлялось такое желание. На самом деле я не упражнялся — для этого я играю слишком плохо; я делал то же, что и с роялем: играл для себя, импровизируя, по мере сил изображал какие-то тепловатые настроения, грёзы, тоску о чём-то неясном, о будущем, об исполнении мечты и о самом себе, а для всего этого не надо было особенно хорошо играть. Иногда Изабелла заходила в церковь вместе со мной и слушала… Она сидела тогда внизу, в темноте, дождь хлестал в пёстрые стёкла окон, звуки органа проплывали над её темноволосой головой; я не знал, о чём она думает, и было в этом что-то необычное и немного сентиментальное, но потом вдруг вставал вопрос «зачем», вскрик, страх, безмолвие. И я смутно ощущал присущее земной твари неуловимое одиночество, когда мы оставались в пустой церкви, наедине с сумерками и звуками органа, только мы двое, словно единственные люди на свете, соединённые хмурым светом, аккордами и дождём и всё же навеки разлучённые, без всякого моста от одного к другому, без взаимопонимания, без слов, и только странно рдели сторожевые огоньки на границах жизни внутри нас — мы их видим и не понимаем, я по-своему, она по-своему, словно глухонемые слепцы, хотя мы не глухи и не немы, не слепы, а потому оказываемся ещё беднее и оторванное от всех. Чем именно было вызвано в её душе желание подойти ко мне? Я этого не знал и никогда не узнаю, истоки её желания погребены под щебнем и оползнями, — но я всё-таки не мог понять, почему эти странные отношения вызывают во мне такую смятенность: я же знал о её болезни и знал, что видит она во мне не меня, и всё же наши встречи будили тоску о чём-то неведомом, потрясали и порой делали меня то счастливым, то несчастным без всякого смысла и причины.

Ко мне подходит сестра милосердия небольшого роста.

— Старшая сестра хотела бы с вами поговорить.

Я встаю и иду за ней. Я чувствую себя довольно неловко. Может быть, кто-нибудь из сестёр шпионил за нами и старшая заявит, что мне разрешается беседовать только с больными, которым за шестьдесят, или даже уволит меня, хотя главный врач и сказал, что для Изабеллы общество людей полезно.

Старшая сестра встречает меня в своей приёмной. Здесь пахнет воском для натирания полов, мылом и добродетелью. Дыхание весны сюда не проникает. Старшая сестра, сухопарая энергичная женщина, приветливо со мной здоровается; она считает меня безупречным христианином, который любит Бога и верит в силу церкви.

— Ведь скоро май, — говорит она и смотрит мне в глаза.

— Да, — отвечаю я и разглядываю непорочно белые занавески и голый блестящий пол.

— Мы подумываем, не начать ли нам служить майскую всенощную?

Я облегчённо вздыхаю и молчу.

— Когда наступает май, в городских церквах каждый вечер служат всенощную, — поясняет старшая.

Я киваю. Я знаю эту всенощную: в сумерках клубится дым от ладана, поблёскивает дароносица, а после службы молодёжь ещё прогуливается некоторое время на площадях, под старыми деревьями, где жужжат майские жуки. Правда, я никогда на эти службы не хожу, но они запомнились мне с тех времён, когда я ещё не был в армии. Тогда начались мои первые романы с молодыми девушками. Всё происходило втайне и было очень волнующим и невинным. Но я отнюдь не намерен являться сюда весь месяц ежедневно в восемь часов вечера и играть на органе.

— Нам хотелось бы, чтобы такая служба совершалась у нас хотя бы по воскресеньям, — заявляет старшая. — То есть по-праздничному, пусть будет органная музыка и Те Deum. Без музыки у нас и так каждый вечер читают молитвы. Но мы можем вам заплатить очень мало, — заявляет старшая. — Не больше, чем за обедню. А теперь это, вероятно, уже немного, верно?

— Да, — отвечаю я, — уже немного. Ведь в стране инфляция.

— Знаю. — Она стоит в нерешительности. — К сожалению, церковные инстанции к ней не приспособились. Они всё измеряют веками. Нам приходится с этим мириться. В конце концов, это ведь делается для Бога, а не для денег. Разве не так?

— Можно делать ради того и другого, — отвечаю я. — Получится особенно удачное сочетание.

Она вздыхает:

— Мы связаны постановлением церковной администрации. А они выносятся раз в год, не чаще.

— И даже в отношении окладов господ священников, каноников и господина епископа? — осведомляюсь я.

— Этого я не знаю, — отвечает она и слегка краснеет. — Но думаю, что да.

Тем временем я принял решение.

— Сегодня вечером я занят, — заявляю я. — У нас важное деловое совещание.

— Да ведь теперь ещё только апрель. Но в следующее воскресенье — или вы но воскресным дням не можете? Тогда — на неделе. Как было бы хорошо время от времени послушать полную майскую службу. Матерь Божья вам, конечно, воздаст за это.

— Определённо. Тут только возникает сложность с ужином. Восемь часов — время ужина. После службы — уже поздно, а до — всегда спешишь.

— О, что касается этого… вы, конечно, можете ужинать здесь, если хотите. Его преподобие всегда кушает здесь. Может быть, это выход?

Это тот выход, к которому я и стремился. Кормят у них почти как у Эдуарда, а если я буду ужинать вместе со священником, то наверняка подадут и бутылку вина. И так как по воскресеньям абонементы у Эдуарда недействительны, это даже блестящий выход.

— Хорошо, — заявляю я, — попытаюсь.

О деньгах больше говорить не будем.

Старшая облегчённо вздыхает:

— Господь Бог воздаст вам сторицей.

Я иду обратно. Дорожки в саду опустели. Жду ещё некоторое время, не появится ли парус из шёлка. Затем колокола в городе начинают вызванивать обед, и я знаю, что после обеда Изабелла ляжет спать, потом будет обход врача — словом, до четырёх часов тут делать нечего. Я выхожу через главные ворота и спускаюсь с холма. Внизу лежит город со своими зелёными крышами и дымящими трубами. По обе стороны каштановой аллеи тянутся поля, на которых в будни работают тихие больные.

Лечебница эта и бесплатная и платная. Пациенты, которые платят, конечно, не обязаны работать. За полями начинается лес, в нём есть ручьи, пруды, поляны. Мальчишкой я ловил там рыбу, саламандр и бабочек. С тех пор прошло только десять лет; но всё это как будто происходило в другой жизни, в давние времена, когда людское существование текло спокойно и развивалось органически, когда всё совершалось в естественной последовательности, с самого младенчества. Война это перевернула: начиная с 1914 года мы живём обрывками одной жизни, обрывками второй и третьей жизни; они друг с другом не связаны, да мы и не можем их связать. Поэтому мне не так уж трудно понять Изабеллу с её многообразными жизнями. И ей, пожалуй, это даже легче даётся, чем нам: когда она живёт в одной жизни, она забывает обо всех остальных. У нас же всё идёт вперемешку: детство, оборванное войной, годы голода и обмана, годы в окопах, жажда жизни — от всего этого что-то осталось и тревожит душу.

От всего этого нельзя просто отмахнуться. Неожиданно всплывает оно на поверхность вновь и вновь, непримиримое в своих противоречиях: безоблачное небо детства и опыт убийства, погибшая юность и цинизм преждевременного познания.