Открытие Франции. Увлекательное путешествие длиной 20 000 километров по сокровенным уголкам самой интересной страны мира

Смешанных браков между этими двумя группами населения почти не было. А на западе жители Армора – «Страны у моря» имели мало общего с жителями Аргоата – «Страны лесов». И даже внутри Армора разные группы населения так отличались одна от другой и так враждовали одна с другой, что многие писатели искали им предков далеко от гранитных скал их побережья – среди семитских племен, в Древней Греции или Финикии, в Персии, Монголии, Китае или Тибете.

Поскольку в результате договоров и завоеваний Франция была составлена из многих частей и две трети ее территории находилось в составе Французского государства почти триста пятьдесят лет, неудивительно, что у ее жителей не было глубоко укоренившегося чувства принадлежности к единому народу. Перед революцией словом «Франция» часто называли маленькую, похожую на карте на гриб провинцию, главным городом которой был Париж. В Гаскони и Провансе любого человека с севера страны называли «франшиман» (Franchiman) или «франсио» (Franciot). Ни одно из этих двух слов не вошло в официальный словарь Французской академии. Но и чувства принадлежности к своему региону у тогдашних жителей Франции почти не было. Бретонцы, каталонцы, фламандцы и провансальцы, живущие во Франции, стали смотреть на себя как на отдельный субъект политики лишь намного позже, и это было реакцией на то, что их насильно заставляли считать себя французами.

Кажется, только баски объединялись против внешнего мира, но на своих публичных маскарадах они изображали ненавистными врагами не французов и не испанцев, а цыган, лудильщиков, врачей и адвокатов. Состязания между командами игроков в пелоту из разных областей волновали басков больше, чем победы и поражения армий Наполеона.

Со времени революции широко пропагандировалось единство французской нации, поэтому наблюдатель не сразу обращает внимание на то, что границы между племенами Франции почти никогда не совпадают с административными границами. Не видно никаких причин, по которым эти люди могли бы объединиться в одну нацию. Как Эрве Ле Бра и Эммануэль Тодд написали в 1981 году по поводу огромного разнообразия структур семьи во Франции, «с антропологической точки зрения Франция не должна была бы существовать». С этнической точки зрения ее существование так же невероятно. Кельтские и германские племена, которые вторглись в Древнюю Галлию, и племена франков, напавшие на провинцию ослабшей Римской империи, были по происхождению почти такими же разными, как население современной Франции. С точки зрения истории существует только одна однородная и коренная группа населения страны, которую могла бы представлять, не греша против здравого смысла, партия с названием Национальный фронт. Это самая первая группа кочующих человекообразных приматов, которая поселилась в этой части западноевропейского перешейка.

Шербурский купец Франсуа Марлен позже обнаружил, что на вопрос «Кто такие жители Франции?» лучшим ответом будет отсутствие ответа. Он хотел, чтобы его путевые записки стали противоядием против всех бесполезных путеводителей, авторы которых путешествовали по стране в портшезах, а потом переписывали в свою книгу чужой текст и издавали под своим именем. Поэтому он старался просто наблюдать и отмечать перемены во внешности людей как отражения изменений пейзажа. Объединив его наблюдения с наблюдениями других путешественников, можно было бы создать карту Франции, которая делилась бы на области с безобразным и красивым населением, но эту карту невозможно было бы опубликовать. Баскские женщины были «все чистоплотны и красивы». «В Орлеане, кажется, собрали и заперли всех калек, одноглазых людей и горбунов». «Красивые женщины – редкость во Франции и особенно здесь, в Оверни; но здесь можно увидеть много крепких телом женщин». «В Бресте можно найти самые красивые в провинциях глаза. Но рты не так привлекательны: морской воздух и очень небрежное отношение к зубам быстро заставляют потускнеть зубную эмаль».

Эти сведения вряд ли удовлетворили бы специалиста по исторической антропологии, и они дают лишь очень приблизительное представление о социальной географии Франции. Никто не может сказать, были эти физические различия унаследованы от древних предков или определялись занятиями, которыми люди зарабатывали себе на жизнь, и пищей, которую они ели. Но Марлен хотя бы видел своими глазами население страны (или ту часть населения, которая жила возле дорог). Он писал: «Мне очень нравится то, как женщины и дети бегут посмотреть на проезжающего мимо путешественника. Это позволяет любопытному путешественнику увидеть всех местных красавиц, и я могу точно сказать вам, сколько красивых женщин живет в Кувене».

По мнению Марлена, его записки, как свидетельства очевидца, человек мог с пользой для себя хранить в одном из кожаных карманов дилижанса. Остальные путеводители, наполненные мнимой ученостью, можно положить на крышу кареты под раздувающийся на ветру кусок холста, и пусть их мочит дождь и уносит ветер.

Путешествие в племенную Францию можно было бы начать почти в любой точке страны и почти в любое время. Начнем, например, с вершины холма в Авероне – в той местности, где известняковые плато Кос превращаются в лабиринт скал и ущелий, похожий на смятую карту. Время – 1884 год. Священник из города Монклар нашел себе прекрасное развлечение среди однообразной жизни маленького городка: навел свой телескоп на долину внизу и смотрит на сражение, которое там разворачивается. Армия мужчин, женщин и детей, размахивая дубинами и волоча за собой корзины с камнями, наступает на деревню Роксезьер. Но их заметили высланные жителями деревни разведчики, и из Роксезьера уже вышла другая армия, чтобы защищать свою территорию.

На голой скале, которая возвышается над деревней, стоит, спиной к сражению, гигантская чугунная статуя Богоматери. Деньги на отливку этой статуи были собраны по подписке – своего рода чудо в этом обедневшем краю, и недавно она была установлена на этой скале в память об одном успешно выполненном поручении.

Нападающие были в бешенстве оттого, что священная статуя стоит задом к их деревне, и пришли повернуть ее лицом к своим домам. Яростное сражение продолжалось много часов. Несколько человек серьезно пострадали. В конце концов ряды роксезьерцев были прорваны, и статуя была повернута лицом к другой деревне. Чтобы эта стычка не переросла в большую войну, церковные власти приняли компромиссное решение. Пресвятую Деву повернули на девяносто градусов – с таким расчетом, чтобы каждая деревня видела половину ее лица. Но теперь она смотрит на востоко-северо-восток, в сторону Сен-Крепена, жители которого оплатили больше половины стоимости статуи, и по-прежнему отворачивается от маленькой кучки домов, стоящих у ее подножия.

Сражение при Роксезьере, как и тысячи других мелких стычек, не упомянуто в истории Франции. Войны между деревнями не оказывали заметного влияния на безопасность страны, а их причины часто уходили корнями в глубокую древность и были непонятны. Однако они были частью обычной жизни многих людей XIX века, и не только его начала. В архиве департамента Ло хранится «очень толстая папка» с описаниями ссор между деревнями за время с 1816 по 1847 год: «кровопролития, сражения, беспорядки, серьезные раны, мирные договоры и слухи о войне». Деревенские жители решали свои споры в ожесточенных боях, поскольку не желали тратить время и деньги в суде. Полузабытые оскорбления и споры из-за земель приводили к налету на соседние деревни, нападавшие крали зерно или уносили церковные колокола. Иногда стороны назначали бойцов, каждая для защиты своего дела, и бой между этими защитниками становился местной легендой. Обычно одного сражения оказывалось мало. В провинции Лимузен деревни Лавиньяк, Флавиньяк и Тексон воевали между собой больше сорока лет. В 1806 году Тексон перестал числиться коммуной, но эта бюрократическая тонкость не мешала этой деревне вести себя как независимое государство.

Знаменитое утверждение Цезаря, что «Галлия делится на три части», должно было поразить многих путешественников своей необоснованностью: до чего же он упростил положение дел! Но дальше Цезарь отметил, что Галлия также подразделяется на бесчисленное количество маленьких областей. «Не только каждое племя, округ и часть округа, но почти каждая семья делится на соперничающие партии». Главной единицей территории был «пагус» – область, находившаяся под властью племени. Через 2 тысячи лет после завоевания Галлии эта единица территории все еще была в ходу: ее можно было узнать под названием «пеи» (pays). Слово pays обычно переводят как «страна», но оно означало не абстрактное государство, а родную землю, которую можно ощутить, – конкретную родину предков, край, который люди считали своим домом. «Пеи» – это край, где все было знакомо и привычно: звук человеческих голосов, оркестр птиц и насекомых, танец ветров и таинственные очертания деревьев, скал и волшебных колодцев.

Для того, кто мало знал о мире, этот родной край мог измеряться полями и бороздами; для человека, который был далеко от дома, родным краем могла быть целая провинция.

С тех пор это слово приобрело более точное и красивое значение. Его возродили в 1960-х годах те, кто рекламировал местные достижения и туризм. «Pays de la Loire», «Pays de Caux», «Pays de Bray» – «Земля Луары», «Земля Ко», «Земля Брэ» и т. д. Эти географические области представляют собой более крупный вариант «малых сельскохозяйственных областей», список которых был выпущен в 1956 году в качестве основы для сельскохозяйственной статистики. Национальный институт статистики насчитывает 712 таких областей. Например, провинция Бри делится на «лесную», «центральную», «шампанскую» (три зоны, которые отличаются одна от другой почтовыми кодами), «восточную», «французскую» (две зоны) и «сырую». Часть Шампани, которая в прошлом называлась «pouilleuse» («блошиная» или «убогая»), официально уже не существует. Кстати, это слово имеет также значение «бесплодная.

Именно об этой мозаике из микропровинций думал генерал де Голль, когда спросил: «Как по-вашему, человек может управлять страной, в которой есть двести сорок шесть разных сортов сыра?» Эта знаменитая фраза, число сыров в которой теперь обычно увеличивают до «одного сорта сыра на каждый день года», стала частью неофициального катехизиса национальной гордости. Ее часто пересказывают иностранцам даже в тех регионах Франции, где главенствует один сорт сыра, который экономически выгодно производить. Но эту головоломку легко мог бы решить любой сегодняшний администратор из отдела маркетинга. В более ранние времена никто не мог составить перечень французских «пеи». Даже в 1937 году Арнольд ван Геннеп, известный французский фольклорист и этнограф, опубликовав очень длинный список «пеи» в своем девятитомном «Руководстве по современному французскому фольклору», предупредил читателей, что этот список неполон, потому что «некоторые «пеи» до сих пор неизвестны». В течение всего XIX века французские чиновники всех уровней без всякой иронии жаловались, что территория страны расколота на части. Не государство, а «пеи» была родиной невежественного крестьянина.

Тайные армейские донесения, относящиеся к 1860-м и 1870-м годам, показывают, что «патриотизм» на уровне государства значил очень мало для детей земель-«пеи». В большей части Оверни армии удавалось получить помощь только «путем платежа, реквизиций или угроз» (1873). В одном городе возле Анжера мужчины заявили, что станут сражаться только поблизости от своих родных мест, мотивируя это тем, что «они до сих пор анжуйцы, а не французы» (1859). «Крестьяне из Бри робкие, и хитрости у них мало. Любое их сопротивление может быть легко подавлено» (1860). Разведчики, которые возвращались в лагерь Цезаря на берегах Соны в 58 году, должно быть, докладывали что-то очень похожее.

Имея различные карты и средства обнаружения, до сих пор можно исследовать этот лабиринт крошечных регионов, не боясь заблудиться в нем. В некоторые часы дня, даже если границы «пеи» невидимы, пешеход или велосипедист может приблизительно их определить. Та территория, на которой колокол определенной церкви слышен лучше, чем колокола церквей других деревень, вероятнее всего – край, жители которого имеют одни и те же обычаи и язык, одни и те же воспоминания и страхи и одного и того же местного святого.

Колокола отмечали границы земли племени и давали ей голос. Когда странствующий литейщик изготавливал колокол, жители деревни бросали в расплавленный металл семейные ценности – старые блюда, монеты, подсвечники – и превращали колокол в любимое воплощение души своей деревни. Он отсчитывал время и объявлял о ежегодных событиях – начале и конце сбора урожая, уходе стад на летние пастбища. Он предупреждал о вторжениях чужаков и о других угрозах. В 1790-х годах сержанты, набиравшие солдат в армию, шли по Солони среди пересекающихся кругов колокольного звона и, приходя в каждую деревню, обнаруживали, что все молодые мужчины исчезли. Считалось, что колокола останавливают грозу и град, который уничтожает урожай. Именно поэтому так много людей были убиты электрическим разрядом, когда держались за веревку колокола. Колокола прогоняли прочь ведьм, которые управляли грозовыми облаками. Они созывали ангелов, поэтому молитвы, произнесенные, когда звучал колокол – как на картине Милле «Ангелус», – действовали сильнее, чем сказанные в другое время. Во время тумана звон колокола указывал дорогу тем, кто мог заблудиться.

Число колоколов и размер колокольни часто позволяют довольно точно определить плотность населения. Вряд ли кто-то когда-нибудь жаловался на слишком громкий звон, но было несчетное множество жалоб на то, что колокола звучат слишком тихо и их не слышно с полей, которые находятся за городом. Когда мигранты, грустя по дому, с тоской говорили о колокольне своей далекой родины, они имели в виду не только ее шпиль как часть пейзажа, но и ее звуковую территорию.

Карта этих определяемых на слух сфер влияния точнее показала бы крошечные размеры племенных территорий, чем карта коммун. Изучение коммун XIX века в Морбиане (юг Бретани) на первый взгляд показало, что местные жители имели большую склонность к авантюрам. В Сен-Андре к 1876 году более половины состоявших в браке жителей родились в других коммунах. Но почти в каждом случае это была соседняя коммуна. Как сказано в этом исследовании, «сентиментальные причины» (любовь) могли играть роль в выборе мужа или жены, но большинство людей вступали в брак для того, чтобы упрочить свои наследственные права на землю, даже если для этого двоюродный брат должен был жениться на двоюродной сестре. Выбор супругов и супруг им диктовала древняя система границ между хуторами. Указатели, отмечавшие эти границы – земляные насыпи, рвы и ручьи, либо исчезли, либо их стало невозможно рассмотреть. Официальные же границы значили для этих людей не намного больше, чем заборы между садами для птиц, когда те определяют свои территории.

Та же самая боязнь простора при заселении открытых пространств наблюдалась по всей Франции. В сравнительно недавнее время, в 1886 году, более четырех пятых ее жителей обозначено как «почти статичные» (то есть живущие в тех же департаментах, где родились). Более трех пятых населения составляли люди, оставшиеся в своей родной коммуне. Но даже те, кто переселился в другой департамент, не обязательно покинули родную группу хуторов: просто соседний хутор мог находиться по другую сторону административной границы, в соседнем департаменте.

Некоторые общины из-за малочисленности или местной вражды были вынуждены искать женихов и невест дальше от своих домов, но вряд ли они отправлялись для этого слишком далеко. В романе Жорж Санд «Чертова лужа» овдовевший пахарь приходит в ужас при мысли о том, чтобы найти себе новую жену за 3 лиги (8 миль) от своего дома, «в новом краю (pays)». В крайнем случае кто-то из преследуемого народа каго, который жил в разбросанных далеко одна от другой маленьких деревушках, мог найти себе мужа или жену на расстоянии дня ходьбы от своего дома, но это случалось очень редко. Данные о 679 парах супругов-каго за период с 1700 по 1759 год показывают, что почти в двух третях случаев невеста до свадьбы жила на расстоянии выстрела от дома своего жениха. Остальные жили так близко, что расстояние не создало больших неудобств для свадебных гостей. В Сен-Жан-Пье-де-Пор из 57 женщин почти все, выйдя замуж, удалились от своего родного дома меньше чем на 5 миль (исключений было лишь четыре). Только две из упомянутых раньше 679 названы «иностранками». Это значило не «из другой страны», а лишь «не из этого региона».

Даже если имеешь в своем распоряжении статистику и верное чувство масштаба, исследование страны тысячи «земель» приводит в замешательство. Здесь почти не встречаются более крупные модели устройства общества, которые появятся потом. Но здесь нет и той анархии, которую ты ожидал встретить. Выясняется, что многие города и селения имеют полноценно функционирующую систему правосудия со своими парламентами и неписаными конституциями.

Почти каждая деревня имела свой официальный орган управления – ту или иную разновидность собрания; в первую очередь это относилось к pays d’?tat, где влияние королевской власти всегда было слабым, – например, в Бургундии, Бретани и Провансе. На юге, где налоги рассчитывались по площади земли, необходимость измерять земельные участки и составлять их реестры привела к возникновению достаточно сложных деревенских учреждений, которые не только регулировали использование общей земли, но также управляли денежными средствами и составляли бюджет. Посланцы революции, которые ехали в провинцию, чтобы вдохнуть жизнь в умирающие, как они предполагали, города и деревни, с удивлением обнаруживали, что тело Франции здорово.

В некоторых из этих городов и деревень демократия процветала еще в то время, когда Франция была абсолютной монархией. Франсуа Марлен случайно попал в одно такое селение, когда путешествовал по Пикардии в 1789 году. Эта деревня называлась Саланси и выделялась чистотой и опрятностью. Он узнал, что деревней управлял старый священник. Ее жители никогда не отправляли своих детей прочь из дома работать слугами и запрещали им вступать в брак с женихами или невестами не из их прихода. В деревне жили 600 человек, и на всех было только три фамилии. Все они считались равными, и все возделывали землю, пользуясь вместо плугов мотыгами. Благодаря этому урожаи у них были большие; их дети, даже девочки, учились читать и писать у нанятого за плату учителя и его жены; все в деревне были здоровыми, мирными и внешне привлекательными. «Они не знали даже самого понятия «преступление»… Рассказ о девушке, которая согрешила против целомудрия, показался бы им выдумкой лгуна».

Этот отчет достаточно типичен для рассказов о самоуправляемых деревнях. Главой деревни часто был, как в Саланси, священник, который действовал как администратор, а не как служитель католической церкви. В Бретани на островах Оэдик и Уат один и тот же человек выполнял обязанности священника, мэра, судьи, таможенника, начальника почты, сборщика десятины, учителя, врача и акушера. Приезд в 1880-х годах двух заместителей мэра, по одному на каждый остров, ничего не изменил. Некоторыми городами и селениями управляли советы, которые были точными уменьшенными копиями государственной администрации. Городок Ла-Брес в долине на западе Вогезов до самой революции имел собственное законодательство и собственную судебную власть. Один географ писал в 1832 году: «Судьи этого города оказались очень здравомыслящими людьми, несмотря на свою грубую простонародную внешность». Когда один адвокат, на время заехавший в этот город, процитировал что-то на латыни во время своей защитительной речи, суд оштрафовал его за то, что ему «пришло в голову обращаться к нам на неизвестном языке», и велел ему в течение двух недель изучить законодательство Ла-Бреса.

Некоторые деревни-государства имели площадь во много квадратных миль. Клан Пинью жил в нескольких деревнях возле Тьера на севере Оверни. У этого клана даже был собственный маленький город, очевидно со всеми удобствами современной цивилизации. Главу клана выбирали все мужчины старше 20 лет. Его именовали «мэтр Пинью». А всех остальных называли по именам. Если мэтр Пинью оказывался неумелым, его заменяли. У этого клана не было частной собственности, а всех детей растила одна из женщин, которую называли Молочница, потому что она также управляла молочной фермой общины. Девочки никогда не работали в поле, их обучали в женском монастыре за общий счет. Те члены клана, которые вступали в брак с человеком не из клана, изгонялись из общины навсегда, хотя все они через какое-то время просили принять их обратно.

Во время революции так много маленьких городов и селений объявили себя независимыми именно потому, что они уже были частично независимы. У этих людей не было цели развивать местную экономику и стать частью более крупного общества. Как правило, перемены любого рода становились для них бедствием или грозили им голодной смертью. Мечтой большинства таких общин было разорвать связи с остальным миром, изолировать свой город или деревню. Это одна из причин, почему одна и та же единица измерения в разных деревнях имела разные размеры: стандартизация облегчила бы чужакам конкуренцию с местными производителями[5]. Они хотели облагородить и очистить свою группу. Во Франции так же часто хвалились, что никто из племени никогда не вступал в брак с иноплеменником, как хвалятся этим в большинстве племенных обществ. Местные легенды часто упоминают об особом разрешении на браки между близкими родственниками, которое было получено от папы (или, что более вероятно, от местного епископа). Благоразумное управление ресурсами деревни могло избавить ее жителей от необходимости покидать их крошечную родину.

Иногда детям – и сыновьям и дочерям – платили за то, чтобы они оставались дома. Племя шизеро, которое жило на берегах Соны в Бургундии, имело общую казну, из которой бедным девушкам давали приданое, чтобы им не пришлось искать себе мужей в других местах.

Самоуправление не было пустой мечтой, оно было неизбежной и повседневной действительностью. Люди, которые редко видели судью или полицейского, имели серьезные причины для того, чтобы создать собственную систему правосудия. А губернаторы провинций, у которых и без того было достаточно трудностей, имели столь же серьезные причины смотреть на это сквозь пальцы. В большинстве случаев местное правосудие было эффективной смесью психологической манипуляции и силы. В пиренейских деревнях от Атлантики до Средиземного моря поданная жалоба рассматривалась судом в течение трех заседаний, во время первого из которых истец и ответчик должны были молчать. Редко бывало, чтобы дело доходило до третьего заседания. В городе Мандёр, возле швейцарской границы, если случалась кража, созывали собрание на главной площади. Два мэра, которые управляли городом, брали в руки палку, каждый за один из концов, и все жители, которых было несколько сотен, должны были пройти под ней, чтобы доказать свою невиновность. Ни разу ни один вор не осмелился пройти под этой палкой. «Если бы он так поступил, а потом его бы уличили… от него бы шарахались, как от дикого зверя, и его семья была бы опозорена».

Существованием этих местных систем правосудия объясняются странные на первый взгляд результаты, которые показали в XIX веке некоторые статистические отчеты по поводу преступности. Согласно этим отчетам, почти все население Франции было тогда законопослушным, а в некоторых департаментах преступность, похоже, совсем исчезла. Иногда случались «пустые сессии», когда суды собирались на заседания, но не рассматривалось ни одного дела. В 1865 году в департаменте Аверон, где произошла битва при деревне Роксезьер, было вынесено восемь обвинительных приговоров за преступления против личности и тринадцать за преступления против собственности. В департаменте Шер (население 336 613 человек) соответствующие цифры были три и ноль. Цифры за 1865 год показывают, что во Франции, без учета Парижа, один преступник приходился на 18 тысяч человек.

Даже не будучи циником, можно предположить, что большинство описаний деревень-республик не вполне соответствовало действительности. Воры, убийцы и насильники, конечно, существовали. Франсуа Марлен проехал на своем пути через столько заваленных навозом и покинутых священником деревень, что Саланси, разумеется, произвела на него большое впечатление – иначе и быть не могло. Но чистота и отсутствие преступников в этой деревне были лицевой стороной несомненно деспотического управления. Жители Саланси, которые сами провозгласили себя добродетельными, должно быть, искалечили своей добродетелью жизнь многих людей: «иностранцев», гомосексуалистов, «ведьм», а также незамужних матерей, которые, возможно, пострадали больше, чем остальные разряды «нежеланных» людей. В Париже рождалось примерно в десять раз больше незаконных детей, чем где-либо еще во Франции, но не потому, что парижане были более развратны, а потому, что девушки, «согрешившие против целомудрия», часто бывали вынуждены покинуть свой родной край.

Деревенское правосудие не всегда бывало добрым или справедливым. За небольшие отклонения от нормы – если мужчина женился на женщине моложе себя или женщина выходила за мужчину моложе, чем она; если кто-то вступал в брак во второй раз, если муж бил свою жену или позволял, чтобы жена била его, – наказанием в большинстве случаев была «шаривари» – шумная унизительная песня или процессия, которая иногда сопровождалась кровопролитием. По сообщению одного антрополога, в Бретани прелюбодеев «в знак оскорбления забрасывали овощами». Жертву возили в телеге по всем соседним деревням, чтобы виновный стал предметом насмешек во всем известном мире. Плохие дороги мешали вывозить из регионов местную продукцию, но они же не давали страху и зависти выплеснуться в большой мир.

Для образованного меньшинства, по сути дела, не было разницы между деревенским правосудием и властью черни. Когда в 1835 году в Бомон-ан-Камбрези, в промышленном департаменте Нор, сожгли «ведьму» при тайном согласии местных властей, могло показаться, что Средние века еще не закончились. Но для людей, которые прожили всю жизнь в маленьком городке или в деревне, правосудие императорской Франции могло казаться таким же возмутительным и нелепым, как для жителей центральноафриканских колоний Франции.

3. Племена Франции – 2

Чувство принадлежности к народам этих маленьких «земель»-«пеи» было сильнее, чем любое существовавшее позже чувство принадлежности к французскому народу. У крестьян (а по-французски крестьянин называется paysan – «пейзан», от слова «пеи») не было ни флагов, ни письменной истории. Но они проявляли свой местный патриотизм почти так же, как проявляется патриотизм национальный, то есть порочили соседей и восхваляли свое благородство.

Большой набор вульгарных прозвищ, данных деревням, – самое лучшее сохранившееся доказательство существования этой гордости своей «маленькой нацией». Несколько лестных прозвищ были признаны официально, например Коломбе-ле-Белль. Сейчас говорят, что слово «Белль» – «красавицы» относится к местным женщинам, хотя, возможно, первоначально речь шла о коровах. Но будь приняты все прозвища, карта Франции сейчас пестрела бы непристойностями и непонятными шутками. На одном маленьком участке территории Лотарингии жили «волки» из Люкура, небесным покровителем которых был святой Лу, чье имя похоже на слово «волк»; «зеленые куртки» из Ремеревиля, где портной однажды сшил партию курток из зеленого сукна, которые никак не изнашивались; и «большие карманы» из Сен-Ремимона: у местного портного куртки получались намного длиннее, чем у всех других мастеров. Были также «зады в дерьме» (culs crott?s) из Монселя-на-Сене, где была необычно липкая грязь, «зазнайки» (дословно haut-la-queue – «задери-хвост») из Ара-на-Мёрте, жившие возле большого города Нанси, и «сони» из Бюиссонкура-ан-Франс, которые выкопали вокруг своей деревни огромный ров, перекинули через него подъемный мост и жили в счастливом уединении.

В некоторых случаях прозвище связано со знаменательным событием в истории получившей его деревни. Жителей деревни Людр прозвали «r?tisseurs» – «торговцы жареным мясом» за то, что когда-то все ее население пришло смотреть, как их священника сжигают на костре за прелюбодеяние. А жителей деревни Виньоль прозвали «poussais» – «гони-врага» за то, что они однажды взяли вилы и обратили в бегство своих соседей из Барбонвиля, которые хотели украсть у них чудотворную статую Богоматери. Большинство прозвищ специально рассчитаны на то, чтобы обидеть. Жители Розьер-о-Салин были названы «уа-уа» из-за дефекта речи, связанного с деформацией щитовидной железы, вызванной местными природными условиями. Этот недостаток казался смешным. Некоторые прозвища дожили до XX века. Самые оскорбительные, вероятно, никогда не были записаны – разве что на стенах, когда образование добралось до деревень. На павильоне автобусной остановки в Лаутенбахе, у подножия горы Гран-Баллон в Эльзасе, в 2004 году было написано: «Лаутенбахцы – дерьмоеды».

В мире, где мусор лежал близко от дома и невозможно было даже представить себе нынешние подземные пути человеческих отбросов, тема любви людей к собственным экскрементам была очень популярна. Жители Сен-Никола-де-Пор были известны как «горлопаны». Их соседи из Варанжевиля, который находится напротив на другом берегу реки Мёрты, любили собираться на берегу и дразнить их, крича хором на местном лотарингском диалекте:

Booya? d’Senn’Colais,

Tend tet ghieule quand je…[6]

Внешняя политика деревень велась на языке оскорблений, а внутренняя пропаганда превозносила незапятнанную честь деревенского племени. Многие сообщества заявляли, что имеют престижную родословную. Могущественный клан Пинью из Тьера возводил свой род к одному предку, который в 1100 году установил все правила, по которым продолжает жить клан (подлинная дата, вероятно, 1730). В Мандёре, который может похвалиться римским амфитеатром, большинство жителей верили, что происходят от римского полководца. У этих людей были доказательства – надписи, вырезанные на дверных косяках, и мозаики. Чужаков, которые пытались поселиться на их территории, они считали варварами и изгоняли. О своем древнем и благородном происхождении также заявляла часть населения Иссудена, которая внешне явно отличалась от остальных его жителей. Бальзак в романе «Два брата» (1841) объяснил это так: