Глава XII. Искорка жизни в обезглавленном теле

Диого Релваса все еще мучал кошмар от того, что он увидел своими собственными глазами. Лучше бы ему быть слепым, лучше бы его глазницы были пустые, чем зрячие после того сюрприза, что они преподнесли ему, ввергнув в тоску: он оказался неспособен убить обоих сразу, убить на месте преступления, определив тем самым цену, которой он расплатился бы за нанесенное ему оскорбление. Он чувствовал себя парализованным, совсем как в детстве, когда в кошмаре хочешь убежать, а ноги не повинуются от охватывающего тебя страха и ужаса.

У него болело тело, болела душа. И он понимал, что душа его не перестанет болеть до самой смерти, а может, будет болеть и после – после всего, что бы с ним ни случилось потом. Он никогда не думал, что кто-нибудь сможет его так тяжело ранить. Разорвать его душу, и навсегда, точно все, все, что его окружало и было близким, теперь, причинив ему нечеловеческую боль, умерло, одето в, саван и положено в гроб. И сколько же раз они над ним смеялись?!

Почему он не умер сразу же, поняв, что перенести это не в состоянии и должен жить, жить с единой целью – отомстить. Теперь, кроме ненависти, у него ничего не было…

И ничто не исцелит его от ненависти, даже смерть – она так ничтожна в сравнении с этой ужасающе огромной болью, которая превратила его в жалкое, беспомощное существо. Ничто не сотрет того оскорбления, свидетелем которого стали его собственные глаза, и он уже не может и не должен сомневаться…

Для него не осталось даже возможности сомневаться, да, даже такой малости, как возможность сомневаться.

Они вынудили его сосредоточиться на своей боли, замкнуться на ней, остаться с ней один на один, дозволить ей отравлять ему кровь. И это было все, чем теперь стала его жизнь? Возможно ли? Нет, он еще мог им ответить, мог. И чем скорее он это сделает, тем лучше. Лучше стать нищим, вернуться в ту комнату, где начинал жизнь землевладельца его дед, чем отказаться от мести, которая послужит назиданием всем и каждому.

И, поджидая возвращения Мигела Жоана с охоты, он удалился в Башню, сам не зная для чего. Или слишком хорошо зная для чего. Мог ли он предвидеть, что когда-нибудь окажется здесь, в Башне, морально раздавленным? Совершенно раздавленным. Ведь утраченного ему никто не возместит, хотя последнее слово еще не сказано, оно за ним. По крайней мере так ему казалось…

Как теперь было ему безразлично его богатство!… Он понимал, что оно не монета и на него не купишь того, что утратил, но случись такая возможность – предложи ему кто-нибудь подобную сделку, ведь он – как это ни было ужасно! – не согласился бы, несмотря на то что готов молить небо облегчить ему тяжесть, свалившуюся на его плечи, которую он будет нести до смертного часа. Как не согласился бы и признаться в этой тяжести, так как сострадание ничего не даст ему, да он его и не примет.

Как во сне, ходил он по Башне, стараясь не глядеть в те окна, что выходили на манеж. Да, и вошел он сюда, в Башню, как вор. И второй раз в жизни не сказал своей обычной фразы: «Вот мы и здесь!» Ему стыдно было ее произнести.

Нет, не на встречу с отцом и дедом, как это бывало раньше, он пришел сюда, а для того, чтобы скрыться, спрятаться от себя и других. И скорее даже от себя, чем от других, боясь показать свою нерешительность.

Почему он не убил его?… Почему он не убил их обоих? Мог ли он признаться отцу и деду, что женщина семьи Релвасов, да, женщина их крови оказалась способной стать любовницей слуги?… Теперь он был в том уверен. Он сам все видел. И не мог сомневаться. Не мог даже для того, чтобы облегчить свою собственную участь. И это – дочь, которую он любил больше других, и слуга, которого ценил больше других. Он до последней минуты все еще не понимал, как он выдержал увиденное. Надо же, на его глазах рушилось то, что казалось вечным, что должно быть вечным. Да, бог его наказывал. Почему?! За что?! Или он должен и в боге сомневаться?! Может, он был тоже слепым, слепым поводырем слепых, идущих к яме?

– Отречься от бога? Нет, только не это, не отречение. Ни сегодня, ни потом, никогда.

Он разговаривал сам с собой, даже кричал, чтобы убедить себя самого. Но эхо здесь, в Башне, слабое, слова падали к его ногам.

Как радостно ему было, когда в то утро он, решив поехать с детьми на охоту, встал как можно раньше.

Он хотел преподнести сюрприз всем сразу, появившись на пристани вместе с Марией до Пилар. Но, подойдя к манежу, Диого Релвас увидел, что манеж пуст, тогда он решил крикнуть, но в то же время, никак себя не обнаружив, подошел к конюшне, совершенно уверенный, что Мария до Пилар обрадуется его решению. И вдруг он услышал смех и что-то еще, очень странное. В груди шевельнулось предчувствие. Стоя у дверей, он следил за ними. Рука потянулась к карману, но оружия в нем не было.

Возвращался он, боясь кого-либо встретить. И как это ему удалось, даже непонятно!… Болело тело, болела душа… от трусости, что вдруг ему пришлось испытать. Да, он оказался трусом, по-другому его и назвать-то нельзя, хотя он бы дал своему поведению иное объяснение: он должен пережить все это, чтобы потом достойно отомстить, отомстить за испытанную боль и раздирающую его ненависть.

Других чувств у него не было, разве что тоска, которая нахлынула на него, разрывая паутину воспоминаний, но не для того, чтобы они исчезли, а чтобы противостояли только что пережитому. Похоже, ненависть становилась теперь главным в его жизни.

Да, возможно, именно так он желал встретить случившееся. И ненависть казалась ему той искоркой, благодаря которой в его обезглавленном теле еще теплилась жизнь, и он надеялся, что будет теплиться несмотря ни на что.

Не было ли это сигналом свыше?…

А трагическое лицо действительности – тоже знак свыше?!

И тут он впал в отчаяние и бросился на кровать, закрывшись с головой, возможно надеясь забыться хоть на время, так как стоять на ногах сил не было.

Глава XIII. Короткий диалог о мести

Два дня Диого Релвас не решался начать разговор с Мигелом Жоаном, боясь, что гот поймет всю глубину нанесенной ему раны. Он должен терпеть. И он терпел. Господь еще может спасти его: научить жить, презирая боль. Или господь надеется посеять в нем сомнение? Нет, в сомнениях и смирении он не нуждался. Он отвергал их, как потачку слабым. Он нуждался в мести, да, в мести, которая все уничтожит, коль защитить свою поруганную честь иным путем он не видел возможности. Диого Релвас не спрашивал себя, кто из них двоих – Мария до Пилар или Зе Педро – повинен больше. Они были виноваты оба в равной мере. И их нужно было уничтожить. Возможно, чтобы уничтожить и какую-то часть себя, невидимую для других, но знать, что месть совершилась.

К ночи он оставил Башню, чтобы, под предлогом болезни, лечь в постель. Ведь его пребывание в Башне говорит о событиях чрезвычайных. А он не мог дать повод к подозрениям Теперь правосудие должно свершиться тайно – печальный факт наступивших времен. И он не должен выдавать себя, во всяком случае сразу. Потом, конечно, все узнают, что вершил его он, а не кто другой, хотя указать на него пальцем вряд ли посмеют. Чтобы оправдать свое бегство от общества, он пригласил доктора Гонсалвеса, который нашел его в комнате сидящим в кресле. Несмотря на жару, у Диого Релваса не было сил снять пиджак: страдания его вымотали. Глаза красноречиво говорили о пролитых ночью и, видно, иссякнувших полностью слезах.

– На что сеньор Диого Релвас жалуется? – спросил его врач.

– На все. На то, что вам будет угодно, – тут же добавил Релвас. – Любое недомогание сгодится.

– Разрешите я вас послушаю.

– А, конечно, послушайте сердце, если оно еще есть…

Он хотел знать, может ли разлететься сердце, как, скажем, камень, на мелкие кусочки, если в него выстрелят подобным образом. Сейчас он ощущал, что оно разлетелось.

– У вас сердце юноши, – заключил Бернардино Гонсалвес.

– Это вы серьезно, доктор?

– Вы же знаете, что я вас никогда не обманывал.

Диого Релвас вдруг почувствовал себя легче, не очень понимая, что меняют слова врача. И принялся говорить о политике, возможно чтобы оглушить себя, призывая гром и молнии на голову правительства по поводу махинаций с монополией на табак. Это, по его словам, был жалкий маневр тех, в чьих руках были спички, и допустимый – тут сомнений быть не может – при определенной заинтересованности со стороны министров, которые желают взять бразды правления в свои руки. Какой стыд! Какая грязь!… Непонятно только при всем этом поведение короля. Он верил Жоану Франко, и даже когда тот вошел в новую партию, изменив так низко своей и защищая либерализм, точно это было чем-то, что спасало от смерти или давало кому-то гарантии в том, что спасет.

Доктор привел ему в пример Коста Кабрала [57]. Может, маневр Франко тоже не выходит за пределы желания успокоить народ, ведь народ нужно было успокоить, и лучше всего – подладившись к республиканцам.

– А для чего же ружья? – спросил взбешенный Диого Релвас.

– Должно быть, чтобы стрелять…

– Тогда чего они ждут? Ждут, что те тоже за них возьмутся?… Бернардино Гонсалвес заметил, что, разволновавшись, Диого Релвас побледнел и снова сел, схватившись за сердце.

– Они нас потихоньку убивают, – сказал Диого Релвас с горечью, вдруг вспомнив жест зятя в тот день, когда он умер.

– Не раздражайтесь, Диого Релвас.

Израсходовав последние силы, он было решил отпустить врача, чтобы, избавившись от него, остаться наедине с тем, что его волновало и стало неотвратимой реальностью. В докторе его бесило безразличие. Ему хотелось припереть того к стенке, спросив, уж не думает ли он, что политику делают микстурами и припарками. И тут он потащил его к окну и принялся без всякого перехода тихо говорить ему:

– Скажите домашним что-либо, что сочтете возможным, скажите, что я нуждаюсь в покое и не должен никого видеть. Нет, не хочу пока никого видеть.

– Барышня очень обеспокоена…

– Неспроста.

Сказав «неспроста», он хотел улыбнуться, но тело его заныло. Он почувствовал испарину.

– Объясните, что ничего серьезного, нужен покой. И никакого шума.

– Будьте покойны.

Ну и хорошо, а-а, как хорошо! Он может быть покоен.

И он провел два дня, не снимая одежды, то полеживая, то сидя в кресле. Он пил воду и питался страданиями, то плача, го загораясь ненавистью, но понимая: в мести своей надо быть непреклонным, хотя дело касалось самой любимой дочери. Он видел ее маленькой девочкой и взрослой женщиной, теперь. И только сейчас отдал себе отчет в том, что жена умерла, чтобы дать ей жизнь. Только теперь он понял враждебность всех остальных своих детей к Марии до Пилар. Должно быть, у детей особая интуиция. Ведь он тоже что-то предчувствовал, да, предчувствовал, когда как-то утром, оказавшись на манеже, увидел, как Зе Педро держит поводья и смотрит на нее глазами влюбленного. Еще тогда он испытал желание всыпать ему розгами. Теперь-то он находил объяснение ее болезни, которую никто не мог распознать, и связывал ее с нежеланием ходить на манеж и ездить на лошади, которую она выбрала для поездки на ярмарку в Севилью. Ведь это он, да, он сам заставил ее вернуться на манеж, ведь она-то противилась. Он искал виновника, главного виновника того, что произошло, но голова Диого Релваса шла кругом и отказывалась осознавать факты.

Он приказал позвать сына.

Мигел Жоан вошел с опаской, уверенный, что отец заперся в комнате после того, как узнал, что произошло на охоте. Вошел униженно, с тем, чтобы просить прощения, но тут же понял, что отца не заботили его ухаживания за Жулиньей Кинтела, ни ухаживания, ни взбучка, которую получил То Ролин. Как видно, разговор на эту тему пойдет в другой раз. Отец никогда ничего не оставлял без внимания – это было не в его правилах.

– Садитесь, – сухо сказал он, обняв Мигела Жоана.

– Вам лучше?

– Да, уже лучше…

Диого Релвас подошел к окну, чтобы открыть внутренние ставни, он делал это медленно, очень медленно, точно руки не слушались. Думая, что сын видит его взволнованность, он тут же распахнул не только ставни, но и окно. Потом высунулся из окна и посмотрел в сторону манежа. Нахмурился, но сдержался.

– Как сын и жена? – попытался он спросить как можно естественнее.

– Диого Луис прекрасно, только сегодня о вас спрашивал. Изабел ничего. Похоже, забеременела… два дня, как объявила мне об этом.

– Ну что ж…

Ему было трудно начать. Он все время медлил, медлил сказать то, что хотел, хотя знал, что после того, как начнет говорить, проще будет скрывать свое состояние от Мигела Жоана. А может, нужно не скрывать, а быть откровенным, раз уж он рассчитывает на его сообщество? «Хотя, возможно, это сообщество ему и ни к чему», – подумал он с горечью. В другое время он бы все сделал сам, в одиночку, а вот теперь нуждается в помощи.

Но все– таки решение они должны принять вместе.

Он подходил к Мигелу Жоану, вопрошая себя: «Что это: спокойствие или осторожность? Да, чтобы все обдумать, нужно спокойствие». Потом решился. И первую фразу даже выпалил:

– Мы должны решить очень серьезное дело.

Мигел вскинул на него глаза, словно сказанное того заслуживало. И снова подумал об охоте.

– Да, очень серьезное…

Он беспокойно провел рукой по глазам, потом по усам, где задержал ее, как будто собирался их пригладить.

– Что вы думаете о Зе Педро?… Да, что вы думаете об этом типе? – настойчиво спросил он.

– Мы ему всегда доверяли. – Он пытался понять по выражению отцовского лица причину такого вопроса. – Что он сделал?…

Диого Релвас притворился, что не расслышал вопроса.

– Вы что-нибудь… заметили… О чем я вынужден говорить! Да, что-нибудь между ним и вашей сестрой?

Почувствовав тик левого глаза, Мигел Жоан кивнул головой и встал.

– Я даже приказал Манелу Атоугиа следить за ними… Я заподозрил… И даже был уверен, что он любовник этой… что была здесь…

– Все подозревали, кроме меня.

– Потом у меня было предчувствие…

– Почему же вы ничего не сказали мне? Всё от меня скрывают, всё.

– Я не был уверен и не хотел вас беспокоить понапрасну. – Он повернулся к окну. – Подумал, что вы сочтете мое сомнение злонамеренным. Она ведь…

– Я знаю, знаю. Увольте меня от воспоминаний, – быстро вставил Диого Релвас. – Ну, и к чему вы пришли?

Он пошел за сигарой к ночному столику и протянул одну сыну.

– Курите, можете курить… – Он чиркнул спичкой и закурил, разжевывая конец сигары. – Так к чему вы пришли?

– Ни к чему… Я знал только, что они часто разговаривают, ездят вдвоем в лес. Но не удивлялся…

– Да, понимаю. – Он оборвал его. – С детства я разрешал им быть вместе. Так?! Не об этом ли вы думали? – закричал он, тут же спохватившись, что кто-нибудь там, за окном, услышит.

Он подошел к окну и закрыл его, удостоверившись, что под окном никого нет. Только у конюшни, как всегда, сидел Таранта. Он посмотрел на него.

– Да, я знаю, что виновен… Однако это уже не исправишь. – Он больше ничего не скрывал. – Он ее любовник. Да, я в этом уверен. То, что я видел, сомнений не оставляет, да и не нужно было так долго смотреть… Такое, сказать по чести, я увидеть не ожидал, нет.

Испытываемые и тем и другим чувства были неодинаковы, и все же оба они не хотели верить действительности. Диого Релвас прислонился к косяку двери – а-а, как хорошо бы было рухнуть замертво – и дрожащими пальцами поскреб подбородок. И тут услышал, что сын обращается к нему, говоря:

– У нас нет другого выхода…

– Какого? – спросил Диого Релвас.

– Надо убить его!

При этих словах землевладелец опустил голову, чтобы скрыть навернувшиеся на глаза слезы, что жгли ему веки. И ответил:

– Конечно!

Они стояли друг против друга и смотрели друг другу в лицо.

– Я могу это взять на себя, – добавил Мигел Жоан. – Надо только продумать… чтобы ни на кого не пало подозрение…

– Нет, это надо делать иначе… Простите! К несчастью, я старше чуточку.

Они помолчали.

– Конечно, никто не должен указать на нас пальцем, но все Должны знать, что это мы. Мы это сделали, мы, а не кто иной. Вот так!

– Пожалуй!

Взяв Мигела Жоана за руку, Диого Релвас повел его в глубь комнаты, подальше от двери, на которую он нет-нет да поглядывал с недоверием по непонятной причине. Это было инстинктивное движение, которое он, хотя и считал нелепым, подавить не мог. Что такое нелепость? Не все ли нелепо?…

– Как вы думаете это сделать?…

– Еще не знаю… Шико Счастливчик – вот кто способен… – вдруг вспомнил Мигел Жоан.

– Да, но раньше нужно подготовить Зе Педро… чтобы он ничего не заподозрил. Нужно, чтобы оба были спокойны.

– Конечно. Тяжелее всего будет сказать это Марии до Пилар.

– Должно быть. – Он выпрямился. – Можете сказать, что я сойду к столу.

Диого Релвас почувствовал, что вопрос решен. Не думал он, что после того, как переговорит с сыном, ему так полегчает. А впрочем, почему же? Разговор должен был помочь ему успокоиться и помог. Да, он успокоился, теперь он это мог сказать.

– Мы встретимся с Шико Счастливчиком в моем доме, – сказал Мигел Жоан. – Так будет лучше…

– Согласен.

Он проводил сына до двери и пожал ему руку.

– Все должны знать, что с Релвасами не шутят. Это опасно!

Самое ужасное, что понести наказание должна и Мария до Пилар. Когда он об этом подумал, сердце опять заныло. Из рощи долетел резкий крик павлина и заставил его вздрогнуть.

Глава XIV. Диого Релвас ни с кем не хочет делить месть

Согласиться на то, чтобы сын все взял на себя, Диого Релвас не мог. Месть ведь была его, а не кого-либо другого, она принадлежала ему, он не хотел ее перепоручать. Так что нужно принять решение и действовать, хотя он знал, что это принесет ему еще большие страдания. А может, нет?… Месть ведь хоть немного, но облегчит его боль. Конечно же, облегчит – реванш всегда приносит облегчение, так что надо все хорошо обдумать и приступать к исполнению: идти вперед, зная, что час отмщения близок, что все рассчитано, все до последней мелочи, не упущена никакая самая малая малость. И помнить, что тот, другой, кому эта месть предназначена, в надлежащий момент должен догадаться, что его смертный час определен, что он приближается, но никаких ловушек, засад – ведь тогда человек может умереть раньше времени, так и не поняв, почему пришла смерть. Вначале надо внушить Зе Педро страх, чтобы тот засел у него в печенках, холодил внутренности, а потом убить. Но все не спеша, все в свое время, чтобы каждый успел надеть траурную одежду, насладившись местью.

Диого Релвас был способен сидеть во время завтрака рядом с Марией до Пилар, смотреть ей в глаза и, разговаривая с ней, ничем не пугать ее. А потом осуществить то, что задумано. Да, способен. А боль росла, ширилась, жгла его, но оставляла силы, чтобы довести задуманное до конца. Нет, идея Мигела Жоана ему не подходит. Они обсуждали ее в течение нескольких часов. Мигел предлагал подстроить несчастный случай, послав Зе Педро посмотреть быков. Все очень просто: один из быков пырнет его рогами, и они с отцом станут свидетелями состоявшейся мести. Уж они постараются дать ему умереть медленной смертью, той, которую он заслужил.

Землевладелец позволил себя увлечь воображаемой сценой: рога одного из его быков, быков, клейменных его, релвасовским, тавром, вспарывают живот этому негодяю, превращая его плоть в лохмотья, и жизнь отлетает от мерзавца с последним вздохом. Диого Релвас даже назвал будущего палача – шестигодовалого быка, которого никогда не посылали на корриды из-за его мощных рогов и тучного тела. Однако такая смерть слишком хороша для того, кто украл честь Релвасов! И хозяин Алдебарана переменил свое решение: «Нет, нет и нет, только не несчастный случай! Никто не поймет, что это нами подстроено. А потом похороны… Хуже всего, если придется похоронить его на кладбище, где лежат люди нашей крови».

Он обезумел от одной этой мысли. Да и все Релвасы были бы оскорблены. Нет, он не может навязать им подобную компанию. Это же оскорбление, настоящее оскорбление всем, и хозяевам, и слугам – в общем-то, людям одной семьи. Да даже отец этого мерзавца – он уверен – перевернулся бы в гробу, узнав такое. Мертвые заслуживают уважения, потому что ими держится жизнь. Настоящему Борда д'Агуа, тому, что умер, укрощая быка, конечно же не понравилось бы увидеть с собой рядом того, кто запятнал имя Релвасов. Пусть даже если это его собственный сын… Да-да, его собственный сын!

Разговаривая с Мигелем и, возможно, чувствуя, что сын считает его сраженным нанесенным оскорблением, Диого Релвас распалял свое воображение. А-а! все в нем обманываются, но нет, он и на этот раз выстоит. Гордость в нем взыграла: «Помнишь ли ты тот гигантский дуб, что растет в конце леса? Так вот! Однажды ночью – ты, Мигел, еще был ребенком – разыгралась гроза, да такая страшная, что всех перепугала. Молнии вспыхивали беспрерывно. И одна угодила в дуб, вошла в него, точно огненная шпага, вроде бы небо оскорблено было его размерами. Все вокруг задрожало. Казалось, пришел конец света. Так вот, дуб-то тот все еще стоит, несмотря на то что молния почти полностью выжгла его нутро. Вот так же и я… Это еще не конец, нет, я выстою».

Он знал, что это бахвальство. Кому-кому, а ему-то было известно, что сделала с ним эта боль, которую он постоянно чувствовал и которой вначале был придавлен, но он взял себя в руки, заставил себя принять решение и теперь хотел показать, что способен вынести всю тяжесть страдания.

Домой он вернулся поздно. И ночью один на один обдумывал отмщение, не раз чувствуя, что голова ему отказывает – кажется, вот-вот лопнет, – и гораздо проще взять ружье и пристрелить этого шелудивого пса. И все сразу кончится, кончится трагически, но урок будет дан. Но нет, над ним же посмеются! Его же назовут трусом!

Он пытал себя ненавистью, конечно, в надежде взбодриться и победить горечь утраты. Но победить не удавалось, горечь не проходила, он чувствовал ее и понимал, что она не пройдет. Да, он всегда был человеком разумным. Ему приятно было сознавать и испытывать это. В тот день, когда он поймет, что это не так, он найдет для себя достойный выход.

Диого Релвас пошел в лес, возможно затем, чтобы устать, чувствуя, что сон не приходит. А если придет, то с кошмаром. Однако свежесть раннего утра только взбодрила его, он даже почувствовал, что в лесу прохладно. Вспомнил о дереве, в которое угодила молния, и, пожелав увидеть его еще раз, стал искать к нему дорожку покороче. Плохо было то, что ему пришлось пробираться сквозь чащу, и темнота его угнетала, а может, к нему возвращалось спокойствие?

Как бы это было хорошо! Но возможно ли снова обрести спокойствие?… И как? Каким образом?

Один из его сыновей умер, и только когда это случилось, он понял его и признал за сына. Милан как ушла от него после их разговора, так и не возвращалась. То, что до него доходило, а именно что она собирается вступить в новый брак, радости ему не приносило – это ведь еще одно оскорбление, но он все же предпочел бы новый брак, чем ее беспорядочную жизнь. Если она это сделает, он возьмет Руя Диого к себе: он уже простил его. Да, он стал способен прощать… А теперь еще эта история с Марией до Пилар… А-а! Марию до Пилар он простить не в силах!… Нет, никогда, до конца ее жизни… А она должна быть короткой. Лучше видеть ее мертвой, чем…

Не дойдя до дуба, он почувствовал усталость. Решил сесть на землю. Сколько лет он не садился на землю?! Верхушки деревьев качал ветер. Диого Релвас попытался вглядеться в густые заросли, но глаза отказывались что-либо видеть в этом мире тьмы, которая его подавляла. К нему слетел голубь и, сев рядом, стал смотреть на него. В этот самый момент проникший сквозь листву луч солнца вернул Диого Релваса к действительности: мерзавец, должно быть, уже на манеже? Начался рабочий день. И тут непрошеные, облегчающие душу слезы потекли по лицу землевладельца. Он встал, вспугнув голубя, который взлетел на дерево, где его ждала подружка.

«Ты стар, мой друг, стар!» – сказал он себе тихо. Но тут же приободрился, надеясь, что еще сможет показать себя и свою силу.

Только перед домом глаза его высохли. Диого Релвас смочил платок в водосточном желобе и провел им по лицу, провел медленно, шумно дыша, потом тряхнул головой и направился к манежу.

Карлик Таранта – сама униженность – приветствовал его, поднявшись со скамьи и держа берет в руке. Доносившийся с манежа голос Зе Педро подстегнул землевладельца, заставив прибавить шагу. В центре круга серая сухопарая кобыла повиновалась окрикам объездчика, который работал с уздечкой. Диого Релвас не стал наблюдать за ними, как это всегда бывало. Он спешил увидеть все, что творится вокруг Зе Педро, который уже шел к нему навстречу с непокрытой головой.

– Вам лучше, хозяин?

– Да. Я готов к новым делам, – ответил Диого Релвас, мельком взглянув на него и делая вид, что его интересует лошадь.

Он провел правой рукой по ее крупу, левая рука была тяжелая и болела.

– Партия быков для Мёриды отправляется в среду. Ты будешь сопровождать ее. Хочу, чтобы несколько дней ты был на Диете, я заинтересован, в корриде. – Потом, понизив голос, внимательно посмотрел на объездчика лошадей. – Можешь переменить одежду… У меня есть для тебя одно дело, но это дело секретное. Ты умеешь хранить секреты?

– Хозяину это ведь известно.

Какое– то время Диого Релвас выждал. Он чувствовал, что покрывается потом. Холодным потом.

– Мне нужно переправить в Испанию пять лошадей… После того как ты доставишь быков на место, ты перейдешь границу тайно. Поедешь в Монте-Прагал-де-Куба и переговоришь об этом деле t Шико Счастливчиком – он тебе поможет. Он тоже поедет… с лошадьми. Но об этом никому ни слова, ясно? Даже дома…