Глава I. В зеркале реальностей и обмана

За последние две недели Диого Релвас, казалось, помолодел. Как никому хорошо знакомая ему пелена перестала туманить взор. Слуги даже услышали его смех: они редко этим могли хвастаться. Ведь даже на бое молодых бычков, когда любители-фаркадос падали наземь, вызывая взрывы смеха, Диого Релвас прятал (вою улыбку в усы и бороду и обнажал белые зубы, только когда не мог совладать с собой.

Так, например, было в тот раз, когда группа дворянских сынков – лет десять назад – явилась на арену, чтобы показать свое искусство и смелость, и один из них, двоюродный брат жены Релваса-Вильяверде Гарсес, был раздет при всем честном народе догола рассвирепевшим бычком – явно дьявольским отродьем. Хвастун вышел против бычка в одиночку и еще издали с форсом принялся хлопать в ладоши, подзадоривая животное. И бычок взыграл: ноги понесли его, точно ветер, навстречу маячившей перед ним фигуре, и, когда они сошлись, парню не удалось броситься на голову животного. Туго ему пришлось: вначале бычок поддал ему своими маленькими, но острыми рогами с одной стороны, потом с другой, и тут же все присутствовавшие разразились громким смехом, так как клочья одежды молодого кабальеро, точно флажки, отмечали путь животного и человека. Однако веселье достигло апогея, когда трое пастухов оттащили бычка от белого тела форкадо и тот предстал перед всеми в чем мать родила, перепачканный навозом, точно бычок после клеймения. Фортунато Ролин был жив и мог подтвердить рассказанное, хотя тогда чуть не отдал богу душу от смеха. Финал праздника послужил пищей для самых разных сплетен вокруг этой самой героической схватки Вильяверде Гарсеса, который покинул арену, завернувшись в рогожку, и прямым ходом бросился к Тежо, где двое слуг должны были купать его, так как он не умел плавать.

В тот день белые зубы Диого Релваса могли видеть все, хотя смеха не услышал никто. Может, смех навсегда умер для него в тот вечер, когда Манел Фанданго вошел в ворота усадьбы с изодранным в клочья телом его отца. Вначале Диого испытал чувство растерянности, но тут же понял, что должен показать слугам силу воли – ведь кто бы иначе всерьез принял за хозяина пятнадцатилетнего мальчишку? Сразу после этого кое-кто стал к нему обращаться, называя «молодым хозяином». Но он и это не дозволил: «Тебе известен другой хозяин?! Хотел бы знать, кто он и как его имя, чтобы поговорить с ним». Вот что услышали от него слуги в тот трагический день.

А последние две недели, да, именно эти последние две недели слуги, и особенно Жоакин Таранта, видели его смеющимся, и не однажды.

Длинные языки болтали, что виной тому был королевский визит – что ж, причина уважительная, чтобы до конца жизни пыжиться от гордости, завещая не одному поколению помнить столь знаменательное событие. Король в доме Релваса и за одним столом с хозяином – это же пир души на многие века для всего семейства.

Конечно, общение с королем и успех сельскохозяйственного парада доставили большую радость Релвасу. Однако истинной причиной того, что он преобразился и пошел на то, чтобы сын взял большую часть забот по хозяйству на себя, были пятеро внуков, трое мальчиков и две девочки, все сразу, и здесь, около него, во власти его ласковых рук, благодарение богу здоровые и красивые, не считая шестого, который был в животе Изабелиньи Салгейро Перейры. Он радовался всем пятерым. И в каждом находил что-нибудь свое, а то и отцовское или вовсе дедовское, радовавшее глаз, ну и их жен, конечно, которые произвели их на свет. Леонор Мария, например, была вылитый портрет доны Марии Жоаны Вильяверде в миниатюре. Та же печаль и мягкость во взгляде, чуть недоверчивом… И упрямство. О-о, супруга Диого Релваса, если что было не по ней, дулась целую неделю. Ничто ее не могло вывести из этого состояния. От нее же самый маленький отпрыск Антонио Лусио – Жоан Диого – унаследовал чуть вздернутый нос и розоватый цвет кожи – цвет розового персика. Тогда как его брат, Антонио Диого, которому шел пятый год, очень походил на прадеда, Кнута, хотя по темпераменту был ближе к Андраде, чем к Релвасам, что, конечно же, было его недостатком, который усугублялся тем, что он жил с дедом и бабкой с материнской стороны. Андрадесы были завистливы. На всех Араужо сразу была похожа и вторая дочь Эмилии Аделаиде – Мария Тереза, и не только холодными голубыми глазами, но и почти вызывающей надменностью, с какой она держалась со всеми. А вот чревоугодие она получила в наследство от прабабки с материнской стороны, о которой столько рассказывали всяких невероятных историй. Мать Диого Релваса, будучи худой, любила поесть и поговорить о сытном обеде, выясняя и постигая секреты его приготовления. Веселой она делалась только за столом, хотя лишнего не болтала и держалась строго, следя за тем, какую ложку или вилку нужно взять и в какую руку, как держать рюмку, резать рыбу или нет. Этим она, бывало, мучила свою собственную семью, а выйдя замуж, принесла в поместье «Мать солнца» все тонкости этой науки, которую одолел разве что ее муж, и то потому, что она была внове и не успела ему надоесть – жена слишком рано умерла. А вот свекор ее, Кнут, находил удовольствие во всем ей перечить и есть суп из такой же миски, что его слуги, и проливать на стол, когда миска была полной. Поговаривали, что язва, которая явилась причиной смерти матери Диого Релваса, открылась у нее от постоянного раздражения плебейскими замашками свекра, когда тому случалось сидеть с ней за одним столом, что, к счастью, бывало только по воскресеньям, так как всю неделю старик предпочитал в доме не появляться.

Возможно, Мария Тереза, напоминавшая Диого Релвасу мать и все смешные истории, что о ней рассказывали, была единственной внучкой, способной его рассмешить. Все, что она видела впервые, ее интересовало только с одной точки зрения: можно ли это съесть. Мир ей казался созданным лишь для того, чтобы она его пожрала, и, по возможности, одна – так была она прожорлива. Среди своих всегда рассказывалась одна история, иллюстрирующая эту гастрономическую одержимость, и ее, эту историю, мать Марии Терезы Эмилия Аделаиде передавала со свойственной ей образностью. Как-то летом в имении Синтра вопреки заведенному в семье порядку в девять вечера не легли спать ни Мария Тереза, ни ее младшая сестра Леонор Мария. В доме были гости; взрослые развлекались игрой в карты и беседой, а девочки, завороженные таинством ночи, усыпавшей небо звездами, и, возможно, взволнованные до сих пор неведомыми им ночными звуками, отказались идти спать. И вдруг – о ужас из ужасов! – над мавританским замком появилось нечто невероятное – красный диск луны, полной луны. Его сопровождал кортеж небесных светил. «Посмотри-ка!» – вскричала мечтательная Леонор Мария, указывая на странное пятно. «Что это такое?» – спросила она, скорее, себя, чем сестру Марию Терезу. «И они обе надолго смолкли», – рассказывала мать, которая шла к ним, чтобы потребовать послушания, и стала неожиданной свидетельницей их разговора, поняв, что луну девочки видели впервые. Они, без сомнения, размышляли над тем, как объяснить эту удивительную загадку неба, где, конечно же, они знали, живет бог, и дева Мария, и святые, и ангелы, и хорошие люди, которые умерли, ну, как отец, ведь им о том говорила мать. И вот тоненький, слабый голосок Леонор ответил: «Да это же воздушный шар… Красный воздушный шар…» Однако ее романтическому воображению не суждено было дать объяснение этому явлению, так как Мария Тереза, толкнув ее локтем, оборвала сестру на полуслове: «Ты просто дура… Воздушный шар! Знаешь, что это?» Онемевшая сестра потрясла кудряшками. «А я вот знаю… Это кусок мяса… коровьего мяса…» И они опять смолкли, тогда как мать поспешила рассказать гостям только что услышанное и потом еще много раз рассказывала всем, кому придется.

Этим– то и объяснялась затаенная Марией Терезой обида на мать. Дед хорошо понимал это и никогда не заговаривал о том куске мяса, что появился на небе в Синтре. Но всегда, когда внучка спрашивала, который час и сколько осталось до обеда, смеялся от души.

Каждое утро в фаэтоне или в одной из открытых колясок он прогуливал внуков. И хотя Руй Диого уже хорошо знал все окрестные места, дед все равно брал его с собой, желая, чтобы тот был гидом для своих сестер и братьев, один из которых – Жоан Диого – ехал на руках Диого Релваса, сидящего на облучке. Руй Диого понимал, что дед отдает предпочтение ему, но вида не показывал. Как говорил дядя Мигел своей жене, без сомнения раздражаясь постоянным общением племянника с: отцом, хотя племянник и к нему выказывал свою склонность: «Мать его хорошо воспитала». Племянник, конечно, перебарщивал: был сама любезность, само смирение, за что дядя платил ему той же фальшивой монетой, стараясь быть с парнем особенно любезным на людях.

Мигел Жоан прекрасно понимал хорошо продуманную двойную игру сестры, которая сознательно держала сына подле деда в имении Алдебаран. И не был одинок в своих догадках относительно пользы, которую та извлекала из того, что Руй не жил в материнском доме. Преждевременно созревшему тринадцатилетнему Рую не составило бы труда выяснить тайную причину материнских поездок в Лиссабон, где она стала преданной подругой одной графини, которую звали не иначе как «сестра Наполеона» из-за многочисленных и безумных авантюр при дворе; графиня, уступавшая своего мужа и своих любовников близким подругам, которым предоставляла и комнаты для встреч, стала для Эмилии Аделаиде своеобразной конторой по распутству.

В имении же деда Руй Диого с британской пунктуальностью приступил к изучению английского языка, который преподавала все еще служившая у Релваса мисс Карри, тогда как Мария до Пилар решила кончить совершенствоваться в этом языке, сославшись на смерть королевы Виктории, о которой она, побуждаемая патриотической щепетильностью, злословила в сочинениях, так как не понимала, как же мог союзник Португалии войти в сделку с Германией, чтобы лишить Португалию ее африканских колоний. Именно это Мария до Пилар и сказала отцу, чтобы оправдать возникшую вдруг очевидную враждебность между нею и мисс Карри. За англичанку вступился Мигел Жоан, предлагая увезти ее в свое имение, чему тут же воспротивился Диого Релвас, от которого не ускользал голодный взгляд сына, всякий раз обращенный к мисс Карри, как только он оказывался с ней рядом. «Заголодал при беременной-то жене», – решил Релвас. А куда денешься? Вот и он уже на пороге шестидесяти, а разве способен порвать с этой шестнадцатилетней Капитолиной?

Возможно, к внукам он тянулся еще и потому, что взрослые продолжали ему выказывать, хоть и молча, свое несогласие с его отказом принять от короля знатный титул. Заткнуть им рты было не так-то четко. Ведь в этих спорах не принимала участие только младшая.

Что он им сказал?…

Правду, только правду, и крепкую, как его кулак, такую же, как его величеству, которому все же вскользь и намекнул на тщеславие Релвасов, но голоса не повышал и зло не смотрел, как на сыновей и невесток, когда увидел их раздражение. В прежние времена он даже не позволил бы обратиться к себе с таким вопросом. А-а! До чего же они глупы в своем нежелании понять, что отказ от титула – еще больший титул, которым можно будет гордиться! И во все времена!…

– Что нам в этом титуле, разве он нам открывает возможность стать графами или маркизами? Его можно принять только из вежливости. Но нет. Этого не случится никогда! Во всяком случае, со мной. Вы, конечно, считаете, что вы что-то утратили… А я думаю – наоборот, приобрели. Придет время, и все вы будете мне благодарны именно за то, против чего сейчас выступаете.

– Не было бы поздно, – заметила Эмилия Аделаиде.

И тут они увидели его рассвирепевшего, почти в ярости.

– Поздно или рано, но титул давали мне. Зарубите себе это на носу: мне! И только мне. Никто из вас до сегодняшнего дня его не заслужил, нет! Его величество назвал меня королем земледельцев. А это в такой аграрной стране, как наша, означает, что он разделил со мной корону. Теперь понятно?! Я – король земледельцев. И этого мне достаточно. Вам же нужна вывеска!

Так на здоровье!

Он вышел из зала, не проронив больше ни слова, и удалился в Башню, откуда вернулся только на следующее утро, чтобы приласкать внуков. Все же говорили, что он решил быть гордым монстром. Конечно, захоти Диого Релвас, он бы объяснил, что дружбой с внуками надеялся вернуть дружбу их родителей. Он чувствовал, что внутри него что-то лопнуло, но что и почему – не знал, а окружающие ничего не подозревали. Ведь в тот же день они могли бы его увидеть мертвым. Мужества ему хватило бы.

Глава II, В которой любовь встречается со смертью

Мужество, столько раз выкалываемое Релвасами, было фетишем их рыцарского снаряжения, оно-то и подвигло Марию до Пилар победить неприязнь, а может, и страх, всякий раз возникающий перед мужчинами, которых влекла ее красота. «Это все из-за денег и земель моего отца», – говорила она, стараясь завуалировать явный отказ претендентам, решившимся открыто заявить о своем желании сделать ее супругой. К демонстрации своей фальшивой прозорливости она прибегала, обязательно добавляя, что, конечно же, выйдет замуж, должна выйти, но только за того, в ком почувствует истинную страсть к ней самой. Свояченица возражала ей, подчеркивая, что Мария до Пилар говорит глупости.

– Что этим она хочет сказать? Конечно, если бы она была простой крестьянкой Алдебарана или «Блага божьего», то вряд ли бы имела таких претендентов. Это же ясно всем. И мне тоже. А настоящая страсть может и прийти…

И все же от этой двойной игры Мария до Пилар получала удовольствие.

В пятнадцать лет она тайком прочла первый любовный роман. Эта история несчастной любви укрепила ее в мысли, что мужчина – самая большая опасность в ее жизни. А потому отказ от любви, точно она ее уже испытала, должен стать для нее основой существования, сколько бы она ни тосковала по отвергнутым ею самой радостям.

Однажды она принялась подбирать слова, одинаково оканчивающиеся на мягкую согласную, как слово «любовь». И обнаружила, что все они имеют то самое значение, которое она вкладывала в это понятие:

Несколько недель она осознавала фатальный смысл подобранных ею слов и прекратила это занятие. Когда же она исключила их из своей речи, то почувствовала себя смешной, тем более что ее тонкая женская, да и материнская интуиция делала свое дело – мужчины тянулись к Марии до Пилар и рядом с ней чувствовали себя счастливыми. Даже ее собственный отец, и тот как-то ей сделал признание:

– Не знаю, что в тебе такое… Но только рядом с тобой мне всегда хорошо. – В этот раз он говорил с ней на «ты».

– Вот потому-то я никогда и не выйду замуж.

– И даже после моей смерти?

– Когда вас не будет, поздно будет думать о замужестве, и я открою в Алдебаране приют для сирот. Вокруг меня будет много детей, и все они будут мои…

– И ни один не будет рожден тобой?

– Я боюсь, – призналась она отцу, который не понял значения сказанного, сочтя услышанное за шутку.

– Ты слишком красива, чтобы быть только теткой.

Да, подобно Нарциссу, Мария до Пилар испытывала потребность быть любимой, но, по всему похоже, вполне довольствовалась воображаемыми любовными похождениями, которые со всеми подробностями пересказывала гувернантке, повторяя и видоизменяя все, что слышала от двоюродных сестер в Лиссабоне и летом в Синтре или читала в романах, которые прятала скорее от англичанки, чем от отца, так как не хотела, чтобы мисс Карри обнаружила источник ее жизненного опыта. Свободная, непринужденная речь куртизанки была Марии до Пилар больше по душе, чем речь стыдливой девочки, точно она и впрямь была многоопытной женщиной в альковных делах.

Кроме того, теперь, когда ни сестра, ни брат в имении не жили, общение с мисс Карри сделалось совсем простым и доступным. Опять же теперь, в их отсутствие, она могла постараться забыть те обвинения, которые обрушились на нее в маленьком заброшенном домике и причинили ей столько страданий. С тех самых пор она даже не была в том лесу, но сейчас уже без волнения смотрела на ведущую влево тропинку, все влево и влево, в глубь зарослей из дубов и акаций.

Постоянные любовные восторги гувернантки наконец разрушили теорию Марии до Пилар о грозившей ей опасности со стороны мужчины, который мог стать причиной ее смерти. И постепенно, почти не заметив, как это случилось, она перестала смотреть на Зе Педро, которому покровительствовала и с которым была ласкова, как на воображаемого сына. И, также почти не заметив происшедшей с ней перемены, стала носить женское платье и соперничать с: мисс Карри в любовных делах.

Теперь Мария до Пилар, сбросив тяжкие путы страха, желала снять с себя все запреты.

И как– то вечером, в лесу, в том самом месте, предназначенном для любовных встреч, спросила Зе Педро:

– Ну, гак ты – любовник англичанки… Парень начал было отрицать.

– Я все знаю. Она мне все рассказала. Я ведь ее сообщница. И все знала раньше тебя…

Ей захотелось быть жестокой.

– Жаль только, что она стара… Да, конечно, рядом со мной она стара. Не делай злое лицо. Тебе не кажется, что у старости есть запах, запах старого тряпья? Нет, даже хуже…

И Мария до Пилар поняла, что если из них двоих кто-то чего-то и боится, то это он, она видела в его глазах страх, страх и желание вместе: ведь запретное теперь себя предлагало. И она решила задеть парня за живое.

– Похоже, ты меня боишься… Никогда не думала, что ты можешь быть трусом…

– Если бы барышня была бедной…

– Считай, что это так. Или что ты богат… Ты же можешь стать богатым. Можешь жениться на богатой.

Тщеславие Зе Педро взыграло, разжигая давно теплившуюся мечту. Ведь, держа в объятиях англичанку, он мечтал о Марии до Пилар, смуглой и высокой, с белокурыми волосами и зелеными глазами, которые здесь, в тени деревьев, особенно походили на отливавшие старым золотом глаза Диого Релваса.

И вот, увидев кровь, Мария до Пилар вновь подумала о близости и неизбежности смерти. С криком, вырвавшимся у нее из груди от только что причиненной ей боли, она оттолкнула or себя Зе Педро и, бросившись к пасшимся на свободе коням, вскочила на одного из них. Только потом она увидела, что села на белого, тут же вспомнив то и дело посещавший ее по вине братьев и сестры кошмар: во сне она всегда видела белого коня в сопровождении красного оленя.

Живо представив, что поджаривается в седле, она пустила лошадь во весь опор. А когда увидела, что подъехала к тропинке, ведущей к домику, повернула лошадь прямо к нему. Дорогу ей преграждали ветви деревьев, которые казались руками, удерживающими ее от возвращения к прошлому, но она ехала вперед, не обращая внимания на хлеставшие ее ветки.

Она знала, что тело ее и душа кровоточат, и желала увериться в этом еще раз, побывав в домике.

Спешилась, открыла дверь и, как несколько лет тому назад, села на камни. От сырости и холода Мария до Пилар поежилась. И снова подумала о смерти, вспомнила мать, представила ее лежащей у своих ног. И в тот же миг в ушах ее зазвучали обвинительные крики сестры и братьев, все еще сотрясавшие сводчатый потолок.

Глава III. Боязнь дневного света

Больная Мария до Пилар запретила входить к ней в комнату всем, кроме Брижиды и доктора Гонсалвеса, который пытался убедить ее, что никакой такой болезни, которая требовала бы постельного режима, он у нее не обнаружил. На дворе стояли прекрасные летние дни, и грех было кутаться в одеяла и закрывать окна, накликая на себя беду, говорил взволнованный немотой Марии до Пилар домашний врач.

После трехдневного молчания Мария до Пилар жестко ответила, что «о болезнях медицина знает меньше, чем прорицатели о будущем». Доктор Гонсалвес получил под дых, как позже сам он в разговоре с падре Алвином расценил сказанное больной, и нанес ответный удар в не менее уязвимое место, намекнув капеллану, что девушке пора замуж и что подобные истерические выходки можно попытаться снять айвовым сиропом. Что же касается уже сказанного, то его лично слишком мучают ноги и возрастной вес, чтобы погасить ее запал.

Ядовитый язык врача был известен на семь верст вокруг, а на этот раз оказался еще и без костей: Гонсалвес знал, что старый священник затаил обиду на Релваса, пригласившего не его, а падре из Лиссабона благословлять предназначавшийся для парада скот.

– Пусть подберут группу форкадос и бросят на эту девицу. И увидите, все пройдет. Когда же потребуюсь я, пусть пошлют за мной. А раньше моей ноги здесь не будет. Пускай эта невоспитанная от чего заболела, тем и лечится…

В глубине же души он был человек добрый. Но так как пользовал хозяев, слуг и даже животных, то подходил ко всем с одной меркой, хотя хозяев, которые ему платили, обсуждал только в интимном кругу своей семьи с женой и сыном-студентом. Теперь же круг расширился: в него вошел капеллан, обиженный неблагодарным хозяином – плутом беспамятным, который забыл услугу, оказанную ему, еще юному, в том деле с землями Валадо, приобретенными у одной виконтессы, лежавшей на смертном одре. Ведь за состояние, полученное с его помощью, Релвас отблагодарил его, пожаловав мула в испанской сбруе и бросив шутку, в которой ничего смешного не было, но которой священник должен был улыбнуться, увидев злое лицо хозяина. Мошенник! Да он бога обидел, не поделившись с тем, кто ему помог в этом деле!

– И знаете, что он мне сказал, доктор Гонсалвес? Подумайте только!… Ересь: «Обратите внимание, падре Алвин, на положение вашего друга: ведь меня в загробном мире не ждет ничего хорошего. Вот вы умрете бедным и, как гласит Писание, отправитесь на небо. И это достойное для вас место. А я из-за своих денег пойду в ад. Я просто не вижу возможности его избежать: ведь ад угогован для богатых. Так что ничего не поделаешь». И не прибавил мне ни одного серебреника, тогда как я стоптал по меньшей мере две пары сапог, бегая по его делам. И еще строит из себя святого, но я-то знаю всю его подноготную. От ада ему не уйти, ад я ему гарантирую! Да поразит меня проказа, да останусь я без рук и без ног!

Но поскольку он понял, что доктор в вопросе с Марией до Пилар умывает руки, но решил предложить свое средство, совершенно убежденный, что болезнь барышни была болезнью души. А для больной души ни аптека, ни наука никакого снадобья еще не изобрели, да и вряд ли изобретут.

Падре Алвин был другом детей. Как же иначе. Ведь он был свидетелем появления на свет каждого из них.

И хотя, может быть, меньше всех других любил эту последнюю, «парня в юбке», так называли ее старухи Алдебарана, все же молился и за нее, и особенно истово, чтобы господь отвратил барышню от скачек на лошади, по-мужски раскорячив ноги, подобно какому-нибудь пастуху. Это же недопустимо и непристойно. И вот теперь, когда она стала носить женское платье и ездить, как ездят женщины, в нее вселилась какая-то загадочная и скверная болезнь. «Что бы это могло быть?… Страсть к мужчине? Возможно… но к кому?… Ведь на исповеди она сказала, что никогда не выйдет замуж».

Состарившийся и сгорбленный от прожитых лет капеллан двинулся по коридорам помещичьего дома к комнате больной. Вела его вера. Как нельзя кстати, Диого Релваса дома не было: с сыном и старшим внуком он отбыл в Алентежо.

Навстречу священнику вышла Брижида, сказав, что Мария до Пилар никого не принимает, никого, имейте терпение, сеньор, она только стонет, стонет, и все. Не умея идти напролом, что было известно всем и каждому, падре Алвин на этот раз решил не отступать и, взяв в оборот служанку, которая, выполняя приказ барышни, стойко сражалась, стал оттирать ее от двери. Услышанные проклятья и возможность схлопотать плохую рекомендацию в час Страшного суда испугали Брижиду. И она уступила. Только бы обождали малость, падре, – она пойдет посмотрит, не отдыхает ли барышня и расположена ли к беседе. Кивком совсем седой головы падре Алвин выразил свое согласие. Стал разговаривать спокойнее, без сердца. Однако, как только дверь приоткрылась, тут же проник в комнату, оставив служанку в полной растерянности от таких своих способностей.

– Откройте-ка это окно! – зло приказал он Брижиде. Лежавшая на большой подушке и казавшаяся спящей Мария до Пилар тут же встрепенулась:

– В своей комнате, падре Алвин, приказываю я. И я хочу, чтобы окно было закрыто.

Властный тон больной несколько смутил капеллана, и он уже было хотел податься обратно.

– Кто вас позвал?

– Бог привел меня сюда, дочь моя, – смиренно ответил священник.

– Я не знала, что бог умеет отпирать двери…

– Когда речь идет о спасении души…

– Разве на это нет закона?

– Нет, нет такого закона, который воспрепятствовал бы богу спасать души.

Падре Алвин понимал, что это простая словесная игра и козыри не в его руках, но продолжал ее, чтобы не потерпеть поражение у противника, который был женщиной, и враждебно настроенной.

– Вы уже не верите в бога, Мария до Пилар?

– Верю. Падре знает, что верю. Но я больна и нуждаюсь в покое.

– Вот для того-то я и пришел… Пришел, посланный богом, чтобы помочь вам в трудный час. Доктор Гонсалвес не видит возможности вас исцелить. Я же…

Он подошел к ней и взял ее безвольно лежавшие на кружевном пододеяльнике руки. Они показались ему холодными, хотя и были теплее его собственных.

– Разрешите мне открыть окно.

И он пошел к окну с явным намерением привести в исполнение сказанное, одновременно дав знак Брижиде уйти и оставить их одних. Старуха заколебалась, но направилась к двери.

– Я ведь уже сказала, что хочу, чтобы окно было закрыто. Вы желаете услышать: прошу вас, пожалуйста?

Капеллан вроде бы испугался. Его дряблое птичье тело, мучимое подагрой уже много лет, заныло, и он вернулся, не поднимая глаз. Смирение старика тронуло Марию до Пилар.

– Я нуждаюсь в страдании, падре Алвин. Не мешайте мне в этом. И не выясняйте ничего, прошу вас. Я ваш друг…

Споткнувшись о ковер – зрение подводило его ежеминутно, – падре понял, что смешон, хотя больная на него больше не нападала.

– Вы любите темноту?

– Сейчас я себя чувствую лучше в темноте.

– Это почему же?! – тихо спросил капеллан, тихо, почти шепотом, точно шепот не выдавал желание старика получить ответ.

– О, это долгая история, которую я вам рассказать не могу…

– Я, Мария до Пилар, способен выслушать все.

– Нет, вы заблуждаетесь, не все.

– А вы начните и увидите.

– Но сеньор знает, я же сказала, что это невозможно. Простите…

– Говорите, говорите все. Даже то, что против меня. Они помолчали.

– Даже и это не хотите? – настаивал старик.

– Нет, не хочу.

– Вы, конечно же, не верите мне, потому что я завишу от вашего отца… – Голос капеллана стал печальным. – Ведь так? Я знаю, что так…

Ощупывая свои руки, точно ища в них что-то, чего ему недоставало, падре Алвин мучился только что сделанным признанием.

– Приоткройте окно, падре Алвин, я хочу видеть вас.

– Нет. Теперь, дочь моя, я не хочу этого. Не хочу, не могу принять ваше сострадание. И знаете почему?!