Жили они впятером в одном доме. Спали впятером в одной комнате, как в больнице в общей палате. Рядом была маленькая комната с душем, служившая также кладовой. В комнате, куда нужно было подниматься по лестнице, они устроили нечто вроде столовой и клуба. В середине – большой стол, купленный вскладчину, восемь стульев (порой заходил кто-то из приятелей сыграть в «семь с половиной»), и овальный столик с вазой без цветов, чернильным прибором с двумя чернильницами, которым никто не пользовался, и три картины на побеленных стенах.

Таким образом, у них было нечто вроде семьи. В Африке самое главное – это не нажить «невроза», пагубного недуга, который похуже тропической лихорадки. Они держались друг друга, довольствуясь малым, и кому-то из них временами приходилось ободрять других, и потом они тратили меньше, чем если бы жили в гостинице или пансионате. Из экономии они брали пищу только на троих, в забегаловке, что рядом с улицей Висельников, и слуга-негр по прозвищу Подхалим носил хозяину Ребело три набора судков, чтобы он не обвешивал их на обедах.

Мысль о путешествии пришла в голову Барросу. Действительно, это было неплохо придумано. Было это в воскресенье. По обыкновению после обеда перед прогулкой в такси они впятером сидели в кафе «Бижу», потягивая пиво и играя в кости. В этот день стояла ужасная жара: казалось, что от земли исходит пламя. Яркий свет резал глаза, в теле ощущалась слабость, и пальмы на площади Сальвадора Коррейа стояли не шелохнувшись, с поникшей кроной, уныло склонившись в сторону моря.

И они чувствовали себя так же, как эти пальмы. Да, и они в душе стремились к дорогам, ведущим из бухты туда, к тому миру, что за океаном…

– Четыре очка с первого захода! Годится? – сказал кто-то из них, неважно кто.

– Тебе сегодня здорово везет, – заметил другой.

Баррос сидел в бездействии, ожидая, когда ему передадут стаканчик для игральных костей, и безучастно блуждал взглядом по витринам кондитерской. Он не был лакомкой, но ему нравилось разглядывать пирожные и шоколадные конфеты, причудливые формы пирожных и шоколадные обертки. Именно в этот момент он заметил коробку швейцарских карамелек. И в эту жару, в эту страшную жару, когда даже камни, казалось, могли воспламениться, ему вспомнились горы и прохлада. Он глубоко вздохнул и сказал четырем приятелям:

– Было бы здорово оказаться сейчас в Швейцарии…

– В Швейцарии?

– Да, в Швейцарии. Там, должно быть, прохладно. Coy за залился смехом:

– У тебя губа не дура!

– Это страна, куда я больше всего хотел бы поехать. Трое других тоже рассмеялись, и, наверное, никто из них не смог бы сказать, смеется он над каламбуром Соузы или над идеей Барроса.

А тот небрежно бросил кости, удовольствовавшись двумя очками, и тут-то и высказал предположение:

– А мы бы могли совершить поездку в Швейцарию.

– Ого, хватил! В Швейцарию…

– Почему в Швейцарию?!

– Ну… Это красивая страна. Должно быть, красивая… Мне бы хотелось пожить в одной из деревень в тех долинах. А в горах наверху лежит снег.

– Я никогда не видел снега, – сказал Перейра.

– А я уже видел один раз; это похоже на белые лепестки, как у ромашки или розы, – пояснил Силверио, потирая руки, сложенные на коленях.

– Ты сегодня прямо поэт, – пошутил Соуза.

– Нет, честное слово, именно так: лепестки, крохотные лепестки, падающие на тебя.

Они помолчали несколько секунд. Фрейтас все еще тряс стаканчик с игральными костями, но, казалось, делал это машинально. Потом и он притих.

– Но как?

– Что «как»?

– Как мы смогли бы поехать туда?

– Ну…

Почти каждую фразу Баррос начинал этим «ну», произносимым приветливым тоном, которое было вроде катапульты для других слов, выстреливаемых очередями. Но сейчас это был вопрос, обращенный к самому себе, а может, пауза, чтобы привести в порядок мысли, взбудораженные воображением.

Остальные не сводили с него глаз. Они тянули пиво маленькими глотками, удерживая его во рту, чтобы продлить удовольствие.

– Ну, так что?! – спросил Фрейтас, раздраженный молчанием. На лицах друзей он прочел, что ему следует помолчать.

Баррос медлил, он чувствовал, что предложение, которое в целом было продумано, можно высказать, но он опасался касаться деталей. Он знал, что даже один просчет может все испортить. Перейра ухватился бы за эту ошибку и камня на камне не оставил от этого плана – ведь его страсть портить другим удовольствие была всем хорошо известна. Посмотрев на Перейру, он увидел усмешку в его синих с желтыми крапинками глазах.

– Наверное, мы могли бы пойти пешком…

– Перестань острить, – вмешался Силверио. Баррос пожал плечами и громко сказал:

– Если мы захотим… Ну, если бы мы захотели, мы смогли бы поехать… Все пятеро… Если Перейра захочет… Думаю, мы сможем взять отпуск в одно время.

– Отпуск – это самое простое, – возразил тот. – Деньги… Деньги, вот что важно. Без денег и пива не будет, не то что Швейцарии.

– Вопрос в том, захотим ли мы… Я-то решил. Никогда раньше не думал об этом, но сейчас уверен, что я поеду…

– Если чего не случится…

– Ну… Конечно, меня может свалить лихорадка, и мне придется отправиться в более длительное путешествие. Но не будем говорить о лихорадке. Я повторяю, если все обойдется без болезней.

– Ну и как ты это себе представляешь? – настаивал Перейра, грызя заусеницу.

– Нужно экономить.

– И ты способен что-то скопить?

– Если захочу…

И, повернувшись к остальным, Баррос изложил то, о чем он думал:

– Мы находим жилье на всех, нечто вроде студенческой республики… Как делают студенты в Коимбре. Мы сумеем накопить в месяц более пятисот анголаров [1].

– Как это?!

– Я же говорю как, – раздраженно ответил Баррос. – Аренда дома обходится в триста анголаров. Каждый платит за себя.

– Жилье обойдется в шестьдесят анголаров, – подтвердил Соуза.

– Точно, шестьдесят. Это немного, – сказал Силверио. Баррос попросил у официанта лист бумаги и принялся за подсчеты. Остальные пустились фантазировать, когда убедились, что смогут найти жилье за шестьдесят анголаров. Фрейтас уже строил планы заехать в Париж. Ведь это было бы по пути, наверняка по пути. Карты у него не было, но Париж, как ни крути, лежал на пути в Швейцарию. Он вспоминал о «Мулен Руж», о длинных и красивых ножках в черных чулках, выглядывающих из-под белых плиссированных юбок, словно цветы на тонких стебельках. Именно поэтому Альбина, его любовница, натягивала черные шелковые чулки, чтобы предстать перед ним после ухода последних клиентов. Соуза считал, что лучше заехать в Голландию посмотреть мельницы и каналы, потому что женщины – женщины есть повсюду, даже там, черт побери! Но ему нравились голубые глаза. Силверио отдавал предпочтение Италии из-за Венеции:

– Должно быть, здорово, если мы скажем, что хотим поехать на площадь Россио [2], ну да, Россио, это там, в Венеции, сесть на пароход и поплыть… А с девушкой, должно быть, еще лучше.

Перейра продолжал улыбаться, в то время как Баррос что-то говорил, приводя какие-то цифры и потирая от возбуждения руки, словно его бил озноб при мысли о такой возможности. Через некоторое время, когда Фрейтас уже спорил с Силверио из-за Парижа и Венеции и когда явился официант, встревоженный шумом, решив, что спорят о футболе, Баррос поднялся с листком бумаги в руке и, опрокинув кружку, разлил остатки пива.

– Все так, как я говорил… Точно так я и думал. Через три-четыре года мы сможем туда поехать.

– Но как?! – вмешался Перейра с тем же провокационным видом.

Баррос поднял руку и снова уселся.

– Очень просто. Цифры умеют говорить, как и люди… За жилье – шестьдесят анголаров, за негра-прислугу – пятнадцать анголаров…

– Пятнадцать анголаров?

– Да, разделив на пять. Одного негра достаточно «для услуг.

– Конечно, достаточно! – согласился Силверио.

– Продолжай, – попросил Фрейтас, поглаживая свои рыжеватые усы.

Немного помолчав, Баррос продолжил:

– На еду – двести пятьдесят анголаров, а на прачку…

– Одна прачка на всех? Нет, не пойдет… Я свою не оставлю, – сказал Соуза. – Мне жаль, но я ее не оставлю.

– Она его хорошо обслуживает, – отпустил кто-то двусмысленную шутку.

– Ну, это мое дело. Я не буду менять прачку и свою не отдам никому другому. Потерпите!

– Значит, нанимаем прачку для четверых…

– Я еще не знаю насчет четверых, – пояснил Баррос – Вот Перейра еще не сказал, хочет ли он.

– Ясно, что хочу. А пожалуй, точно хочу. Из того, что я не запрыгал от радости и не строю планов, вовсе не следует, что я не хочу ехать… Конечно, для меня это будет Непросто. Я слегка выпиваю, не прочь сыграть в карты…

– Значит, бросишь играть и пить.

– Легко сказать. У меня свои слабости. И хорошо, что они у меня есть, ведь я мужчина!

– Ну как хочешь, – сказал в заключение Баррос. – Я думаю, что можно отложить за год восемь тысяч эскудо. Этого вполне хватит.

– Восемь тысяч?

– Да, около восьми тысяч. Мы перестанем ездить каждое воскресенье в такси, и только это даст почти три тысячи за год, если мы не захотим урезать и другие расходы: стоит ли нам так часто ходить в кино?…

– Смотреть такие фильмы…

– Нет, от кино я не могу отказаться, – с сожалением произнес Силверио, который заглядывался на дочку владельца кинотеатра.

Все рассмеялись.

– Что в этом смешного? – раздраженно спросил Силверио. – Вы над всем насмехаетесь…

Но Баррос уже продолжал:

– Живя в одном доме, мы реже станем бывать в кафе, это уж точно. Будем проводить время за разговорами…

– Или устраивать побоища, – пошутил Соуза, толкая локтем Фрейтаса.

– Как захотите… А сейчас надо решать. Ты что скажешь? Перейра кивнул головой.

– Ладно, значит, решено! – заключил Фрейтас. – Будем искать жилье.

Так они и нашли дом, в котором стали жить все вместе. Два окна дома выходили на улицу святого Антонио, а одно окно, выходящее на противоположную сторону, находилось в комнате, где они ели и отдыхали по вечерам. Нужно сказать, что это было чудесное окно, откуда виднелось море, и только поэтому стоило снять дом. Соуза называл его «окном грез». Он никогда не смотрел на уродливый и грязный овраг, нависавший над футбольным полем Кокейрос. Его взор устремлялся вдаль, переходя от золотого песчаного острова, по-змеиному изогнувшегося, к стоявшим неподалеку судам, которые прибывали, привозя с собой воспоминания детства. Ему нравилось смотреть на океан и без судов. Океан был огромен, и над его волнами хватало простора для любых фантазий. Он никогда не вспоминал, что в море около Луанды водились акулы.

– Я боюсь только акул, которые ходят по суше, – сказал ему Силверио, неловко затягиваясь из огромной трубки, которую он завел для форса. Когда он начинал курить, друзья, потешаясь над ним, говорили, что трубка курила Силверио, настолько он казался тщедушным и нелепым. Но тот считал себя похожим на одного киноактера, лицо у него было точно такое же, а остальное для него не имело значения: ведь было ясно, что он никогда не станет фотографироваться во весь рост.

Соуза, любивший жаловаться и говорить о своей тоске по Лиссабону, часами просиживал у того «окна грез». Остальные, подшучивая над ним, называли его «певцом», а он, улыбаясь, качал головой с той легкой усмешкой, когда не хотят разговаривать. Он ничего не отвечал, но никогда и не говорил, что ему нравится эго прозвище.

Предстоящая поездка в отпуск все больше их объединяла, только Фрейтас был менее всех увлечен этой идеей. Ни у кого не хватило смелости сказать ему, чтобы он оставил свою любовницу Альбину, белую проститутку, которая жила недалеко от пляжа Мутамбо вместе с одной девушкой с Зеленого Мыса. Фрейтас понимал, что они хотят поговорить об этом, друзья чувствовали его нервозность, и как-то вечером за ужином он заявил, что она даст деньги на расходы в Швейцарии. Все замолчали, убежденные в том, о чем он только догадывался. Это был его самый большой недостаток. Они знали о его ревности, однажды он даже их просил, чтобы они к ней не ходили, а это означало, что вопреки заверениям Фрейтаса деньги шли совсем на другое.

– Ну, это его дело, – произнес Баррос, едва тот вышел. – Я не намереваюсь вмешиваться в это. Уж я-то точно еду.

Все остальные согласились с его словами, хотя приятного в них было мало: им казалось – и, возможно, они были правы, – что Баррос видел в этой поездке единственную возможность переносить тоску этой жизни в Африке.

Однажды вечером они убедились в правильности этого предположения.

Они услышали, что Баррос поет, подходя к лестнице, затем он взбежал, перепрыгивая через две ступеньки, словно всем им выпал крупный выигрыш. (А ведь и точно! Каждую неделю они играли в спортлото из двадцати номеров, и число, оканчивающееся на семь, не казалось им несчастливым – за семь недель уже было три розыгрыша. В один день их номер выпадет, это уж наверняка.)

Всегда любопытный Силверио пошел открывать дверь, спрашивая «что случилось?», и тут появился Баррос, торжествующий и с охапкой бумаг в руках, тогда как никто не понимал причины подобного восторга. Только Фрейтас еще не пришел: он всегда возвращался позднее, он совсем помешался на этой Альбине.

– Ну-ка посмотрите на это! – сказал наконец Баррос, вдоволь насладившись ожиданием друзей.

И он бросил на большой стол бумаги, которые принес с собой.

– Бюро путешествий прислало мне все эти проспекты… Оказывается, там еще красивее, чем я думал… Чудесно! Прекрасно, черт побери!

Все трое взяли, каждый наугад, по красочному проспекту и заулыбались, переглядываясь украдкой, кивая головой: здорово, чудесно, просто чудо, а Баррос как безумный метался из стороны в сторону.

– Посмотрите на озера… Соуза! Ты когда-нибудь видел озеро?

– Озеро?!

– Ну да, озеро.

Это был красочный и соблазнительный мир фантазии. Прелестные девушки с охапками цветов улыбались им; все чудесно: яркие бабочки на страницах книги, горы, высокие сосны, деревни, голубые глаза, подвесные дороги, и снег, и прохлада, тенистые дороги и озера.

– Нет, я никогда не видел озера. Прокатиться по нему на пароходе, должно быть, просто мечта…

Озеро Люцерна [3]. Лугано. Берега Женевского озера.

– Эх, какая красота! – закричал Силверио.

Они как будто ехали на поезде через горы, катались на лыжах, нежились в голубой и прозрачной воде и, мокрые, не успев обсохнуть, – чудесно! прекрасно! – отдыхали на лугах, усеянных цветами, все было в цветах: и снег, и горы, и улыбки, они побывали в Цюрихе и Лозанне, видели Монблан и Юнгфрау [4].

– Да, черт побери! Четыре тысячи сто пятьдесят метров! Вот это да!…

– Ну что?! – говорил Баррос, обращаясь к каждому из них, словно все это было его творением. – Прав я был или нет?

Соузе хотелось поехать в казино «Курсааль».

– А если мы заедем в Италию посмотреть на озеро Мади-соре? – напомнил Силверио. – Это совсем в другую сторону?

– Да пошел ты со своей Венецией… – оборвал его Перейра. Потом, притихшие, погруженные в мечтания, они сидели за столом и разглядывали проспекты, то едва касаясь их кончиками пальцев, то крепко стискивая их, чтобы убедиться, что это не галлюцинация. Эта тишина встревожила Подхалима, заглянувшего в дверь и заставшего их в таком молчаливом унынии.

– Можно идти за едой, хозяин?

– Чего?

– За едой…

– Иди куда хочешь. Оставь нас, убирайся к черту!

Позднее, когда пришел угрюмый Фрейтас, все четверо обняли его и заставили протанцевать по кругу, напевая, а он пытался вырваться из объятий приятелей, впавших в состояние безудержной и дурашливой веселости.

– Да вы что! Дураки! Что случилось?… Отпустите меня! В чем дело?

Месяцы тянулись еле-еле. Неторопливые. Жаркие. Тоска! Пенсию заработать не так-то просто!

Иногда вечером, измотанные тоской по родине, они развлекались игрой в «семь с половиной», делая ставку по анголару, чтобы как-то скоротать время, а проспекты, развешанные по стенам, сулили им прохладу и дни, полные новых впечатлений. Теперь пиво они пили лишь тогда, когда у кого-нибудь из них был день рождения. Они вели вялые разговоры, и Баррос, одержимый, как в первый день, когда он принес проспекты, под конец вмешивался в них, вселяя бодрость своей уверенностью. Баррос знал, что он-то отправится в путешествие, и никогда не показывал признаков утомления. Его счет в банке постоянно рос, каждый месяц по семьсот анголаров, еще нужно было набрать двадцать тысяч (конечно, если не подкосит лихорадка…). Силверио ходил в кино регулярного курить стал меньше. Трубка была для него теперь почти что украшением.

Время от времени кто-то из них терял спокойствие, возвращался позже, едва здоровался и бросался на кровать, накрывшись с головой и всю ночь ворочаясь. Это был верный признак того, что он напился пива и был недолго у белой женщины, а может, ходил к кому-нибудь поговорить о поездке в Швейцарию. Самым плохим было то, что на это уходили деньги. В отделе, где они работали, их стали звать «швейцарцы», но на эти шутки они не обращали внимания. Баррос был умереннее других. Он выходил один, шел к Прайя до Биспо, и ему была хорошо известна дорога к хижине Жозефы, рослой негритянки, которая каждый вечер была пьяна и мирно занималась любовью.

Как-то ночью, было около трех часов, Перейра вернулся невообразимо пьяным и, разъяренный, принялся кричать, расхаживая вокруг койки Барроса, чтобы он убирался ко всем чертям со своей Швейцарией («Знать ничего не хочу о Швейцарии или как ее там, ничего больше не хочу, я не желаю быть монахом: я выпил пива, десять кружек, ну и что! А тебе какое дело? Ты мне отец? Барахло! Только этого не хватало сейчас; пошел ты со своей Швейцарией!»). Кто-то запустил в него башмаком, чтобы он дал им поспать, и Перейра наконец улегся в прихожей, обливаясь слезами. Сначала были слышны всхлипывания, а затем в раскаянии он заплакал, как ребенок, навзрыд («Прости, Баррос, я пьян, выпил красного вина, честное слово, но это не вино на меня так подействовало, это проклятая маслина, что я съел, она вывернула меня наизнанку…»).

Подобные истории следовали одна за другой, и тем лучше, поскольку в противном случае ожидание отпуска в Европе обернулось бы кошмаром, чему и Баррос не смог бы воспротивиться.

Дни – это не просто дни, тысяча чертей, и в определенные дни человеку, живущему в Африке без семьи, хочется потешить себя каплей алкоголя, веселым разговором с новыми лицами, женщиной, ужином из жаркого на вертеле, чем-нибудь необычным, чтобы человек не чувствовал себя мертвецом и не желал смерти. Алкоголь дает ощущение временной смерти, притупляет шипы жизненных уколов, веселит нас, если только вино не пьет кто-то чересчур грустный, как Соуза: тот переставал думать о своих печалях, лишь когда бывал здорово пьян. Но у этого и кличка была Певец.

Случайно Соуза оказался тем, кто принес эту новость в «республику». Некий негр-переписчик из газеты «Политика и Сивил» пригласил его на вечеринку, и он туда собирался. Нет, нет, он чувствовал, что не в состоянии выдержать праздничный вечер в этом же самом доме. В рождественский вечер вспоминается родной край и семья, но о матери думаешь больше, чем о братьях. Кто захочет, тем он устраивает приглашения, это дешево – за тридцать анголаров ужин и танцы до утра.

Перейра и Силверио согласились тут же, тридцать анголаров ни к чему не обязывали, они это и сказали, глядя на Барроса (дочего же нудный тип, хуже монаха, бесит только то, что он держится).

Как они и ожидали, празднество его не заинтересовало.

Он смотрел, как они собирались, надевали элегантные костюмы и рубашки, а Подхалим торопливо начищал им башмаки. Силверио даже купил новый галстук-бабочку синего цвета в крапинку и не уставал любоваться им. С ними ничего нельзя было поделать. Фрейтас улегся на кровать, отвернувшись от всех, а Баррос уселся у «окна грез», как Соуза, который в этот вечер словно помолодел на десять лет.

Вечеринка проходила в Ингомботасе, там были и мулатки. Танцы под проигрыватель, пластинки с медленной музыкой, слушая которую словно погружаешься в сладостную истому, ледяное белое вино, а что дальше – кто его знает. Никогда не знаешь, чем окончится вечеринка с мулатками.

– У вас добром не кончится с этими метисами.

– А ты кончишься в Швейцарии, в какой-нибудь больнице, – ответил возбужденный Перейра, выходя первым и напевая что-то.

Снизу, с улицы, Баррос слышал их удалявшиеся голоса, потом он повернулся к окну и стал смотреть на залив, положив подбородок на руки. На какие-то мгновения луна словно замирала, на мысе виднелись черные листья пальм, в ночи не чувствовалось ни единого дуновения, и небо, усыпанное звездами, источало бархатистый свет. И тишина…

– Во сколько ты уходишь к Альбине? – бросил он в глубь комнаты.

Фрейтас ему не ответил. Тогда он поднялся и подошел к приятелю.

– Спишь?

– Нет.

– Во сколько ты пойдешь к Альбине?

– Сегодня я не иду…

– Поссорились?

– К сожалению, нет.

По тому, как резко Фрейтас качнул головой, он понял, что товарищ нуждается в его обществе.

– Давай-ка сыграем в «семь с половиной». У нас будет свой праздник: выпьем по стаканчику и сыграем несколько партий по десять анголаров, чтобы скоротать время.

Керосиновая лампа на большом столе мигала тусклым желтым светом.

– Плохо себя чувствуешь?

– Нет.

– Думаешь о семье, я знаю. Это проклятая ночь. Не в состоянии сладить с собой, человек сильнее тоскует в одиночестве. Да он и на самом деле один. Если бы мы хоть могли угадать, что там дома…

– У меня нет семьи, о которой я бы беспокоился. Мой отец знать обо мне ничего не хочет.

– Именно это я и думаю. Иди-ка сюда, сыграем… Фрейтас наконец уселся на кровати, потом встал. Был он

какой-то вялый. «Наверное, его слегка лихорадит», – подумал Баррос.

– Ну давай!

И он тут же уселся за стол, прибавив пламя в лампе.

– По пять эскудо за партию?

– Ты с ума сошел. Так мы совсем разоримся. Сыграем лишь для забавы.

И Баррос пошел за бутылкой вина и двумя стаканчиками. Сначала он наполнил стакан приятеля, затем свой и стал рассматривать вино на свет. Фрейтас тасовал карты.

– Посмотрим, кто сорвет банк. У Барроса был король.

– Одну закрытую карту, – попросил Фрейтас, показывая уже сданную ему. – Другую… Еще одну… Держи, у меня перебор, мой банк лопнул.

Банкомет перевернул свою карту и стал тасовать колоду.

– Хорошо, если бы и мы могли лопнуть с такой же легкостью, – со злостью бросил Фрейтас.

– Успокойся. Мы уже знаем, что значит прожить здесь тридцать лет до пенсии…

– Дного Као [5] не следовало бы рождаться, – говорил Фрейтас тем же тоном, набирая карты, пока у него снова не случился перебор. – Не хочешь по пять эскудо? Можешь выиграть еще, чтобы поехать в Швейцарию.

Баррос как-то странно на него посмотрел.

– Значит, тебя не только это интересует?

– Скажи, чего тебе надо? Или хочешь подраться со мной? Потерпи, сдачи я тебе не дам. Не сегодня, когда я тебе составляю компанию.

– Мне не надо ничьих услуг. Ты знаешь, что я не люблю одолжений.

Одним глотком он допил свой стакан, еще раз его наполнил и снова выпил с тем же раздражением. Затем поднялся, опрокинув стул.

– Мне надоело, мне надоело все это! Даже Швейцария. Я уже не могу вас слышать с этой ерундой. Мне это все осточертело. То, что ты любишь, появляется лишь в консервных банках. Все законсервировано, даже женщины. И мы должны гнить здесь, чтобы заработать. Отказываешься от жизни из-за пенсии, которую получаешь чаще всего, лишь когда сгниваешь.

– Ты болен…

– Это раньше я болел. А сейчас нет. Я дрянь, но мне надоело все это.

– Сходи к Альбине.

– Я тебе уже сказал, что сегодня ночью не могу. Приехали типы из глубинки, понимаешь? К тому же я не нуждаюсь в твоих советах… И ты меня не карауль…

Баррос встал в раздражении.

– Это ты мне говоришь?

– Кажется, здесь больше никого нет.

– Почему бы тебе не поговорить с Педро Алешандрино [6]? Да, с памятником Педро Алешандрино? Не знаешь, где он стоит? Там, рядом с почтой… Так что с ним разговаривай.

Фрейтас пришел в себя и пробормотал извинение, затем подошел к окну, и Баррос увидел, что у того дрожат колени, он свесился над балконом, втянув голову в плечи, словно хотел спрятать ее.

В овраге залаяла собака. Она, должно быть, лаяла на выплывшую луну, округлую, словно пробоина в небе.

– Побереги свои нервы.

– Я же попросил у тебя прощения, – сказал уныло Фрейтас.

– Ты знаешь, что я твой друг… У тебя ведь нет ко мне претензий?

– Нет, если бы не поездка в Швейцарию… Фрейтас отвернулся. Его глаза заблестели.

Баррос его не понял. Он погладил подбородок и пригубил свое вино, посмотрев его на свет, перед тем как опрокинуть весь стакан.

– Я не понимаю, что ты хочешь сказать. Никто не заставляет тебя ехать… Если предпочтешь Париж, пожалуйста! Поезжай, куда тебе захочется. Я не командую тобой… И никем не командую. Я вспомнил о Швейцарии и что?! Поэтому ты думаешь обо мне плохо? Я бы хотел поехать вместе с вами, но если вы не захотите ехать, то что я могу поделать?

И улыбнулся, подходя к окну.

– Конечно, в Париже веселее. Но, ты знаешь… Наверное, это блажь, у каждого из нас свои странности. Я никогда не видел озера, окруженного горами, со снежными вершинами, и хотел бы проплыть по нему. Это блажь! Конечно, у каждого из нас своя… Повернувшись к ночи, Фрейтас сказал:

– Мне это все обойдется дешевле. В субботу… остается немного…

Уловив, что голос друга прерывается, Баррос взял его за плечи. Тот рванулся всем телом, но Баррос повернул его к себе, пристально глядя на него.

– Что с тобой? Говори! Что – в субботу! Что будет в субботу?

И он не давал опустить ему голову, придерживая его за подбородок.

– Так что же будет в субботу?

– Ревизия… Теперь понимаешь?

– А при чем тут ты?

Хотя Баррос и задал этот вопрос, он уже начал догадываться, в чем дело, когда товарищ отошел от него к окну. Хотелось во всем удостовериться самому, было просто необходимо, чтобы Фрейтас рассказал, что происходит, по крайней мере нужно было, чтобы он смог признаться Барросу: вдруг он сможет еще что-то для него сделать, иначе какие же они друзья? У Барроса еще оставались некоторые сомнения, не хотелось верить этому, наверное, чтобы не переживать так за оплошность Фрейтаса, который по сути своей всегда был хлюпиком, а не ловкачом, каким ему всегда хотелось казаться. Но почему он ничего не сказал? Пусть бы сказал что угодно – это из-за Альбины, из-за тебя и твоей проклятой идеи о поездке в Швейцарию, мне не хотелось, чтобы вы поняли, что я не могу скопить денег, и я играл в лотерею, которая разыгрывалась в Лиссабоне, чтобы выиграть «по-крупному», и проиграл, а в субботу приезжает ревизия, и какой отчет я им дам?

– Но что произошло, Фрейтас? Выкладывай, скажи что-нибудь… Ты ведь знаешь, что я твой друг…

– Какой мне прок сейчас от всего этого? – ответил тот прерывистым голосом.

Баррос протянул руку, чтобы приободрить Фрейтаса, но ему вдруг стало неловко, он не терпел пустых слов и заметался по комнате, словно за ним гнались с кнутом: ему стыдно было смотреть на товарища, и он не мог вспоминать об этих разноцветных листах, присланных из бюро путешествий, которые сам расклеил на стене. (За двадцатидневный отпуск – и занятия спортом, и воздушные процедуры на высоте от 375 до 2000 метров, и плавание по озерам, Швейцарская Ривьера, Монтре, Веве, Виллар…)

– Из-за какой-то девки… Это невозможно… Скажи, что это произошло из-за нее! Да говори ты, черт побери!

Прислонившись к оконному стеклу, смотря куда-то вдаль, Фрейтас чувствовал, что он не в состоянии выжать из себя ни слова: все было так просто и очевидно, у него в кармане был точный подсчет недостающего в сейфе, нужно было лишь показать его приятелю, но он считал, что другим ни к чему переживать из-за этого – у каждого своя жизнь, они здесь сносили все, чтобы получить пенсию и обеспечить себе спокойную старость, и он не мог, он не должен был впутывать их в эту неприятность, в эту огромную неприятность, которая окончится на побережье метрополии нанковой одеждой арестанта и номером ссыльного на левой стороне груди, а на голове – соломенная шляпа с черной лентой, если ее позволят носить. Вот каким будет конец его приключения, начавшегося два года назад; мать была права, говоря ему: не уезжай, зачем тебе деньги, на что они, она даже упала перед ним на колени, умоляя его остаться. А ему хотелось показать себя мужчиной; мы зарабатываем себе на жизнь на нашей земле, а здесь одна вшивота, но внутри у него что-то оборвалось, точно так он себя чувствовал и сейчас, усталым, ужасно хотелось плакать, рыдать навзрыд в эту рождественскую ночь, чтобы там, далеко, мать услышала его; он был убежден, что она плачет, вспоминая о нем, она оплакивает их двоих, поскольку мужчина не может выказывать слабость, даже если он и проявил слабость из-за женщины, заполняющей ему жизнь на чужбине, куда все, кроме лихорадки и одиночества, привозят в консервных банках, как тоску от сознания своей ненужности. Это горькое ощущение ненужности, когда человек начинает думать, что жить нужно, лишь чтобы выжить.

Он почувствовал, что его хватают, трясут, он подумал еще вырваться и повернуться к этой заразе Барросу, придумавшему дурацкую затею поехать в Европу, Фрейтас знал, что стоит лишь ему разжать Барросу руки, как он отделается от него: ведь Баррос был слаб физически, но ему не хотелось делать это, потому что судьба уже предрекала ему решетку в зале суда, где он предстанет перед судьями (Встаньте, подсудимый, словно подсудимый мог когда-нибудь подняться после того, как сделал то, что сделал).