Глава 1

Однажды летним утром 1746 года…

Тихое майское утро, окутанное легким теплом, окрашенное в розовые тона восходящего солнца и пронизанное нежными птичьими трелями, стояло в Нортумбрии. Внезапно…

— Какая нелепица! Да, именно нелепица! Абсолютная нелепица! — проворчал Аларик Генри Синклер Фортунатус Дрейтон, пятый герцог Сьюдли, сидя за завтраком.

И он потряс головой над тарелкой, на которой горой лежали его любимая яичница и баранья грудинка. Потом вонзил вилку в ломоть дыни и принялся ее жевать. По выражению его лица, по тому, как он скривил рот, можно было подумать, что дыня эта отвратительна на вкус.

На другом конце стола сидела ее светлость герцогиня Маргарет, красивая женщина с величественной осанкой, прямым носом и высоким лбом, с густыми каштановыми волосами, слегка тронутыми сединой. В это утро она причесала их a la tete de mouton[1] и надела батистовый чепчик с кружевной оборкой. Утреннее солнце, льющееся в окно у нее за спиной, окружало голову герцогини ореолом. Она спокойно наливала мужу дымящийся дорогой черный чай. В противоположность шумному супругу, герцогиня являла собой воплощение невозмутимости.

Раздраженный возглас мужа не вызвал у герцогини ни малейшего волнения, ибо за двадцать пять лет — то есть за всю их совместную жизнь — она научилась спокойно относиться к неожиданным вспышкам герцога. Аларик, хотя и бывал подчас вспыльчив, редко сердился на кого-нибудь по-настоящему.

— Что случилось на этот раз, дорогой? — спросила она наконец, понимая, что муж кипит в ожидании ее вопроса.

— Ба! — немедленно отозвался тот. — Очередной номер этого никчемного журнальчика, «Наблюдательницы». — И герцог помахал в воздухе маленькой книжицей. Со своими седеющими рыжевато-каштановыми волосами и накрахмаленным воротником он сильно походил на местного викария, проповедующего с кафедры. — Не стоит даже бумаги, на которой он напечатан.

Герцогиня отпила чаю, искоса посмотрев на мужа. Она заметила, что на лацкане его утреннего сюртука вот-вот оторвется пуговица, и мысленно отметила, что нужно велеть ее пришить. Этот сюртук ей очень нравился. Когда герцог его надевал, у него в глазах вспыхивали зеленые искорки.

— Откуда он у вас?

— Я узнал о нем от лорда Полсона, который получил его от лорда Гуинна, который впервые услышал о нем от лорда Бейнсфорда, который обнаружил, что его супруга обсуждает этот журнал за чаем!

— Летиция обсуждает этот журнал за чаем? Мне всегда казалось, что она весьма разумная особа…

Герцога уже было не остановить.

— Вот я и велел купить мне номер этого журнала у книготорговца в Ньюкасле. Мне сказали, что в лондонских кофейнях только о нем и говорят! Неуважение к королю и всей стране! Вы только взгляните вот сюда, на первую страницу, Маргарет. «Письмо в защиту равенства женщины с мужчиной». Равенство женщины с мужчиной! Вы когда-нибудь слышали подобный вздор?

Герцогиня, хорошо знавшая, когда лучше не высказывать своих взглядов, молча покачала головой и принялась сосредоточенно намазывать тонким слоем джем на поджаренный хлеб.

— Нет, дорогой. Пожалуй, никогда.

— Интересно, кто бы это мог написать такую глупость?

— Просто ума не приложу, дорогой.

— Знатная леди, вот что написано под статейкой, но я просто не могу себе представить, чтобы кто-то из наших знакомых был способен на такую экстравагантную выходку. Мне сказали, что тысячи людей бьются об заклад, гадая, кто мог бы быть автором. Предлагают всевозможные кандидатуры, начиная с горничной и кончая герцогиней, упоминают даже имя королевы, а это уже попахивает изменой. Скорее всего, и это больше походит на правду, что эта бунтарская писулька — незаконное детище какого-то виговского ублю…

Теперь герцог уже совершенно не напоминал викария.

— Аларик! Здесь девочки… прошу вас, придержите язык.

Герцог проглотил вертевшееся на языке ругательство и так сильно нахмурился, что его щеки нависли над крепким узлом кружевного галстука, подобно кускам теста, вылезающего из квашни. Он бросил на стол журнал, взял чашку с чаем и сделал добрый глоток ароматной жидкости, после чего несколько мгновений угрюмо рассматривал квадратную серебряную пряжку на своем башмаке.

Но долго молчать он не мог, так взволновало его это событие.

— Если она осмеливается писать подобные вещи, эта самозваная «Знатная леди», тогда у нее по крайней мере должно было бы достать смелости поставить, под ними свое имя. И пусть все в королевстве узнают, кто она такая, чтобы можно было пристыдить ее мужа или отца или кто там еще в ответе за то, что она осмелилась на такую мятежную непристойность.

— Да, дорогой, — вздохнув, отозвалась герцогиня.

— Строгость и порядок — вот чего здесь не хватает, Маргарет. — И он потряс пальцем перед носом жены. — Я всегда говорил, что в каждом доме должен быть порядок. Вы сердитесь на меня за то, что я держу наших девиц в крепкой узде, но можете поспорить на пару ваших любимых шелковых чулок, что уж наши-то девочки никогда не стали бы сочинять такую пустопорожнюю чушь. Наши дочери понимают, что значит надлежащий порядок вещей, каково место женщины и все такое.

И герцог перевел взгляд с жены на выставку женских достоинств, аккуратно расположившихся по обеим сторонам длинного стола красного дерева. Пять пар глаз всех оттенков — от карего до зеленого — смотрели на него.

— Разве это не так, девочки?

— Да, папа, — ответил ему хор мелодичных голосов.

Чтобы успокоиться, герцог медленно втянул в себя воздух. Глядя на дочерей, он подумал, что даже для человека беспристрастного они действительно являют собой пиршество женского совершенства. Где еще найдешь такую грацию, такую естественную привлекательность? Они делают честь Англии, поскольку во всей стране не сыскать более совершенных образцов хорошего воспитания и лоска. Совершенно забыв о статье, которая только что вызвала у него такое раздражение, герцог улыбнулся под своим нависшим пудреным париком и с удовлетворенным видом поочередно окинул взглядом всех своих пятерых дочерей, от восьми до двадцати четырех лет.

Кэролайн, Матильда, Кэтрин, Изабелла и Элизабет… Родители назвали их в честь самых замечательных королев в английской истории. Каждая на свой лад была так же необычна, умна и неоспоримо утонченна, как особа королевской крови — то есть законнорожденная особа королевской крови, даже малышка Кэро, которая сейчас пила чай с таким видом, словно она сидит за столом в Кенсингтонском дворце.

И как же они были близки к тому, чтобы оказаться именно за тем столом.

Все началось примерно два с половиной века назад, с ничем не примечательной девицы по имени Элайза Фицджеймс. Из всех женщин, с которыми король Генрих Восьмой вступил в брак, с которыми он спал и некоторых даже обезглавил, ни одной не удалось так удачно подарить ему жизнеспособного наследника мужского пола — ни одной, кроме спокойной, непритязательной Элайзы, дальней родственницы короля, отстоящей от него на родословном древе на несколько поколений и одной из его самых долговременных любовниц.

Тихим осенним днем 1521 года Элайза разрешилась от бремени сыном, который унаследовал от своего легендарного родителя и рыже-золотые волосы, и пламенный темперамент. Она назвала сына Фортунатусом, что означает «счастливый», в надежде, что он избежит болезней и бедствий, которые преследовали всех остальных отпрысков короля. Так оно и оказалось — младенец вырос и превратился в рослого юношу, которого великий король с каждым днем любил все сильнее.

Но история уже была написана, и Генрих должен был жениться на испанке, Екатерине Арагонской. Поэтому он не мог признать Фортунатуса своим законным отпрыском. Вот он и сделал единственное, что мог, дабы обеспечить будущее сына, — выдал милую Элайзу за одного из своих самых преданных придворных, Синклера Дрейтона из Парброата. В обмен на состояние и благородный титул Дрейтон согласился воспитать маленького Фортунатуса как родного сына, закрыв глаза на связь жены с королем, которая длилась всю жизнь.

Этому мальчику суждено было оказаться единственным наследником Генриха мужского пола, дожившим до совершеннолетия. Но он ни в коем случае не мог унаследовать его корону. Поэтому король одарил сына высшей из всех возможных почестей — дал ему титул герцога Сьюдли.

Вот так и получилось, что два столетия спустя праправнук Фортунатуса сидел среди своего потомства, раздувая грудь, облаченную в парчовый жилет, в точности так, как это делал его коронованный предок. Аларик, хотя и был лишен судьбой королевства, находившегося сейчас в руках его отдаленного родственника из Ганноверской династии, все же считал долгом своей жизни продолжить свою полукоролевскую династию через дочерей, постаравшись добыть им хороших мужей из славных английских семейств — графов, маркизов, а может статься, даже и принца королевской крови.

И теперь он смотрел на них, расположившихся, точно изящные цветы, вокруг стола во главе с герцогиней. Они были его гордостью, смыслом его жизни. Ближе всех к матери, всегда рядом с ней, сидела Кэролайн — младшенькая, его маргаритка, невинная и светлая, как звездочка, с белокурыми волосами и блестящими синими глазами, постоянно обращенными к солнцу. Рядом с ней сидела Матильда, или, как ей больше нравилось называться, Матти, хорошенькая, как анютины глазки, «цветок раздумий», как говорит Офелия в «Гамлете». Она больше других походила на мать: роскошные каштановые волосы, глаза с золотистыми крапинками; чаще остальных она склонялась над книгой. Кэтрин, средняя, походила на обвивающий стены плющ, не потому, что она была некрасивее остальных, вовсе нет: темно-рыжие волосы, глубокие зеленые глаза. Казалось, Кэти, как это растение предпочитала расти в тени, скрываясь от ослепительного солнечного света, спокойная, непритязательная, но источающая благоухание, волны которого доносит ласковый летний ветерок. Напротив Кэтрин сидела его фиалка, Изабелла, с летящими темными волосами и с лиловыми, цвета терна, глазами, — романтическая, нежная и добродетельная. А рядом с ней — Элизабет, старшая, его дикая роза — своенравная и вместе с тем хрупкая, несомненно красивая и ласковая, но при том колючая.

Добравшись до восьмого стула, стоявшего у стола, единственного, никем не занятого, герцог по привычке вздохнул. Как ни любил он своих дочерей, как ни расплывался от гордости в блаженной улыбке всякий раз, когда смотрел на них, в точности как старый король Генрих за два столетия до него, но…

…Ах, как хотелось ему иметь сына.

Да, его положению никто бы не позавидовал.

Аларик Генри Синклер Фортунатус Дрейтон, самый богатый и влиятельный герцог Англии, не имел прямого наследника мужского пола. И если завтра он — не дай Бог — покинет сей бренный мир, его любимая жена и дочери потеряют все, что у них есть: и дом, в котором живут, и все привычные удобства. Их туалеты, даже простыни, на которых они спят, перейдут к сыну его младшего брата, ближайшему наследнику герцога по мужской линии. И тогда его жена и дочери окажутся в денежной зависимости от человека, который, по его подсчетам, достиг всего лишь четырнадцати лет.

Эта-то мысль и заставляла Аларика проводить без сна долгие ночи, и он тенью бродил по темным коридорам, не в состоянии уснуть. Эта-то мысль и заставляла его страшиться каждого наступающего года. Чем больше он старел, тем меньше оставалось у него надежд обеспечить будущее своей семьи. Но если бы у него был сын… ах, если бы у него был сын!

Аларик украдкой взглянул на жену, которая слушала болтовню Кэтрин о последнем уроке рисования. Хотя и остальным дочерям хотелось привлечь к себе внимание матери, сейчас Маргарет занималась только этой девочкой. Она всегда так ведет себя, подумал Аларик, глядя на жену, так слушает собеседника, что у того создается непоколебимая уверенность, что о чем бы ни шла у них речь, это самый интересный в мире предмет для разговора. Даже если он касался чего-то самого обыкновенного, как, например, процесса изготовления папье-маше… или того, какой именно парик лучше подходит к его бутылочно-зеленому сюртуку. То была одна из многих черт, которые он любил в своей герцогине.

Аларик женился на Маргарет Лейтон, дочери графа Фиске, будучи еще совсем молодым человеком двадцати одного года от роду. А Маргарет была почти совсем ребенком тринадцати лет, она только что покинула детскую. Их родители давно уже договорились заключить этот союз, но, будучи человеком светским, Аларик был крайне недоволен перспективой заполучить в жены ребенка. Он только что окончил университет, ни разу еще не побывал в борделе и не дрался на дуэли. И Аларик предпринял положенное каждому джентльмену путешествие по Европе вскоре после того, как высохли чернила в приходской книге с записью о его браке. Он вернулся лет через пять и обнаружил, что обладает женой, внезапно превратившейся во взрослую женщину, а также в гордость всего Лондона, в леди, при первом же взгляде на которую у него просто дух захватило.

Он никак не мог забыть тот вечер, когда более двадцати пяти лет назад вернулся в Лондон из Европы и пошел с друзьями в оперу. В соседней ложе он заметил леди, изяществом своим походившую на жемчужину.

— Кто это? — громко спросил он у сидевшего к нему ближе остальных. — Разумеется, она чья-то жена?

— Да, — подтвердил его спутник, — она действительно замужем.

— За кем? — спросил он.

— За вами, ибо это не кто иная, как герцогиня Сьюдли…

Аларик просто не мог поверить, что юная барышня, которую он оставил пять лет назад, расцвела и превратилась в элегантную красавицу, сидевшую в театральной ложе с таким спокойным очаровательным видом. И он не стал терять ни одной минуты — он вошел в роль ее мужа и поспешно осуществил супружескую обязанность.

Прошло совсем немного времени, и герцог со своей очаровательной супругой заполнили детскую в доме Сьюдли маленькими свертками с хныкающими новорожденными — одной дочерью за другой. С каждыми удачными родами Маргарет, как заметил Аларик, смотрела на него с растущим беспокойством. Казалось, в тайниках своего сознания она и вправду опасалась, что он пойдет по стопам своего страшного предка Генриха и отошлет ее на плаху.

— В конце концов, долг жены, — говаривала она, — принести мужу сына.

Но Аларик не мог упрекать супругу за неразумность судьбы. Ведь она подарила им пять красивых, здоровых и умных дочерей. Интересно, с надеждой думал он, кто это сказал, что они на этом остановятся? Маргарет в свои сорок пять вполне в состоянии выносить ребенка. Самому ему всего лишь пятьдесят, и он тоже может стать отцом еще и еще раз, если потребуется. Прошло пять лет с тех пор, как они потеряли своего последнего ребенка, и это произошло на такой ранней стадии, что нельзя было сказать, мальчик это или девочка. Но, может быть, у них еще есть время хотя бы для последней попытки.

Ах, чего только они не делали, чтобы их мечта сбылась.

Герцог был погружен в свои приятные мысли и не заметил, что на него устремлен взгляд карих глаз девушки, сидящей в конце стола слева от него. Этот взгляд человек более наблюдательный назвал бы опасным.

Элизабет Реджина Глориана Дрейтон была старшей дочерью герцога и больше всех походила на него. Ее, упрямую и настойчивую с малолетства, назвали в честь дочери короля Генриха Елизаветы, английской королевы-девственницы. Из-за своих прямых рыжевато-белокурых волос и молочно-бледной кожи она была просто обречена носить это имя. Более высокая, чем большинство женщин, Элизабет казалась живым воплощением своей царственной тезки. У нее была величественная манера держаться, которая обращала на себя всеобщие взгляды всякий раз, когда она проходила по комнате четким бодрым шагом. Образованная гораздо лучше, чем полагается особам ее пола, Элизабет — или Бесс, как любил называть ее отец, — могла говорить на смеси разных языков, увлекалась танцами и театром и так же умело обращалась с иглой и ниткой, как с фортепьяно. На жестком дамском седле она ездила верхом с небрежностью и смелостью, присущими мужчине, и могла разглагольствовать на любую тему с уверенностью, достойной палаты лордов. Возмущение, которое в это утро вызвала у ее отца журнальная статья, пробудило именно эту черту ее характера. Однако девушка выжидала. Убедившись, что отец погрузился в чтение утренней газеты, она заговорила:

— Отец!

— Хм-м? — отозвался герцог, все так же неподвижно сидя за газетой.

Элизабет отодвинула тарелку и положила руки перед собой на стол, сплетя гибкие пальцы.

— Я все думаю о том, что вы сказали недавно о статье, которую вы прочли.

— Да?

Она взглянула на Изабеллу, самую близкую ей по возрасту сестру. Та слегка покачала головой, словно пыталась предостеречь Элизабет.

Но девушка продолжала:

— Кажется, вы утверждаете, что эта статья — «глупость» и «пустая трата бумаги, на которой она напечатана»… — Она замолчала, глядя на стену из газеты, за которой скрывался отец. — Но мне все же любопытно, не может ли быть чего-нибудь интересного в подобных писаниях, коль скоро издатели их публикуют?

В комнате воцарилось молчание. Разговор замер, и все глаза с изумлением устремились на Элизабет. Прошло мгновение, потом еще одно. Все, даже лакеи и любимец герцогини мопс Минг, застыли в ожидании вспышки, которая неминуемо должна была последовать в ответ на слова Элизабет.

Но герцог всего лишь опустил газету и посмотрел на старшую дочь поверх нее.

— Что вы сказали?

Элизабет села прямее и расправила плечи.

— Мне просто интересно, почему издатели решаются на расходы и беспокойства, помещая заметки, как та, о которой вы говорили, если подобные статьи не стоит публиковать?

Глаза герцога, такие же карие, как у Элизабет, сузились.

— В конце концов, — быстро добавила она, — я всего лишь женщина и не могу, как вы, разбираться в таких вещах.

Ее сарказм, облеченный в одежды смирения, остался для герцога незамеченным. Лицо его посветлело. Он даже улыбнулся. Все находившиеся в комнате разом вздохнули с облегчением.

— Ах, милочка, вы чересчур молоды и невинны, чтобы разобраться в истинной подоплеке скандалов и полемики. Стало быть, позвольте мне просветить вас.

Элизабет кивнула.

— К несчастью, действительность состоит в том, что две вещи — скандал и полемика — сами по себе привлекают больший интерес читателей газет и книг, нежели величайшие образцы литературы и науки, вместе взятые. Чем скандальнее предмет, тем больше экземпляров, к сожалению, расходится по читателям. И не имеет значения, пишут ли там правду. Важно другое: до тех пор, пока публика продолжает смаковать этот вздор, издатели будут его печатать и набивать за ее счет доверху свои сундуки.

— Понятно.

Элизабет немного подождала, а потом спокойно добавила:

— Но ведь вы, сэр, тоже купили эту книжку журнала?

Герцог повернулся к жене:

— Чему только вы учите девочек, Маргарет?

— Ребенок рассуждает вполне резонно, Аларик.

— Резонно? — выдохнул герцог, снова устремляя взгляд на старшую дочь. — Да, дорогое дитя, я действительно купил эту книжонку, — он помолчал, пытаясь найти подходящее объяснение, — но только чтобы иметь возможность просветить вас и ваших сестер касательно того, что пристойно и что непристойно читать. — И он выхватил у сидевшей рядом с ним Матильды сборник стихотворений, который она читала, держа книгу над миской с утренней кашей. Матти громко вскрикнула от неожиданной обиды, а герцог принялся махать книгой в воздухе, точно боевым знаменем.

— Вот, — сказал он окрепшим голосом, показывая всем книгу, — вот пристойное чтение для светских юных леди. Красивые слова, которые рождают красивые мысли. А это, — продолжал он, беря в руку злополучный журнал, — это непристойное чтение, полное бессмысленных слов, которые порождают бессмысленные мысли. — Он подошел к камину и швырнул журнал в огонь, а потом повернулся и нахмурился, глядя на своих дочек: — Советую вам это запомнить. Всем вам.

Хор снова покорно пропел:

— Да, папа.

Однако Элизабет, сидевшая на другом конце стола, хранила каменное молчание. Она смотрела, как отец снова сел за стол и снова скрылся за своей газетой, демонстративно положив конец дальнейшим комментариям. Ей страшно хотелось ему возразить, но, как всегда говорила ей мать, «мудрая женщина должна выбирать для споров подходящее время и место». Завтраки в доме Дрейтонов, когда отец бывал в дурном настроении, не очень подходили для препирательства. Посему Элизабет придержала язык и промолчала.

Через некоторое время часы в вестибюле пробили девять. Их бой отозвался эхом в затянувшейся тишине утренней столовой.

— Отец, вы позволите мне выйти из-за стола? — спросила Элизабет, собираясь встать.

Герцог посмотрел на нее.

— Что вы намерены делать сегодня, дочь моя?

Элизабет быстро ответила:

— Я хотела уделить некоторое время вышивке и писанию писем, а потом мы с матушкой должны поехать к модистке на примерку.

Герцог улыбнулся удовлетворенно.

— Великолепно. Вы весьма упорно трудитесь над этой вышивкой, Бесс. Она должна получиться очень хорошо. Мы ее когда-нибудь увидим?

Элизабет на мгновение посмотрела на Изабеллу. Девушки обменялись понимающими взглядами.

— Когда она будет закончена, папа, не раньше.

Герцог усмехнулся, глядя на жену:

— Маргарет, наша Бесс во всем любит совершенство. Совсем как ее отец. — Он махнул рукой. — Ну, ступайте, детки. Пользуйтесь утренним солнышком.

Элизабет встала из-за стола.

— Благодарю вас, сэр, я так и сделаю.

Вскоре Элизабет уже запирала на ключ свою спальню, чтобы ей никто не помешал. Потом она повернулась и окинула взглядом комнату. Большие двойные окна были раскрыты настежь, и яркий свет утреннего солнца вливался в комнату сквозь бледные дамасковые занавеси и сиял на недавно отполированных стенных панелях, придавая им янтарный блеск. Украшенный изящной резьбой гардероб розового дерева стоял в углу, набитый бесчисленными платьями из атласа и шелка. На туалетном столике выстроились пузырьки с духами, привезенными с далекого Востока. На полу лежал драгоценный персидский ковер, кровать была задрапирована занавесями из прекрасной парчи, а матрас набит мягчайшим гусиным пухом, какой только можно было сыскать в Англии. Стоило ей позвонить — и сбежалось бы целое войско слуг. Да, Элизабет от рождения принадлежала к привилегированному классу, но привилегии эти дорого стоили.

Девушка подошла к окну, где стоял диванчик с подушками, среди которых лежала ее корзинка для рукоделия. Она вынула из нее кусок холста, натянула на деревянные пяльцы и вытащила воткнутую с краю иголку. Некоторое время она задумчиво рассматривала вышивку, потом воткнула в ткань иголку и сделала несколько превосходных стежков. Вот, подумала она, отводя вышивку от глаз и восхищаясь тем, что получилось. В конце концов, сказала же она отцу, что собирается вышивать…

Элизабет отложила вышивку, отошла от окна и опустилась на стул у письменного стола. Там она просидела некоторое время, подперев рукой подбородок и глядя на роскошный цветник, который простирался от ее окон до яблоневого сада.

Раннее утро обещало смениться чудесным летним днем. Цвели розы, насыщая ароматами легкий ветерок, ласково качающий верхушки деревьев. Звучал хор птичьих голосов, которому аккомпанировала Кэролайн, приступившая к занятиям на клавикордах внизу в гостиной. Вдали, на роскошном зеленом выгоне паслись лошади, сверкая на солнце темными крупами. Впрочем, Элизабет почти ничего этого не замечала. Безмятежность и красота летнего дня, музыка — ничто ее не трогало. В голове ее отдавались негодующие слова отца, сказанные им за завтраком.

«Нелепица…»

«Глупость…»

«Равенство мужчины и женщины! Вы когда-нибудь слышали подобный вздор?»

Как бы сильно ни любила она отца, какое бы восхищение и уважение ни вызывали у нее его доброта и крепкая любовь к жене и дочерям, временами он казался ей просто допотопным. Как будто герцог пробудился этим утром, проспав перед завтраком несколько столетий. Почему? — спрашивала себя Элизабет не в первый, не во второй и даже не в двадцатый раз. Почему он дал ей и сестрам наилучшее образование, которое доступно людям их положения, а теперь не дает им воспользоваться его преимуществами? Неужели только для того, чтобы похваляться этим, сидя за бренди с друзьями, как похваляется он резвостью своей верховой лошади или сообразительностью любимой гончей?

Но хотя Элизабет и размышляла об этом, ответ ей был известен. Пусть ее способности говорить и писать на разных языках или с легкостью подсчитывать в голове колонки цифр новы и необычны, но мир, в котором она живет, в основном управляется мужчинами… — и он их вполне устраивает.

Но это еще не значит, что ее он тоже должен устраивать.

Сунув в боковой замок своего секретера маленький ключик, который она втайне носила на цепочке у себя на груди, Элизабет нажала на фальшивое днище под средним ящиком. Она вынула оттуда небольшую стопку бумаги, пролистала ее, нашла то, что искала, и прочла заглавие.

«Письмо в защиту равенства женщины с мужчиной… написанное некоей знатной леди».

Элизабет улыбнулась. Это одно из ее самых удачных произведений. Она подозревала об этом с того дня, как представила в редакцию статью для публикации. Сегодняшний гнев отца и ажиотаж, явно произведенный ее опусом в Лондоне, только подтверждали это.

Отложив в сторону рукопись, Элизабет вынула из ящика экземпляр «Наблюдательницы». В отличие от номера, который был брошен в огонь за завтраком сегодня утром, этот был двухгодичной давности, и его читали и перечитывали столько раз, что края обтрепались и порвались. Стояло радостное летнее утро, совсем как сегодняшнее, когда Элизабет, сидя в корбриджской библиотеке, где выдавали книги на дом, случайно наткнулась на одну статью в этом журнале. Внимание ее привлек заголовок, но очень скоро ее очаровала искренность самой статьи.

«Слышанные мной от многих мужчин возражения, что образование сделает нас слишком самоуверенными, само по себе неубедительно и несправедливо, потому что ничто, кроме знаний, не избавит нас от праздности и суеты, в которых нас обвиняют…»

Наконец-то, подумала она тогда, вот журнал, осмеливающийся предоставлять свои страницы женщинам, которые не боятся высказать убеждения, долгие годы хранившиеся под спудом. Элизабет купила тогда номер этого журнала и прочла его от корки до корки, а потом сидела допоздна, сочиняя хвалебное письмо издательнице, мисс Элайзе Хейвуд, популярной романистке и автору пьес. К сожалению, большую известность этой особе принесло то, что она оставила своего мужа, который дурно с ней обращался, нежели ее литературное дарование.

За сим последовала переписка, превратившаяся в дружбу между двумя одинаково мыслящими женщинами, происходившими из совершенно разных слоев общества. Наконец-то Элизабет узнала, что такое общность взглядов, и получила подтверждение мыслям и мнениям, которые обрела по мере своего взросления. И вот однажды Элизабет получила предложение принять участие в журнале, написав что-то свое, анонимно, разумеется, потому что если бы обнаружилось, что дочь одного из самых знатных вельмож Англии проповедует подобные идеи, разразился бы ни с чем не сравнимый скандал.

Поначалу Элизабет всего лишь намеревалась написать простое исследование ущерба, происходящего от того, что женщин не допускают в те же научные сферы, что и мужчин. «Почему, — письменно вопрошала она, — почему все считают, что женский интеллект лучше удовлетворяется выбором ленточки для волос или размышлениями о том, куда лучше положить стежок на вышивке, чем занятиями философией либо историей?» За этим рассуждением последовало второе, а потом, прежде чем Элизабет спохватилась, и другие, и в конце концов получилось, что она стала писать развернутые «Письма знатной леди» по поводу каждой удачной публикации в журнале.

Элизабет взяла чистый лист бумаги и приготовилась сочинять очередное письмо в журнал. Прежде чем обмакнуть перо в чернила, она на мгновение задумалась, мысленно возвращаясь к сцене, разыгравшейся сегодня за завтраком.

«Что вы намерены делать сегодня, дочь моя?»

Элизабет начала писать своим изящным аккуратным почерком:

«Письмо знатной леди, протестующей против того, что молодых женщин заставляют сидеть за рукоделием…»

Глава 2

Месяц спустя…

Дорожная карета Сьюдли катилась, подпрыгивая, по ухабистой нортумбрианской дороге. Над развалинами Адрианова вала нависла темная мгла. Небо было затянуто облаками, не пропускавшими солнечного света, а ветер только слабо шевелил высокий болотный тростник, отчего казалось, будто карета плывет, подхваченная дыханием дремлющего дракона из старой сказки, который прячется среди пустынных, поросших вереском холмов.

В экипаже сидели Элизабет и Изабелла; снаружи их охраняли два самых надежных вооруженных телохранителя герцога — огромные горы мускулов и мяса, именуемые Тайтусом и Манфредом. Конечно, имелся еще и кучер Хиггинс, но в нем не было ничего угрожающего, поскольку росту в нем было всего лишь пять футов, а весу — десять стоунов[2] вместе с сапогами. В то утро они пустились в дорогу поздно и остановились только один раз, чтобы дать отдых лошадям, а сами с удовольствием позавтракали хлебом, ветчиной, сыром и терпкими яблоками из сада Дрейтонов, которыми снабдила их герцогиня. Уже смеркалось, когда они приблизились к северной границе Англии, где им предстояло провести ночь в придорожном постоялом дворе. Если все пойдет, как было задумано, завтра в этот же час они доберутся до цели своего путешествия — имения их вдовствующей тетки Идонии.

Там-то Элизабет и начнет отбывать наказание по-настоящему.

— Не могу поверить, что все это случилось, — пробормотала девушка. Она прислонилась головой к прохладной оконной раме, и когда заговорила, от ее дыхания оконце запотело.

— Можно было ожидать, что отец в конце концов узнает правду об этих письмах, Бесс, — сказала сидевшая напротив Изабелла. — Это было всего лишь делом времени.

Почти те же слова произнес их отец, когда несколькими днями ранее неожиданно вызвал к себе в кабинет Элизабет.

— Обманут! Осмеян! И кем! Собственной дочерью!