После поражения, которое потерпели австрийские войска, в Праге царило ужаснейшее смятение.
      Австрийцы все время твердо рассчитывали на то, что крепость Прага остановит победное шествие прусского короля.
      Большой город не был снабжен ни пищевыми, ни боевыми припасами и не был подготовлен к долговременной осаде. Надо было прокормить не только жителей Праги, но и тысячи беглецов, устремившихся в крепость из окрестностей, и, кроме того, около сорока тысяч войска; вся эта масса народа никак не могла прокормиться имевшимися в крепости запасами. В первые часы после сражения улицы Праги походили на улей с тысячами запуганных пчел. Все улицы были запружены телегами, повозками, зарядными ящиками, носилками, всадниками и пешеходами; все лазареты были переполнены ранеными. Жители Праги с полной готовностью оказывали гостеприимство утомленным солдатам, кормили их и ходили за ними; но все же на всех не хватило места и тысячи народа должны были остаться без крова и пищи на улице, невзирая на непогоду.
      Ужасен был вид несчастных раненых, валявшихся на улицах и жалобно умолявших прохожих помочь им, прислать врачей для перевязки; они молили о куске хлеба, о глотке воды, но никто не мог оказать им помощи. Врачи и без того выбивались из сил, омывая раны, перевязывая их, ампутируя простреленные руки и ноги, давая успокоительные средства, но при всем желании они не успевали справляться с огромной работой.
      У подъезда одного из лучших домов на главной улице стояли носилки. Они были покрыты белой простыней, под которой лежало какое-то неподвижное тело. Можно было подумать, что на носилках лежит мертвец. Но то была живая женщина. Она была только в глубоком обмороке и потому не сознавала того, что делается кругом, не видела и не слышала ничего. Под простыней лежала Лора, горячо любимая жена Лейхтвейса. Рядом с носилками стоял Батьяни. Он приказал двум кроатам поставить носилки на землю, а сам несколько раз позвонил у подъезда. Долго никто не отзывался. Наконец отворилась дверь, и на пороге появилась какая-то безобразная старуха.
      — Что это значит? — воскликнула она, увидев носилки. — Неужели вы принесли к нам мертвеца или раненого, граф Батьяни? Это невозможно. Дом и без того мал. Лучше отправьте этого человека в один из лазаретов.
      Не обращая внимания на слова старухи, Батьяни приказал кроатам внести носилки в дом, затем отпустил их и собственноручно запер изнутри входную дверь.
      — Где синьора? — обратился он вполголоса к старухе.
      — Она у себя наверху.
      — Знает ли она об исходе сражения?
      — Нет, я еще не посмела доложить ей об этом, хотя она уже обратила внимание на странное оживление на улицах и не раз уже посылала меня узнать, в чем дело. Она с ума сойдет от ярости, когда узнает, что прусский король снова одерживает победу.
      Батьяни наклонился к носилкам, поднял Лору на руки, все время прикрывая ее тело белой простыней, и понес свою ношу по дубовой лестнице наверх, на второй этаж. Тут он бесшумно отворил одну из дверей и вошел в пустую комнату. Там он положил Лору на широкий диван, вышел в противоположную дверь, прошел через две другие комнаты и очутился перед запертой дверью.
      Он постучал.
      Послышались легкие шаги и скрип отодвигаемой задвижки. Дверь отворилась, и на пороге появилась Аделина Барберини. Она была в соблазнительном утреннем неглиже. Иссиня-черные волосы густыми волнами спадали на ее плечи, образуя мрачный фон для ее бледного лица. Испуганными глазами уставилась она на Батьяни, мундир которого был сплошь закопчен пороховым дымом и испачкан пылью и кровью.
      — Граф Батьяни, — дрожащим голосом произнесла она, — вы здесь? Значит мы потерпели поражение? Прусские негодяи победили?
      — Да, они победили, — ответил Батьяни, медленно входя в комнату, — нечего скрывать, мы разбиты наголову, несмотря на то, что наши войска выказали чудеса храбрости и отваги.
      — Мы разбиты, — проскрежетала Аделина, — и вы говорите об этом так спокойно, Батьяни? Вы смеете произнести это слово? Я не хочу его слышать! Это огромное несчастье для нас. Возлюбленная государыня наша будет проливать слезы, когда узнает об этом поражении.
      Батьяни бросился в первое попавшееся кресло.
      — Императрица наша — сильная женщина, — произнес он, — она с достоинством перенесет этот удар и в несчастье почерпнет новые силы, новую отвагу, чтобы отомстить прусскому королю за этот позор.
      — Но пруссаки еще не ворвались в Прагу? Были ли вовремя заперты крепостные ворота?
      — Пруссаки стоят под Прагой, и мы должны готовиться к осаде, которая может окончиться весьма печально для нас, если из Вены вовремя на подоспеет подкрепление. В данную минуту прежде всего необходимо приободрить приунывших солдат, находящихся в крепости, для того, чтобы мы могли отбить штурмы.
      — Пруссакам не удастся взять Прагу! — страстно воскликнула Аделина. — Пока я жива, ни один пруссак не вторгнется в стены древнего города, святого города. Скорее я своими собственными руками взорву замок Градшин, чем впущу в него наших врагов.
      Батьяни с неподдельным восторгом любовался красавицей Аделиной, походившей в эту минуту на грозную богиню войны.
      — Вы всегда можете рассчитывать на меня, синьора, — отозвался он. — Я в любую минуту готов отдать последнюю каплю крови за родину и за нашу императрицу. Хорошо, что вы, синьора, сейчас же после начала военных действий успели отправиться в Прагу, ибо одна только вы способны направить все к лучшему. Ведь перед вами преклоняются все наши военачальники.
      — Что это за военачальники! — гневно воскликнула Аделина. — Это немощные люди, недостойные именоваться мужчинами. Клянусь вам, Батьяни, если бы во главе наших войск сегодня стояла я, то Фридриху не удалось бы победить нас. Среди всех ваших генералов я не знаю ни одного, кому я согласилась бы доверить защиту крепости, так как эта защита требует героя, которому ничто не страшно.
      — Неужели вы не знаете никого такого? — многозначительно спросил Батьяни.
      Он встал и подошел к Аделине. Та пытливо посмотрела на него, по-видимому, мысли ее напряженно работали.
      — Вы отважный человек, Батьяни, — шепотом произнесла она, — я это знаю, я убедилась в этом на балу в Берлине, когда у вас не дрогнула рука, готовая совершить убийство короля. Но на это вы пошли за деньги — позвольте, дайте мне договорить. Мы должны выяснить все. Вам заплатили за удар кинжалом, жертвой которого, к сожалению, пала ни в чем не повинная девушка. Кто же мне поручится за то, что если вам будет доверена защита Праги, вы в один прекрасный день не откроете крепостных ворот пруссакам тоже за деньги?
      — Это оскорбление, синьора! Назначьте меня комендантом крепости, и я клянусь вам, что скорее погибну под ее развалинами, чем сдам ее врагу.
      Батьяни помолчал немного, страстно глядя на красавицу Аделину. Потом он проговорил:
      — За мой подвиг меня будет ожидать награда, более ценная и достойная, чем миллионы денег, которые мог бы мне предложить прусский король. Награда эта — ваша любовь, обладание вами. Я люблю вас, Аделина, люблю безумно уже с того самого момента, как впервые увидел вас в Берлине, когда Макензи тайком привел меня к вам. С того времени я ненавижу прусского короля не только за то, что он противник великой императрицы нашей, но и за то, что он был вашим другом, Аделина. Я весь ваш раб и смелое орудие в ваших руках. Я не успокоюсь до тех пор, пока не покончу с прусским королем, который одинаково ненавистен мне, как и вам, до тех пор, пока победа на останется за нами. Но вы, Аделина, обещайте мне за это, что когда великое дело будет совершено, вы согласитесь сделаться моей женой — графиней Батьяни.
      Аделина взяла руку, которую протянул ей Батьяни, и ледяным голосом спокойно произнесла:
      — Граф Батьяни! Я буду принадлежать тому, кто победит прусского короля и заставит его пасть ниц к стопам императрицы Марии Терезии. Я буду графиней Батьяни, если вы, граф, совершите это великое дело. А так как вы поклялись мне, что скорее погибнете под развалинами Праги, чем сдадите крепость врагу, то я устрою так, что сегодня же вечером вы будете назначены комендантом.
      Батьяни низко поклонился и прикоснулся губами к прелестной ручке Аделины.
      — Вы, кажется, ранены? — участливо спросила Аделина.
      — Пустяки. Это легкая царапина. Несколько капель моей крови не идут в счет в сравнение с теми потоками прусской крови, которые я пролил сегодня. Но я не хочу говорить о своих подвигах — пусть это сделают другие.
      Не говоря ни слова, Аделина сняла с шеи белый шелковый платок, сложила его и перевязала окровавленный лоб Батьяни.
      — Благодарю вас, синьора, — страстно прошептал Батьяни. — Когда этот платок пропитается моей кровью, я буду носить его на своей груди, подобно святыне, так как он раньше покоился на вашей груди. Разрешите мне еще одну просьбу. Надеюсь, вы не откажете мне в ней.
      — Говорите, граф. Герою ни в чем нельзя отказать, и я даже решилась отдать вам себя, если вы только исполните ваши клятвы и обещания. Какая у вас просьба?
      — Во время сражения, — начал Батьяни, — в мою власть попала жена моего смертельного врага, разбойника Лейхтвейса, который причинил мне много зла. Мне удалось похитить его жену, и я привез ее сюда на своем коне. Я позволил себе привезти жену разбойника сюда, в ваш дом, и покорнейше прошу вас, до того времени, пока я найду ей в другом месте приют, принять ее у себя. В данную минуту она лежит в обмороке. Весьма возможно, что вследствие сильного потрясения она заболеет, и я хотел бы послать за врачом.
      — А что вы сделаете с женой разбойника, когда она поправится? — спросила Аделина.
      Батьяни опустил глаза, смутившись вопросом Аделины, так как в тоне его ясно звучало подозрение.
      — Вы представить себе на можете, — сказал он, — как важно для меня не выпускать эту женщину на свободу и иметь в ней заложницу, так как Лейхтвейс для меня весьма опасный враг. Он очень мстителен, и я должен остерегаться его.
      — Я знаю разбойника Лейхтвейса, — ответила Аделина, — так как у меня с ним тоже было маленькое столкновение. Я очень довольна, что теперь представляется возможность отомстить ему. Дело в том, что по поручению некоего третьего лица он похитил у меня важное письмо, которое я раздобыла с большим трудом, письмо, написанное королем Фридрихом. Я хотела доставить это письмо императрице Марии Терезии, но Лейхтвейс в лесу напал на меня и силой отнял у меня это письмо. Будьте покойны, граф Батьяни, жена разбойника у меня будет в надежных руках. Где она находится? Я хотела бы взглянуть на нее.
      — В таком случае будьте добры последовать за мной, синьора.
      Батьяни привел Аделину в ту комнату, где на диване, покрытая простыней, все еще лежала Лора.
      — Хороша ли она собою? — спросила Аделина.
      — Судите сами, синьора.
      Батьяни взял простыню и открыл лицо Лоры.
      Аделина слегка вскрикнула от изумления.
      — Какая красавица! — проговорила она. — Не часто приходится видеть столь прелестную женщину. Что за дивные золотистые волосы, похожие на солнечные лучи! Что за длинные, шелковые ресницы, благородные черты лица, красивый рот и стройный стан! Богини могут позавидовать этой женщине. Неужели она жена разбойника? Если бы вы не уверили меня в этом, граф, то я подумала бы, что она знатного происхождения.
      — Так оно и есть, синьора, — ответил Батьяни, — в прежнее время жена разбойника Лейхтвейса славилась своей красотой при дворе герцога Нассауского. Имя ее было Лора фон Берген, и за нее сватались знатнейшие женихи, в том числе и я. Мне удалось заручиться согласием отца Лоры фон Берген на ее брак со мной. Состоялась помолвка, затем венчание, и я увез молодую жену в свой замок на берегу Рейна. Там я проводил ее в спальню, и, признаюсь, синьора, я сильно волновался, предвкушая ласки моей молодой супруги.
      — Еще бы, — улыбаясь, заметила Аделина, — счастье быть мужем и обладать такой красавицей может свести с ума всякого мужчину.
      — Но меня обманули, я сделался жертвой коварного предательства, — сильно волнуясь, продолжал Батьяни. — Когда я сорвал со своей невесты фату, то, увы! — увидел не Лору, мою жену, с которой за несколько часов до этого был повенчан, а ее камеристку, лицом очень похожую на нее.
      Аделина чуть слышно расхохоталась.
      — Интересно было бы взглянуть на вас в ту минуту, — сказала она, — воображаю, как вы были обескуражены!
      — Совершенно верно, синьора. Но я тотчас же твердо решил, отомстить за нанесенное мне оскорбление и захватить похищенную у меня жену. Лора, оказалось, бежала со своим возлюбленным Лейхтвейсом, прежним приближенным герцога, впоследствии уличенном в браконьерстве. Лора, не смущаясь, вместо моего замка поселилась с разбойником в подземной пещере и отдалась ему.
      — Теперь я понимаю, — сказала Аделина, — почему вы ненавидите Лейхтвейса и торжествуете по поводу того, что жена его попала в ваши руки. Любите ли вы еще Лору фон Берген?
      Батьяни снова наклонился к руке Аделины и произнес:
      — Я люблю одну только женщину, ту, что теперь стоит предо мною. Я знаю, вы слишком умны и опытны для того, чтобы ревновать эту женщину, находящуюся в нашем доме, в качестве моей заложницы.
      — Ревновать? — усмехнулась Аделина. — Граф Батьяни, ревновать может лишь тот, кто любит, а я еще не говорила вам, что люблю вас.
      — И все же вы обещали мне вашу руку и счастье быть вашим мужем.
      — Да, я это сделала и исполню свое обещание, если вы исполните вашу клятву. Спасите Австрию, и Аделина Барберини будет принадлежать вам.
      В этот момент Лора вздохнула. Бледные щеки ее слегка порозовели, и обморок, по-видимому, сменился лихорадочным сном.
      — Тише, — шепнула Аделина графу, — она спит и бредит. Послушаем, что волнует ее душу.
      — Что за ужасное видение, — шептала Лора, — я в его власти… он похитил меня… отнял у Гейнца… он держит меня… вороной конь несется вперед… Лейхтвейс, спаси меня!.. Спаси от этого дьявола, графа Батьяни!
      — Однако, граф, — насмешливо шепнула венгру Аделина, — я не знаю, любите ли вы Лору фон Берген, но ясно вижу, что вас она всей душой ненавидит.
      Внезапно Лора страшно вскрикнула и вскочила. Она проснулась и широко открытыми глазами оглядывалась кругом. Когда она увидела графа Батьяни и Аделину, то с тяжелым стоном снова опустилась на подушку. Она убедилась, что ей не приснилось и что она на самом деле находится во власти врагов, вдали от любимого мужа.
      — Уходите, — обратилась Аделина к Батьяни, — она может сойти с ума от чрезмерного душевного потрясения. Я сначала успокою ее. А вас, граф, я прошу разослать всем генералам приглашение на заседание военного совета сегодня вечером у меня. Вы, конечно, тоже явитесь, и тогда мы обсудим все меры, которые должны быть приняты для того, чтобы отстоять Прагу.
      — А я разыщу подходящее убежище для Лоры, — отозвался Батьяни, — так как в вашем доме она не может оставаться. Она не должна наблюдать за тем, что здесь происходит, или подслушивать ваши беседы с генералами. Прощайте, Аделина, и берегите жену разбойника Лейхтвейса.
      Аделина проводила графа до двери, которую затем заперла за ним, и вернулась к Лоре. Та лежала, как мертвая: от ужаса она не могла двигаться, и только слезы выступили у нее на глазах. Всякая другая женщина прониклась бы состраданием к несчастной, но Аделина лишь насмешливо улыбнулась, наклонилась к Лоре и прошептала:
      — Выслушайте меня, Лора фон Берген. Вы убедитесь из моих слов, что отчаиваться вам не следует, что вы находитесь под моим покровительством и что тот, кто похитил вас, не причинит вам зла.
      Лора приподнялась, встала на ноги и опустилась на колени перед Аделиной.
      — Сударыня, — взмолилась она, простирая к ней руки, — я не знаю вас и не могу назвать вас по имени, но если у вас бьется в груди сердце, если вы когда-нибудь любили, или, быть может, любите и теперь, если у вас есть надежды и опасения, если вы способны сочувствовать горю женщины, оторванной злым роком от любимого человека, то сжальтесь надо мною и дайте мне свободу. Я должна покинуть этот город и найти снова моего мужа, иначе я умру, а у него разорвется сердце от мысли, что его Лора погибла.
      Аделина положила свою унизанную дорогими перстнями белую руку на голову Лоры и сказала:
      — Встаньте, Лора фон Берген. Я не могу исполнить вашего желания, по крайней мере в настоящее время. Пока город осажден, вы должны остаться здесь у меня. Но покуда вы будете находиться в моем доме, Батьяни не тронет вас. Поймите, что вам не придется бояться его выходок, вы не будете в его власти. Клянусь вам своей честью, что я сумею защитить вас. Доверьтесь мне, полюбите меня немного. Я так одинока, хотя ежедневно вижу сотни людей. Но не в людях дело. Мне нужно любящее сердце, к которому я могла бы приникнуть в часы печали, когда мне все становится противно. У вас хорошие, светлые глаза, а потому мне и хотелось бы, чтобы вы были моим другом, Лора.
      — Охотно! — воскликнула Лора, пожимая руку Аделины. — Но вы сказали, что пока осада не будет снята, я должна остаться здесь. Я боюсь, что до того времени умру, так как не перенесу разлуки с мужем.
      — Человек может много перенести, — ответила Аделина, задумчиво глядя на Лору, — больше, чем можно было бы думать. Будьте добрее, Лора, тогда час свидания с вашим мужем настанет скорее. Дайте мне вашу руку и пойдемте со мной. Ведь вы ничего не ели, вы так бледны. Вам надо поесть и подкрепиться, а потом я покажу вам комнату, в которой вы будете жить, находясь в моем доме.
      Лора, как во сне, последовала за Аделиной через целый ряд роскошно убранных комнат. Она не знала, можно ли верить Аделине или же та обманывает ее. Лора не могла разрешить эту загадку. Несмотря на всю приветливость Аделины, Лора не могла уяснить себе своего чувства к ней. Аделина казалась ей то привлекательной, то отталкивающей. Аделина усадила ее за богато убранный всевозможными яствами стол и налила ей крепкого вина. Затем она проводила ее на второй этаж и там указала ей хорошенькую комнату.
      Лора была страшно утомлена и в изнеможении опустилась на белоснежную постель. Засыпая, она снова вспомнила о Лейхтвейсе, и мысль о любимом муже заставила ее прослезиться. Но мало-помалу она наконец погрузилась в глубокий сон.
      Спустя некоторое время дверь бесшумно отворилась и в комнату вошла Аделина. С довольным видом взглянула она на спящую и медленно вышла опять в коридор.
      Она коварно улыбнулась и пробормотала:
      — Я укротила ее. Она верит мне, и теперь она всецело в моей власти. Спи, красавица Лора. Ты никогда больше не увидишь Лейхтвейса!

      Вся местность вокруг Праги на большом расстоянии была усеяна убитыми и ранеными. С наступлением ночи далеко на все раненые были перевезены в лазареты, несмотря на то, что все врачи и санитары работали без устали, все снова и снова обходя поле сражения. Над пропитанными кровью полями клубился серый туман, подобно призрачному покрывалу; из этого тумана то и дело раздавались стоны и отчаянные крики.
      Но мало-помалу все начало стихать. Многие уста закрылись навеки, много раненых истекло кровью. Повсюду лежали сраженные битвой бойцы с мертвенно бледными лицами и широко раскрытыми глазами. Вдали, широким кольцом охватив всю крепость, мерцали бивуачные огни пруссаков. Раненые видели эти огни, но не могли добраться до них и падали, обессиленные потерей крови, на полпути.
      Там, где произошел кавалерийский бой, где дрались врукопашную гусары с кроатами и пандурами, где больше всего виднелось раненых и убитых — там лежала и Гунда. Ее гусарская форма и сорочка насквозь пропитались кровью. Рядом с ней на коленях стоял Бруно. Он держал голову своей возлюбленной и как бы окаменел. Печально смотрел он на бледное лицо раненой, лежавшей с закрытыми глазами. Гунда еще дышала, но смерть уже занесла над нею свою острую косу. Раненая изредка болезненно вздрагивала и глухо стонала. Бруно в отчаянии смотрел во все стороны. Нигде не было видно ни врачей, ни санитаров. Он тщетно ждал помощи, но к тому месту, где лежала Гунда, никто не подходил.
      Спустилась темная ночь, покрыв своею тенью убитых и раненых. Бруно прижимал Гунду к себе, как бы стараясь передать ей свои силы.
      Заметив, что Гунда дрожит от ночного холода, он снял с себя куртку и накрыл ею возлюбленную. Без устали смотрел он, любуясь ее прелестным личиком, над которым уже реяла тень смерти.
      «Неужели я нашел Гунду только для того, — думал он, — чтобы снова лишиться ее? Неужели, пробыв с нею почти сутки, мне придется похоронить ее здесь? Нет, Господь не допустит этого!»
      Бруно простер руки к небу.
      — Милосердный Господь, — молился он, — я тяжко согрешил, преступив Твои заповеди. Я нарушил обет служить Тебе до конца моих дней. Я стал разбойником, мои руки обагрены кровью, я присваивал чужое имущество, последовав за Лейхтвейсом, я был его верным слугой, а от Тебя, Господи, я отрекся. Я заслужил тяжкую кару и безропотно приму наказание, но молю Тебя, не карай меня смертью этой девушки. Спаси ее, даруй ей жизнь, дай снова расцвести ее красоте. Ниспошли ангела-хранителя исцелить ее раны, остановить ее кровь, вдохнуть в нее жизнь. Если ты свершишь это чудо, то клянусь в этот страшный час, окруженный тысячами мертвецов, сраженных Твоей десницей, что откажусь от Лейхтвейса и шайки его, не буду более грешить против закона и стану вновь Твоим рабом. Если я недостоин быть пастырем, то уйду в далекие страны, туда, где живут дикари, еще на знающие о Тебе. Им я принесу благовест Твоего Евангелия, принесу им откровение. А если мне суждено умереть в пустыне или дебрях лесов, если я приму там мученическую кончину, то и на смертном одре буду благодарить Тебя за спасение моей Гунды.
      Крупные слезы выступили на глазах Бруно. С той самой ночи, когда он вступил в шайку разбойников, Бруно не плакал, но в эту минуту он рыдал как ребенок, и горячие слезы капали на лицо раненой Гунды. Он вздрагивала, как бы чувствуя, что слезы эти льются из-за нее. Снова Бруно начал смотреть во все стороны, пытаясь проникнуть в ночную тьму, но нигде не было видно помощи, никто не являлся. Он, не задумываясь, схватил бы ее на руки, как ребенка, и понес к своим, но рана ее была так опасна, удар саблей пришелся так близко около сердца, что нужно было поднять и нести раненую как можно осторожнее, без малейшего сотрясения. А для этого были необходимы носилки.
      Вокруг царила тьма. Нигде не виднелось белого флага, обыкновенно развевающегося над перевязочными пунктами. Вдруг Бруно увидел силуэты двух мужчин, несших носилки, составленные из сложенных накрест ружей. На носилках лежал красивый, смертельно бледный мужчина. Бруно не знал, жив или мертв тот, кого несли, хотя ему казалось, что последнее было вернее. Лежавший на носилках не двигался, правая рука его безжизненно болталась. Несшие его медленно и осторожно подвигались вперед. Когда они поравнялись с Бруно и луна озарила их лица, он в изумлении вскочил.
      — Зигрист! Рорбек! — вскричал он. — Вы ли это? Откуда? Кого вы несете?
      — Атамана, — глухим голосом ответил Рорбек, — мы уносим его с поля битвы.
      — Боже! — воскликнул Бруно. — Разве он убит? Его сразила пуля?
      — Нет, не то, — объяснил Зигрист. — Он попал под колеса австрийских орудий. Это бы еще ничего, так как он не тяжело ранен, только левая рука, кажется, сломана, но его убил страх за Лору, которую увез его смертельный враг, граф Батьяни.
      — Куда вы несете его?
      — Мы хотим поместить его в лазарет, если же это нам не удастся, так как он ведь не солдат, то сами станем ходить за ним в какой-нибудь деревенской избе. Елизавета уже пошла вперед отыскать где-нибудь неподалеку подходящее убежище.
      — Неужели Лора окончательно погибла? Неужели она бесследно исчезла?
      — Да, исчезла. Она теперь в Праге. Мы собственными глазами видели, как Батьяни увез ее в крепость и скрылся вместе с нею в воротах.
      — Друзья мои, — взмолился Бруно, — нельзя ли как-нибудь поместить и эту раненую на ваши носилки? Быть может, она поместится рядом с Лейхтвейсом. Я помогу вам нести. Моя собственная жизнь связана с ее жизнью. Умоляю вас, друзья мои, сжальтесь над несчастной молодой девушкой.
      — У нас нет никакой возможности исполнить твою просьбу, — ответил Рорбек после короткого раздумья. — Здесь даже один Лейхтвейс с трудом помещается, а девушка вряд ли вынесет путь на таких наскоро составленных носилках.
      Зигрист дал Рорбеку знак опустить носилки. Он встал на колени возле Гунды и опытным глазом врача осмотрел рану молодой девушки. Дрожа от волнения всем телом, Бруно следил за каждым движением Зигриста, ожидая его решающего слова. Осмотрев Гунду, Зигрист печально покачал головой.
      — Трудно надеяться, — произнес он. — Рана сама по себе не смертельна, но вследствие отсутствия помощи в первые же минуты произошло внутреннее кровоизлияние. Это будет ей стоить жизни, необходима немедленная помощь.
      Бруно всплеснул руками, закрыл лицо и зарыдал. Товарищи участливо смотрели на него. После некоторого раздумья Зигрист сказал:
      — Пока я постараюсь наложить первую перевязку, а потом мы с Рорбеком отправимся в прусский лагерь и постараемся как можно скорей вернуться с санитарной повозкой.
      — Но если вы понесете Лейхтвейса, — заметил Бруно, — пройдет часа два, пока вы вернетесь…
      Он не договорил, спазм сдавил ему горло.
      — В таком случае, — сказал Зигрист, — я предлагаю положить Лейхтвейса здесь, рядом с этой девушкой. Ты, Бруно, останешься и будешь присматривать за ними, а мы с Рорбеком побежим к лагерю и вызовем оттуда помощь. Я думаю, через полчаса мы вернемся и увезем отсюда обоих раненых.
      Бруно молча пожал Зигристу руку; от волнения он не мог говорить. Втроем они начали расчищать место рядом с Гундой. Для этого им пришлось отнести в сторону кроата с размозженным черепом и убрать убитую лошадь, брюхо которой было разорвано пушечным ядром. Через десять минут разбойники очистили место шагов в пять в окружности. Зигрист разостлал свой длинный плащ на земле, и Лейхтвейса бережно уложили на нем рядом с Гундой. Лейхтвейс лежал без чувств; глаза его были закрыты, зубы стиснуты, точно в судороге.
      — Хорошо бы дать им воды, — сказал Зигрист, — несколько глотков ее придали бы им сил на много часов. Но нигде ничего нельзя достать. Я уже по дороге искал у убитых фляжки с водой, но не нашел.
      — Идите, идите, — торопил Бруно. — Не теряйте времени и возвращайтесь поскорей, я буду оберегать обоих раненых.
      — Смотри, Бруно, будь осторожен, — сказал Рорбек, — смотри в оба. Заряжено ли твое ружье?
      — Кажется, заряжено, — ответил Бруно, указывая на ружье, лежавшее на земле рядом с Лейхтвейсом. — Но почему ты спрашиваешь? Мертвецы меня не тронут, они навеки успокоились.
      — Боюсь, что вскоре явятся мародеры, — ответил Рорбек. — Они всегда появляются там, где есть добыча, и бросаются на свои жертвы, как коршуны на падаль.
      — Какие мародеры? — изумился Бруно.
      — Я говорю о тех негодяях, — гневно произнес Рорбек, — которые осмеливаются грабить убитых и раненых, чтобы отнять у них последнее. Правда, пока мы ничего подозрительного не заметили, проходя по полю сражения, но все-таки советую тебе, Бруно, не засыпать и все время быть настороже.
      — Разумеется, — ответил Бруно. — За меня не беспокойтесь и возвращайтесь как можно скорее.
      Товарищи еще раз пожали друг другу руки и пустились в путь.
      Оставшийся на месте Бруно видел, как они скрылись в темноте. Он присел на землю возле раненых.
      — Странная судьба, — пробормотал он, глядя на Лейхтвейса и Гунду, — вот они мирно лежат рядом: знаменитый разбойник и нежная, молодая девушка, оба павшие жертвой одного и того же рока. Так сходятся люди, которые, казалось бы, не имеют ровно ничего общего.
      Вдруг Бруно послышался слабый стон. В сильном волнении нагнулся он к Гунде. Молодая девушка тяжело вздохнула.
      — Гунда, — дрожащим голосом произнес Бруно, взяв ее за руки, — ты слышишь меня? Ты пришла в себя. Это хороший признак. Скажи мне что-нибудь, Гунда. Умоляю тебя, скажи одно только слово! Узнаешь ли ты меня?
      Молодая девушка попыталась немного поднять голову и открыла глаза. Но по взгляду ее Бруно не мог определить, пришла ли она в себя и сознает ли то, что с нею. По-видимому, все окружающее казалось ей сновидением, а присутствие Бруно — совершенно необъяснимым, непонятным явлением. И действительно, Гунда прошептала несколько слов, по которым Бруно сразу понял, что она бредит.
      — Ваше преподобие, — говорила она, — пора идти к заутрене. Вставайте! Колокол уже загудел… Помолимся… Помилуй меня. Матерь Божья! Сохрани меня от греха!
      С тяжелым вздохом Гунда снова опустила голову на землю, глаза ее закрылись, а Бруно, сильно потрясенный, зарыдал как ребенок. Бред Гунды напомнил ему жизнь в Доцгейме. Вдруг Гунда встрепенулась, как бы осознав весь ужас своего положения. На лице ее появилось выражение смертельного испуга, и она душераздирающим голосом вскрикнула:
      — Воды! Одну каплю воды! Я горю! В моей груди бушует пламя. Воды!
      Бруно в отчаянии вскочил. Он отдал бы свою жизнь за кружку свежей воды, чтобы напоить и освежить несчастную Гунду, сгоравшую от внутреннего жара. Но здесь, в пропитанной кровью почве, он скорей бы нашел драгоценные сокровища, чем каплю воды, которой жаждали все раненые.
      — Дорогой, милый, — душераздирающим голосом молила Гунда, — принеси мне хоть один глоток воды! Ведь это ты, Курт? Я люблю тебя, мой Курт! Ты не ранен, нет? Я знаю, ты герой… Узнав тебя, я узнала, что такое любовь… Милый, ненаглядный мой! Подари мне каплю воды…
      Бруно остолбенел. Широко раскрытыми глазами уставился он на свою возлюбленную, стиснув голову обеими руками: он начал подозревать нечто ужасное. О ком говорила Гунда? К кому обращалась она так приветливо, так нежно? Кто этот Курт? Кто тот, кто научил ее любить? Ужасная мысль блеснула у несчастного Бруно. Он вспомнил молодого, чернокудрого офицера, рядом с которым ехала Гунда, когда гусары устремились на кроатов. Неужели это и есть тот Курт, о котором она бредит?
      — Воды!.. Я вся горю!.. Воды!
      Ужасный крик раненой девушки прервал размышления Бруно. Нечего было в эту минуту задаваться вопросами, не время, было догадываться, любит ли его или нет эта несчастная девушка.